Запретная зона

Полезные советы

Я ОБРАДОВАЛСЯ, когда узнал, что мне присудили Большую стипендию Ротари. В Африку меня тянуло всю жизнь и больше, чем куда бы то ни было.

Когда в газетах появилось сообщение, что я собираюсь учиться в Южной Родезии, ко мне начали приходить письма от тех, кто побывал в этой стране. Какая-то женщина писала, что нравы там викторианские, но люди хорошие и что в морозные июльские ночи понадобится шуба. Кто-то советовал зайти по приезде в Солсбери к знакомому маклеру и передать ему привет — он наверняка подыщет подходящую виллу. Если вы любите ездить верхом, играть в гольф или теннис, то Родезия для вас — настоящий рай, писала домохозяйка из южной Швеции, которая долгое время пробыла в Африке. Неприятно, конечно, сообщала она, что некоторые белые слишком высокомерно относятся к африканцам, хотя вообще-то белым почти не приходится иметь дело с черными.

Я объяснял это так: расы жили настолько изолированно друг от друга, что недовольство не проявлялось открыто, и тем самым щадились чувства белых. Жизнь в колонии казалась мне похожей на ту, какая изображена в рассказах Киплинга или в фильмах 0 вест-индских островах. Я знал кое-что о Южной Африке и Кении, о Конго и Западной Африке. Но Родезия и Ньясаленд были для меня загадкой. Мои образованные друзья с трудом находили Ньясаленд на карте и никогда не слыхали о Булавайо и Лусака. Им было ясно одно: я еду в Африку. А куда именно — это уже неважно. Я обрадовался, что поеду в страну, о которой так мало знают и так мало написано.

Все началось в декабре 1958 года. Из комитета Ротари в США мне прислали брошюры, учебники с картинками, поздравительные письма. Я приобрел шведские флажки Ротари и учился произносить приветственные речи. Свою записную книжку я заполнил адресами и рекомендациями, но в Каире потерял ее, и когда мы с женой приехали в Родезию, у нас не оказалось ни одного адреса.

Из Стокгольма нам переслали в Каир письмо из Родезии — миссис Салли Пэрди писала, что первое время мы сможем пожить в ее доме. Она советовала захватить с собой смокинг и длинное бальное платье. Правда, некоторые уже начали носить короткие платья, но дамам скандинавского типа больше идут длинные. К тому же на правительственных балах надо быть только в длинных платьях.

Мы, пожалуй, ждали от нее других советов, но наша будущая хозяйка, видимо, не подозревала, что вне европейской резервации существует какая-то другая жизнь. Письмо к тому же пришло слишком поздно — Анна-Лена, моя жена, не взяла длинного платья. На душе у нас было неспокойно. Мы чувствовали, что просто по-6 гибнем на правительственных полонезах в Солсбери, столице Южной Родезии.

В самолет мы взяли с собой различные брошюры и описания Южной Африки — их прислал нам вместе с дружескими приветствиями комитет по делам Родезии в Лондоне. Просмотрели картинки: водопад Виктория, развалины Зимбабве, отели и широкие дороги. Фраза о том, что Родезия — «страна неограниченных возможностей», ни о чем не говорила. Эта фраза могла относиться и к Новой Земле, и к островам Вторника. Но в брошюрах содержались и более «важные» сведения: например, о том, что Родезия не омывается морем, что вы не найдете там Брайтона или Блэкпула, что там не слишком много универсальных магазинов, оперных театров и ночных клубов, а в «белом» городе не устраивают собачьих гонок.

Разочарованные эмигранты говорили нам позже, что не мешало бы дать еще ряд справок: сказать, например, о том, что в октябре очень жарко, а в июне на фермах очень сухо, что автомобиль нужен даже в городах и что некоторые рабочие и служащие не понимают английского языка, на котором говорит сама королева.

Пестрые брошюрки для туристов были менее осторожны в выборе слов, чем произведения департамента по делам эмиграции. Они приглашали нас ловить форель в южнородезийской Швейцарии и брать консультации в Национальном союзе фермеров Родезии; они гласили: «табак и скот — надежное вложение денег в окрестностях Форт-Виктории; неслыханные возможности для торговли в цветущем Ввело; переезжайте в Кве-Кве — там удобные условия покупки в рассрочку, клуб фотолюбителей и театральный клуб, кино каждый вечер, новый универмаг, асфальтированная дорога и собственная еженедельная газета «Мидлэндс Обсервер».

Куда же мы все-таки едем, думали мы. Об этих городах нам ничего не было известно. Мы летели в страну, которая предлагала «блестящие возможности настоящим людям» и необлагаемый налогами доход до 20 тысяч крон на семью с двумя детьми. Мы летели к «Новой жизни в Федерации», как называлась одна из наших брошюр.

Та нищая Родезия, которая до сих пор рисовалась в нашем воображении, совершенно затмевалась этими картинами. Сведения из справочников для туристов подтверждаются только в том случае, если точно следовать их указаниям и закрывать глаза на все другое. Мы подсознательно чувствовали, что многие хорошие советы совсем не для нас и только сбивают с толку.

Я не имел права вкладывать стипендию в бойню у Форт-Виктории. К тому же не было известно, сколько вечеров судьба отведет нам для посещения кинотеатров в Кве-Кве, городе, где было две тысячи европейцев, трубопрокатный завод и мебельная фабрика.

Добро пожаловать

Лететь над Африкой — значит, забыть о населяющих ее людях. Это пустынный континент, ждущий, когда его коснется рука человека. Здесь есть где развернуться фантазии и мечте. Горы и озера, одинокие водопады и безлюдные саванны. Мы летим низко над бурой степью — стадо жирафов срывается с места, испуганное шумом невидимого мотора и быстрой тенью самолета.

Где-то поют птицы, люди роют красную землю: копают глину для хижин. Круговорот жизни совершается прямо под нами: там рождаются и умирают. Но мы видим лишь зеленую, освещенную солнцем пустоту. Там, где нет богатства, нет и бедности — говорит пословица народа нгони. Пустынные, никем не заселенные земли рождают надежды.

Самолет слегка вздрагивает от усиливающегося ветра. Какой-то пассажир, не раз летавший по этому маршруту, показывает нам покрытый снегом Килиманджаро В Танганьике горит лес: огненно-красные языки пламени делят страну пополам. Из рук в руки переходит карта нашего маршрута. Африка на ней напоминает слоновье ухо, реки кажутся складками, а озера — вмятинами.

Мы заполнили анкету, которая вопрошала, какого пола у вас жена и какой вы расы, и приземлились в Федерации Родезии и Ньясаленда. Воздух тяжелый и влажный: сезон дождей близился к концу. В стране объявлено чрезвычайное положение. И хотя я был привилегированным стипендиатом, которого пришла встречать небольшая группа видных представителей местного общества, мне от этого не было легче. Безупречно одетый чиновник из ведомства по делам иммиграции имел вполне определенное задание: не впускать нежелательных гостей, которых и так слишком много; я понял это по его вопросам. Анна-Лена легко отделалась — она ведь была туристкой; меня же пригласил университет, что не могло служить хорошей рекомендацией.

Чиновник удалился, чтобы переговорить со встречающими. Те, вероятно, поручились за то, что мое пребывание в стране не «угрожает гармонии рас или политической стабильности Федерации» — мотивировка, по которой обычно не впускают в страну некоторых политических деятелей, писателей и даже священников.

Обычный приезд в чужую страну: имен не запоминаешь, лиц не различаешь, потому что твой взгляд устремлен вслед исчезающему носильщику.

— Добро пожаловать в Родезию! Мы ждали вас.

— Моя фамилия Роулэнд. Зовите меня просто Том.

— У моего мужа новый автомобиль, хотя и старой марки. Вы должны нас извинить.

— Том, я уеду раньше. У меня собрание в клубе.

— Хорошо, хорошо. Увидимся завтра за ленчем. Пер, надеюсь, тоже придет.

— Разумеется, — сказала миссис Пэрди, женщина, от которой мы получили письмо, — я привезу их обоих. Пер с Джорджем пойдут в клуб, а мы с Анной-Леной зайдем в кафе универмага.

— Значит, завтра увидимся!

— Конечно, мы же встречаемся каждый день, Том.

Кто-то повернулся ко мне и сказал слегка извиняющимся тоном:

— Маленький город. Мы все знаем друг друга. Это и делает его таким приятным.

— Люди здесь быстро знакомятся. Знаешь всех, кого стоит знать, — сказал кто-то другой и рассмеялся. — Африка — большой континент, повсюду нужно иметь друзей, чтобы можно было поехать туда, куда хочется.

— Еще раз добро пожаловать в Африку и до свидания! — сказал Том и уехал.

Итак, мы прибыли в Африку. Оказалось, она совсем не так далеко от нас, как мы думали. По дороге в столицу я показал на несколько низких домов и спросил, кто в них живет. Африканцы?

— Нет, европейцы. Туземцы живут в других местах. Там мы никогда не бываем.

Африка без африканцев — этого я не мог понять. Мысленно я слышал шуршание их велосипедов и рев граммофонов, видел смеющиеся толпы и играющих детей.

Нам показалось странным, что на всем нашем долгом пути от аэродрома до Солсбери и оттуда до фермы мы встретили африканцев меньше, чем могли бы увидеть на таком же пути в Лондоне.

Федерация — страна с редким населением, узнали мы из брошюр. На площади, равной Франции, Англии, Дании и Бельгии, вместе взятых, живет 300 тысяч европейцев. Об африканцах в брошюрах говорилось слишком общими фразами и только в связи с вопросом о заработной плате. Можно было подумать, будто государство во имя гуманности или из любопытства сохраняет остатки чернокожих племен.

На каждого белого в стране приходится двадцать пять африканцев. Куда же они девались? Сидят в засаде? Мне пе хотелось спрашивать. Мы говорили о другом. Но уже в первый час нашего пребывания в Родезии трудно было отделаться от навязчивой мысли: характерная черта жизни в этой стране — отсутствие как раз того, что должно было бы составлять ее главную особенность.

Миссис Пэрди показала на черные головы за изгородью.

— Представьте себе, один наш гость думал, что велосипедные дорожки здесь существуют только для белых. Но эта дорожка ведет в Харари, где живут туземцы. Они по нашей дороге никогда не ездят. Приезжие легко ошибаются. Зато на велосипедной дорожке, ведущей в Харари, не встретишь европейцев.

