Записки Клуба Лазаря

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Искалеченный корабль прибыл в Уэймут через сутки после взрыва. Дыра в палубе была тщательно закрыта парусиной, а сломанную трубу подвесили на веревках. Наше прибытие было незапланированным, и все же корабль встречала огромная толпа, когда он встал на якорь в недостроенном порту в Портленде. Сначала на берег сошли пассажиры, некоторые из них успевали подобрать на палубе какой-нибудь сувенир вроде маленького осколка стекла, обломка доски и прочий мусор в память о счастливом избавлении. Теперь они должны были самостоятельно добираться домой, поскольку Рассел ясно дал понять, что корабль не покинет порт до тех пор, пока не будет полностью восстановлен. Когда корабль пристал к берегу, к его создателю вернулось былое хладнокровие. Он даже похвастался, что на ремонт, за которым он собирался следить лично, уйдет не больше месяца.

Лишь когда все пассажиры покинули корабль, я приступил к осторожной выгрузке раненых. Все они были кочегарами, которые работали у котлов в тот момент, когда произошел взрыв. Троих унесли с корабля на носилках и погрузили в ожидавшие повозки; остальные, пусть и не без посторонней помощи, могли передвигаться самостоятельно.

Я вернулся на корабль, чтобы забрать багаж, и столкнулся с Расселом. Он наблюдал, как снимают парусину с пробоины.

— Отличная работа… вы очень помогли тем людям, спасибо вам большое, — сказал он на прощание.

— Ваш доктор сделал не меньше для их спасения, — холодно ответил я.

— Я знаю, какие чувства вы испытываете ко мне, Филиппс, но хочу заверить вас, что всем пострадавшим будет оказана финансовая помощь. Они ни в чем не будут нуждаться.

Я хотел было добавить: «Кроме разве что кожи», — но вовремя прикусил язык.

— Теперь они жаждут только моей крови, — сказал Рассел. — Хотя, возможно, решат, что мне уже достаточно досталось.

— Надеюсь на это, Рассел, — сказал я. Мне было почти жаль этого человека, попавшего в маховик механизма, который он, сам того не желая, запустил.

— Передайте мои самые лучшие пожелания Брюнелю, когда увидите его.

Я согласился выполнить его просьбу и обменялся с Расселом рукопожатиями, после чего покинул корабль и присоединился к маленькой процессии экипажей, направлявшихся в больницу.

Мне хотелось вернуться в Лондон, но я знал, какие проблемы могут возникнуть в больнице в связи с внезапным наплывом пациентов, поэтому решил подождать пару дней и убедиться, что пострадавшим будет обеспечен надлежащий уход.

Я снова совершил путешествие по железной дороге Брюнеля и вернулся в Лондон тринадцатого сентября. Никто из вверенных моей заботе пациентов не умер, и я надеялся, что в скором времени все они пойдут на поправку. К сожалению, у Брюнеля дела обстояли не так хорошо. Когда на следующее утро после моего возвращения я приехал на Дюк-стрит, Броди высказал опасения, что конец уже близок.

— Я стараюсь не огорчать его плохими новостями, но ему удалось раздобыть свежую «Таймс», — с тревогой прошептал он, прежде чем я вошел в спальню Брюнеля. — Думаю, газету принес кто-то из слуг. Он так хотел узнать новости о путешествии корабля.

— И ему стало известно о взрыве? Это и стало причиной ухудшения?

— У него был еще один сердечный приступ. Боюсь, ему недолго осталось. Я уже ничего не могу сделать, Филиппс.

С этими словами Броди открыл дверь, и я тихо подошел к кровати. Голова Брюнеля утопала в подушке, спутанные волосы напоминали паутину. Руки инженера неподвижно лежали по бокам, и только грудь медленно вздымалась. Сначала я решил, что он спит, но когда подошел поближе, его веки задрожали и глаза открылись.

— Филиппс, — прохрипел он. — Я слышал о вашей чудесной работе на корабле. Второй раз вы оказываетесь там, где нужна ваша помощь.

