Запомни и живи

Пернетта слова не скажет,

Она до зари встает,

Тихо сидит за пряжей,

Слезы долгие льет.

Жужжит печальная прялка.

Пернетта молчит и молчит.

Отцу Пернетту жалко,

Пернетте отец говорит:

«Скажи, что с тобою, Пернетта?

Может быть, ты больна,

Может быть, ты, Пернетта,

В кого-нибудь влюблена?»

Отвечает Пернетта тихо:

«Я болезни в себе не найду.

Но бежит за ниткою нитка,

А я все сижу и жду».

«Пернетта, не плачь без причины,

Жениха я тебе найду,

Приведу прекрасного принца,

Барона к тебе приведу».

На дворе уж вечер темный,

Задувает ветер свечу.

«Не хочу я глядеть на барона,

На принца глядеть не хочу.

Я давно полюбила Пьера

И буду верна ему,

Я хочу только друга Пьера,

А его посадили в тюрьму».

«Никогда тебе Пьера не встретить,

Ты скорее забудь про него —

Приказали Пьера повесить,

На рассвете повесят его».

«Пусть тогда нас повесят вместе,

Буду рядом я с ним в петле.

Пусть тогда нас зароют вместе,

Буду рядом я с ним в земле.

Посади на могиле шиповник —

Я об этом прошу тебя,

Пусть прохожий взглянет и вспомнит,

Что я умерла, любя».

По дороге, по Лоррэнской

Шла я в грубых, в деревенских —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Повстречала трех военных

По дороге, по Лоррэнской —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Посмеялись три военных

Над простушкой деревенской —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Не такая я простушка,

Не такая я дурнушка —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Не сказала им ни слова,

Что я встретила другого, —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Шла дорогой, шла тропинкой,

Шла и повстречала принца —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Он сказал, что я всех краше,

Он мне дал букет ромашек —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Если расцветут ромашки,

Я принцессой стану завтра —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Если мой букет завянет,

Ничего со мной не станет —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Ночь была, и было темно,

Когда вернулся с войны Рено.

Пуля ему пробила живот.

Мать его встретила у ворот:

«Радуйся, сын, своей судьбе —

Жена подарила сына тебе».

«Поздно, — ответил он, — поздно, мать.

Сына мне не дано увидать.

Ты мне постель внизу приготовь,

Не огорчу я мою любовь,

Вздох проглоти, слезы утри,

Спросит она — не говори».

Ночь была, и было темно,

Ночью темной умер Рено.

«Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто это плачет у наших дверей?» —

«Это мальчик упал ничком

И разбил кувшин с молоком». —

«Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто это стучит у наших дверей?» —

«Это плотник чинит наш дом,

Он стучит своим молотком». —

«Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто поет это у наших дверей?» —

«Это, дочь моя, крестный ход,

Это певчий поет у ворот». —

«Завтра крестины, скорей мне ответь,

Какое платье мне лучше надеть?» —

«В белом платье идут к венцу,

Серое платье тебе не к лицу,

Выбери черное, вот мой совет,

Черного цвета лучше нет».

Утром к церкви они подошли.

Видит она холмик земли.

«Скажи мне, матушка, правду скажи,

Кто здесь в могиле глубокой лежит?» —

«Дочь, не знаю, с чего начать,

Дочь, не в силах я больше скрывать.

Это Рено — он с войны пришел,

Это Рено — он навек ушел». —

«Матушка, кольца с руки сними,

Кольца продай и сына корми.

Мне не прожить без Рено и дня.

Земля, раскройся, прими меня!»

Земля разверзлась, мольбе вняла.

Земля разверзлась, ее взяла.

Моряк изможденный вернулся с войны,

Глаза его были от горя черны.

Он видел немало далеких краев,

А больше он видел кровавых боев.

«Скажи мне, моряк, из какой ты страны?» —

«Хозяйка, я прямо вернулся с войны.

Судьба моряка — всё война и война.

Налей мне стаканчик сухого вина».

Он выпил стаканчик и новый налил.

Он пел, выпивая, и с песнями пил.

Хозяйка взирает на гостя с тоской,

И слезы она утирает рукой.