Все это звучало почти символично в своей простоте. Где-то за высокой изгородью дорожка сворачивает, где-то находится местечко, название которого — Харари— звучит так загадочно. О нем нечего рассказать, так как ничего не известно. Я подумал, что туда, наверное, нельзя ходить — там обязательно ограбят. На душе было нехорошо. Пожалуй, нечего надеяться на встречу с африканцами на равных началах. Казалось, они живут совсем в другой стране. Вместо этого придется приобрести слуг и обмениваться с ними несколькими словами в день, как делали все другие.

Тогда я еще не знал, что без велосипедной дорожки в Харари мы не выдержали бы так долго. Это была единственная дорога, которая куда-то вела.

Лица

Арабским мылом, взятым в одной из египетских гостиниц, я пытался стереть с себя следы двух бессонных ночей. Мы так устали, что даже глаза покраснели.

На плато опускалась ночь. Последнюю часть пути мы ехали между черными стенами кукурузы и табака; неожиданно машина остановилась перед низким длинным домом. Навстречу с лаем выбежали собаки, вышли безмолвные слуги. На ферме зажгли свет, но все равно ничего нельзя было рассмотреть.

Нас провели в отведенную нам комнату. За миссис Пэрди закрылась дверь, и вот мы сидим среди высокой темно-коричневой мебели, привезенной, видимо, издалека. На стенах — виды шотландских гор, на ночном столике — книга «Your small farm in Southern Africa»[1]. Я выглянул на улицу, увидел холодные серые звезды над качающимися верхушками пиний. Свет из окон фермы падал на огромные каменные глыбы, серовато-коричневые, словно завернутые в высохшую картофельную шелуху.

Вдруг в дверь просунулась чья-то большая голова.

— Вы уже приняли ванну? Меня зовут Джордж Пэрди. Обед на столе. Поторопитесь!

Мы собрались в гостиной и пили из кружек пиво. Оно было отличное, от него можно было даже опьянеть, и позже, когда мы не знали, что похвалить в Родезии, то всегда хвалили пиво. Дочь Пэрди — Дженнифер — сидела на диване и читала письмо. Это была девушка лет семнадцати, веснушчатая и очень милая.

— Дорогая, — сказала миссис Пэрди, — скажи нам, от кого ты получила письмо, или перестань читать.

Девушка смяла в комок письмо и вскочила легко, как тоненькая пружинка.

— Если бы у меня было ружье, я застрелила бы его.

— Кого, дорогая? — спросила миссис Пэрди.

— Конюха. Он не напоил моего Цыпленка, хотя я велела ему сделать это.

— Ты не должна давать ему слишком трудные поручения.

— Я ненавижу его, — сказала Дженнифер.

В этот момент послышался какой-то шум. Наш хозяин осторожно отодвинул занавеску — оказалось, кричит попугай в клетке. Хозяин качнул клетку.

— Я нашла его вон в тех кустах. И знаете когда? В день нашей серебряной свадьбы.

Миссис Пэрди достала с камина свадебную фотографию, сделанную в Шотландии: он — коренастый, широкоплечий, с высоким, пересеченным волевой складкой лбом; опа ростом повыше мужа, с покатыми плечами, приветливые глаза затенены шляпой, какие носили в двадцатые годы. Это было до их переезда в Африку, около глаз еще не было морщин.

Так мы стали жить в этой семье. Всего несколько часов назад мы прилетели сюда из ниоткуда и вот очутились па ферме к востоку от Солсбери, в Южной Родезии. Незнакомые люди приняли нас; почему — этого мы не понимали, но были благодарны им. Здесь мы впервые познакомились с тем необыкновенным гостеприимством, которое в Африке наблюдается повсюду, среди всех рас.

Хозяева знали только, что я стипендиат, посланный во имя международного братства учиться в Родезию. Они не были любопытны и не расспрашивали о нашей жизни. Мы, кажется, успели немножко узнать их, но нас они так и не узнали. Наше дальнейшее пребывание в Родезии вынудило их лишний раз взглянуть на то отвратительное, чем полна Африка и чего нормальный человек должен, по их мнению, избегать.

Были вещи, ради которых люди переселялись в Африку. Но было много и такого, что им не нравилось, пугало их. Несмотря на это, они все же приезжали сюда, надеясь уберечься от всего неприятного. Они старались не сталкиваться с тем, что им не по душе, зато говорили об этом много. Таким образом, и семья Пэрди, и большинство других семей европейцев жили в незнакомой им Африке, которая рождала в них враждебные чувства.

Но за этим первым ужином мы говорили только о термитах да о кочующих муравьях, которые съели у них весь ревень, и о новых кустах крыжовника, привезенных Пэрди из Кейптауна. Между чашками и серебряными мисками по столу расхаживали кошки, их провожали полные любви взгляды хозяина и восторженные восклицания миссис Пэрди.

Потом Дженнифер взяла карманный фонарик и осветила грейпфрутовое дерево, под которым она похоронила свою первую лошадь.

Завтрак и последние известия

На следующее утро, когда мы проснулись, то новое, что окружало нас, приобрело конкретные очертания. Скрип половиц, лай собак, голоса на незнакомом языке — все это наталкивало нас на размышления о нашей будущей жизни в южном полушарии, где-то между экватором и тропиком Козерога.

Мы лежали в коричневых кроватях, задернутых пологом. Когда-то в двадцатые годы их перевезли на барже из Абердина в Бейру, в Мозамбике. Неожиданно в комнате появился слуга Абрахам с серебряным чайником в руках. В открытую дверь мы увидели солнце, восходящее над саваннами, и работника, который плел из тростника стенку сарая.

Дверь в спальню и в комнату Дженнифер была открыта всю ночь, чтобы собаки и кошки могли беспрепятственно входить и выходить, когда им понадобится. Вслед за Абрахамом они вбежали к нам в комнату, подняли возню с туфлями, потом начали прыгать на постель, так что нам пришлось одеваться в обществе маленьких забавных собачонок.

Домашний телефон Пэрди связан одной линией с пятнадцатью другими телефонами. Когда звонили в один из домов, звонки раздавались во всех шестнадцати. Для разных номеров установлено разное количество длинных и коротких сигналов. Звонки начинались в половине шестого утра: это обычное время телефонных разговоров. Чуть позже жители, пользуясь утренней прохладой, уже выходят на улицу. Люди, живущие далеко от города и не получившие вечерних газет, звонили, чтобы узнать последние цены на табак — начинался сезон продажи табака. Телефонная линия лучше всего работает по утрам, но слышно все равно скверно. Мистер Пэрди, красный как рак, кричал в трубку:

— Доброе утро, говорю. Нет, я совсем не волнуюсь. Я просто пытаюсь сказать «доброе утро». Я абсолютно спокоен.

Он в изнеможении протягивал трубку жене, и она более звонким голосом зачитывала вслух газетную заметку.

В ванной был целый арсенал сывороток против змей. Говорили, что одна из них помогает против всех змей. Но бывали случаи, когда кто-нибудь по ошибке брал не ту склянку и умирал от двойной дозы змеиного яда.

Завтрак очень обилен. Друг семьи Пэрди прислал из Южной Африки копченый окорок. Мы едим кашу и яйца, дыню и виноград. Кошки опять ходят по столу, неторопливо ступая между блюдами.

— Как-то там Петер? — спрашивает миссис Пэрди.

— Недурно, я думаю, — отзывается мистер Пэрди. — Он в Центральной провинции. Там сейчас тихо. Он ведь так хотел по-настоящему отдохнуть. Удит рыбу, а по вечерам бродит по деревням и занимается этнографическими исследованиями.

Петер — их старший сын, которого как резервиста призвали на службу в Ньясаленд.

— Вы не будете против, если мы включим радио и послушаем последние известия, пока завтракаем? — спрашивает хозяйка.

Это наш первый завтрак в Центральной Африке. Мы слышим хорошо поставленный голос диктора с произношением, больше похожим на оксфордский, чем на солсберийский, дребезжание посуды в кухне и стук ножей. Сводка погоды: в Ньясаленде сухо и жарко, средняя температура в Северной Родезии—28 градусов, в районе Кариба — 36. Западные ветры в Южной Родезии и ливни в Солсбери.

«В Блантайре призвана на службу новая партия резервистов… Из Солсбери вылетели с подкреплениями три самолета королевских военно-воздушных сил…»

— Мне вчера рассказывали в банке, что Джон тоже там.

— Да он уже разучился держать ружье.

— Это не так уж важно.

— Я нарежу для мужчин побольше ветчины.

— Абрахам, подай мармелад!

«Из министерства информаций только что поступило сообщение о том, что в Ньясаленде убиты еще четыре африканца. Они были вооружены дубинами и отказались подчиниться приказу. Среди европейцев раненых нет. На этом мы заканчиваем передачу последних известий».

— Мы разделаемся с ними, — говорит мистер Пэрди.

— Передайте, пожалуйста, горох, — просит Дженнифер. Она только что села за стол. Дженнифер в блузке и коричневых манчестерских шортах. Я вспомнил, как кто-то предупреждал нас в письме, что дамам не следует ходить в шортах, чтобы не искушать африканцев. «Как можно! Мы ведь не в Каннах», — с возмущением сказала как-то Анне-Лене одна родезийка шведского происхождения. Значит, они признавали, что чувства африканцев в этом отношении ничем не отличаются от эмоций белых. Почему же они не хотят признавать этого во всем остальном?

— Похоже, в Ньясаленде убито несколько сотен туземцев, — восклицает мистер Пэрди. — Уж я то знаю, чем пахнет, когда сообщают такие новости.

Я было решил, что наш хозяин либерал, которому не нравится, когда правительство пытается скрыть истину. Но он продолжает:

— К чему лицемерить? Мы хотим сами управлять собой и мы должны иметь мужество заявить Лондону, что нам все равно — убиты тысяча или десять африканцев. Раньше они не поднимали шума, а сейчас необходимо дать им урок и показать, что мы не намерены уходить отсюда.

— Милый, зачем так резко? — умоляюще восклицает миссис Пэрди.

— Эта молодая пара только что из Швеции. Мы должны рассказать им, как просто и разумно мы смотрим на все это. К нам нередко приезжают из Англии всякие либералы и крикуны. Поживут здесь неделю и думают, что все поняли.