— Я сделал все, что было в моих силах, — ответил я, придвигая к кровати стул.

Губы умирающего снова задвигались, его голос срывался, и я с трудом мог разобрать, что он говорил. Я подвинулся к нему и наклонился, едва не касаясь головой подушки.

— Корабль… как… — шептал он, и каждое слово сопровождалось ужасным хрипом, исходившим из горла. — Как он шел?

— Как в сказке, мистер Брюнель, и я знаю, что взрыв не имел отношения к его устройству. Здесь были задействованы другие факторы.

— Другие факторы? Вы о Расселе?

Я не видел смысла рассказывать все, что мне удалось выяснить, поэтому просто кивнул. Брюнеля мой ответ удовлетворил.

— Я хочу попросить вас о последней услуге.

— Все, что угодно, — ответил я.

— Сначала попросите Броди выйти из комнаты.

Я повернулся к доктору, стоявшему в изножье кровати.

— Сэр Бенджамин, он просит вас ненадолго уйти.

В другое время Броди посчитал бы подобную просьбу за оскорбление, но в тот момент лишь молча повернулся и вышел, тихо закрыв за собой дверь.

— Он ушел, — сказал я неуверенным тоном, не зная, насколько хорошо Брюнель мог ориентироваться в пространстве. Достав из кармана платок, я вытер слюну, скопившуюся в искривленном уголке его губ.

Брюнель положил руку мне на плечо и заставил нагнуться к нему поближе.

— Сердце. Я хочу, чтобы вы положили его мне в грудь.

Сначала я подумал, что неправильно расслышал его.

— В вашу грудь? — переспросил я, глядя на сбитое одеяло. — Вы хотите, чтобы я разрезал ее и вложил внутрь сердце?

Он попытался кивнуть, но подушка под головой помешала ему сделать это.

— Вытащите старое и вставьте новое.

Сначала я решил, что он поверил, будто механическое сердце сможет вернуть его к жизни, но затем меня осенило, что именно он имел в виду. Подобным образом Брюнель хотел спрятать сердце, скрыть от Рассела, чтобы тот не смог добраться до его изобретения.

— Но когда? — спросил я, желая подтвердить мои предположения.

— Желательно после того, как я перестану дышать, — ответил он, пытаясь улыбнуться. — Я все подготовил. Вас пустят ко мне… к моему телу, прежде чем его похоронят.

Я ничего не ответил, и он продолжил:

— Пообещайте мне, Филиппс, пообещайте, что выполните последнюю просьбу старого инженера, как друг. — В его глазах в последний раз вспыхнули живые огоньки. — Пообещайте!

Я дотронулся до его холодной руки.

— Обещаю.

Брюнель повернул голову и снова уставился в потолок.

— Вот и хорошо. Спасибо, мой друг.

Наши дела были завершены, и я снова пригласил Броди в комнату, спросив, вернется ли он в больницу.

— Лишь после того как закончу с ним, — ответил Броди. Теперь это напоминало рассуждение скорее гробовщика, чем врача. Я предложил подменить его, но он отказался. С тяжелым чувством я направился к двери.

— Спокойной ночи, Изамбард.

— Прощайте, Филиппс, — ответил Брюнель, закрывая глаза.

Ночью мне снились Брюнель и мой отец, они появились вместе, но затем их лица стали сливаться и расплываться, каждый что-то говорил мне, но я не мог разобрать, что именно.

Вернувшись в больницу на следующее утро, Броди принес известие о смерти Брюнеля. Великий инженер умер через несколько часов после моего ухода. Непрерывное дежурство у постели умирающего сказалось на сэре Бенджамине не лучшим образом — он выглядел измотанным и утомленным. Когда я предложил взять на себя его обязанности, чтобы он мог отдохнуть, Броди согласился.

Я с огорчением узнал, что Флоренс уехала набирать учениц в свою школу медсестер. На корабле, а затем в больнице Уэймута я не раз жалел о том, что ее не было рядом. И не только из-за умения ухаживать за многочисленными ранеными.