«Скажите, красотка, в чем гостя вина?

Неужто вам жалко для гостя вина?» —

«Меня ты красоткой, моряк, не зови.

Вина мне не жалко, мне жалко любви.

Был муж у меня, он погиб на войне,

Покойного мужа напомнил ты мне». —

«Я слышал, хозяйка, от здешних людей,

Что муж вам оставил двух малых детей.

А время бежит, будто в склянках песок,

Теперь уже третий, я вижу, сынок». —

«Сказали мне люди, что муж мой убит,

Что он за чужими морями лежит.

Вина мне не жалко, что осень — вино,

А счастья мне жалко, ведь счастье одно».

Моряк свой стаканчик поставил на стол,

И молча он вышел, как молча пришел,

Печально пошел он на борт корабля,

И вскоре в тумане исчезла земля.

— Я видела — лягушка

Дала солдату в зубы.

У зуба на макушке

Росли четыре чуба,

И каждый чуб был выше,

Чем эти вот дома,

И даже выше мыши.

— Не врете ль вы, кума?

— Я видела — два волка

Петрушкой торговали,

Кричали втихомолку

И щуку отпевали,

Король влюблен был в щуку,

От щуки без ума,

Он предложил ей руку.

— Не врете ль вы, кума?

— Я видела — улитка

Двух кошек обряжала,

В иглу вдевала нитку,

А нитка танцевала,

Баран был очень весел,

И шум, и кутерьма,

Их чижик всех повесил.

— Не врете ль вы, кума?

Кто ни разу не встречал

Господина Ля Палисса[220],

Тот, конечно, не видал

Господина Ля Палисса.

Но скрывать тут нет причин,

Мы об этом скажем прямо:

Ля Палисс был господин

И поэтому не дама.

Знал он с самых ранних лет,

Что впадают реки в море,

Что без солнца тени нет

И что счастья нет без горя.

Жизнь была ему ясна,

Говорил он, строг и точен:

«Чтоб проверить вкус вина,

Нужно отхлебнуть глоточек».

Если не было дождя,

Выходил он на прогулку.

Уходил он, уходя,

Булкой называл он булку.

Жизнь прожив холостяком,

Не сумел бы он жениться,

И поэтому в свой дом

Ввел он чинную девицу.

У него был верный друг,

И сказал он сразу другу,

Что поскольку он — супруг,

У него теперь супруга.

По красе и по уму,

Будь бы он один на свете,

Равных не было б ему

Ни в мечтах, ни на примете.

Был находчив он везде,

Воле Господа послушен,

Плавал только по воде

И не плавал он по суше.

Повидал он много мест,

Ездил дальше, ездил ближе,

Но когда он ездил в Брест,

Не было его в Париже.

Чтил порядок и закон,

Никаким не верил бредням.

День, когда скончался он,

Был и днем его последним.

В пятницу он опочил.

Скажем точно, без просчета —

Он на день бы дольше жил,

Если б дожил до субботы.

Между мной и любимым гора крутая.

Мы в гору идем и печально вздыхаем.

Тяжело подыматься, вниз идти легче.

Над горой облака, на руке колечко.

Мне сказал любимый: «Мы намучились оба,

Дай мне, любимая, немного свободы».

О какой свободе ты вздыхаешь, милый?

За крутой горой я тебя полюбила.

У меня в саду на чинаре ветвистой

До утра поет соловей голосистый.

На своем языке поет соловьином

Про то, как печально на свете любимым.

Если кто-нибудь сроет гору крутую,

Мы камни притащим, построим другую.

От жажды умираю над ручьем.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне — страна моя родная.

Я знаю всё, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я скуп и расточителен во всем.

Я жду и ничего не ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз — я вижу розы мая.

Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костер — и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лед.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

Кому презренье, а кому почет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,

Но звезды в небе ясно различаю.

Я ночью бодр, а сплю я только днем.

Я по земле с опаскою ступаю,

Не вехам, а туману доверяю.

Глухой меня услышит и поймет.

Я знаю, что полыни горше мед.

Но как понять, где правда, где причуда?

А сколько истин? Потерял я счет.

