Запомни и живи

Если слово в строке перечеркнуто,

А поверх уж другое топорщится,

Значит, эти слова — заменители,

Невесомы они, приблизительны,

Значит, каждое слово уж выспалось,

Значит, это — слова, а не исповедь,

Значит, всё раздобыто, не добыто,

Продиктовано роботом роботу.

Пять лет описывал[204] не пестрядь быта,

Не короля, что неизменно гол,

Не слезы у разбитого корыта,

Не ловкачей, что забивают гол.

Нет, вспоминая прошлое, хотел постичь я

Ходы еще не конченной игры.

Хоть Янус и двулик, в нем нет двуличья,

Он видит в гору путь и путь с горы.

Меня корили — я не знаю правил,

Болтлив, труслив — про многое молчу…

Костра я не разжег, а лишь поставил

У гроба лет грошовую свечу.

На кладбище друзей, на свалке века

Я понял: пусть принижен и поник,

Он всё ж оправдывает человека,

Истоптанный, но мыслящий тростник[205].

Давно то было. Смутно помню лето,

Каналов высохших бродивший сок

И бархата спадающий кусок —

Разодранное мясо Тинторетто[206].

С кого спадал? Не помню я сюжета.

Багров и ржав, как сгусток всех тревог

И всех страстей, валялся он у ног.

Я всё забыл, но не забуду это.

Искусство тем и живо на века —

Одно пятно, стихов одна строка

Меняют жизнь, настраивают душу.

Они ничтожны — в этот век ракет,

И непреложны — ими светел свет.

Всё нарушал, искусства не нарушу.

«От жажды умираю над ручьем»[207].

Водоснабженцы чертыхались:

«Поклеп! Тут воды ни при чем!

Докажем — сделаем анализ».

Вердикт гидрологов, врачей:

«Вода есть окись водорода,

И не опасен для народа

Сей оклеветанный ручей».

А человек, пускавший слухи,

Не умер вовсе над ручьем, —

Для пресечения разрухи

Он был в темницу заключен.

Поэт, ты лучше спичкой чиркай

Иль бабу снежную лепи,

Не то придет судья с пробиркой

И ты завоешь на цепи.

Хотя — и это знает каждый —

Не каждого и не всегда

Излечит от жестокой жажды

Наичистейшая вода.

Любой сутяга или скаред,

Что научился тарабарить,

Попы, ораторы, шаманы,

Пророки, доки, шарлатаны,

Наимоднейшие поэты,

Будь разодеты иль раздеты,

Предатели и преподобья

Всучают тухлые снадобья.

Но надувают все лекарства,

Оказывалось хлевом царство,

От неудачника, как шкура,

Бежит нежнейшая Лаура,

И смертнику за час до смерти

Приятель говорит «поверьте»,

Когда он все помои вылил,

Когда веревку он намылил.

Но есть одна — она не кинет,

Каким бы жалким ни был финиш,

Она растерянных и наглых,

Без посторонних, с глазу на глаз,

Готова не судить, не вешать,

А всем наперекор утешить.

О чем печалилась Пандора?

Не стало славы и позора,

Убрались ангелы и черти,

Никто не говорит «поверьте»,

Но где-то в темном закоулке,

На самом дне пустой шкатулки,

Хоть всё доказано, хоть режь ты,

Чуть трепыхает тень Надежды.

Не говори о маловерах,

Но те, что в сушь, в обрез, в огрыз[208]

Не жили — корчились в пещерах,

В грязи, в крови, средь склизких крыс,

Задрипанные львы их драли,

Лупили все кому не лень,

И на худом пайке печали

Они твердили всякий день,

Пусты, обобраны, раздеты,

Пытаясь обмануть конвой,

Что к ним придет из Назарета

Хоть и распятый, но живой.

Пришли в рождественской сусали,

Рубинами усыпав крест.

Тут кардинал на кардинале

И разругались из-за мест,

Кадили, мазали елеем,

Трясли божественной мошной,

А ликовавшим дуралеям,

Тем всыпали не по одной.

Так притча превратилась в басню:

Коль петь не можешь, молча пей.

Конечно, можно быть несчастней,

Но не придумаешь глупей.

То было время раннее,

И не было в Испании

Ни золота, ни пороха,

Ни флота Христофорова[209]

Тогда еще горшечники

Не рвались к бесконечности,

Не ведали святители,

Что значит относительность.

Король[210] тягался с грандами,

Корпел он над финансами,

Слал против мавров конницу

И заболел бессонницей.

Все медики с примочками

Не знали, как помочь ему.

Коль спишь, так спишь, а úначе

Лежишь один среди ночи.