И снова больница показалась мне серой и скучной в сравнении с моими недавними приключениями, но все же я нашел для себя работу в операционной. Уильям, как всегда, сначала был полон энтузиазма, но вскоре мое мрачное настроение остудило его пыл.

— Наверное, многие захотят с ним попрощаться, — заметил он, когда я сообщил о смерти Брюнеля. — Вы пойдете на похороны?

— Полагаю, что да, — ответил я. Весь день я не мог думать ни о чем другом.

Просьба Брюнеля висела на мне тяжелым грузом, но не только из-за ее необычности — мою жизнь в последнее время трудно было назвать нормальной, — а и потому, что мне было жалко употребить изобретение подобным образом. Я не особенно верил в возможность заменить человеческое сердце механическим аналогом, но все же видел некоторые перспективы в этом проекте. Брюнель сам говорил, что однажды подобное устройство может совершить революцию в области медицины. Но это вряд ли случится, если сердце будет похоронено вместе со своим изобретателем и никто никогда не услышит о нем. С другой стороны, я прекрасно понимал, какими мотивами руководствовался Брюнель. Это не позволит изобретению оказаться в руках тех, кто не заслужил права обладать им и собирался использовать устройство в столь нечестивых целях.

Сначала я пытался избавиться от тяготивших меня мыслей, с головой погрузившись в работу, но это было не так и просто.

— Вам оставили записку, — сказал Уильям. Узнав на конверте почерк Брюнеля, я тут же открыл его, кровь с моих рук испачкала бумагу, и это вызвало у меня еще большее желание немедленно уничтожить письмо после прочтения. Письмо было написано прошлым вечером, вскоре после моего ухода. Почерк был сбивчивым — очевидно, что писал тяжело больной человек.

Я скомкал лист, представляя себе улыбающегося Брюнеля, когда он пишет о себе как об умершем, а затем бросил комок бумаги в печку, где его тут же охватило пламя.

— Уильям, где человек, который принес письмо?

Санитар пожал плечами.

— Не знаю, сэр, он оставил письмо в прихожей. Наверное, не смог вас найти и передать лично в руки.

— Ладно, — вздохнул я. — Это все равно ничего бы не изменило. А сейчас вернемся к работе.

Когда последние студенты разошлись и Уильям приступил к уборке в операционной, я зашел в кабинет, где хранились анатомические образцы. Здесь почти три года назад я впервые рассказывал Брюнелю о работе сердца. Я отодвинул в сторону банку с эмбрионом, который забился о ее стенки, словно пытаясь вырваться из своей стеклянной матки, и вытащил стоявшую за ним банку. Хранившийся там красный кусок плоти не плавал в растворе, а лежал неподвижно, подобно камню на дне озера. Я осторожно поставил банку на скамью и открыл крышку, после чего закатал рукав, надел толстую перчатку и медленно погрузил руку в жидкость.

Легкое было раздуто, словно поражено какой-то ужасной опухолью, его стенки плотно облегали что-то твердое внутри. Теперь оно лежало передо мной на скамье в растекающейся луже спирта. Проведя пальцем в перчатке по широкому разрезу на скользкой стенке мешочка, я схватил «опухоль» и вытащил через разрез. Сняв перчатку, я убрал нитки, которыми был перемотан сверток, и он раскрылся. На темной клеенке лежало механическое сердце, его металлическая оболочка не потускнела от влаги. Я впервые извлек его на свет божий с тех пор, как несколько недель назад спрятал в легком. Трудно было найти более подходящее место для тайника, чем комната, наполненная человеческими органами.

