Записные книжки Л. Г. Дейча

1918 год

Новый Год! Что-то он принесет? Не чувствую особой тревоги но предполагаю, ч[то] много горечи впереди. Хотя, в сущности, я соверш[енно] один встречаю его, но настроение недурное: либо пот[ому], ч[то] материально обеспечен и, вообще, обстановка хорошая, а мож[ет] б[ыть], предчувствие говорит, что будет лучше. Эх, сколько раз оно меня уже обманывало! Не могу сказать, ч[то] скверно провел минув[ший] год, хотя и лично, и общественно пришлось много тяжелого пережить. Жду круп[ных] перемен в наступившем году. Посмотрим!

Возможно ч[то] большевики долго продержатся: внутри страны нет силы которая могла бы их свергнуть. Тогда они еще многое натворят. Конечно Учр[едительное] Соб[рание] они или разгонят, или почистят и сведут на нет Только внешние события да полная разруха внутри вследствие остановки всякой промышленности могут вызвать в массах недовольство. Но допустим, ч[то] они сумеют организовать производство, тогда не только они упрочатся, но, вероятно, ч[то] это послужит сигналом к революции на Западе. Не будь они столь односторонни, прямолинейны и беспринципны, они смогли бы многих интеллиг[ентов] привлечь. Без последних немыслимо прогресс[ивное] движ[ение].

Участвовал в мирной демонстрации по пов[оду] открытия Учред[ительного] Соб[рания]. Как и предвидел, большевики стрельбой из пулеметов разогнали эту мирн[ую] демон[страцию]. Возмутительн[ый] акт. Негодование страшное. Что-то будет? Надо принять какое-нибудь решение относительно себя…

На замеч[ание] Чернова Рязанову: «Вы расстреливаете рабочих» последний нагло ответил: «А вы что делали в июле?» Как будто не они уже и тогда расстреливали мирных прохожих. Подобно царским прислуж[никам] и рептильной прессе, теперешние большевистские газеты обвиняют манифестантов, будто они стреляли, имели оружие, бомбы! Это — толпа женщин, детей, стариков!

Решено прекратить «Един[ство]». Что буду делать, решительно не ведаю Настроение отчаянное, безнадежное — ниоткуда нет просвета; нет ни един[ого] челов[ека], с которым можно было бы поделиться; нет места, куда пойти. Хоть бы скорее какой-нибудь конец. Большевики, по-видимому укрепляются: за них Финляндия, Киев, и на Дону начин[ают] склоняться. Голод на время, кажется, тоже удален. Что-то будет с Рос[сией]? Неужели в Зап[адной] Евр[опе] произойдет революция?.. Тогда будет спасена Россия от раздробления, но не от экономич[еской] анархии.

Я выброшен за борт — занесен в инвалиды: во вновь возник[шей] газете «Начало» мне не б[ыло] предложено никакого определ[енного] положен[ия], и я от сотруднич[ества] отказался, о чем отчасти жалею. Настроение убийственное. Но и оно переменится. Обдумываю план переселения в среду рабочих. Останов[ился] перед вопр[осом]: вынесу ли, сумею ли приспособиться при анарх[ических] настроен[иях] рабоч[их], а также при моем неужив[чивом] хар[актере]?

Отправился к больному Г. В. [Плеханову] в Питкеярви. Много чрезвычайно интересного он мне высказал. О рус[ском] нар[оде], что он очень даровит но с грустью констатировал, что из-под палки только храбр. Поражал всех этой чертой, а теперь бог знает, чем стал. Об интеллиг[енции], ч[то] не успела пустить глубоких корней, что запрещение семинаристам поступать в высш[ие] учеб[ные] заведения принесло громадный вред делу сближения интеллигенции с народом, так как семинарист больше, чем [другие], знает народ, работая с ним рядом. Выражал возмущение по поводу устраиваемых панихид по умерш[им], заявил, ч[то], умирая, запрещает что-либо подобное относительно себя. Говорил о необходимости отличать белое-людское — духовенство от черного, с которым необходимо бороться, что уже Петр делал.

Русский народ удержал со времен татарской воины свойство сжигать свои города, так как победа угрожала угоном и истреблением. Этим же Г. В. объясняет сожжение Москвы. Патриотический подъем при крепостном строе любовь к царю и полное равнодушие к родине при свободе.

…О Ленине: «Я думал, ч[то] он умнее, чем оказался». О Мартове. «Он куда талантливее и глубже Тр[оцко]го. Первая его статья в „Новом Слове“ Струве сперва заставила меня подумать, что это новый Добр[олюбо]в затем он больше ничего путного не написал». Троцкий — «пустой, невежественный болтун», «„болтушка“, как правильно назвал его Ленин».

Много еще интересных взглядов высказал он, например, о Добролюбове и Чернышевском. Он также много рассказал из своего детства — об отце, матери, дяде, соседе Терпигореве, годах учения в Воронежской военной гимназии. О том, как отец учил его верховой езде и править лошадьми; причем однажды кричал: «Возжей не отпускай», что (как резюмировал Плеханов) для меня осталось правилом на всю мою жизнь. С восторгом вспоминал он о товарище-черкессе, который хорошо дрался. «Ах, как он художественно дрался!» — восклицал он непрерывно в течение многих минут. — «Нет Гомера, который достойно воспел бы его, как Геркулеса».