— Вы ведь пробудете здесь целый год? — обращается к нам миссис Пэрди.

Этим она хотела сказать нам в утешение, что мы-то не относимся к таким крикунам. Ведь у нас не могло быть никаких предвзятых мнений. Не для того же я приехал учиться почти на целый год, чтобы наводить здесь критику.

Мы разговариваем, а Абрахам стоит в дверях буфетной и ждет, когда мы кончим завтракать. По его виду нельзя судить, понимает ли он, о чем идет речь. В этой семье не привыкли сдерживаться в присутствии слуг. Слугам представляется много случаев наблюдать цивилизацию белых, которая должна казаться им странной и непонятной. Когда мы встаем из-за стола, Абрахам молча подходит к миссис Пэрди и протягивает ей листок бумаги и ручку, прикрепленную шнурком к деревянной дощечке. Ни Абрахам, ни миссис Пэрди не произносят ни слова. Миссис Пэрди пишет на бумажке свое имя и слова: «Please, pass» — «Пожалуйста, пропустите». Вечером Абрахам свободен от работы и с этим пропуском может спокойно поехать на велосипеде в Солсбери, не опасаясь никаких неприятностей.

— Многие туземцы очень смышлены, хотя вы, может быть, этому и не поверите, — говорит миссис Пэрди, строго посмотрев на меня. — Взять, к примеру, Джереми. Он стирает у нас белье. Он не умеет считать до пятидесяти, но просит меня откладывать от его жалованья по два шиллинга в неделю. И он проверяет меня, завязывая каждую неделю на нитке по два узелка.

— У вас с Джереми много общего, мама, — замечает Дженнифер.

Отец шутливо грозит дочери кулаком. Миссис Пэрди встает проводить мужа до автомобиля. Она отряхивает платье, словно от разговора в его складках застряли крошки.

«Африканский скот»

Период дождей подходит к концу. В зоне тропика Козерога начинается бабье лето. Жара спала, на небе ни облачка. Гроз в это время года не бывает. Суббота, начало марта. Реактивные самолеты сомкнутым строем возвращаются из Ньясаленда домой, в Солсбери.

Мы пьем чай на лужайке. Повар африканец испек лимонный торт. Мистер Пэрди отламывает кусочки торта и бросает их собакам. Он расстегивает рубашку, выплескивает остатки чая на клумбу. Собаки и кошки неотступно следуют за ним. Я не очень-то доверяю таким любителям домашних животных. Они ничего не хотят знать о людях, боятся их. Преданные собачьи глаза, в которых не отражается никаких вопросов, никаких проблем, вызывают у них сочувствие, а пытливые взгляды человека, поступки которого трудно заранее предугадать, делают их неуверенными и бессознательно жестокими.

Зеленый двор около дома сплошь засажен. В нем несколько сот квадратных метров, по краям — клумбы и груды камней. Дом и лужайка окружены садом. Англия в миниатюре. За садом ферма: извилистые тропинки, колышущаяся кукуруза и турецкий табак. Табак посажен для эксперимента — ему трудно прижиться на высоте 1800 метров.

Хижины сельскохозяйственных рабочих-африканцев прячутся где-то в стороне. Наша беседа прерывается лаем собаки и чьим-то воплем: через калитку проходит африканец с охапкой травы на плече, на него напала одна из собак. Хозяева объясняют, что их собаки не выносят запаха чернокожих, и добавляют, что собаки черных якобы всегда нападают на белого. Сам я впоследствии никогда не видел ничего подобного, но в тот момент мне пришлось лишь удивиться и промолчать.

На крышу дома опустилась стайка темно-желтых крошечных птичек, сантиметров десять длиной, не больше. Они называются тинки-тинки. Кошка Майзи, заметив птичек, осторожно подкрадывается к ним. Дома в Африке очень низкие, потолок тонкий, здесь нет внутренних рам и толстых стен, подвалов и чердаков. Настоящий поселенец приезжает в местность, которую он считает необитаемой — коренные жители в счет не идут, — собирает группу африканцев и за несколько часов обучает их искусству укатывать землю и класть кирпичи. А потом он отсылает их обратно в их каменный век, а сам спокойно формулирует философский тезис о неспособности африканцев понять происходящее на земле.

Майзи — настоящая хищница. В прошлый вечер она притащила мертвого кролика и засунула его хозяйке под кровать. Наутро миссис Пэрди наткнулась ногой на что-то мягкое, но не нашла своей туфли. А в другой раз Майзи появилась с полевой крысой величиной с бобра… Птицы на крыше нисколько не боятся кошки. Миссис Пэрди, сидя в кресле, зовет свою любимицу, но та не обращает на нее никакого внимания.

Наш хозяин — один из пионеров молодой Родезии. Мистер Пэрди оценивает людей по тому, что они сделали для нации. «Он никогда не щадил себя», — одобрительно говорит хозяин о ком-нибудь из поселенцев, или: «он шел своим путем, не вступая в перебранку с министерством по делам колоний в Лондоне». Отстаивать свое мнение, приумножать свои богатства, упорным трудом завоевывать уважение людей и добиваться чувства удовлетворенности — вот его взгляд на цель жизни. Домашние животные — единственные, кого он не заставляет работать. Они не несут на себе проклятия трудиться в поте лица.

Из дому выходит слуга. Он приносит торт. Миссис Пэрди разрезает его так, чтобы в середине куски не соприкасались. Этому опа научилась во время поездки в Новую Зеландию. Миссис Пэрди — веселая, загорелая женщина. Ей около пятидесяти лет, она носит туфли сорок второго размера, вырастила семерых детей и, несмотря на это, не растолстела. Ее руки все время заняты какой-нибудь женской работой: она либо ткет, либо вяжет. К тому же на ее попечении множество домашних животных.

Хозяйка разворачивает первое письмо от сына из Ньясаленда. Поскольку дороги на севере провинции размыло, их перевезли на пароходе через озеро Ньяса. Там они делали набеги на селения и отрезали отряды мятежников друг от друга. Самое интересное — окружать по ночам краали. Экспедиции в джунгли увлекательны, как приключения в книгах для подростков.

— Петер надеется, что он успеет вернуться домой к матчу с командой Машоналенда в школе Черчилля, — рассказывает миссис Пэрди.

— Это будет в следующую субботу.

— У границы сосредоточена авиация Южно-Африканского Союза. Стоит нам попросить, и она придет нам па помощь, — говорит мистер Пэрди. — Но за неделю мы многое успеем сделать сами. Иногда я думаю, зачем нам этот Ньясаленд — с ним всегда столько хлопот.

— Оттуда приезжают наши слуги, дорогой, — напоминает жена. — Будем надеяться, что Петер скоро вернется домой. А тогда все это не будет иметь для нас никакого значения.

«Не будет иметь для них никакого значения…» А для меня это будет иметь значение. Я останусь здесь, даже если команда Машоналенда выиграет в субботу соревнование по регби у команды Матабелеленда.

После чая миссис Пэрди наполняет водой ванночку для птиц, следит, чтобы гусям дали травы, и сама кормит зерном мускусных уток с длинными, как у грифов, шеями. Некоторые работники отпущены домой, поэтому мы с хозяевами сами пересчитываем лошадей, затем идем к глиняной яме, где трое мужчин смешивают глину с цементом и делают кирпичи для нового дома. Они получают по три с половиной кроны за сотню кирпичей, а успевают сделать за день всего четыре сотни. Позже я понял: для Родезии это очень хорошая оплата. Садовый работник, занимающийся обработкой каменистой почвы, получает всего 45 крон в месяц и бесплатную еду. Семья такого работника живет тут же в усадьбе и обычно занимает крохотную хижину, сооруженную из соломы и глины.

Мы сидим на камнях на краю кукурузного поля. Мистер Пэрди говорит о коренных жителях страны. Я — первый из молодых стипендиатов фонда Ротари, кто попросился в Федерацию Родезии и Ньясаленда. Мистер Пэрди спрашивает меня:

— Впервые путешествуете?

— Нет, — ответил я.

В ответ последовало удивленное молчание.

Рядом с супругами Пэрди мы чувствовали себя школьниками. Нас непрерывно поучали. Впрочем, это естественно: они годятся нам в родители, их дети ненамного моложе нас. На этот раз мистер Пэрди сказал, а я как прилежный ученик потом записал слово в слово следующее:

— Понимаете, нам не справиться без посторонней помощи. Нам необходим труд чернокожих. Нас меньшинство, и мы должны исходить из этого. К чему лицемерить? В Южной Африке передвижение черных находится под контролем, и полиция держит их в постоянном страхе. Я охотно даю им пищу и хорошее жилье — так они лучше работают. Но нам приходится все время помнить о том, чего вы в Европе никак не можете понять: африканцы — не такие, как мы. Это не люди, это животные. Нужно, чтобы они всегда знали свое место. Им нельзя давать политические права. Нам нужно иметь полицию, чтобы при любых обстоятельствах держать черных в руках. Мы ведь не предоставляем скоту право голоса и свободу слова. Я даю ему пищу и кров и знаю, что больше ему ничего не нужно.

Мистер Пэрди переводит дыхание. Он говорит сквозь зубы. Может быть, он вовсе не хотел высказываться так сразу, но, видимо, считал своим долгом говорить правду. К тому же он мог думать, что мы, возможно, разделяем его мнение. Он привык, что многие придерживаются таких взглядов.

Позднее нам не раз приходилось слышать подобные высказывания, и даже похуже, но, пожалуй, так откровенно никто не говорил. Особенно тяжело слушать такие вещи в первый раз. Нам не помогло, что мы уже читали об этом в книгах. Откровенное заявление мистера Пэрди застало нас врасплох. Мы были безоружны и не знали, что ответить этому человеку, который принял нас так приветливо и гостеприимно.

— Все, что мы делаем для туземцев, мы делаем для их же блага, — продолжает мистер Пэрди, почувствовав в нашем молчании скрытый протест. — Я сам был членом комиссии по изучению потребностей туземцев в отдыхе и развлечениях.

И он разъясняет нам, как полезно черным заниматься спортом. Он говорит об этом тем же тоном, каким раньше объяснял устройство кормушек и стоков для навоза.

Тем временем ветер стих, гул самолетов смолк. Одна из кошек вскочила хозяину на руки. Сейчас у нас нет никакого желания спорить. Моя жена отходит в сторонку — на ее глазах слезы.