Я дотронулся до поверхности сердца и повернул колесико. Задвижка щелкнула, и половинки раскрылись, демонстрируя внутренние клапаны и камеры. Это великолепное устройство идеально подходило для того, чтобы демонстрировать на нем принципы работы сердца. Но, показывая его на публике, я серьезно рисковал здоровьем и жизнью. К тому же я дал слово другу — перед смертью он захотел, чтобы его похоронили вместе с искусственным сердцем. И у меня не было другого выхода, как только исполнить его волю. Но затем я сказал себе, что на карту поставлено нечто большее — все будущее медицинской науки, в котором Брюнель должен был сыграть столь важную роль. Я был хранителем сердца — сам Брюнель поручил мне эту роль, и я считал своим долгом сохранить его для дальнейших исследований. Поэтому я решил оставить сердце, а не предавать его земле вместе с Брюнелем.

Мучимый угрызениями совести, я снова взял сердце в руки, завернул в проклеенную ткань, затем спрятал в легкое и убрал все в банку. Я пытался убедить себя, что поступаю правильно и что Брюнель, не потеряй он рассудок накануне кончины, разумеется, согласился бы с моим решением. Я еще не знал, как сильно мне придется впоследствии пожалеть о том, что я проигнорировал его просьбу.

Слуга Брюнеля Сэмюэль не нашел меня в больнице, и, чтобы избежать дальнейших встреч с ним, я отужинал в своем клубе, а затем попытался найти утешение в радушных объятиях Клэр.

На следующее утро по пути в больницу я купил «Таймс», где нашел некролог на покойного инженера.

Меня расстроило, как целую человеческую жизнь, даже столь богатую событиями, можно уместить в несколько строк. Я мог сказать это в равной мере и о самом Брюнеле, и о его отце. Однако некролог лишь укрепил мою уверенность в том, что я поступил правильно, спасая от забвения последнее изобретение Брюнеля.

День прошел без происшествий, и никто так и не приехал, чтобы выяснить, почему я не появился на Дюк-стрит. Я лишь надеялся, что Брюнель не сомневался в моих намерениях выполнить его просьбу и не оставил никаких распоряжений на случай, если я этого не сделаю. Похороны были назначены на следующий вторник, а следовательно, у меня оставалось очень мало времени, чтобы выполнить просьбу Брюнеля. Похороны на кладбище Кензал-Грин обещали стать грандиозной церемонией. Теперь, когда Брюнель лежал в гробу и находился вне моей досягаемости, я собирался отправиться туда и отдать ему последнюю дань уважения.

Если бы рост человека измеряли количеством людей, пришедших на его похороны, то Брюнель, не отличавшийся при жизни особой статью, считался бы настоящим гигантом. После происшествия на пароходе я не видел, чтобы столько людей собиралось в одном месте. Подъехать к кладбищу в кебе не представлялось возможным, поэтому я вышел и присоединился к толпе провожавших похоронный кортеж. Впереди медленно двигался катафалк, запряженный четырьмя лошадьми с черными плюмажами, люди расступались перед ним подобно живому морю. До кладбища было трудно добраться даже пешком, вдоль дороги собралась огромная толпа людей, которые хотели посмотреть на гроб. Большинство из них были железнодорожными рабочими, они даже не сняли свою спецодежду, но у всех на рукавах были черные повязки. Когда лошади проходили мимо, они снимали шляпы и склоняли головы в немой молитве.

У ворот кладбища стало намного свободнее. За порядком здесь следили гвардейцы, одетые в алую униформу. Они сдерживали народ на почтительном расстоянии.

Оставив позади толпу, кортеж двинулся по одной из трех аллей кладбища. По обе стороны возвышались роскошные надгробия, вносившие некоторое оживление в пейзаж этой населенной мертвецами улицы.

— Вы не находите, что здесь сегодня слишком людно? — Оккам неожиданно появился прямо передо мной. Я видел его в первый раз после возвращения с корабля, его безукоризненно сшитый траурный костюм явно был куплен специально для похорон.

— Я боялся, что не смогу сюда добраться.

— Вы кого-нибудь еще встретили? — спросил он, вытягивая шею, чтобы рассмотреть идущих перед нами людей.

— Кажется, мельком видел Хоуса, но больше никого.

— Вон там Рассел, его голова хорошо видна над толпой, — заметил Оккам, привстав на цыпочки.

— Значит, он приехал на похороны из Уэймута.

