Запомни и живи

Был тихий день обычной осени.

Я мог писать иль не писать:

Никто уж в сердце не запросится,

И тише тишь, и глаже гладь.

Деревья голые и черные —

На то глаза, на то окно, —

Как не моих догадок формулы,

А всё разгадано давно.

И вдруг, порывом ветра вспугнуты,

Взлетели мертвые листы,

Давно истоптаны, поруганы,

И всё же, как любовь, чисты,

Большие, желтые и рыжие

И даже с зеленью смешной,

Они не дожили, но выжили

И мечутся передо мной.

Но можно ль быть такими чистыми?

А что ни слово — невпопад.

Они живут, но не написаны,

Они взлетели, но молчат.

Ошибся — нужно повторить:　

Ребенка учат говорить.　

К чему леса? К чему трава?　

Пред ним дремучие слова,　

И он в руке зажать готов　

Добычу дня — охапку слов.

До смерти их не перечесть.

А попугай — тот любит есть,

А водолей — тот воду льет,

И человек средь слов живет.

Кто открывал, и кто крестил,

И кто кого когда любил?

Ведь он не нов, ведь он готов,

Уютный мир заемных слов.

Лишь через много-много лет,

Когда пора давать ответ,

Мы разгребаем груду слов —

Ведь мир другой, он не таков.

Слова швыряем мы в окно

И с ними славу заодно.

Как ни хвали, как ни пугай,

Молчит облезший попугай, —

Слова ушли, как сор, как дым,

Он хочет умереть немым.

Есть надоедливая вдоволь повесть,　

Как плачет человеческая совесть.　

Она особенно скулит средь ночи,　

Когда никто с ней говорить не хочет,　

Когда подсчитаны давно балансы　

И оттанцованы и сны, и танцы,　

Когда глаза, в которых жизнь поблёкла,　

Похожи на замызганные стекла

Большого недостроенного дома,

Где всё необжито и всё знакомо.

Она скулит, что день напрасно прожит

И что никто не лезет вон из кожи,

Что убивают лихо изуверы

И что вздыхают тихо маловеры,

Что никому сегодня неохота

Примерить шлем дурацкий Дон Кихота,

Что классиков неоспоримо слово,

Дубасят ведь не мертвого — живого.

Она скулит от жалости и страха,

Как на цепи дворовая собака.

Она скулит, никто ее не слышит —

Ни ангелы, ни близкие, ни мыши.

Да что тут слушать? Плачет, и не жалко.

Да что тут слушать? Есть своя смекалка.

Да что тут слушать? Это ведь не дело.

И это всем смертельно надоело.

Я не знаю, тигра мучают ли тигры,

Обижают выдру ль царственные выдры,

Хочется ль верблюду друга опорочить,

Шепчутся ли карпы средь тревожной ночи,

Носят ли сороки домыслы и толки,

Пишут ли доносы с голодухи волки,

На далеком Марсе есть ли тоже люди,

С кем они воюют, как рядят и судят,

В гроб кладут ли мертвых, и верна ль до гроба

Друга-марсианца клевета и злоба?

Знаю, на любимой, на моей планете

Жизни доверяют крохотные дети.

Просвещают в школе, обучают речи,

Взвешивают, холят, заболеет — лечат.

А потом тихонько или очень громко

Тонкая веревка, атомная бомба.

Можно и без бомбы, ведь бывает всяко,

Умирают дома от простого рака.

Пусть живет бедняга, жить, конечно, лучше.

А пока не умер, можно и помучить.

О любви и братстве произносят речи,

Утром обнимают, вечером клевещут.

Позвонят, что умер — век его недолог —

Вспомнят, продиктуют маленький некролог,

Скажут о почившем ласковое слово

И помчатся быстро добивать живого.

Есть в севере чрезмерность, человеку　

Она невыносима, но сродни —　

И торопливость летнего рассвета,　

И декабря огрызки, а не дни,　

И сада вид, когда приходит осень:　

Едва цветы успели расцвести,　

Их заморозки скручивают, косят,　

А ветер ухмыляется, свистит,

И только в пестроте листвы кричащей,

Календарю и кумушкам назло,

Горит последнее большое счастье,

Что сдуру, курам на смех, расцвело.

Я смутно помню шумный перекресток,

Как змей клубок, петлистые пути.

Я выбрал свой, и всё казалось просто:

Коль цель видна, не сбиться и дойти.

Одна судьба — не две — у человека,

И как дорогу ту ни назови,

Я верен тем, с которыми полвека

Шагал я по грязи и по крови.

