Записки Клуба Лазаря

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Днем у меня было две операции. Сначала мне пришлось ампутировать руку маленькой девочке. Бедняжка пострадала от нападения собаки. Судя по синякам на теле, пес трепал ее как куклу. Если бы девочку привезли сразу же после нападения, руку еще можно было бы спасти. Но пес был одной из бойцовских собак ее отца. Тот устраивал подпольные бои в Шордитче и меньше всего хотел, чтобы все узнали, как он зарабатывал себе на жизнь. Этот громила рыдал, когда привез дочь в больницу, а его жена не могла даже смотреть на своего супруга. Сначала он доверил лечение дочери уличному шарлатану, чьи инструменты только закончили дело, начатое псом. К тому времени, когда малышка попала ко мне, рана над локтем была в таком плохом состоянии, что у меня не оставалось иного выхода, кроме как ампутировать руку. К счастью, ручка у девочки была тонкой как спичка и я смог быстро отрезать ее, предварительно дав ей небольшую дозу обезболивающего. Когда родители девочки уже уходили из ее палаты, мать вдруг вернулась и сквозь рыдания рассказала мне, что ее муж утром перерезал глотки восьми своим собакам. Она не представляла, на что они будут теперь жить.

Второй случай был не такой тяжелый. Пожилая женщина с нарывом на шее. Пришлось вскрыть его. Гной я слил в бутылку из-под спирта, принадлежавшую Уильяму.

Потом появился сэр Бенджамин, как всегда, чем-то озабоченный.

— Доктор Филиппс, надеюсь, вы хорошо подготовились к сегодняшнему вечеру?

Я все еще думал о судьбе маленькой девочки и не сразу понял, что он имел в виду.

— К сегодняшнему вечеру?

— Да, к вашему докладу — он состоится в восемь часов.

Со времени нашей последней встречи прошло уже несколько недель, и у меня совсем вылетело из головы предупреждение Брюнеля о том, что я должен подготовить выступление.

— Вы имеете в виду Клуб Лазаря?

— Если бы вы знали, как мне не нравится это ужасное мелодраматическое название! — воскликнул сэр Бенджамин. — Буду откровенным с вами, доктор Филиппс, вы хорошо знаете, что он мой пациент. Но, возможно, вам пока неизвестно, что Брюнель серьезно болен, и я боюсь, что его возросший интерес к… скажем так, патологическим вещам вряд ли улучшит его самочувствие. Поэтому буду вам очень признателен, если вы воздержитесь от попытки стимулировать его нездоровый интерес.

Я предположил, что под патологическими вещами имелся в виду интерес инженера к работе человеческого организма. Однако он совсем не походил на глубоко больного человека, и я впервые услышал, чтобы кто-нибудь упоминал о его нездоровье.

— А какие у него симптомы?

Последовавший ответ был весьма грубым:

— Это не имеет значения. Он мой пациент, и вам не стоит тревожиться по поводу его симптомов. Но Брюнель — человек одержимый, и я долгое время отказывался поощрять его интересы, поэтому, вероятно, он и переключился на вас.

Забота Броди была весьма похвальной, но, используя его же собственное определение, немного мелодраматичной. Меня это ничуть не удивило — Брюнель предупреждал, что он ревностно оберегает статус частного доктора при известных пациентах. Но я не мог понять, почему Броди видел во мне угрозу. Никто не мог поставить под сомнение его высокую медицинскую квалификацию, ведь иногда ему даже приходилось лечить членов королевской семьи. Возможно, дело было в солидном возрасте — вскоре ему придется уйти с поста заведующего клиникой, и тогда частные пациенты станут хорошим дополнением к его пенсии.

Каковы бы ни были мотивы Броди, я постарался избежать конфликта.

— Хорошо, сэр Бенджамин, я постараюсь не поощрять более его патологические интересы. Но теперь давайте перейдем к неотложным делам. Вы уверены, что я должен сделать доклад сегодня в восемь часов?

Он кивнул.

— Но разве я не должен был получить официальное приглашение?

Сэр Бенджамин вздохнул, но проявил полное равнодушие к моему положению.

— Подозреваю, это было сделано намеренно. Я сам узнал обо всем только сегодня. Думаю, предстоит очередная «проверка характера», как это называет сам Брюнель.

Мне подобный поступок показался неразумным, и я пожалел, что не обговорил эту тему с Брюнелем в доме Бэббиджа.

— Но, сэр Бенджамин, мне потребуется не менее двух дней, чтобы подготовиться к докладу.

Моя капитуляция пришлась Броди по душе.

— Значит, я могу передать, что вы отклонили приглашение?

Я достал из кармана часы.