— Кажется, он не один, — сказал Оккам, поднимаясь еще чуть выше и опуская руку мне на плечо. — Да, это Перри.

— Перри! — воскликнул я так громко, что шедшая впереди дама обернулась и бросила на меня полный неодобрения взгляд. За всеми этими событиями, связанными со смертью Брюнеля, я почти забыл о нем. Но теперь он шел совсем рядом со мной — человек, повинный в смерти Уилки. И пускай не сам он совершил преступление, но его руки были запятнаны кровью не меньше, чем у его сообщников.

— Без сомнения, это он, — подтвердил свои предположения Оккам, опускаясь на землю. Он немного удивился, когда я схватил его за рукав и потащил в сторону от процессии провожающих.

Мы покинули кортеж, я провел его между двумя каменными ангелами, и мы встали под крышей усыпальницы, напоминавшей миниатюрную версию греческого храма. Здесь не было слышно даже шарканья ног по усыпанной гравием тропинке.

— Послушайте, я должен вам кое-что сказать. Я узнал об этом на корабле.

— Мне уже все известно. Это ведь был Рассел, не так ли?

— Как вы узнали?

— Брюнель сказал мне. Не буду утверждать, что это стало для меня сюрпризом. Я с самого начала подозревал его.

— Когда он вам сказал?

— Я посетил его в день смерти, вскоре после вашего ухода. Броди не хотел, чтобы я приходил, но старик настоял. Брюнель сказал, что вы подтвердили его подозрения по поводу Рассела.

— Да, но…

Оккама, похоже, не особенно обеспокоило это известие.

— Почему вы так переживаете? Разве вы не знаете, что с сегодняшнего дня сердце перестанет существовать?

— Перестанет существовать?

Он посмотрел на похоронную процессию.

— Ну, по крайней мере после того как его похоронят вместе с Брюнелем. Если бы Рассел знал, что сейчас он прощается со своим драгоценным двигателем.

— Да, конечно, — сказал я, подыгрывая ему. — Вероятно, об этом вам также сообщил Брюнель?

Оккам кивнул.

— Да, о том, что вы обещали провести операцию.

— Это самое меньшее, что я мог для него сделать, — солгал я. К сожалению, я упустил момент признаться в том, что нарушил обещание, а времени что-то выдумывать у меня просто не было.

— Я хотел разыскать вас и предложить помощь, но… — Неожиданно лицо Оккама помрачнело, и он запнулся. — Что ж, пусть все идет своим чередом.

Лишь теперь я понял, как сильно повлияла на него смерть Брюнеля. Без сомнения, последние дни он пытался заглушить свои переживания дурманом. Я знал, что он точно так же поступал после смерти матери — по крайней мере после второй ее смерти. Оккам, вероятно, понял, что дал волю чувствам, и тут же сосредоточился.

— Вам не кажется, это даже к лучшему, что они уходят вместе: Брюнель и его механическое сердце?

Пока мы шли мимо памятников, мое чувство вины стало расти подобно жуткой опухоли. В последние дни я все время убеждал себя, что поступил правильно, нарушив слово и не выполнив просьбу Брюнеля, но на самом деле я подвел всех — и мертвого, и живых. И не важно, какие предлоги я выдумывал, чтобы оправдать свои действия или бездействие. Я не мог избавиться от мысли, что мною руководил лишь чистой воды эгоизм.

Вместе с Оккамом, который все еще считал Рассела причиной всех наших бед, мы присоединились к толпе скорбящих. Гроб сняли с катафалка и поставили около могилы, после чего накрыли флагом, который я видел на мачте «Великого Востока».

Гроб стал медленно опускаться между сомкнутыми рядами провожавших, склонивших в скорби свои головы.

— Пепел к пеплу, прах к праху, — послышался громкий голос возглавлявшего процессию священника.

Все формальности были соблюдены, и люди стали постепенно расходиться. Только Перри не двигался. Он стоял неподвижно, словно памятник, и смотрел на меня холодными как камень глазами.