Один косился на другого, мучил

Молчанием, томила сердце тень,

Что рядом шла — не друг и не попутчик,

А только тень.

Ни зелень деревень,

Ни птицы крик нам не несли отрады.

Страшнее переходов был привал.

Порой один, чуть покачнувшись, падал,

Все дальше шли, он молча умирал.

Но, кажется, и в час предсмертной стужи,

Когда пойму — мне больше не идти,

Нахлынет нежность, сердце скрутит ужас

При памяти о пройденном пути.

Дождь в Нагасаки бродит, разбужен, рассержен.

Куклу слепую девочка в ужасе держит.

Дождь этот лишний, деревья ему не рады,

Вишня в цвету, цветы уже начали падать.

Дождь этот с пеплом, в нем тихой смерти заправка,

Кукла ослепла, ослепнет девочка завтра,

Будет отравой доска для детского гроба,

Будет приправой тоска и долгая злоба,

Злоба — как дождь, нельзя от нее укрыться,

Рыбы сходят с ума, наземь падают птицы.

Голуби скоро начнут, как вороны, каркать,

Будут кусаться и выть молчальники карпы,

Будут вгрызаться в людей цветы полевые,

Воздух вопьется в грудь, сердце высосет, выест.

Злобу не в силах терпеть, как дождь, Нагасаки.

Мы не дадим умереть тебе, Нагасаки!

Дети в далеких, в зеленых и тихих скверах, —

Здесь не о вере, не с верой, не против веры,

Здесь о другом — о простой человеческой жизни.

Дождь перейдет, на вишни он больше не брызнет.

В любой трущобе, где и камню больно,

В Калькутте душной, в чопорном Стокгольме,

В японском домике, пустом от страха,

Глухой в Нью-Йорке и на ощупь в шахте,

У Миссисипи, где и снам не выжить,

В заласканном, заплаканном Париже,

И в брюхе птицы, прорезавшей небо, —

Все сорок лет — когда бы, с кем бы, где бы —

Я вижу их, я узнаю их сразу,

Не по затверженным знакомым фразам,

По множеству примет, едва заметных,

По хмурости и по усмешке светлой,

По мужеству, по гордости, по горю,

Которых не унять, не переспорить,

И по тому, как промолчат о главном,

Как через силу выговорят «ладно»,

Как не расскажут про беду и смуту

И как доверчиво пожмут мне руку.

Я с ними в сговоре — мы вместе жили,

В одно мы верили, одно любили,

И пуд мы съели — не по нашей воле —

Такой соленой, что не скажешь, соли.

Суровый, деловой и всё же нежный

Огромный заговор одной надежды.

Есть нечто милое в самом том слове

С далеких, незапамятных времен,

Хоть многим кажется, что это — внове,

Хоть ошарашен мир и окрылен.

Не знаю, догадаются, поймут ли,

Увидев искру в голубой дали,

Какой невидимый и близкий спутник

Уж сорок лет кружит вокруг Земли.

В глухую осень из российской пущи,

Средь холода и грусти волостей,

Он был в пустые небеса запущен

Надеждой исстрадавшихся людей.

Ему орбиты были незнакомы,

Он оживал в часы сухой тоски,

О нем не говорили астрономы,

За ним следили только бедняки.

Что испытал он, в спехе пролетая,

Запущен рано, нестерпимо нов,

Над горем стародавнего Китая,

Над голодом бразильских пастухов?

Его боялись на допросе выдать,

Он был судим, и был он осужден.

Я помню — пролетал он над Мадридом,

И люди улыбались: это — он!

Он осветил последние минуты

Заложников, он мчался вкруг Земли,

Его видали тени Равенсбрука[201],

Индийцы разговоры с ним вели.

Он вспыхивал и пропадал надолго,

Никто его путей не объявлял,

Но в смертный час над потрясенной Волгой

Он будущее мира отстоял.

Его не признавали: «Это — опыт»,

В сердцах твердили: «Это — русских дурь»,

Пока не увидали в телескопы

Его кружение средь звездных бурь.

Не знаю, догадаются, поймут ли…

Он сорок лет бушует надо мной,

Моих надежд, моей тревоги спутник,

Немыслимый, далекий и родной.

Был пятый час среди январских сумерек.

На улице большой и незнакомой

Она бумажку вынула из сумочки, —

Быть может, позабыла номер дома,

А может, просто улыбнулась почерку

Измятой зацелованной записки.

Где друг ее, в какой далекой области?

Иль, может быть, спешила на свиданье?

Но губы дрогнули, и, будто облако,

Взлетело к небу легкое дыханье.