Сем Тоб[211], бедняк, юродствовал,

Мудрил и стихоплетствовал,

Ходил с большими пейсами —

Был рода иудейского.

А всё ж король попробовал

И приказал Сем Тобу он:

«Ты знаешь всё нечистое,

Раскрой такую истину,

Чтоб я уж не тревожился,

А спал, как спать положено».

Забыв про трон и титулы,

Сем Тоб приказ тот выполнил:

«На свете всё случается,

На свете всё кончается.

Луна бывает месяцем,

Потом растет и светится,

Она такая полная,

Такая безусловная,

Что не убавят толики

Ни мавры, ни католики.

Но вот луна уж нервная,

Как говорят, ущербная,

Отгрызена, отъедена —

На свете так заведено».

Король взревел неистово:

«Ты не поэт, а выскочка! —

И застучал он по столу: —

Читаешь Аристотеля?

Ах, морда ты жидовская,

Не били уж давно тебя.

Луна луной останется,

А вот тебе достанется…»

Сем Тобу крепко всыпали,

Но он, как встарь, пописывал.

А короля Кастилии

Ближайший родич вылечил:

Рубать умея смолоду,

Отсек больную голову.

Не мучаясь вопросами,

Король заснул без просыпу.

В музеях Рима много статуй,

Нерон, Тиберий, Клавдий, Тит,

Любой разбойный император

Классический имеет вид.

Любой из них, твердя о правде,

Был жаждой крови обуян,

Выкуривал британцев Клавдий,

Армению терзал Траян.

Не помня давнего разгула,

На мрамор римляне глядят

И только тощим Калигулой

Пугают маленьких ребят.

Лихой кавалерист пред Римом

И перед миром виноват:

Как он посмел конем любимым

Пополнить барственный сенат?

Оклеветали Калигýлу —

Когда он свой декрет изрек,

Лошадка даже не лягнула

Своих испуганных коллег.

Простят тому, кто мягко стелет,

На розги розы класть готов,

Но никогда не стерпит челядь,

Чтоб высекли без громких слов.

Когда зима, берясь за дело,

Земли увечья, рвань и гной

Вдруг прикрывает очень белой

Непогрешимой пеленой,

Мы радуемся, как обновке,

Нам, простофилям, невдомек,

Что это старые уловки,

Что снег на боковую лег,

Что спишут первые метели

Не только упраздненный лист,

Но всё, чем жили мы в апреле,

Чему восторженно клялись.

Хитро придумано, признаться,

Чтоб хорошо сучилась нить,

Поспешной сменой декораций

Глаза от мыслей отучить.

Календарей для сердца нет,

Всё отдано судьбе на милость.

Так с Тютчевым на склоне лет

То необычное случилось[212],

О чем писал он наугад,

Когда был влюбчив, легкомыслен,

Когда, исправный дипломат,

Был к хаоса жрецам причислен.

Он знал и молодым, что страсть

Не треск, не звезды фейерверка,

А молчаливая напасть,

Что жаждет сердце исковеркать,

Но лишь поздней, устав искать,

На хаос наглядевшись вдосталь,

Узнал, что значит умирать

Не поэтически, а просто.

Его последняя любовь

Была единственной, быть может.

Уже скудела в жилах кровь[213]

И день положенный был прожит.

Впервые он узнал разор,

И нежность оказалась внове…

И самый важный разговор

Вдруг оборвался на полслове.

Морили прежде в розницу,

Но развивались знания.

Мы, может, очень поздние,

А может, слишком ранние.

Сидел писец в Освенциме,

Считал не хуже робота —

От матерей с младенцами

Волос на сколько добыто.

Уж сожжены все родичи,

Канаты все проверены,

И вдруг пустая лодочка

Оторвалась от берега,

Без виз, да и без физики,

Пренебрегая воздухом,

Она к тому приблизилась,

Что называла звездами.

Когда была искомая

И был искомый около,

Когда еще весомая

Ему дарила локоны.

Одна звезда мне нравится.

Давно такое видано,

Она и не красавица,

Но очень безобидная.

Там не снует история,

Там мысль еще не роздана,

И видят инфузории

То, что зовем мы звездами.

Лети, моя любимая!

Так вот оно, бессмертие, —

Не высчитать, не вымолвить,

Само собою вертится.

Носил учебники я в ранце,

Зубрил латынь, над аргонавтами

Зевал и, прочитав «Каштанку»,

Задумался об авторе.

Передовые критики

Поругивали Чехова:

Он холоден к политике

И пишет вяло, нехотя,

Он отстает от века

И говорит как маловер,

Зауважают человека,

Но после дождика в четверг;

Он в «Чайке» вычурен, нелеп,

Вздыхает над убитой птичкою,

Крестьян, которым нужен хлеб,

Лекарствами он пичкает.