Я всеми признан, изгнан отовсюду

Не знаю, что длиннее — час иль год,

Ручей иль море переходят вброд?

Из рая я уйду, в аду побуду.

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я знаю, что вельможа и бродяга,

Святой отец и пьяница поэт,

Безумец и мудрец, познавший благо

И вечной истины спокойный свет,

И щеголь, что как кукла разодет,

И дамы — нет красивее, поверьте,

Будь в ценных жемчугах они иль нет,

Никто из них не скроется от смерти.

Будь то Парис иль нежная Елена[221],

Но каждый, как положено, умрет.

Дыханье ослабеет, вспухнут вены,

И желчь, разлившись, к сердцу потечет,

И выступит невыносимый пот.

Жена уйдет, и брат родимый бросит,

Никто не выручит, никто не отведет

Косы, которая, не глядя, косит.

Скосила — и лежат белее мела,

Нос длинный заострился, как игла,

Распухла шея, и размякло тело.

Красавица, нежна, чиста, светла,

Ты в холе и довольстве век жила,

Скажи, таков ли твой ужасный жребий —

Кормить собой червей, истлеть дотла?

— Да, иль живой уйти, растаять в небе.

Ты много потрудился, Ной,

Лозу нас научил сажать,

При сыновьях лежал хмельной[222].

А Лот, отведав кружек пять,

Не мог понять, где дочь, где мать[223].

В раю вам скучно без угара,

Так надо вам похлопотать

За душу стряпчего Котара[224].

Он пил, и редко по одной,

Ведь этот стряпчий вам под стать,

Он в холод пил, и пил он в зной,

Он пил, чтоб лечь, он пил, чтоб встать,

То в яму скок, то под кровать.

О, только вы ему под пару,

Словечко надо вам сказать

За душу стряпчего Котара.

Вот он стоит передо мной,

И синяков не сосчитать,

У вас за голубой стеной

Небось вода и тишь да гладь,

Так надо стряпчего позвать,

Он вам поддаст немного жара,

Уж постарайтесь постоять

За душу стряпчего Котара.

Его на небо надо взять,

И там, по памяти по старой,

С ним вместе бочку опростать

За душу стряпчего Котара.

Где крепкие, тугие груди?

Где плеч атлас? Где губ бальзам?

Соседи и чужие люди

За мной бежали по пятам,

Меня искали по следам.

Где глаз манящих поволока?

Где тело, чтимое, как храм,

Куда приходят издалёка?

Гляжу в тоске — на что похожа?

Как шило нос, беззубый рот,

Растрескалась, повисла кожа,

Свисают груди на живот.

Взгляд слезной мутью отдает,

Вот клок волос растет из уха.

Самой смешно — смерть у ворот,

А ты всё с зеркалом, старуха.

На корточках усевшись, дуры,

Старухи все, в вечерний час

Мы раскудахчемся, как куры,

Одни, никто не видит нас,

Всё хвастаем, в который раз,

Когда, кого и как прельстила.

А огонек давно погас —

До ночи масла не хватило.

Швея Мари, в твои года

Я тоже обольщала всех.

Куда старухе? Никуда.

А у тебя такой успех.

Тащи ты и хрыча, и шкета,

Тащи блондина и брюнета,

Тащи и этого, и тех.

Ведь быстро песенка допета,

Ты будешь как пустой орех,

Как эта стертая монета.

Колбасница, ты хоть куда,

Колбасный цех, сапожный цех —

Беги туда, беги сюда,

Чтоб сразу всех и без помех!

Но не зевай, покуда лето,

Никем старуха не согрета,

Ни ласки ей и ни утех,

Она лежит одна, отпета,

Как без вина прокисший мех,

Как эта стертая монета.

Ты, булочница, молода,

Ты говоришь — тебе не спех,

А прозеваешь — и тогда

Уж ни прорух, и ни прорех,

И ни подарков, ни букета,

Ни ночи жаркой, ни рассвета,

Ни поцелуев, ни потех,

И ни привета, ни ответа,

А позовешь — так смех и грех,

Как эта стертая монета.

Девчонки, мне теперь не смех,

Старуха даром разодета,

Она как прошлогодний снег,

Как эта стертая монета.