Когда мы говорим на громких сборищах

Про ненависть, про бомбы и про стронций,

Когда слова, в которых столько горечи,

Горячим пеплом заслоняют солнце,

Я вспоминаю улицу морозную

И облако у каменного зданья,

Огромный мир с бесчисленными звездами

И крохотное, слабое дыханье.

Жизнь широка и пестра.

Вера — очки и шоры.

Вера двигает горы,

Я — человек, не гора,

Вера мне не сестра.

Видел я камень серый,

Стертый трепетом губ.

Мертвого будит вера.

Я — человек, не труп.

Видел, как люди слепли,

Видел, как жили в пекле,

Видел — билась земля,

Видел я небо в пепле,

Вере не верю я.

Скверно? Скажи, что скверно.

Верно? Скажи, что верно.

Не похвальбе, не мольбе,

Верю тебе лишь, Верность,

Веку, людям, судьбе.

Если терпеть, без сказки,

Спросят — прямо ответь,

Если к столбу, без повязки —

Верность умеет смотреть.

Я не знал, что дважды два — четыре,

И учитель двойку мне поставил.

А потом я оказался в мире

Всевозможных непреложных правил.

Правила менялись, только бойко,

С той же снисходительной улыбкой,

Неизменно ставили мне двойку

За допущенную вновь ошибку.

Не был я учеником примерным

И не стал с годами безупречным,

Из апостолов Фома Неверный[202]

Кажется мне самым человечным.

Услыхав, он не поверил просто —

Мало ли рассказывают басен?

И, наверно, не один апостол

Говорил, что он весьма опасен.

Может, был Фома тяжелодумом,

Но, подумав, он за дело брался,

Говорил он только то, что думал,

И от слов своих не отступался.

Жизнь он мерил собственною меркой,

Были у него свои скрижали.

Уж не потому ль, что он «неверный»,

Он молчал, когда его пытали?

Да разве могут дети юга,

Где розы плещут в декабре,

Где не разыщешь слова «вьюга»

Ни в памяти, ни в словаре,

Да разве там, где небо сине

И не слиняет ни на час,

Где испокон веков поныне

Всё то же лето тешит глаз,

Да разве им хоть так, хоть вкратце,

Хоть на минуту, хоть во сне,

Хоть ненароком догадаться,

Что значит думать о весне,

Что значит в мартовские стужи,

Когда отчаянье берет,

Всё ждать и ждать, как неуклюже

Зашевелится грузный лед.

А мы такие зимы знали,

Вжились в такие холода,

Что даже не было печали,

Но только гордость и беда.

И в крепкой, ледяной обиде,

Сухой пургой ослеплены,

Мы видели, уже не видя,

Глаза зеленые весны.

Вчера казалась высохшей река,

В ней женщины лениво полоскали

Белье. Вода не двигалась. И облака,

Как простыни распластаны, лежали

На самой глади. Посреди реки

Дремали одуревшие коровы.

Баржа спала. Рыжели островки,

Как поплавки лентяя рыболова.

Вдруг началось. Сошла ль река с ума?

Прошла ль гроза? Иль ей гроза приснилась?

Но рвется прочь. Земля, поля, дома —

Всё отдано теперь воде на милость.

Бывает — жизнь мельчает. О судьбе

Не говори — ты в выборе свободен.

И если есть судьба, она в тебе —

И эти отмели, и половодье.

До слез доверчива собака,

Нетороплива черепаха,

Близка к искусству обезьяна,

Большие чувства у барана,

Но говорят, что только люди, —

И дело здесь не в глупом чуде,

А дело здесь в природе высшей,

А дело здесь в особой мышце, —

И не скворец в своей скворешне

И никакой не пересмешник,

Не попугай или лисица

Не могут этого добиться,

Но только люди, — это с детства, —

Едва успеют осмотреться,

Им даже нечего стараться —

Они умеют улыбаться.

Я много жил и видел многих,

Высокомерных и убогих,

И тех, что открывают звезды,

И тех, что разоряют гнезда.

Есть у людей носы и ноги

Для любопытства, для тревоги,

Есть настороженные уши

Для тишины, для малодушья,

Есть голова для всякой прыти,

Кровопролитий и открытий,

Чтоб расщепить, как щепку, атом,

Чтоб за Луну был всяк просватан,

Чтоб был Сатурн в минуту добыт,

Чтоб рифмовал и плакал робот.

Умеют люди зазнаваться,

Но разучились улыбаться.