Мы идем по владениям наших хозяев.

— Средний африканец, — просвещает нас миссис Пэрди (она любит говорить о «среднем» африканце), — наиглупейшее существо. Я хорошо к нему отношусь, ведь он не виноват в том, что его раса обречена тысячелетиями жить на уровне каменного века. Я могу указать ему на дерево и послать его к нему, а он даже не найдет туда дороги. Какой ему смысл ходить в школу, изучать английское средневековье и французские войны? Но мы, конечно, даем черным образование Они великолепно справляются со многими профессиями. У нас, например, много черных работают шоферами автобусов. А у меня в доме служил маляр, очень воспитанный. Утром я спрашивала его: «Как вы поживаете?». Он отвечал: «Отлично». — «А как семья?» — спрашивала я. «Тоже неплохо», — говорил он. Да, он всегда отвечал на все мои вопросы. Совсем как джентльмен, так что, вы понимаете, они не все одинаковы.

Таким образом, розги и розы раздаются по справедливости.

Мистер Пэрди поправляет подтяжки на своей голубой льняной рубашке и показывает на ласточек, устроивших гнездо под крышей скотного двора.

— Скоро они отправятся в Швецию. Вас еще не тянет домой?

В это время года перелетные птицы как раз готовятся к отлету на север. Правда, большинство птиц из Родезии отправляются в другие страны: аисты летят в Польшу, неприметные серые дрозды улетают в Китай и Монголию.

— Нет, — хочется мне сказать, — в Швецию нас не тянет. Нас притягивает Африка.

Нужные адреса

В первые дни пребывания в Родезии мы с женой чувствовали себя беспомощными, подавленными, бессильными что-либо сделать. В дороге нас обуревала жажда новых впечатлений, а теперь мы уже устали от всего, что нам пришлось увидеть и услышать. Какой смысл в этих условиях знакомиться с людьми, с природой? Зачем только я согласился на такой долгий срок пребывания в университете? Обещания и обязательства теряли всякий смысл, теперь они становились обузой и грозили задавить нас.

Сидя на кроватях, мы писали письма. Мы были ожесточены, но трусливо молчали. Доверить свои мысли было некому. Ведь только Пэрди знакомил нас с людьми, а все эти люди были похожи друг на друга и высказывали одни и те же мысли. К чему волноваться? — думал я. Они просто привыкли так говорить. Они не вкладывают в свои слова никакого смысла.

Но избавиться от этого было невозможно. Это была не та Африка, к которой мы стремились. Здесь ничего нельзя было понять с первого взгляда, привычные представления менялись.

Нас сбивала с толку и заставляла молчать ограниченность и наивность нашего хозяина. Он высказывал свои полные предрассудков взгляды как нечто само собой разумеющееся — ведь все окружающие разделяли их.

Часто люди поддаются искушению разбить чужие представления откровенным высказыванием своего мнения, а мы, наоборот, встречали его бьющую через край откровенность уклончивыми ответами. Все, что он говорил, он произносил таким авторитетным тоном, что нам не приходило в голову начинать дискуссию.

Вскоре мы нашли оружие и научились обороняться, но в первые дни наша неопытность была слишком велика. Мы поняли, что в Африке в споре с белыми нельзя прибегать к таким доводам, как интуиция, чувство, принципы. Все это не имело для них ровно никакого значения. Опыт — единственное, чем вы имели право обосновывать свою точку зрения, опыт же приобретается только со временем.

— Вы сами увидите, когда будете уезжать отсюда через год… Хотя тогда вы, пожалуй, захотите остаться здесь. Все будет совершенно иначе. Вы поймете, сколько предвзятых мнений было у вас.

Так сказала одна дама, которая пришла однажды утром, чтобы уговорить Салли Пэрди принять участие в благотворительном базаре. Выручка от базара предназначалась для подарков храбрым сынам, сражавшимся в горах Ньясаленда.

Мистер Пэрди взял меня с собой на ленч в клуб Гранд-отеля. Там я предполагал завязать нужные знакомства. Наше положение на ферме было двусмысленным. Мы пользовались гостеприимством хозяев, а оставаясь вдвоем, обсуждали вопрос, как долго сможем выносить жизнь на ферме. Воздух в саваннах, казалось, был сжат как внутри футбольной камеры. Нам нужна была рекомендация от кого-нибудь из сильных мира сего к агенту по продаже недвижимого имущества Солсбери.

Пожалуй, ни в одной африканской деревне я не чувствовал себя в большем одиночестве, чем в этом светлом зале с колоннами. Обычно я легко приспосабливаюсь к обществу, но представленный мистером Пэрди как человек, приехавший в Федерацию не ради асбеста или кукурузы, а ради приобретения знаний, я почувствовал себя неуверенно.

Я поздоровался с президентом клуба, выпил с ним. Президент начал представлять меня окружающим. Мистер Вестберг — мистер Фокс, мистер Вестберг — мистер Редберн, мистер Лоулер, мистер Хогард, мистер Вестберг — мистер Фокс… Народу было много, я совершенно запутался и в конце концов протянул руку президенту, с которым уже был знаком, и отрекомендовался: Вестберг.

В клубе собрались крупные дельцы Солсбери и служащие министерств. Мужчина, предложивший мне на аэродроме звать его Томом, спросил меня, как я поживаю.

В Родезии всегда все превосходно, и я ответил, что чувствую себя как нельзя лучше. Том рассмеялся — он так и думал!

Директор страхового общества спросил меня:

— Вы заметили какие-нибудь признаки чрезвычайного положения? Видели ли вы хоть одного солдата в Солсбери? Мои родственники пишут тревожные письма. Я отвечаю им, что у нас никогда не было так хорошо.

Объявление чрезвычайного положения — мальчишество, авантюра. Правда, газеты и политические деятели думают иначе, но многие из тех, с кем мы говорили, уверены, что молодая страна разыгрывает сейчас свой самый грандиозный спектакль. Сэру Рою Беленскому, премьер-министру Федерации, с улыбкой отводят в этом спектакле роль первого национального героя после Сесиля Родса. Прямодушный шахтовладелец из области Шабани хлопнул меня по спине:

— A-а, вы пишете! Передайте, что здесь все спокойно. Нельзя чувствовать себя в большей безопасности даже в запертом гардеробе.

Его смех прозвучал бы загадочно, если бы не был таким громким.

Вокруг меня говорили о Джоне Стоунхаузе, члене английского парламента, которого несколько дней назад выдворили из страны. Сэру Рою нанесла визит депутация белых, готовая вывалять Стоунхауза в дегте и перьях; а поскольку полиция была занята другим — она усмиряла интеллигенцию и африканских политических деятелей, премьер-министр не мог гарантировать члену парламента безопасность. На рассвете Стоунхауза спешно вывезли на самолете, чтобы на него не могли напасть.

Среди посетителей клуба были люди двух типов. Некоторые, казалось, прибыли прямо из лондонского Сити — узкие жилеты, черные сюртуки, прямые усики. Это были закаленные управляющие, для которых в любом уголке мира — климат Итона и Хэрроу. Другие были южноафриканского типа: белые рубашки с рукавами, подхваченными резинками, яркие шелковые галстуки, мягкий диалект, близкий кокни[2]. Некоторые из них — худые, угловатые, со взъерошенными рыжими волосами. Они хохотали над своими собственными шутками, не очень понятными окружающим.

Какой-то человек произнес речь о необходимости радиорекламы. Потом приветствовали гостей из братских клубов Южно-Африканского Союза, высчитали процент присутствующих, а затем эти люди — люди одной расы, одних политических убеждений и одного общественного положения — с удовлетворением отметили, что у них много общего.

Получив несколько нужных адресов, я отправился на поиски квартиры. Мы хотели поселиться там, где могли бы делать все, что нам вздумается, и общаться с кем хотим. Прочитав столько брошюр для эмигрантов, мы думали, что это будет легко. Мы хотели снять дом на полгода. Агенты ничего не могли предложить на такой короткий срок. Тогда мы решили действовать иначе.

После обеда мы отправились домой, на ферму, в автомобиле Дженнифер. Ферма находилась в нескольких милях от города. Вдоль дороги тянулись длинные желтые бараки. В них поселились эмигранты: чтобы скопить деньги на приобретение дома в Европе, здесь они живут в тесноте. Потом мы ехали мимо гигантской фабрики искусственных удобрений, мимо ферм европейцев. Поля фермы, носящей название «Счастливой» — «Fortune Farm», выглядели неприглядно: табак прибило градом, листья кукурузы пожелтели и поникли.

Когда мы приехали домой, миссис Пэрди шила. Повар испек к чаю лимонное печенье. Нам подали его с ежевичным вареньем. В саду вдоль дорожек росли кусты ежевики с синевато-коричневыми и приторно сладкими ягодами. Хозяйка показала нам альбом с этюдами, написанными акварелью. Этюды, сделанные ее матерью, изображали Шотландию девяностых годов, приход, где жила их семья. Мы спросили хозяйку, не хочется ли ей вернуться к этим постоялым дворам, замкам, стадам овец, вересковым пустошам и паркам. Нет, все это было очень давно, люди все изменили, так что сейчас трудно что-нибудь узнать.

Почему семья Пэрди эмигрировала? Мы так никогда и не узнали, какие трагические, эгоистические или героические обстоятельства заставили их это сделать. Нам казалось, что первое время они чувствовали себя здесь неуверенно, но гораздо сплоченнее, чем в Европе. Мы понимали, что в них, в сущности, нет ничего исключительного. Когда-то в Шотландии они были такими же порядочными, как и все. У большинства людей предрассудки дремлют, а расцветают пышным цветом они только тогда, когда находят поддержку. А когда все разделяют эти предрассудки, они начинают казаться хорошими качествами. Причины отъезда из Европы могли быть разные; цель переселения в Африку обычно одна — материальная выгода. Это девственная страна, где легко нажиться. И в блеске денег поселенцы забывают о людях, населяющих Африку, о тех, кто только и может обеспечить безопасность и спокойствие белых в этой стране на долгое время.

Пэрди не жаловались. Они ведь добились своего. Мистеру Пэрди предлагали министерский пост. Кроме того, он был председателем общества мукомолов и занимал всякие другие почетные должности. Сейчас в доме ждали его возвращения из столицы. Это легко было заметить: слуги расставляли цветы, раскладывали подушки, а на то место, где должен был стоять зонтик, поставили клюшку для гольфа — ею убивали змей. Во двор въехала машина. Выбежали собаки и слуги, мистер Пэрди обнял собак, слуги вынули из багажника коробки с продуктами, купленными в городе.