Я жизнь свою прожить успел,

И, тридцать стран объехав,

Вдруг в самолете поглядел

И вижу — рядом Чехов.

Его бородка и пенсне

И говорит приглýшенно.

Он обращается ко мне:

«Вы из Москвы? Послушайте,

Скажите, как вы там живете?

Меня ведь долго не было.

Я оказался в самолете,

Хоть ничего не требовал.

Подумать только — средь небес

Закусками нас потчуют!

Недаром верил я в прогресс,

Когда нырял в обочину…»

Волнуясь, я сказал в ответ

Про множество успехов,

Сказал о том, чего уж нет.

И молча слушал Чехов.

«Уж больше нет лабазников.

Сиятельных проказников,

Помещиков, заводчиков,

И остряков находчивых,

Уж нет Его Величества,

Повсюду перемены,

Метро и электричество,

Над срубами антенны,

Сидят у телевизора,

А космонавты кружатся —

Земля оттуда мизерна,

А океаны — лужица,

И ваша медицина

На выдумки богата —

Глотают витамины,

Есть пищеконцентраты.

Живу я возле Вознесенска[214],

Ваш дом — кругом слонялись куры —

Сожгли при отступленьи немцы.

Построили Дворец культуры.

Как мирно воевали прадеды!

Теперь оружье стало ядерным…»

Молчу. Нам до посадки полчаса.

«Вы многое предугадали:

Мы видели в алмазах небеса[215],

Но дяди Вани отдыха не знали…»

Сосед смеется, фыркает,

Побрился, снял пенсне.

«Что видели во сне?

Сон прямо богатырский.

Лечу я в Лондон — лес и лен,

Я из торговой сети,

Лес до небес и лен, как клен,

Всё здорово на свете!»

Кому хулить, а прочим наслаждаться —

Удой возрос, любое поле тучно,

Хоть каждый знает — в королевстве Датском

По-прежнему не всё благополучно[216].

То приписать кому? Земле?

Векам ли?

Иль, может, в Дании порядки плохи?

А королевство ни при чем, и Гамлет

Страдает от себя, не от эпохи.

Как давно сказано,

Не все коровы одним миром мазаны:

Есть дельные и стельные,

Есть комолые и бодливые,

Веселые и ленивые,

Печальные и серьезные,

Индивидуальные и колхозные,

Дойные и убойные,

Одни в тепле, другие на стуже,

Одним лучше, другим хуже.

Но хуже всего калькуттским коровам:

Они бродят по улицам,

Мычат, сутулятся —

Нет у них крова,

Свободные и пленные,

Голодные и почтенные,

Никто не скажет им злого слова —

Они священные.

Есть такие писатели —

Пишут старательно,

Лаврами их украсили,

Произвели в классики,

Их не ругают, их не читают,

Их почитают.

Было в моей жизни много дурного,

Частенько били — за перегибы,

За недогибы, за изгибы,

Говорили, что меня нет — «выбыл»,

Но никогда я не был священной коровой,

И на том спасибо.

Хоть славен автор, он перестарался:

Сложна интрига, нитки теребя,

Крушит героев. Зрителю не жалко —

Пусть умирают. Жаль ему себя.

Герой кричал, что правду он раскроет,

Сразит злодея. Вот он сам — злодей.

Другой кричит. У нового героя

Есть тоже меч.

Нет одного — людей.

Хоть бы скорей антракт! Пить чай в буфете.

Забыть, как ловко валят хитреца.

А там и вешалка.

Беда в билете:

Раз заплатил — досмотришь до конца.

Приснилось мне, что я попал в зверинец,

Там были флаги, вывески гостиниц,

И детский сад, и древняя тюрьма,

Сновали лифты, корчились дома,

Но не было людей. Огромный боров

Жевал трико наездниц и жонглеров,

Лишь одряхлевший рыжий у ковра

То всхлипывал, то восклицал «ура».

Орангутанг учил дикообраза,

Что иглы сделаны не для показа,

И, выполняя обезьяний план,

Трудился оскопленный павиан.

Шакалы в страхе вспоминали игры

Усатого замызганного тигра[217],

Как он заказывал хороший плов

Из мяса дрессированных волков,

А поросята «с кашей иль без каши»

На вертел нацепляли зад мамаши.

Над гробом тигра грузный бегемот[218]

Затанцевал, роняя свой живот,

Сжимал он грозди звезд в коротких лапах

И розы жрал, хоть осуждал их запах.

Потом прогнали бегемота прочь

И приказали воду истолочь.

«Который час?» — проснулся я, рыдая,

Состарился, уж голова седая.

Очнуться бы! Вся жизнь прошла, как сон.