У солдата в медной каске,

У монаха и у вора,

У бродячего танцора,

Что от Троицы до Пасхи

Всем показывает пляски,

У лихого горлодера,

Что рассказывает сказки,

У любой бесстыжей маски

Шутовского маскарада —

Я у всех прошу пощады.

У девиц, что без опаски,

Без оттяжки, без зазора

Под мостом иль у забора

Потупляют сразу глазки,

Раздают прохожим ласки,

У любого живодера,

Что свежует по указке, —

Я у всех прошу пощады.

Но доносчиков не надо,

Не у них прошу пощады.

Их проучат очень скоро —

Без другого разговора

Для показки, для острастки,

Топором, чтоб знали, гады,

Чтобы люди были рады,

Топором и без огласки.

Я у всех прошу пощады.

Я душу смутную мою,

Мою тоску, мою тревогу

По завещанию даю

Отныне и навеки Богу

И призываю на подмогу

Всех ангелов — они придут,

Сквозь облака найдут дорогу

И душу Богу отнесут.

Засим земле, что наша мать,

Что нас кормила и терпела,

Прошу навеки передать

Мое измученное тело,

Оно не слишком раздобрело,

В нем черви жира не найдут,

Но так судьба нам всем велела,

И в землю все с земли придут.

Ответьте горю моему,

Моей тоске, моей тревоге.

Взгляните: я не на дому,

Не в кабаке, не на дороге

И не в гостях, я здесь — в остроге.

Ответьте, баловни побед,

Танцор, искусник и поэт,

Ловкач лихой, фигляр хваленый,

Нарядных дам блестящий цвет,

Оставите ль вы здесь Вийона?

Не спрашивайте почему,

К нему не будьте слишком строги,

Сума кому, тюрьма кому,

Кому роскошные чертоги.

Он здесь валяется, убогий,

Постится, будто дал обет,

Не бок бараний на обед,

Одна вода да хлеб соленый,

И сена на подстилку нет,

Оставите ль вы здесь Вийона?

Скорей сюда, в его тюрьму!

Он умоляет о подмоге,

Вы не подвластны никому,

Вы господа себе и боги.

Смотрите — вытянул он ноги,

В лохмотья жалкие одет.

Умрет — вздохнете вы в ответ

И вспомните про время оно,

Но здесь, средь нищеты и бед,

Оставите ль вы здесь Вийона?

Живей, друзья минувших лет!

Пусть свиньи вам дадут совет.

Ведь, слыша поросенка стоны,

Они за ним бегут вослед.

Оставите ль вы здесь Вийона?

Мы вкус находим только в сене

И отдыхаем средь забот,

Смеемся мы лишь от мучений,

И цену деньгам знает мот.

Кто любит солнце? Только крот.

Лишь праведник глядит лукаво,

Красоткам нравится урод,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,

На помощь только враг придет,

И постоянство лишь в измене.

Кто крепко спит, тот стережет,

Дурак нам истину несет,

Труды для нас — одна забава,

Всего на свете горше мед,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Коль трезв, так море по колени,

Хромой скорее всех дойдет,

Фома не ведает сомнений,

Весна за летом настает,

И руки обжигает лед.

О мудреце дурная слава,

Мы море переходим вброд,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Вот истины наоборот:

Лишь подлый душу бережет,

Глупец один рассудит право,

И только шут себя блюдет,

Осел достойней всех поет,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

— Кто это? — Я. — Не понимаю, кто ты?

— Твоя душа. Я не могла стерпеть.

Подумай над собою. — Неохота.

— Взгляни — подобно псу, — где хлеб, где плеть,

Не можешь ты ни жить, ни умереть.

— А отчего? — Тебя безумье охватило.

— Что хочешь ты? — Найди былые силы.

Опомнись, изменись. — Я изменяюсь.

— Когда? — Когда-нибудь. — Коль так, мой милый,

Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Тебе уж тридцать лет. — Мне не до счета.

— А что ты сделал? Будь умнее впредь.

Познай! — Познал я всё, и оттого-то

Я ничего не знаю. Ты заметь,

Что нелегко отпетому запеть.

— Душа твоя тебя предупредила.