— Вам письмо!

Президент международной федерации, под покровительством которой я предпринял свою поездку, поздравлял меня с полученной мною возможностью «помочь тем, кто остался дома, лучше понять людей, в чьей стране вы учитесь, — их традиции, обычаи, проблемы». Таким образом, я мог «помочь создать нужную атмосферу и общественное мнение, способствующее обеспечению прочного мира».

Позже я решил, что это письмо, как ни странно, содержательно.

Вечером мы пошли в конюшню. Мы видели, как из своего гнезда около травяной кочки вылетел темно-коричневый жаворонок. Было прохладно, и я натянул пуловер. А мистер Пэрди, всегда одетый в тонкие льняные брюки, надел на себя старый поношенный сюртук. Таких в Африке никто не носил. Пэрди был похож на извозчика, только что спрыгнувшего с козел, чтобы показать дорогу в комнаты постоялого двора.

Гости на ферме

К чаю часто приезжали гости из Солсбери или из провинции. Большинство — в запыленных автомобилях, а некоторые любители спорта — верхом на лошади. Добираться домой гостям было далеко, поэтому они обычно оставались на обед. Слуги бегали с чайниками, подносили стаканы с грогом, таскали ведра со льдом, расставляли стулья на увитой зеленью веранде, нарезали куски заливного языка и ветчину.

Дженнифер выполняла роль гостеприимной хозяйки. Светлое открытое платье было ей к лицу. В школе Дженнифер не блистала. Окончив ее, она работала продавщицей в Солсбери. Дженнифер просила отца послать ее на сельскохозяйственные курсы.

Дженнифер обладала каким-то особым природным даром. Она была необычайно сильной и ловкой спортсменкой, умело обращалась с животными, до тонкостей знала устройство комбайна. Подавая гостям ледяной пунш, она рассказывала об охоте на самку леопарда в горах Инянга:

— Мы отравили ее стрихнином, но она как сумасшедшая выпрыгнула из куста и вцепилась в собаку. Мы застрелили ее, вскрыли, вынули двух зародышей, заспиртовали их и отдали учителю биологии в школе святого Мартина.

Раздался испуганный визг болонки. В траве неподалеку от нас зашипела змея, смертельно опасный родственник гадюки, хотя это был всего лишь детеныш. Нам нечем было защититься, пришлось влезть на стулья и стоять там, пока не появился слуга с клюшкой для гольфа и не размозжил змее голову. Мы пережили несколько неприятных минут, ощущая ужасную беспомощность. Потом мы выпили еще пива, закусывая холодной спаржей. Женщина, сидевшая напротив меня, рассказывала очередную историю о слугах:

— Я сняла часы, показала на цифры и сказала: «Сикспенс, когда стрелка дойдет досюда, пройдет ровно пять минут, и ты должна вынуть яйцо». Через некоторое время вбегает сияющая Сикспенс: «Идите посмотрите». Я вошла в кухню. В кастрюле лежали яйцо и часы. Они варились розно пять минут.

С поля доносилось похожее на бормотание пение. Это несколько африканцев рыли яму под уборную. Я подошел к ним, они холодно, недоверчиво посмотрели на меня. Я сказал что-то по-английски, они испуганно встрепенулись и покачали головой.

Позднее я близко узнал многих африканцев, тогда же я ни с кем из них не был знаком. Я не знал, что о них думать — настолько ли они разумны, чтобы с ними можно было говорить, или они просто невежественные и добродушные дикари. Но какими бы они не оказались — ничто не могло бы изменить мою точку зрения на расовый вопрос.

Когда я вернулся к компании, расположившейся на лужайке, наш хозяин рассказывал, как полицейский выбил зубы африканцу — шоферу грузовика. Полицейский неправильно понял слово, которое африканец произнес с ошибкой.

В этой истории действительно было много курьезного, но меня она покоробила. Наверно, оттого, что шофер был черный. А если бы шофер был белый, может быть, мистер Пэрди и не упомянул бы об этом эпизоде, не знаю. Впрочем, большинство шоферов грузовиков — африканцы.

Путешествующий по Южной Родезии обязательно попадает в неловкое положение: он замечает, что на любом высказывании лежит отпечаток расовых предрассудков. В то же время он чувствует, что если станет возмущаться презрительным отношением белых к черным, то будет выглядеть смешным и сентиментальным — ведь презрение к африканцам поколениями врастало в белых и перестало ими осознаваться.

Так, всеми возможными способами мы тянули послеобеденное время. Война была где-то далеко. После утреннего дождя желтое плато сверкало, как начищенный медный поднос. Ничто так мало не ценилось здесь, как время. День, когда время станет драгоценностью, какую не купишь на все деньги Федерации, может оказаться для белых роковым. Но никому из друзей Пэрди не приходили в голову такие мысли. А пока мы играли в крокет и в кегли, осматривали конюшню, загоняли уток в сарай и сдабривали виски сочными анекдотами, которые скрашивали наши вечера еще несколько недель.

Перед обедом гости обычно играли в бильярд или в его разновидность — снукер. Большой зал, служивший когда-то гаражом для трех автомобилей семейства Пэрди, был переоборудован под бильярдную. Мужчины, сняв пиджаки, собирались вокруг огромного стола. Низкие лампы с абажурами из синей ткани освещали зеленое сукно, от тусклого света просыпались ночные бабочки. Вот одна из них села на бильярдный стол, и шар придавил ее к сукну.

Женщины сидели на деревянных скамьях вдоль стен, наполняли грогом стаканы для мужчин, а сами пили вермут. Вот так в моем представлении выглядел лагерь буров на биваке: мужчины усаживаются на корточки между повозками, торопливо стреляют, перебрасывают ружья женщинам, а те спокойно вкладывают патроны. Точно так же здесь мужчины склонялись с кием в руках, а их храбрые жены следили за бутылками.

Да, поистине это страна неограниченных возможностей.

Стучали шары, менялись цифры на доске. Зал с выбеленными стенами и черным цементным полом казался меньше от расставленных по стенам зеркал. На одной из стен — полка с книгами: Невил Шут, Мэри Вебб, сборник жизнеописаний Сесиля Родса. Миссис Пэрди, держа на коленях болонку, что-то вязала. Она была явно возбуждена игрой.

— Ну, довольно! — остановила она мужа, рассказывавшего анекдоты. Она взглянула на доску, где отмечались набранные очки, радостно вскрикнула, так как очков было уже много, подошла со своим вязаньем к столу и стала мешать игрокам.

Были слышны реплики философского содержания:

— Черные живут сегодняшним днем. Самое большее, чему их можно научить, — смотреть на год вперед.

— Не удивительно ли, что они живут ради мечты, которая осуществится через сотни лет?

Под столом полусонная собака жевала бумагу; там лежал старый сифон для содовой воды и ящики со свадебными подарками старшей дочери. Она не взяла их в свой новый дом к северу от Умтали. Умтали — это Шотландия Южной Родезищ там в ручьях пляшут форели.

Голоса игроков начали стихать.

— Well done![3]

— Good shot![4]

— Slowly, partner![5]

Лица утратили напряженное выражение, тела расслабли. На мистере Пэрди — красная рубашка. Пояс расстегнулся, брюки спадали.

Женщина, сидевшая рядом со мной, сказала:

— Сэр Рой Беленский — наш Георг Вашингтон.

Она вся так и сияла, щеки ее горели, на шее красовалось огромное жемчужное ожерелье. Казалось, она радовалась тому, что живет в эту историческую для Африки эпоху.

— Мы спокойно можем довериться ему, — добавила она.

— Скорее он может вполне довериться нам, — поправил ее мужчина, хозяин магазина мужского готового платья в Солсбери, с филиалами в Гвело и Ливингстоне. Когда мы приехали сюда, то были либералами, а потом были вынуждены стать реалистами.

Так, разговор за столом приобретал вполне определенное направление, служа как бы дополнительной приправой к тушеному мясу, сдобренному кэрри, острым соусом и крепким пивом.

Вскоре я понял, что значит быть «реалистом». Для реалиста африканцы — бесформенная масса, состоящая из слуг и рабочих. Реалист не видит людей, не замечает несправедливости. Он считает современное положение рас «исторически необходимым». Это его любимые словечки, он пользуется ими не задумываясь, даже когда говорит о собственной жизни.

— Романтики и безумцы есть повсюду, особенно много их в Англии, — сказал мистер Пэрди. — Но те, кто с таким успехом содействовал благополучию общества, имеют право на самые широкие привилегии, а также право определять, что такое благополучие и кто может пользоваться им. Не правда ли?

Он посмотрел на окружающих. Гости одобрительно кивали головой. В домах белых в Африке мне нередко приходилось быть свидетелем горячих дискуссий среди людей, мыслящих одинаково. Они все были согласны друг с другом. Тогда отчего же они кипятились? Против какого невидимого врага направляли стрелы своих обвинений? Против Организации Объединенных Наций, против лейбористской партии в Англии, против какого-нибудь либерала, которого один из них встретил на пассажирском пароходе, направлявшемся в Европу, против Африки, которую они не замечали? Пли они плохо думали о других, потому что плохо думали о себе? К чему эти страстные протесты, не встречающие возражений?

— После мировой войны здесь стало скучно, — заметила миссис Пэрди. — Слишком много новых лиц. А многие туземцы побывали в Индии и в Европе, научились рассуждать. Проблемы конституции… процесс демократизации — эти слова и у меня навязли в зубах. Туземцы похожи на шимпанзе, взобравшихся на стулья. Если бы они работали да помалкивали, то давно добились бы того благосостояния, о котором столько кричат. Не можем же мы без конца давать им деньги.

Один помещик, член правящей Объединенной федеральной партии, наклонился ко мне. Он изрядно выпил и искал сочувствия:

— У нас в Родезии, конечно, есть апартеид; хоть он и на пользу туземцам, мы не говорим о нем. Беда Южной Африки в том, что они слишком много болтают о вещах, которые мы считаем само собой разумеющимися.