Мяукает и лает телефон:

«Доклад хорька: луну кормить корицей»,

«Все голоса курятника лисице»,

«А носорог стал богом на лугу».

Пусть бог, пусть рог. Я больше не могу!

Смекалист, смел, не памятлив, изменчив,

Увенчан глупо, глупо и развенчан,

На тех, кто думал, он глядел с опаской —

Боялся быть обманутым, но часто,

Обманут на мякине, жил надеждой —

Всеведущ он, заведомый невежда.

Как Санчо, грубоват и человечен,

Хоть недоверчив, как дитя беспечен,

Не только от сохи и от утробы

Он власть любил, но не было в нем злобы,

Охоч поговорить, то злил, то тешил,

И матом крыл, но никого не вешал.

Для золота — старатели,

Для полок — собиратели,

Для школ — преподаватели,

Чтоб знали кто и что,

Но для чего писатели,

Не ведает никто.

Завалены заказами,

Классическими фразами

Иль, ударяясь в стих,

Умеют пересказывать,

Что сказано до них.

Пораспрощался с музами,

Ну чем тебе не бог,

И хоть не связан узами,

Но знает свой шесток.

Оракулы, ораторы,

Оратели и патеры

Кричат про экскаваторы

И прославляют труд

В том Доме литераторов,

Где и богов секут.

Исхлестаны, взлелеяны,

Подкованы, подклеены,

Вдыхают юбилеями

Душистый дерматин,

И каждому по блеянью

Положен сан и чин.

Но вот поэту томному,

Прозаику скоромному

Старуха шепчет «стоп!»

Приносят в Дом тот, в комнату,

Двуличен был, в огромную,

Был высечен, — в укромную —

Вполне приличный гроб.

У ног иль изголовия

С глазищами коровьими

Становятся друзья,

Один принес пословицу,

Другому нездоровится,

А третьему нельзя.

Четвертый молвит вежливо:

«Скажи, любимый, где же ты?

Уж нет зубов для скрежета,

И скорбь легла на грудь.

Мы будем жить по-прежнему,

А ты, назло всей нежити,

Ступай в последний путь!

Мы из того же семени,

Мы все пойдем за премией,

Как ты ходил вчера.

Иди путями теми… Нет,

Тебе уж спать пора!»

Средь ружей ругани и плеска сабель,

Под облаками вспоротых перин,

Записывал в тетрадку юный Бабель[219]

Агонии и страсти строгий чин.

И от сверла настойчивого глаза

Не скрылось то, что видеть не дано:

Ссыхались корни векового вяза,

Взрывалось изумленное зерно.

Его ругали — это был очкастый,

Он вместо девки на ночь брал тетрадь,

И петь не пел, а размышлял и часто

Не знал, что значит вовремя смолчать.

Кто скажет, сколько пятниц на неделе?

Все чешутся средь зуда той тоски.

Убрали Бабеля, чтоб не глядели

Разбитые, но страшные очки.

Называли нас «интеллигентщиной»,　

Издевались, что на книгах скисли,　

Были мы, как жулики, развенчаны　

И забыли, что привыкли мыслить.　

Говорили и ногами топали,　

Что довольно нашей праздной гнили,　

Нужно воз вытаскивать безропотно,　

Мы его как милые тащили,　

Нас топтали — не хватало опыта,　

Мы скакали, будто лошадь в мыле.　

Но на кухню не дали нам пропуска　

И без нас ту кашу заварили.

Было много пройдено и добыто,

Оказалось, что ошибся повар,

И должны мы кашу ту расхлебывать

Без интеллигентских разговоров.

«Конечно, есть у вас загибы,

Вы правильней писать могли бы,

Вы зря винили нас в молчанье,

Для нас блеяние баранье, —

Вы вслушаться не захотели, —

Звучит как соловьины трели.

Поскольку возраст ваш преклонный,

Мы говорим вам благосклонно:

Коль слух ослаб и нет наитий,

Вы напоследок помолчите.

А мы вас очень уважаем

И угостим вас сладким чаем».

Как в старости противны сласти!

Будь то в моей бараньей власти,

Я бы сказал: «Ругайся крепче,

Побереги твой ветхий чепчик.

Ты, не стыдясь, зубами щелкай,

Как это подобает волку,

И загрызи, хоть я и грубый,

Хоть у тебя ослабли зубы,

Хоть хочешь ты на самом деле,

Чтоб все бараны уцелели».

Мне, право, не до чаепитий,

А вы немного погодите,

Вы не останетесь в обиде —

Расскажете на панихиде

Про то, что был баран и сплыл он

С весьма неподходящим рылом,

Что всем баранам в назиданье

Он даже сдох не по-бараньи.