Вернулся из 3-й поездки к Плеханову, у которого провел 3 недели. Много, хотя отрывочных, но интересных мнений и замечаний слыхал от него. К сожалению, не все запомнил. Здесь застал полное уныние: чувствуется апатия, равнодушие. Люди словно рукой махнули на все: пусть будет, что будет. Никто не видит выхода, по-видимому, примирились с большевиками. Да и они правеют. Все в один голос: пропала Россия, стала немецкой колонией! Чичерин — министр иностранных дел, этот архивариус, что может быть комичнее и трагичнее этого! А Троцкий уже военный и морской комиссар! Нет выхода! Вера Ив. [Засулич] смотрит безнадежно, ко всему равнодушна, говорит: «Не стоит жить, не интересно».

На Кавказе ужасы, особенно в Баку, и оттуда от Эсфирь — ни слова вот уже 3-й месяц.

Сильнейшая тревога ввиду опасения захвата Петрограда финно-германцами. Большевики твердят, что «голыми руками» им Петроград не отдадут, но никто этому не верит… Когда же будет конец? Дождусь ли? Ничего не хочется, никуда не стремлюсь. Хотелось бы заснуть на все это время и проснуться уже в другое время. Возможно, что, переспавши эти ужасы, впоследствии будет даже приятно вспомнить это время.

Вновь, после долгого перерыва, выступал на митинге рабочих Обуховских железнодорожных мастерских. Собралось немного, человек 300–400, и настроение уже не то, совсем не то. Говорил я около часа о современной разрухе и о том, как выйти из нее. По-видимому, имел успех. Там же получил приглашение прийти через 3 дня на другой рабочий митинг.

А положение страны катастрофическое: еще пара-другая недель пройдет, и немцы заберут все то, что им приглянется, затем восстановят Романовых плюс какого-нибудь Гогенцоллерна.

Настроение ужасное. И в личном отношении прескверно, везде неудачи, одинок, нет заработка, тревога за Эсфирь, застрявшую в Баку, где вечная резня. Нечем жить, да и не для чего. Но добровольно расстаться, самому покончить что-то еще удерживает; значит, есть еще интерес. Посмотрим! Главное жить честно, для других.

Сегодня положено начало обществу им. Г. В. Плеханова. Он при смерти.

Ужасы, надвинувшийся голод (по 1/8 хлеба) все больше и больше восстанавливают рабочих против большевиков. На всех заводах — митинги принимают резолюции против них и за Учредительное Собрание. А большевики взваливают это брожение «на контрреволюционеров» — меньшевиков, эсеров, кадетов — и позакрывали все газеты этих партий.

Присутствовал и выступал на собрании уполномоченных фабрик и заводов, где обсуждался вопрос об однодневной политической стачке. Настроение далеко не решительное, без подъема. Поэтому я высказался за энергичную подготовку ее в будущем. Пока мало утешительного в среде рабочих.

Получено сообщение о смерти Плеханова еще 30.V. Из Смольного любезно немедленно дали разрешение на привоз тела его сюда. Умирая, Плеханов выразил желание быть похороненным рядом с Белинским. Бюро уполномоченных фабрик и заводов вместе с представителями организации «Единство» образовали похоронный комитет… Все время до похорон было ужасно тяжелое состояние: я в нем многое потерял, да и не я один, а вся Россия, весь цивилизованный мир. Несмотря на крупные его недостатки и промахи (начиная со 2-го съезда и его то сближения, то расхождения с большевиками) Плеханов все же является самым умным, наиболее даровитым и образованным социалистом не только в России, но и на Западе. По эрудиции, он, по-моему, стоял выше Каутского и Меринга, рядом с Энгельсом, что он сам, кажется, признавал.

Долго я не мог найти себе места и на 2-ой день после похорон даже захворал. Чувствую себя отвратительно и по сие время. Выступал при похоронах и у трудовиков.

Ездил в Москву… Туда и назад в купе беседовал с представителями большевиков. Право, по части энергии, деловитости и даже преданности за пояс заткнут меньшевиков, эсеров и прочих. Жаль только, что мало образованы: по части социализма, по крайней мере, мало понимают, думают, что они осуществляют социализм…

Концерт, посвященный памяти Г. В. Плеханова, был недурен, но на митинг в цирк собралось до того мало народа, что решили возвратить собранные за билеты деньги. На 2-й митинг на Петроградской стороне собралась публика, но не пришли ораторы. Беда, до чего не везет!

Столь же неуспешно идут сборы на образование фонда им. Плеханова — поступают чистые пустяки, тысяч 20–25.

Что может быть отчаяннее состояния, переживаемого теперь? Никакая каторга не может идти в сравнение. Там была надежда, выживши, вновь работать на революционном поприще, а теперь, добившись, казалось бы, осуществления юношеских стремлений, приходится чувствовать себя сданным в архив не в переносном, а в буквальном смысле слова, так как я состою на службе «архивистов». Между тем я чувствую в себе еще много сил и способностей работать, трудиться над чем-нибудь более производительным, чем рыться в старых делах Департамента полиции и 3-го Отделения. Но нет никакой возможности мне примкнуть ни к какой непосредственно теперь полезной работе. Не могу же я идти проситься на службу к большевикам и делить с ними ответственность за производимые ими ужасы… Один кругом.