Да, если бы Федерация не была страной хорошо поставленной пропаганды, страной, где о многом умалчивают, меня не заманили бы сюда на такой долгий срок. Я думал, что здесь царит согласие, сотрудничество между белыми и африканцами. Я не смог заставить себя улыбнуться союзнику сэра Роя.

— В Лондоне забывают, что у нас здесь жены и дети, — продолжал он. — Пусть-ка мальчики с Уайтхолла приедут сюда и займутся чайными плантациями в Ньясаленде. Посмотрим тогда, не утратят ли они вкуса к этнографическим экспериментам в области самостоятельности черных.

— Ужасно много об этом болтают, — сказала миссис Пэрди. — Если хотя бы год не говорили о расах, было бы гораздо лучше. Несколько лет тому назад все было иначе. Каждый занимался своим, и белый и туземец точно знали, что им надо делать.

— Столько говорят о пользе хороших отношений между расами. Опыт показывает, что лучше обходиться без всяких отношений, — утверждал мистер Пэрди.

Тема всем, видимо, надоела, и разговор оборвался, наступило неловкое молчание. Женщины завели негромкую беседу о новом клубе для игры в бридж, о соревнованиях по плаванию, где отличились их дети, о сыне, которому снизили балл по поведению за то, что он подложил в школьный гардероб осиное гнездо. Тогда мужчины тоже заговорили на другую тему — вспомнили состоявшееся на той неделе соревнование по крикету на старом заросшем ипподроме и танцы после соревнований под оркестр Расти Лэнгли в отеле «Скайлайн».

Абрахам подал в гостиную кофе. Заперли на ночь двери. Миссис Пэрди полулежала на диване, вытянув ноги, и опять что-то шила. Она была самой обыкновенной хозяйкой дома. Она легко примирялась со всем. Какой глупый фарс, казалось, говорила она. Люди болтают и упиваются сплетнями. Газеты врут. Вышивать, шить, присматривать за животными — вот все, что нужно, чтобы чувствовать себя прекрасно. Со слугами надо обращаться твердо, они терпеть не могут равенства.

В другой обстановке она бы нам могла нравиться. Даже тогда мы с женой чувствовали к ней некоторую симпатию.

— А как твой Абрахам, Салли? — спросила одна из дам.

— Он старательный и честный. Я могу сосчитать по пальцам, сколько раз он напился в рабочее время.

Когда миссис Пэрди хвалила слугу, было ясно, что его заслуги опа приписывает себе, но в его плохих качествах она не считает себя виновной — пороки были врожденными.

— Ты ведь не прибавляла ему жалованья? Иначе он похвастался бы моему Мозесу.

— Нет, это ни к чему, — ответила миссис Пэрди. — Они, собственно, и не хотят получать больше. И все же мне приходится каждый вечер запирать чай, сахар и мыло.

— У них, может быть, большие семьи, — предположила Анна-Лена.

— Сколько им ни давай, они все равно крадут, — сказала миссис Пэрди.

— Я знаю поваров, которые не крадут, — высказалась одна дама.

— Значит, они боятся, что их поймают. Мы живем здесь не первый десяток лет и видим их насквозь.

Один из гостей, полковник, раньше служивший в Индии, перевез свою семью в Родезию потому, что здесь дешевые слуги и низкие налоги, да к тому же запрещена иммиграция индийцев. Он был очень похож на банального полковника колониальных войск из кинофильмов. Полковник заявил, что белому приходится нести все более тяжелое бремя, а когда кто-то сказал, что с плеч полковника спала огромная ноша — Индия, он оскорбился.

— Но ведь есть же воспитанные индийцы, — заметила дама, сравнившая сэра Роя с Георгом Вашингтоном.

— Воспитанные и ставшие коммунистами, да, такие есть, — ответил полковник.

— Однажды, когда мы жили в Солсбери, на нашей улице появился индиец. Он был верховным комиссаром, послом, а его жена имела университетский диплом. Сначала нам казалось невероятным жить на одной улице с индийцем. Почти все жители нашей улицы писали петиции и грозили переехать. Но он и правда был порядочный человек, и в конце концов его дети стали ходить в одну школу с нашими.

— Это, пожалуй, единственный случай в Федерации, — сказал земледелец. — Вы были с ним поистине великодушны, Салли.

Наша хозяйка грелась в лучах проявленной ею снисходительности. Полковник вертелся на стуле. На стене над ним висела картина: первые поселенцы втыкают флажок на Сесил-сквер, закладывая Солсбери. Картина напоминала старые шведские олеографии, изображавшие возвращение ополченцев.

Когда речь заходила о проблемах труда, субсидиях на табачные плантации и о только что пущенной фабрике химикалиев, которая не оправдывала себя, так как люди предпочитали покупать импортные удобрения, то родезийцы, бывавшие в гостях у Пэрди, говорили примерно так:

— Попробую завтра увидеть Эдгара в клубе, тогда уж я как-нибудь улажу дело.

— Я переговорю с Хэмфри в кулуарах парламента. Завтра позвоню и сообщу как дела.

Судя по таким разговорам, можно было подумать, будто Джон, Рой, Эдгар и Мэл со всеми своими министрами самые рядовые граждане. Петиции, аудиенции, письма местным членам парламента — все это непостижимые разуму обходные пути демократии. Или еще: «Встреча в клубе была полезной, мы нашли общих друзей в Кардиффе и Шрусбери; у Тома, наверное, есть более близкие друзья, которые ему больше по сердцу, мы отдалились друг от друга, проклятая бюрократия заедает нас. Черт побери, я уеду в деревню».

«Блестящие возможности для настоящих людей», говорится в брошюре «А New Life in the Federation»[6]. «Настоящие люди» — это несколько человек. Все они хорошо знают друг друга, их совсем немного, иначе им не было бы так приятно быть вместе. Но не надо забывать, что есть много миллионов людей, не знакомых с Роем и Эдгаром. Некоторые из них пытались познакомиться со своими правителями. Эта попытка многому научила их. Во время моего пребывания в Федерации они сидели в лагерях.

Но есть и другие, они долго молчат, затаясь. И тут уж не помогут ни полиция, ни клетки для заключенных, которые так старательно оплетают стальной проволокой. Для постройки этих клеток в феврале и марте 1959 года нашлось много добровольцев. В Африке «других» всегда больше, чем «нас», хотя мы считаем, что «мы» — это все.

Я сидел и пил ореховый ликер, отдающий лыжной мазью. На бархатной подушечке возле моих ног лежала Паула, собачка с белками величиной с соусник. На улице было темно. Над горизонтом, словно сорванные вихрем ветки, промелькнули молнии. Африканцы, рывшие яму под уборную, вероятно, ушли домой, не закончив работы. Миссис Пэрди наклонилась к собачонке и потрепала ее.

— Ваффер, дружок, сегодня ты будешь спать в моей постели.

Собаку впустили в дом после деятельного дня, проведенного ею в мусорных кучах и тинистых прудах с лягушками. Ей дали торт и кусок рокфора в награду за то, что она существует. Глисты, паразиты, дурной запах — привилегия черных, а не собак.

Я подумал: если дорога, ведущая от бархатной подушечки для собаки к испуганным людям у выгребной ямы, — единственная, то оставаться долго в этой стране мы не сможем. Нельзя ходить по этой дороге взад и вперед, ничего не делая.

Иногда кто-нибудь в гостиной улыбался мне, как бы оправдываясь — видите, как мы живем. Я улыбался в ответ. И по большей части молчал. Они явно хотели сказать: нужно долго прожить здесь, чтобы понять нас. В наших отношениях с семейством Пэрди тоже было что-то неладно. Они называли нас по имени, а мы величали их мистер и миссис.

Вот так же, когда я был ребенком, мне разрешали посидеть в обществе взрослых, только надо было молчать и слушать, а потом встать, поклониться и идти спать. А взрослые продолжали свое.

Утренняя дорога

Рассвет — лучшее время дня в Африке. Лучи солнца проникли в столовую и рассыпались снопом искр по стоявшему на буфете серебряному блюду для ростбифа. Блюдо и много другого серебра Пэрди привезли из Шотландии.

Я успел встать до того, как появился слуга с чаем. Воздух был чист, словно прозрачная вода с звенящими в ней пузырьками. Он нес с собой массу запахов: сладковатый запах смолы, едкий запах выжженной травы, аромат крапивы и леса, запах крепких напитков. На садовой ограде, сложенной из поставленных друг на друга камней, сидела похожая на зимородка синяя птица с длинным клювом. Осанкой она напоминала педантичного школьного учителя. Выпустили лошадь, с громким ржанием она понеслась по загону.

Я перепрыгнул через ограду, вспугнув серую ласку. Идти, собственно говоря, было некуда. Вокруг лежали табачные и кукурузные плантации, пастбища — туда нельзя. Есть только две дорожки: одна ведет к конюшне, другая, сливаясь с широкой дорогой, уводит к Руве.

В некоторых местах трава низкая, по ней можно пройти к кустарнику, обогнуть несколько огромных каменных глыб и вернуться назад. Я сел у мелкой речонки. Неподалеку от меня умывался африканец. Некоторое время он неподвижно стоял и смотрел на меня, потом убежал.

Прозрачная вода тихо струилась. Но я не доверял ее чистоте. Я часто слышал о том, что в водоемах Африки водится страшная бильгарция, и не решился опустить в воду руку — личинки могли проникнуть через кожу. В Федерации купаться можно только в озере Ньяса да еще в бассейнах для плавания. Я слышал, как кто-то сказал: «Уничтожим сначала бильгарцию, а потом можно заниматься туземцами».

Из окон фермы не видно никаких жилищ. Рабочие и прислуга живут в стороне от белых, их хижины скрыты деревьями мсаса и мнондо. Стволы этих деревьев у самой земли расщеплялись на три части. По дороге к Руве встречались дома, построенные в последние годы; на стыке дороги с шоссе, ведущим в Солсбери, стояла бензоколонка.

Вокруг поднимались стебли алоэ. Перед глазами расстилалось плато с низкими синими холмами, кое-где прерываемое болотистыми низинами, поросшими папирусом, орхидеями и красавкой. А я чувствовал себя как человек, попавший в западню. Я был вынужден возвращаться тем же путем.