Но кто тебя спасет? Ответь. — Могила.

Когда умру, пожалуй, примирюсь.

— Поторопись. — Ты зря ко мне спешила.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Мне страшно за тебя. — Оставь свои заботы.

— Ты — господин себе. — Куда себя мне деть?

— Вся жизнь — твоя. — Ни четверти, ни сотой.

— Ты в силах изменить. — Есть воск и медь.

— Взлететь ты можешь. — Нет, могу истлеть.

— Ты лучше, чем ты есть. — Оставь кадило.

— Взгляни на небеса. — Зачем? Я отвернусь.

— Ученье есть. — Но ты не научила.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Ты хочешь жить? — Не знаю. Это больно.

— Опомнись! — Я не жду, не помню, не боюсь.

— Ты можешь всё. — Мне всё давно постыло.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

Того ты упокой навек,

Кому послал ты столько бед,

Кто супа не имел в обед,

Охапки сена на ночлег,

Как репа гол, разут, раздет —

Того ты упокой навек!

Уж кто его не бил, не сек?

Судьба дала по шее, нет,

Еще дает — так тридцать лет.

Кто жил похуже всех калек —

Того ты упокой навек!

Ты жив, прохожий. Погляди на нас.

Тебя мы ждем не первую неделю.

Гляди — мы выставлены напоказ.

Нас было пятеро. Мы жить хотели.

И нас повесили. Мы почернели.

Мы жили, как и ты. Нас больше нет.

Не вздумай осуждать — безумны люди.

Мы ничего не возразим в ответ.

Взглянул и помолись, а Бог рассудит.

Дожди нас били, ветер тряс и тряс,

Нас солнце жгло, белили нас метели.

Летали вороны — у нас нет глаз.

Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели.

Ты посмотри — от глаз остались щели.

Развеет ветер нас. Исчезнет след.

Ты осторожней нас живи. Пусть будет

Твой путь другим. Но помни наш совет:

Взглянул и помолись, а Бог рассудит.

Господь простит — мы знали много бед.

А ты запомни — слишком много судей.

Ты можешь жить — перед тобою свет,

Взглянул и помолись, а Бог рассудит.

Я знаю, кто по-щегольски одет,

Я знаю, весел кто и кто не в духе,

Я знаю тьму кромешную и свет,

Я знаю — у монаха крест на брюхе,

Я знаю, как трезвонят завирухи,

Я знаю, врут они, в трубу трубя,

Я знаю, свахи кто, кто повитухи,

Я знаю всё, но только не себя.

Я знаю летопись далеких лет,

Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,

Я знаю, что у принца на обед,

Я знаю — богачи в тепле и в сухе,

Я знаю, что они бывают глухи,

Я знаю — нет им дела до тебя,

Я знаю все затрещины, все плюхи,

Я знаю всё, но только не себя.

Я знаю, кто работает, кто нет,

Я знаю, как румянятся старухи,

Я знаю много всяческих примет,

Я знаю, как смеются потаскухи,

Я знаю — проведут тебя простухи,

Я знаю — пропадешь с такой, любя,

Я знаю — пропадают с голодухи,

Я знаю всё, но только не себя.

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю смерть, что рыщет, всё губя,

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю всё, но только не себя.

Я — Франсуа, чему не рад.

Увы, ждет смерть злодея,

И сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

Старухой после медленного дня,

Над пряжей, позабывши о работе,

Вы нараспев стихи мои прочтете:

— Ронсар в дни юности любил меня.

Служанка, голову от сна клоня

И думая лишь о своей заботе,

На миг очнется. Именем моим вспугнете

Вы двух старух у зимнего огня.

Окликнете — ответить не сумею;

Я буду мертвым, под землей истлею.

И, старая, вы скажете, грустя:

— Зачем его любовь я отвергала?

Вот роза расцветает, час спустя

Ее не будет — доцвела, опала.

Сердце тихо плачет,

Точно дождик мелкий,

Что же это значит,

Если дождик плачет?

Падая на крыши,

Плачет мелкий дождик,

Плачет тише, тише,

Падая на крыши.

И, дождю внимая,

Сердце тихо плачет.