И только в вечер очень жаркий

В большом и душном зоопарке,

Где, не мечтая о победе,

Лизали кандалы медведи,

Где были всяческие люди —

И дети королевских судей,

И маклеры, а с ними жены,

И малолетние ньютоны,

Где люди громко гоготали,

А звери выли от печали,

Где даже тигр пытался мямлить,

Как будто он не тигр, а Гамлет,

Да, только там, у тесных клеток,

Средь мудрецов и малолеток,

Я видел, как один слоненок,

Быть может, сдуру иль спросонок,

Взглянув на дамские убранства,

На грустное, пустое чванство,

Наивен будучи и робок,

Слегка припóднял тонкий хобот,

И словно от природы высшей,

И словно одарен он мышцей,

К слонихе быстро повернулся,

Не выдержал и улыбнулся.

Не помню я про ход резца —

Какой руки, какого века, —

Мне не забыть того лица,

Любви и муки человека.

А кто он? Возмущенный раб?

Иль неуступчивый философ,

Которого травил сатрап

За прямоту его вопросов?

А может, он бесславно жил,

Но мастер не глядел, не слушал

И в глыбу мрамора вложил

Свою бушующую душу?

Наверно, мастеру тому

За мастерство, за святотатство

Пришлось узнать тюрьму, суму

И у царей в ногах валяться.

Забыты тяжбы горожан,

И войны громкие династий,

И слов возвышенный туман,

И дел палаческие страсти.

Никто не свистнет, не вздохнет —

Отыграна пустая драма, —

И только всё еще живет

Обломок жизни, светлый мрамор.

Про первую любовь писали много, —

Кому не лестно походить на Бога,

Создать свой мир, открыть в привычной глине

Черты еще не найденной богини?

Но цену глине знает только мастер —

В вечерний час, в осеннее ненастье,

Когда всё прожито и всё известно,

Когда сверчку его знакомо место,

Когда цветов повторное цветенье

Рождает суеверное волненье,

Когда уж дело не в стихе, не в слове,

Когда всё позади, а счастье внове.

Бухгалтер он, счетов охапка,

Семерки, тройки и нули.

И кажется, он спит, как папка

В тяжелой голубой пыли.

Но вот он с другом повстречался.

Ни цифр, ни сплетен, ни котлет.

Уж нет его, пропал бухгалтер,

Он весь в огне прошедших лет.

Как дробь, стучит солдата сердце:

«До Петушков рукой подать!»

Беги! Рукой подать до смерти,

А жизнь в одном — перебежать.

Ты скажешь — это от контузий,

Пройдет, найдет он жизни нить,

Но нити спутались, и узел

Уж не распутать — разрубить.

Друзья и сверстники развалин

И строек сверстники, мой край,

Мы сорок лет не разувались,

И если нам приснится рай,

Мы не поверим.

Стой, не мешкай,

Не для того мы здесь, чтоб спать!

Какой там рай! Есть перебежка —

До Петушков рукой подать!

Он идет, седой и сутулый.

Почему судьба не рубнула?

Он остался живой, и вот он,

Как другие, идет на работу,

В перерыв глотает котлету,

В сотый раз заполняет анкету,

Как родился он в прошлом веке,

Как мечтал о большом человеке,

Как он ел паёчную воблу

И в какую он ездил область.

Про ранения и про медали,

Про сражения и про печали,

Как узнал он народ и дружбу,

Как ходил на войну и на службу.

Как ходила судьба и рубала,

Как друзей у него отымала.

Про него говорят «старейший»,

И ведь правда — морщины на шее,

И ведь правда — волос не осталось.

Засиделся он в жизни малость.

Погодите, прошу, погодите!

Поглядите, прошу, поглядите!

Под поношенной, стертой кожей

Бьется сердце, других моложе.

Он такой же, как был, он прежний,

Для него расцветает подснежник.

Всё не просто, совсем не просто,

Он идет, как влюбленный подросток,

Он не спит голубыми ночами,

И стихи он читает на память,

И обходит он в вечер морозный

Заснежённые сонные звезды,

И сражается он без ракеты

В черном небе за толику света.

Мы говорим, когда нам плохо,　

Что, видно, такова эпоха,　

Но говорим словами теми,　

Что нам продиктовало время.　

И мы привязаны навеки　

К его взыскательной опеке,　

К тому, что есть большие планы,　

К тому, что есть большие раны,

Что изменяем мы природу,

Что умираем в непогоду

И что привыкли наши ноги

К воздушной и земной тревоге,

Что мы считаем дни вприкидку,

Что сшиты на живую нитку,

Что никакая в мире нежить

Той тонкой нитки не разрежет.