С глазу на глаз со слугами

Длинный белый дом с цветами и фруктовыми деревьями, лошадьми, утками и поросятами. Вкусно ешь, ведешь такую жизнь, о какой имеешь представление только по старым мемуарам. Утром просыпаешься с неприятным ощущением во рту. Один из ночевавших в доме уходит на охоту, другой едет за несколько миль, чтобы поиграть в кегли. Ты уже знаешь, что не полагается самому идти в кухню за стаканом воды. Вокруг тебя— люди, заботящиеся о самых интимных твоих вещах, но ты не можешь ни словом, ни жестом проявить свою близость к ним.

Вероятно, у многих иногда появляется желание перенестись ненадолго в другую эпоху, пожить, например, под сенью сороковых годов XIX века, среди карет, кренделей на булочных и метких стрелков. Вероятно, это не совсем похоже на нашу жизнь в Родезии, но имеет что-то общее с ней. Когда поживешь в обществе с другими идеалами, начинаешь сознавать, как глубоко сидят в тебе идеалы твоего времени и твоей среды.

Мы в Швеции так долго занимались идеей равенства, что в некоторых кругах это понятие утратило свою остроту и значение. В Африке, доброй старой Африке, идеал равенства стал для меня наивысшим идеалом. Привлекательная жизнь поместного дворянина оказалась настоящим мучением: воспитание лишает человека возможности наслаждаться ею. Мы с женой находили аморальным, что нам постоянно прислуживали, а мы только осматривали землю, на которой другие работали, и играли роль богатых наблюдателей, волею случая родившихся лишь для того, чтобы пользоваться неограниченными привилегиями белых, свободных от обязанностей.

Вечером вся семья уезжала в город. Миссис Пэрди принесла небольшую книжку — «Прогресс африканцев в Южной Родезии». На обложке красовался радостно улыбающийся рабочий с вилами в руках.

— Я чувствую, вам надо прочитать это. Мы всегда предлагаем ее нашим гостям. Она помогает понять наши взгляды.

Это говорилось тогда, когда в стране все еще шли аресты и политических заключенных в Федерации было больше, чем в Южно-Африканском Союзе, хотя там никогда не хвастались гармонией рас. Иностранных журналистов подвергали своеобразным допросам, а работники прессы в Ньясаленде были временно ограничены в свободе высказываний и передвижения. Министерство информации публиковало шаблонные рапорты о карательных экспедициях и о достигнутых результатах: среди европейцев убитых и раненых по-прежнему нет.

Некоторые говорили, что чрезвычайное положение — как раз то, что надо. Сэр Рой бодро объявил, что происходят «дьявольские интриги — забастовки, мятежи, насилия, — которые могут привести к убийствам белых и черных». Перед этой угрозой терпимость утратила смысл, и во многих послевоенных эмигрантах проснулся дух старых пионеров. Один фермер заявил, что он в качестве первого шага к достижению «взаимопонимания» выпорол нескольких слуг.

Напуганную общественность успокоили: правительство добилось чрезвычайных полномочий, и, кроме того, из недавно построенной тюрьмы Кхами в Булавайо нельзя убежать, ведь высота ее стен — восемь метров. Незачем было бояться также, что болтливые интеллигенты африканцы предстанут перед судом и их, не дай бог, оправдают — ведь за политические взгляды не судят.

Все члены семьи разъехались в хорошем настроении. Мистер Пэрди поехал в Гранд-отель на ежегодную конференцию военно-морской ассоциации Центральной Африки. Дженнифер — в молодежный клуб «Сэрам» у аэродрома Бельведер на вечер рок-н-ролла. Миссис Пэрди должна была заехать за своим младшим сыном в клуб бойскаутов, где он брал уроки фехтования, и отвезти его обратно в интернат. У матери это была единственная возможность видеть своего сына в течение целой недели.

Итак, мы остались одни, и весь дом был предоставлен нам. Абрахам принес чай и песочный торт, а потом холодного пива. Он, наверное, ждал, что мы начнем играть в бильярд, как подобает графу и графине с белым цветом кожи. Собаки и кошки заскучали без хозяев, вскоре они начали карабкаться к нам на колени, на плечи, цепляться за ноги. Мы повозились с ними, а потом положили одну болонку на другую, и они начали драться.

Абрахам жил в этой семье лет десять. По словам миссис Пэрди, это был верный и исполнительный слуга: пил он только по воскресеньям, а в другие дни всегда был трезв, быстро справлялся с посудой, красиво накрывал стол, всегда знал, чего сколько нужно купить, и в случае необходимости заменял повара. Если бы при всех его дарованиях он был белым, то за это время завоевал бы доверие хозяина и смог накопить деньги. Затем, предъявив свидетельство о прилежании и честности, он бы получил заем в банке в Солсбери и открыл собственное кафе, которое вскоре прославилось бы своими поджаристыми пирожками и мягкими ростбифами.

Но Абрахам был всего лишь черным сорокалетним «боем» из племени шона, и ему суждено было оставаться тем, кем он был. Поэтому-то, может быть, некоторые африканцы и становятся ленивыми и нечестными. Белые говорят: научитесь сначала чувству ответственности, осмотрительности, умению и энергии. Но рассыльный в конторе, официант в гостинице, повар на господской кухне недалеко уйдут, обладая всеми этими качествами. Годами и десятками лет, до конца своей жизни они остаются на тех же местах.

Дети Пэрди мало способны к учебе. Их вынудили до шестнадцати лет учиться в обязательной школе, их мучили французским языком и историей, хотя единственное, чего они хотели, — заниматься сельским хозяйством. И несмотря на это, они могли быть уверены в том, что по своему социальному положению они выше самого образованного африканца в стране — зачем же тогда знания? На своей ферме они непременно будут иметь у себя в подчинении хотя бы одного африканца, который жил бы совсем иначе, имей он такие же возможности для получения образования.

Мы лежали на траве, подставив спины последним лучам летнего солнца. Художница, написавшая портрет с младшего сына Пэрди, приехала в автомобиле и взяла три мешка удобрений. Это был запрошенный ею гонорар. Положив мешки на заднее сиденье, она уехала превращать свой сад в цветущий.

Я листал брошюру о радостных африканцах Южной Родезии, ио вскоре устал от бесконечных перечислений больниц, школ и от благополучных статистических данных. Ясно, что белые пришли в Африку ради черных, что «туземцы» обращались к своему «белому баба», отцу, и в горе и в радости и что, в общем, все идет как надо.

Диктор, спрятавшийся в нашем приемнике, очевидно, не читал этого сочинения, и вместо радостных новостей он передавал печальные сведения о том, как войска внутренней службы безопасности были «вынуждены открыть огонь» то в одном, то в другом месте. Эти сообщения напоминали о тянущейся уже несколько месяцев войне с неуловимыми партизанскими отрядами.

А в газете «Санди Мейл», Лежащей на траве, — единственной воскресной газете, выходящей в Федерации, — передовая статья называлась: «Пора снять шелковые перчатки!» Мятежников и народные толпы не рассеешь «бомбой со слезоточивыми газами и приказанием убираться, для этого нужна пуля, несущая смерть». Письма читателей, ежедневно заполняющие одну-две страницы газет, выходящих в стране, были подписаны «Чистая игра», «Истинный империалист» и «Старый — старше всех». В одном из писем говорилось: «Находясь в течение четырех десятилетий в тесном контакте с туземным населением, я, надо полагать, могу знать кое-что о них…»

Вошел чем-то взволнованный Абрахам. Дала течь водопроводная труба, ведущая от колодца к цистерне с водой около дома, но он уже послал одного из боев починить ее.

— Повар пьян, мастер. Он забыл, куда девал цыпленка.

Абрахам с неохотой провел нас в кухню. Он уверял, что повар выпил какой-то экстракт. Застывшие глаза повара странно блестели. Повар стоял у столика для мытья посуды и вытирал кувшинчик для сливок. Но вид у него был такой, словно он занят совсем другим.

— Где цыпленок? — спросил я его.

Повар покачал головой. Тогда Абрахам обратился к нему на ломаном английском языке, известном под названием кухонно-кафрский:

— Ты положил цыпленка в холодильник. Тебе надо было сварить его для мистера и миссис на обед. Где он?

Ответа не последовало.

— Он всегда напивается, когда дома никого нет? — спросил я Абрахама.

— Изредка, — ответил Абрахам. — Но сегодня ночью умер ребенок. Его сын. Ему был месяц. А до этого умерло еще пятеро. Жена больна. Хозяйка ничего не знает.

— Пусть он идет домой, — сказал я.

Мы посмотрели на повара.

— Он не хочет, — сказал Абрахам. — Но где же цыпленок?

Наконец мы нашли его в печи. Цыпленок лежал в коричневой оберточной бумаге и совсем засох. Мы опять сказали повару, чтобы он шел домой, но ничего не смогли добиться. Видимо, мы не умели обращаться с африканцами. На обед у нас были суп и фрукты.

Замбезия

В библиотеке фермы были книги Элиота и Донне, Форстера и Бальзака. В другой обстановке я увлекся бы ими. Но здесь мы не узнавали себя. Я отобрал все. что относилось к предыстории Родезии.

Первый известный науке человек, появившийся в Родезии, — так называемый Homo Rhodesiensis. Родезийский человек жил сто пятнадцать тысяч лет тому назад. Обитатели страны были сильные люди с прямой походкой. Они жили в пещерах и пользовались каменными орудиями. Много веков спустя, тридцать — пятьдесят тысяч лет назад, здесь появилась черная раса. Черепа ее представителей находили в Южной Африке. Это были предшественники готтентотов, ниже ростом и с более светлой кожей, чем банту. Спустя какой-нибудь десяток тысяч лет появились бушмены, родственники пигмеев Конго. Небольшая группа бушменов и сейчас живет в Южной Родезии на границе с Бечуаналендом. Они охотятся с отравленными стрелами, находят воду в песке, высасывают ее через соломинки и сохраняют в зарытых в песок пустых яйцах страуса. Сейчас они вымирают из-за голода. На камнях они уже не рисуют.

Арабский историк VI века упоминает страну Сасос. Король Абиссинии ежегодно посылал на золотые прииски этой страны караван быков в обмен на золото. Здесь впервые упоминается «Черная страна», примыкающая к Индийскому океану. Южноафриканский антрополог Р. А. Дарт считает, что арабский историк имел в виду Родезию. Это подтверждается и тем фактом, что уже тысяча пятьсот лет тому назад в Южной Африке появились домашние животные.