Отчего — не зная,

Лишь дождю внимая.

И ни зла, ни боли!

Всё же плачет сердце,

Плачет оттого ли,

Что ни зла, ни боли?

О прелестная страна,

Поглотившая столько народов,

Неужели ты хочешь поглотить меня?

Твой язык меняет мою душу;

Ты делаешь мои мысли ясными.

Ты слагаешь уста в улыбку.

И твои выхоленные поля,

И оберегаемые леса,

Леса, в которых больше никому не страшно,

И нежность твоих очертаний,

И плавные реки, и дома, и виноградники…

Я уже почти твой!..

Полюблю ли я скоро твои словесные бои,

Безделушки и ленты,

Кафе и маленькие театры,

Изысканные салоны?

Стану ли я размеренным, как твои огороды?

Томным и расслабленным,

Как стриженые дубы твоих изгородей?

Приникну ли я к земле,

Как твои послушные яблони?

Начну ли я слагать рифмованные стишки

Для милых дам, покрытых кружевами?

Вежливость, ты и меня хочешь сделать пресным!

Шутка, ты хочешь и мою душу сделать удобной!

О скорбь, о гнев, о безумье,

Чем я буду без вас?

Придите, спасите меня

От рассудка этой счастливой страны!

Много погибло прекрасных грез

Это над ними плачут ивы

Сладкий Пан любовь и Христос

Умерли Кошки мяучат тоскливо

И я не в силах сдержать своих слез

Я знающий лэ[229] для шателен[230]

И рабов страшные гимны

Для огромных мурен[231]

И злые хвалы для любимой

И романсы для грустных сирен

Я верен как хозяину собака

Как побеги плюща стволам

Как верны запорожские казаки

Набожные в грабеже и в драке

Вере родной и степям

Султан им писал «придите

Склонитесь скорей предо мной

О казаки я ваш повелитель

И мой полумесяц златой

Вы как иго на шее влачите

Станьте моими верными слугами

Покоритесь приказу моему»

Они встретили смехом посланье

И ответили тотчас ему

При огарка тусклом мерцанье

Долина осенью пышна но ядовита

И медленно бредут по ней коровы

Вбирая темный и тягучий яд

От крокусов долины той лиловой

Как крокус пышен и лилов твой взгляд

И в жизнь мою из глаз твоих струится

Такой же медленный и страшный яд

Шумя проходят школьники

В передниках играя на гармонике

Срывают крокусы играющие дети

Срывают крокусы похожие по цвету на твои большие веки

Которые дрожат под ветром злым

Пастух поет тихонько и покинутые им

Ступая медленно бросают навсегда коровы

Долину зло расцвеченную осенью лиловой

Я смело взглянул назад　

На трупы моих дней　

Они обозначали пройденную мной дорогу　

Одни из них сгнили средь флорентийских церквей　

Или в лимонных рощах　

Которые во всякое время года　

Цветут и дают плоды　

Другие плакали в тавернах умирая　

Где дрожали яркими лепестками　

Большие зрячие мулатки　

И электрические розы еще раскрываются　

В садах моих воспоминаний　

Улица Сен-Мартен[232] у меня была,

Улица Сен-Мартен мне теперь не мила,

Улица Сен-Мартен даже днем темна,

Не хочу от нее и глотка вина.

У меня был друг Платар Андре,

Платара Андре увезли на заре.

Крышу и хлеб мы делили года.

Увезли на заре, кто знает куда.

Улица Сен-Мартен, много крыш и стен.

Но Платар Андре не на Сен-Мартен…

Взгляни — у бездны на краю трава,

Послушай песнь — она тебе знакома,

Ее ты пела на пороге дома,

Взгляни на розу. Ты еще жива.

Прохожий, ты пройдешь. Умрут слова,

Глава уйдет разрозненного тома.

Ни голоса, ни жатв, ни водоема.

Не жди возврата. Ты блеснешь едва.

Падучая звезда, ты не вернешься,

Подобно всем, исчезнешь, распадешься,

Забудешь, что звала собой себя.

Материя в тебе себя познала.

И всё ушло, и эхо замолчало,

Что повторяло: «Я люблю тебя».