— Сейчас уже пять. У меня три часа.

Один лишь намек на то, что я хочу попробовать выступить, вызвал у него раздражение.

— Поймите, сэр, — сказал он надменным тоном, — меня совсем не обрадовала новость о том, что Брюнель пригласил вас на собрание, не спросив прежде моего совета, а затем я услышал, что он предложил вам еще и пост секретаря! Надеюсь, вы отказались? — Вот наконец тот выговор, который я ожидал еще несколько недель назад.

Поскольку я ничего не ответил, сэр Бенджамин продолжал:

— В свете того, что я уже сказал о вашем общении с Брюнелем и о том, какое влияние оно оказывает на вас обоих, ваше отсутствие на сегодняшней встрече представляется более чем желательным. Я передам ваши извинения, и мы больше не будем говорить об этом и упоминать название клуба. Вы согласны?

— Нет, сэр, этого мы делать не будем, — сказал я, теперь уже не сомневаясь, что он намеренно скрыл от меня информацию. — Я не могу отклонить приглашение Брюнеля, каким бы неформальным оно ни было.

Я видел, что сэр Бенджамин начинает закипать, но знал его достаточно хорошо, чтобы повернуть выдвинутые им аргументы в свою пользу.

— В любом случае, — продолжал я, — разве мой отказ, мотивированный исключительно неготовностью к выступлению, не отразится на репутации больницы? Проще говоря, последствия будут одинаково неприятны как для меня, так и для вас.

Я понял, что загнал его в угол.

— Ладно, — недовольно проворчал он. — Если вы так настаиваете, то действуйте. Уверен, что вы сможете представить нашу больницу в самом выгодном свете.

Сэр Бенджамин удалился, чтобы я мог в одиночестве насладиться своей победой. Теперь у меня оставалось меньше трех часов на подготовку к выступлению перед самыми выдающимися умами страны.

Вернувшись домой, я наскоро перекусил. Мой обед состоял из одного холодного мяса, и в тот момент я пожалел, что не нанял себе экономку. Примерно в семь тридцать я вышел из дома с несколькими заметками и чертежами, которые успел подготовить.

Поднимаясь по лестнице в таверне, я чувствовал себя осужденным, который взбирается на эшафот, желудок сжался в комок, хотя отчасти это было результатом скудной трапезы. К счастью, волнение полностью прошло в тот момент, когда я начал свой доклад.

Теперь настала очередь Брюнеля с недовольным видом взять в руки карандаш вместо сигары и приготовиться записывать за мной. Рассел в тот вечер был освобожден от необходимости делать конспект и выглядел более расслабленным. Оккам, снова одетый как денди, а не как рабочий, сидел на своем привычном месте, в то время как Перри, Базальгетт и Витуорт расположились по бокам стола. Сэр Бенджамин извинился от лица мистера Стефенсона, которому нездоровилось, и Хоуса, который был занят по делам правительства.

Я повторил свой коронный прием, который применил во время лекции Брюнелю. Он заключался в том, чтобы как можно меньше ссылаться на заметки и чертежи и в качестве демонстрационного образца использовать настоящее сердце, которое лежало передо мной на маленькой разделочной доске. Следующий час прошел как будто в тумане, и к его завершению сердце было разрезано на части, а слушатели настолько удовлетворены, что отблагодарили меня за рассказ аплодисментами. Похоже, мое выступление понравилось даже сэру Бенджамину, но явно не так сильно, как Брюнелю, который наконец-то отложил карандаш. Последовали вопросы, большинство из которых, что и неудивительно, исходило от Брюнеля. Очевидно, он много размышлял над этой темой со времени нашей последней встречи.

Члены клуба стали расходиться, пока я убирал остатки моего образца. Вытерев доску тряпкой, я завернул в нее сердце. Но не успел я убрать его в сумку, как Брюнель обратился ко мне с просьбой. Он хотел забрать сердце, объяснив свое желание тем, что собирался на досуге еще раз рассмотреть его. Радуясь возможности избавиться от сердца, я отдал его Брюнелю, однако прежде убрал окровавленную тряпку и завернул сердце в чистый платок.

— Только постарайтесь побыстрее избавиться от него. Я не обрабатывал его спиртом, и сердце скоро начнет разлагаться.

— Мне понадобится не больше двух часов, — сказал он, сунув сверток в карман пальто. — Но прежде мы должны заняться более важным делом, — сказал он, похлопав меня по плечу. — Я и еще кое-кто из Клуба Лазаря хотели бы угостить вас обедом, чтобы отметить ваше удачное выступление.