В удаче ль дело, в неудаче,

Но мы не можем жить иначе,

Не променяем — мы упрямы —

Ни этих лет, ни этой драмы,

Не променяем нашей доли,

Не променяем нашей роли —

Играй ты молча иль речисто,

Играй героя иль статиста,

Но ты ответишь перед всеми

Не только за себя — за Время.

Я слышу всё — и горестные шепоты,　

И деловитый перечень обид.　

Но длится бой, и часовой как вкопанный　

До позднего рассвета простоит.　

Быть может, и его сомненья мучают,　

Хоть ночь длинна, обид не перечесть,　

Но знает он — ему хранить поручено　

И жизнь товарищей, и собственную честь.　

Судьбы нет горше, чем судьба отступника,

Как будто он и не жил никогда,

Подобно коже прокаженных, струпьями

С него сползают лучшие года,

Ему и зверь, и птица не доверятся,

Он будет жить, но будет неживой,

Луна уйдет, и отвернется дерево,

Что у двери стоит, как часовой.

Ты помнишь, жаловался Тютчев:

«Мысль изреченная есть ложь»[203].

Ты не пытался думать — лучше

Чужая мысль, чужая ложь.

Да и к чему осьмушки мысли?

От соски ты отвык едва,

Как сразу над тобой нависли

Семипудовые слова.

И было в жизни много шума,

Пальбы, проклятий, фарсов, фраз.

Ты так и не успел подумать,

Что набежит короткий час,

Когда не закричишь дискантом,

Не убежишь, не проведешь,

Когда нельзя играть в молчанку,

А мысли нет, есть только ложь.

В их мире замкнутом и спертом

И логика была простой,

Она была того же сорта,

Что окрик часового «Стой!»

«Стой!» — и построй себе жилище,

«Стой!» — и свивай себе уют,

«Стой!» — и работай ради пищи,

Живи, как прочие живут.

Да кто вы? Люди или птицы?

Сыны богов или кроты?

«Мы? Жители. Жильцы, жилицы,

Квартиросъемщики. А ты,

А ты, что вечно споришь с веком?» —

«Я был собою до конца:

Неполноценным человеком,

Пытавшимся поджечь сердца».

«Ну как, поджег? — И все смеются,

Все полноценны и тихи: —

Прошла эпоха революций.

А сколько платят за стихи?»

Однажды черт меня сподобил:

Я жил в огромном небоскребе.

Скребутся мыши, им не снится,

Что есть луна над половицей.

Метались этажи в ознобе.

Я не был счастлив в небоскребе,

Я не кивал пролетной птице,

Я жил, как мышь под половицей.

Боюсь я слов больших и громких,

Куда тут «предки» и «потомки»,

Когда любой шальной мышонок,

Как сто веков, высок и громок.

В ознобе бьются линотипы,

Взлетают яростные скрипы.

И где уж догадаться мыши,

Что незачем скрестись на крыше?

Были когда-то небеса для влюбленных,

Плыли облака от луны до солнца,

Звезда с звездой встречались, прощались,

И одна на землю падала в печали.

Стали небеса проезжей дорогой,

От взлета до посадки четыре бутерброда.

Говорят о делах, деловито дремлют,

Порой, зевая, смотрят на землю.

Господа Вселенной от взлета до посадки

Хвастают успехами, клянут неполадки,

Вспоминают расходы, расставляют цифры,

Спорщики спорят, ревнуют ревнивцы.

Облака над ними — грязная вата,

Под ватой и они живали когда-то.

Что им звезды? Незачем ломаться.

Видели они немало декораций.

Если радисту радист не ответит,

Если сядет самолет на чужой планете,

Слегка удивятся, спросят кого-то,

Сколько им дивиться — от посадки до взлета,

А потом займутся своими делами —

Пуском машин или грустными глазами

Той, что осталась на другой планете,

Что вчера провожала, а завтра не встретит.

Вынуты блокноты — догадки, подсчеты.

Споры продолжаются — от посадки до взлета.

Четыре бутерброда… летят на Землю.

Падает звезда. Великое племя!

Страшное племя! До чего ты знакомо.

Господа Вселенной! Туча насекомых!

Летают самолеты через полюс.

Бежит на карте тоненькая нить.

И путник видит ледяное поле,

Его никто не вздумал растопить.

И видит он — ракета небо режет,

Прокладывает зыбкие пути.

А люди строят тысячи убежищ,

Чтоб жизнь свою кротовую спасти.

И путник раскрывает пухлую газету:

Рябят, стрекочут сотни телеграмм —

Ожесточение большого света

И тишина обыкновенных драм.

Есть в самолете запасная дверца,

Он к ней подходит — вниз легко лететь.

Всё, кажется, продумано. А сердце?

Его никто не вздумал отогреть.