Мадрид, одинокий и гордый,

июль напал на твое веселье[233]

бедного улья,

на твои светлые улицы,

на твой светлый сон.

Черная икота военщины,

прибой яростных ряс,

грязные воды

ударились о твои колени.

Раненый,

еще полный сна,

охотничьими ружьями, камнями

ты защищался,

ты бежал,

роняя кровь, как след корабля,

с ревом прибоя,

с лицом, навеки изменившимся

от цвета крови,

подобный звезде из свистящих ножей.

Когда в полутемные казармы, когда в ризницы измены

вошел твой клинок,

ничего не было, кроме тишины рассвета,

кроме шагов с флагами,

кроме кровинки в твоей улыбке.

Вы спросите: где же сирень,

где метафизика, усыпанная маками,

где дождь, что выстукивал слова,

полные пауз и птиц?

Я вам расскажу, что со мною случилось.

Я жил в Мадриде, в квартале, где много колоколен,

много башенных часов и деревьев.

Оттуда я видел

сухое лицо Кастилии:

океан из кожи.

Мой дом называли «домом цветов»:

повсюду цвела герань.

Это был веселый дом

с собаками и с детьми

Помнишь, Рауль[234]?

Помнишь, Рафаэль[235]?

Федерико[236] — под землей, — помнишь балкон?

Июнь метал цветы в твой рот.

Всё окрест было громким:

горы взволнованных хлебов,

базар Аргуэльес и памятник,

как чернильница, среди рыбин.

Оливковое масло текло в жбаны.

Сердцебиение ног заполняло улицы.

Метры, литры. Острый настой жизни.

Груды судаков. Крыши и усталая стрелка на холодном солнце.

Слоновая кость картошки,

а помидоры до самого моря.

В одно утро всё загорелось.

Из-под земли вышел огонь.

Он пожирал живых.

С тех пор — огонь,

с тех пор — порох,

с тех пор — кровь.

Разбойники с марокканцами и бомбовозами[237],

разбойники с перстнями и с герцогинями,

разбойники с монахами, благословлявшими убийц,

пришли,

и по улицам кровь детей

текла просто, как кровь детей.

Шакалы, от которых отступятся шакалы,

гадюки — их возненавидят гадюки,

камни — их выплюнет репейник.

Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании,

чтобы потопить вас

в одной волне

гордости и ножей.

Сейчас я вспоминаю всё и всех,

в самых глубинах, хоть за землей, но все же на земле.

Вторая зима[238].

В этом городе, где всё, что я люблю,

нет больше ни хлеба, ни света.

Над сухой геранью хрустальный холод.

Ночью в стены, пробитые снарядом, как быком,

входят горестные сны.

На рассвете средь укреплений — никого,

только брошенная телега.

В сгоревшем доме с дверью в небо

вместо ласточек заплесневелый камень

и тишина веков.

Базар. Немного нищей зелени.

Сюда привозят каждый день

дорогой крови

рыбу, апельсины —

сестре или вдове.

Город горя раненый расщепленный, подточенный,

осколки стекла и кровь,

город, лишенный ночи, город ночи,

город тишины и канонады,

город героев.

Новая зима, вторая,

голая — ни хлеба, ни шагов.

Солдатская луна и город.

Всё и всем.

Нищая земля, и жилы настежь —

кровь, большое сердце,

а слезы падают, как пули,

на истерзанную землю,

как голуби — звеня.

Кровь, что ни час, что ни день.

Я не говорю о вас, уснувшие герои:

перед вашей волей дрогнула земля.

Я слушаю: на улице

зима идет.

Дом, где я жил, дома и город —

всё оцеплено огнем.

Уж больше года, как предатели с разбега

ударились об этот берег.

Ток твоей крови их поразил.

Ни огонь, ни смерть не скрыли этих стен.

Теперь убийцы караулят:

епископ с низким лбом,

золотая рота бездельников,

генерал и тридцать сребреников.

Вокруг тебя центурии слезливых богомольцев,

эскадроны протухших послов,

вся свора в мундирах.

Хвала тебе, хвала в тумане в свете,

колыбель грозы,

воздух крови,

в котором рождается пчела!