Так я стал участником этого знаменитого тайного клуба, пусть и в качестве неоплачиваемого секретаря. Брюнель принял мое согласие с радостью, а сэр Бенджамин разозлился. Однако именно Бэббидж, который, помимо изобретений счетных машин и ненависти к уличным музыкантам, оказался еще и хорошим шифровальщиком, сообщил мне, что мои предшественники занимались прежде всего тем, что и подразумевала данная должность, — хранили секреты. Я тогда и представить себе не мог, сколько секретов открою, работая секретарем Клуба Лазаря.

Мое выступление в Клубе Лазаря, казавшееся мне в то время необыкновенно удачным, и вовсе не потому, что удалось утереть нос Броди, на деле положило начало целой череде неприятностей. Первой стал очередной визит инспектора Тарлоу. Со времени нашей второй, не слишком приятной для меня встречи из реки выловили еще один труп, у которого снова отсутствовали сердце и легкие. Однако на этот раз инспектор не просил меня осматривать тело, а лишь сообщил, что оно было обнаружено через несколько дней после того, как я официально стал членом клуба.

Тарлоу пришел один. Сначала я подумал, что он хочет снова предупредить меня, поскольку я почти не изменил своих привычек с момента нашей последней встречи. Но вместо этого он принес маленький деревянный ящик и жестом велел мне открыть его.

— Только осторожнее, его содержимое начало гнить.

Едва приоткрыв крышку, я тут же почувствовал хорошо узнаваемый запах гнилой плоти. Лежавший внутри предмет был завернут в мешковину и обложен льдом, однако лед так сильно растаял, что я заметил вытекавшую из ящика воду еще до того, как мне его отдали. Положив сверток на стол, я осторожно развернул его. Запах стал сильнее, пока я отделял грубую ткань от липкой поверхности лежавшей в нем тухлятины. Убрав окровавленную тряпку, я взял скальпель и ткнул им в лежавший передо мной серый мускул. Нескольких уколов и толчков оказалось достаточно, чтобы разделить на несколько частей то, что вначале казалось аморфной массой, но, к моему ужасу, оказалось полусгнившими остатками сердца. Я разрезал его во время доклада, который делал для Клуба Лазаря, а затем отдал для дальнейшего изучения Брюнелю.

Разрезанный орган поставил передо мной ужасную дилемму. Моим первым порывом было прояснить ситуацию и все рассказать Тарлоу, ведь закон не был нарушен. Но в таком случае мне пришлось бы рассказать ему о клубе, существование которого, очевидно, было секретом, тщательно хранимым его членами и их друзьями. К тому же я понял, что, после того как я завоевал доверие и уважение таких выдающихся людей, мое признание будет не чем иным, как предательством.

— Что ж, инспектор, думаю, вам известно, что это остатки человеческого сердца. Один из кусков сильно изорван — складывается впечатление, что его жевали. Где вы его нашли?

— Сердце успел пожевать маленький терьер. Хозяин гулял с ним в престижной части города, как вдруг собака вытащила из кучи мусора этот сверток. К счастью, мимо проходил констебль и увидел, как хозяин собаки пытался отнять у своего питомца кусок хряща; тот же громко рычал и не отдавал свою находку. Констебль узнал, чем на самом деле были рассыпавшиеся по мостовой куски мяса, и забрал их. Вы только что подтвердили наши подозрения, что это на самом деле части человеческого сердца.

— По-вашему, оно принадлежало одному из трупов, который выловили в реке?

— Вполне закономерный вывод, не так ли? Как думаете, сколько человеческих сердец разбросано по городу?

— Я думаю, что не много… обычно мы сжигаем органы, а не выбрасываем. А что насчет кучи мусора? Вы сказали, что это была престижная часть города?

Тарлоу кивнул.

— Сердце нашли на Пэлл-Мэлл незадолго до приезда мусорщика.

Я старался, чтобы мой голос не выдавал волнения.

— Да, это очень престижный район. Вы можете связать это с каким-либо адресом?

— К сожалению, нет. Мы даже не можем вычислить определенную улицу. Мусор приносят туда с нескольких примыкающих улиц. Я послал людей, чтобы они все тщательно проверили, но к тому времени мусор уже убрали. На самом деле не обязательно, чтобы выбросивший его человек жил там, он мог всего лишь проходить мимо.

Новость была не так плоха, как показалось мне сначала. Дюк-стрит, где жил Брюнель, примыкала к Пэлл-Мэлл, но в сложившихся обстоятельствах невозможно было предположить, что сердце попало туда из дома номер восемнадцать. К тому же вполне очевидно, что, раз в этом районе жили столь уважаемые люди, Тарлоу предпочитал придерживаться версии, что сердце выбросил случайный прохожий. Я был рад, что появление сердца вряд ли могли связать с Брюнелем или со мной, поэтому не видел причин заявлять о своей причастности к этому событию.

Инспектор, вероятно, подумал, что теперь настала его очередь задавать вопросы.

— Что вы можете рассказать об этом? Есть что-то особенное в том, что его разрезали вот так, на четыре части?

Я склонился над месивом на столе.

— Это позволяет лучше рассмотреть внутренность сердца, дает доступ ко всем его отделам.

— Примерно так вы разрезали бы сердце — возможно для того, чтобы показать студентам?

Я испытывал соблазн сказать, что хирург никогда не стал бы разрезать сердце таким образом, но, возможно, он уже спрашивал у кого-то совета и знал, что сердце было разрезано в соответствии с правилами. Не исключено, что он меня проверял.

— Да, примерно такую же технику использую я и другие хирурги. Она подробно описана в хирургических справочниках.

— Выходит, это была работа хирурга?

Опять он заговорил о хирургах.

— Не обязательно, — ответил я. — Здесь не требуется большого мастерства. Это довольно обычный способ разрезать сердце, если вас это интересует.

Тарлоу разочаровано вздохнул.

— Значит, мы не можем сузить круг подозреваемых. — Но затем тон его голоса стал веселее. — Есть еще одна деталь, способная нам помочь.

— О чем вы, инспектор?

Полицейский вытащил из кармана перепачканный темными пятнами кусок белой ткани.

— Разрезанное сердце было завернуто в носовой платок.

Внутри у меня все опустилось. Тарлоу развернул носовой платок и внимательно изучил один из его углов, где, как мне было прекрасно известно, находились буквы «Д» и «Ф», вышитые голубой шелковой нитью. Я не придал значения тому, что завернул сердце в платок, на котором была моя монограмма. Несколько лет назад сестра вышила ее и подарила мне этот платок. После заседания клуба мне было жаль, что я потерял ее подарок, но сейчас пожалел об этом вдвойне. Почему Брюнель поступил столь неосмотрительно, выбросив сердце едва ли не у собственного дома, да еще завернув его в мой платок?! Я был так взволнован после доклада, что забыл предупредить его об осторожности.

— На нем есть монограмма, — заметил инспектор, и я приготовился к самому худшему. — Но, к сожалению, — продолжал он, — собака потрепала платок и отгрызла его кончик. Остался только фрагмент. Нечто, напоминающее букву «С» или «О»; возможно, даже «Ф». — Он передал мне платок. — Что вы скажете?

Сдержав вздох облегчения, я посмотрел на остатки буквы, которую так старательно вышивала моя сестра.

— Это может быть строчная «Ж» или даже «А».

Тарлоу забрал у меня платок, снова посмотрел на него, кивнул и убрал в карман.

— Не хочу вас больше задерживать, доктор. И снова спасибо за помощь. Не могли бы вы оказать мне еще одну услугу и убрать эту вещь в ящик? Не хочу снова брать его в руки.

— С удовольствием, инспектор. Кстати, сколько времени прошло с тех пор, как вы обнаружили последнее тело?

— Примерно три недели. А что?

Мне снова пришлось заворачивать сердце.

— Если предположить, что между моментом, когда сердце было извлечено и тело сбросили в реку, прошло некоторое время, а потом допустить, что погибшую обнаружили не сразу, то можно сделать вывод, что сердце вытащили из свежего трупа примерно четыре недели назад или даже раньше.

— Верно. Продолжайте.

— Как я понимаю, нашли сердце совсем недавно.

— Около двух дней назад.

— На сердце нет никаких следов консервации химическими веществами, поэтому я сомневаюсь, что его достали из того трупа. Оно уже начало разлагаться, но не настолько сильно, как если бы его удалили месяц назад.

Похоже, мои слова не совсем убедили инспектора.

— А что насчет льда?

— Это возможно, но очень сложно. Вы же сами видите, как трудно поддерживать необходимую температуру. Мы используем лед в моргах, но это позволяет нам выиграть лишь несколько дней.

— Значит, вы предполагаете, что сердце не имеет отношения к последнему убийству или к убийствам вообще?

Я кивнул.

— Не исключено.

— Или мы просто еще не нашли тело, из которого извлекли это сердце?

Тарлоу напомнил мне терьера, который грыз сердце: он не собирался отказываться от своей версии без боя.

— Я лучше пойду, — сказал он и повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился и сунул руку в карман, где лежал мой платок.

— Да, доктор Филиппс, я так и не знаю вашего имени.

Я едва не задохнулся от страха.

— Джордж. Меня зовут Джордж Филиппс.