Сейчас, Хуан, ты дышишь,

Педро, ты смотришь, думаешь, ты спишь.

Сейчас в ночи без света, без сна, без отдыха,

одни, среди бетона

и проволоки,

на юге, в сердце, на каждом повороте

люди, без неба и без тайн,

обороняют город

Мадрид,

в высокой тишине победы,

потрясенный, как сломанная роза,

и окруженный лавром.

Полковники из терракоты,

Политиков темный лай,

Булочка с маслом и кофе.

Гитара моя, играй!

Чиновники все на месте,

Берут охотно на чай

Двести долларов в месяц.

Гитара моя, играй!

Янки дают нам кредиты,

Они купили наш край —

Родина всего превыше.

Гитара моя, играй!

Болтают вовсю депутаты,

Сулят горемыке рай,

А за всем этим сахар и сахар…

Гитара моя, играй!

Моя родина кажется сахарной,

Но сколько горечи в ней!

Моя родина кажется сахарной,

Она из зеленого бархата,

Но солнце из желчи над ней.

А небо над ней — как чудо:

Ни грома, ни туч, ни бурь.

Ах, Куба, скажи мне, откуда,

Ах, Куба, скажи мне, откуда

Взяла ты эту лазурь?

Птица прилетела неживая,

Прилетела с песенкой печальной.

Ах, Куба, тебя я знаю!

На крови растут твои пальмы,

Слезы — вода голубая.

За твоей улыбкой рая, —

Ах, Куба, тебя я знаю, —

За твоей улыбкой рая

Вижу я слезы и кровь,

За твоей улыбкой рая —

Слезы и кровь.

Люди работают в поле,

Похоронены в темной могиле,

Они умерли до того, как жили,

Люди, что работают в поле.

А те, что живут в городах,

Бродят вечно голодные,

Просят: «Подайте грош», —

Без гроша и в раю умрешь.

Они бродят вечно голодные,

Те, что живут в городах,

Даже если носят шляпы модные

И танцуют на светских балах.

Была испанской,

Стала — янки.

Да, сударь, да.

Была испанской,

Стала — янки.

Для бедных — беда,

Земля родная и голая,

Земля чужая и голодная.

Если протягивают руку

Робко или смело,

На радость или на муку,

Черный или белый,

Индеец или китаец —

Рука руку знает,

Рука руке отвечает.

Американский моряк —

Хорошо! —

В харчевне порта —

Хорошо! —

Показал мне кулак —

Хорошо!

Но вот он валяется мертвый —

Американский моряк,

Тот, что в харчевне порта

Показал мне кулак.

Хорошо!

Когда я пришел на эту землю,

никто меня не ожидал.

Я пошел по дороге со всеми

и этим себя утешал,

потому что, когда я пришел на землю,

никто меня не ожидал.

Я гляжу, как люди приходят,

как люди уходят

в славе и в обиде.

Я иду по дороге.

Нужно глядеть, чтоб видеть,

нужно идти по дороге.

Некоторые плачут от обид,

а я смеюсь смело:

это мой щит,

мои стрелы —

я смеюсь смело.

Я иду вперед,

нет у меня посоха.

Кто идет — поет.

Я иду вперед,

я пою досыта,

я иду вперед,

нет у меня посоха.

Гордые меня не любят:

я простой, а они — знать,

но они умрут, эти гордые люди,

и я приду их отпевать,

они меня потому и не любят,

что я приду их отпевать.

Я гляжу, как люди приходят,

как люди уходят

в славе или в обиде.

Я иду по дороге,

нужно жить, чтоб видеть,

нужно идти по дороге.

Когда я пришел на эту землю,

никто меня не ожидал.

Я пошел по дороге со всеми

и этим себя утешал,

потому что, когда я пришел на эту землю,

никто меня не ожидал.

Она — как сало,

белее мела,

луна большая

Венесуэлы.

И тот же голос

поет усердно

про тот же голод

того же негра

и про рубашку —

она из пепла,

про печь без углей —

она ослепла.

Земля — и койка

и одеяло.

Как это грустно!

Начнем сначала:

она устала

и побледнела,

луна большая

Венесуэлы.