Полагают, что еще до VI в. индийские торговцы обосновались на восточном побережье и оттуда продвигались в глубь страны, к большим озерам. В VIII веке начал распространяться ислам. Арабы переправились через озеро Танганьика в бассейн Конго. Они двигались вверх по реке Замбези, скупая золото, слоновую кость и рабов. В средние века в Африку прибыли китайские купцы, в XVII веке они появились на Мадагаскаре.

В то время когда португальцы огибали мыс Доброй Надежды, Африка находилась под влиянием восточной культуры. Первые европейские исследователи шли по следам своих арабских предшественников. Большая часть континента уже была открыта египтянами, финикийцами и римлянами. Но для Генриха Мореплавателя, пославшего сюда свои корабли в тридцатых годах XV века, Страбон, Плиний Старший и Ганнон из Карфагена ничего не значили. С Африкой получилось так, как писал Джойс Кэри: «Все приходится разыскивать, открывать, описывать снова и снова тысячи раз».

В 1499 году к побережью Мозамбика причалило несколько кораблей под командованием Педро Альвареса Кабрала. Он намеревался заложить там форт, но был изгнан арабами и отправился в Индию. Однако он успел высадить на берег своего плотника Антонио Фернандеса. Фернандес бегло говорил на арабском языке, был переодет в арабскую одежду и выдавал себя за араба. Это был преступник, которому даровали жизнь при условии, что он выполнит самые опасные поручения, данные его хозяевами.

В его рапортах есть сведения о внутренних районах Центральной Африки. Несмотря на свою болезнь и враждебное отношение со стороны арабов, он сумел добраться до Мономотапа, где, по слухам, правил император Замбезии, которого называли Властелином рудников. Фернандес изучил численность местных племен и природные ресурсы страны. Коренное население восхищалось им и поклонялось ему как богу. В 1506 году он сообщает о «королевстве, называемом Веаланга… где никто не может добывать золото без разрешения короля под страхом смертной казни».

Сообщения Фернандеса подтверждаются современными сведениями о географии и минералах Родезии. Очевидно, ему были известны и огромные залежи меди в Северной Родезии.

О дальнейшей истории Родезии ничего не известно — летописцы забыли написать историю нескольких столетий и от XVI века переходят прямо к девяностым годам XIX века, когда в Родезию проникли англичане из Южной Африки. Перейдя к этим событиям, они сразу же впадают в извиняющийся, сентиментальный тон. Я не знал, кому мне верить, вскоре обнаружил, что не верю никому, и отложил свои исследования в ожидании более объективного материала.

Эти историки придерживаются той же точки зрения, какая излагается в брошюрах для будущих эмигрантов: завоевания белых в Африке избавили африканцев от жестоких междоусобных войн. Белые разбили племя матабеле, угнетавшее племя машона, и в стране наступил мир. Эти племена действительно враждовали между собой, и слова «свобода» и «рабство» вошли в их словарь задолго до появления европейцев.

Но как же белые ликвидировали вражду между африканскими племенами? Об этом ученые умалчивают. А ведь уже в 1896 году, когда небольшая группа европейцев пробыла в стране всего лишь несколько лет, народ матабеле поднял против них восстание, которое было потоплено в крови, и тогда машона поднялись вместе с матабеле. Нескольких лет владычества белых было достаточно для того, чтобы африканцы забыли о многовековой междоусобице и с тех пор никогда не ссорились.

Снова и снова белые господа повторяют сегодня, что двухтысячелетняя культура дает им право на господство. Этот же аргумент они приводят в обоснование своего требования независимости от Англии и хотят, чтобы мир верил их добрым намерениям по отношению к африканцам.

Примером того, как белые относились к африканцам— не две тысячи или две сотни лет тому назад, а в девяностых годах прошлого века, — может служить Южная Родезия.

«Европейцу еще не удалось высечь из негра искру вдохновения и инициативы, столь необходимую для того, чтобы он сам стремился к прогрессу». Так пишет Нора Кейн во «Взгляде на мир» («The view of the world»), книге, повествующей о развитии Родезии. Эту книгу читали большинство тех, кого мы встречали на ферме. Вопросов — почему и как — Нора Кейн не задает; свою искру поэзии она тратит на то, чтобы нарисовать красивую виньетку в конце книги:

«Черный человек Африки простирает руку к свету цивилизации, забрезжившему над холмами и долинами его древней родины».

Запертая комната

Повара пришлось рассчитать. Он много пил и отравлял себя наркотиками. Мы так и не узнали, куда он направился со своей семьей, похоронив ребенка. Социальной помощью в стране занимаются родные и друзья, а не общество. В муниципальной бирже труда Пэрди дали объявление: «Требуется повар, жалованье хорошее. Телеграммы о смерти родственников в течение первых двенадцати месяцев не принимаются». Так выглядит договор об отпуске в Родезии.

Новый повар приехал из Нката-Бэй в Ньясаленде. Там у него остались жена и трое детей. Кукуруза плохо уродилась, и у него не оказалось денег на выплату поземельного налога. Он надеется подработать здесь и послать деньги домой. Миссис Пэрди взяла его после долгих колебаний — он не умел печь яблочный пирог.

Нам все больше и больше становилось не по себе в окружающей обстановке. Жить так дольше мы не могли. Птицы улетали в страны с другим климатом. Шур-р-р… слышали мы в темноте. Это пролетал козодой.

У нас было странное состояние — нечто среднее между бессилием и отчаянием. Я не могу описать его, так как никогда не испытывал ничего подобного. Раньше я мог закрывать глаза на многое, наблюдать в течение дня все недостатки этого мира и смеяться по вечерам. В Федерации все было мелким — и зло, и насилие. Здесь не было военных блоков, холодной войны, атомных бомб, полетов в космос и борьбы идеологий. Здесь не собирались государственные деятели на высшем уровне, когда люди всей земли настороженно следят за их встречей. Да здесь и не было государственных деятелей, их заменяли несколько бесцветных фигур, уполномоченных своими друзьями заниматься дешевой политикой. Их беседы велись за обеденным столом. Все мы принимали участие в этих дискуссиях благодаря белому цвету нашей кожи.

В этой маленькой стране мы кружились в одном хороводе. Мы оказывали влияние друг на друга, старались добиться осуществления своих желаний, по воскресеньям играли с министрами в кегли. То, что на расстоянии казалось чем-то чудовищным, тиранией, здесь оборачивалось обыкновенной завистью и злобой в несколько увеличенном виде, ревностью домашних хозяек, боязнью конкуренции фабрикантов, мелкой клеветой, невежеством и лживостью.

Мы видели, как все просто и обыденно. И нельзя было выбраться из этих будней. Авиабазы и высокие налоги — отнюдь не самое главное в политической жизни Федерации. Здесь основной политический фактор — личные знакомства, и поэтому все являются глубоко заинтересованными политиками. Парламент — всего лишь место, где то, что было сказано за обеденным столом, заносится в протокол.

Каждое утро мы просыпались с таким ощущением, словно получили пощечину от сэра Роя Беленского. А сэр Эдгар Уайтхед, ученый, тугой на ухо и близорукий, премьер-министр Южной Родезии, ежедневно выносил новый приговор остаткам справедливости и безопасности, и нам казалось, будто он подписывает приказ о нашем аресте. Когда какой-нибудь профессор или адвокат возражал против чего-либо, ссылаясь на британские традиции свободы, сэр Эдгар выключал свой слуховой аппарат.

Знакомые Пэрди, приезжавшие погостить к ним на ферму, словно эхо повторяли те же слова и фразы. Уединенная усадьба, министерства и клуб в Солсбери, оккупированные селения в Ньясаленде — все это было частями одной действительности, предметом одних и тех же пересудов. От этого даже при желании некуда было деться. Такая обстановка могла бы послужить некоторым стимулом: в Центральной Африке, белое население которой приехало из Мальме и из Бормута, действия отдельного лица кое-что значили. Но мы были всего лишь гостями, и танцевать в одиночку не имело смысла.

Взгляды Пэрди и их друзей причиняли нам такие муки, что мы старались переводить разговор за столом на нейтральные темы. А если бы мы и высказали откровенно свое мнение, хозяева дома бесконечно удивились бы и искренне оскорбились. Ведь все, что они делали и говорили, должно было, по их мнению, помочь нам чувствовать себя в Федерации как дома.

А ведь у нас и в самом деле было много общего. Однажды вечером наш хозяин страшно удивил нас, заговорив о Т. С. Элиоте и об Иваре Аросениусе. Моя первая мысль была обманчивой: да это образованный человек! Может быть, я судил его слишком строго. Со мной это не раз случалось в Родезии. Я встречал любезных, обходительных людей, поражался их учтивости и великодушию. Но уже в течение нескольких минут ни к чему не обязывающий разговор на самые обыденные темы воздвигал между нами стену. Мы сидели, обменивались любезностями, и хотя на первый взгляд у нас было много общего, мы чувствовали себя чужими.

— Не женись на иностранке! — сказал мне однажды отец, когда я был маленьким. — Вы будете по-разному справлять рождество, твоя жена не будет знать, кто такой Густав II Адольф, у вас будет так мало общего!

Африка заставила меня понять, что одинаковые привычки, летние каникулы и Карл XII ничего не значат в отношениях между людьми. Для того чтобы понять друг друга, важно другое — единомыслие.

Однажды вечером мы все вместе отправились в спортивный клуб в Солсбери. Дженнифер была в новом голубом платье. Клуб находился на окраине города, возле него была устроена площадка для гольфа. В клубе отмечали введение чрезвычайного положения — пили пиво и виски, закусывали спаржей. Девочка из выпускного класса в старомодной коричневой школьной форме спела «Paper Doll»[7].

В клубе мы встретили англичанина, который раньше держал книжную лавку в Иордании, киприота, приехавшего в Родезию в поисках светлого будущего, и многих других. Все они спрашивали, как нам живется здесь, и, не выслушав ответа, рассказывали сами, как они хорошо живут. Один из них попытался дать мне ключ к разгадке поведения населения в Южной Родезии:

— Над Ньясалендом и Северной Родезией витает дух Ливингстона. Там много миссионеров, мало стремления вперед. Мы часто задаем себе вопрос: «Как поступил бы Сесиль Родс на нашем месте?» И мы делаем то, что, как нам кажется, сделал бы он. А каким бы он ни был, сентиментальным его не назовешь.

Подрядчик из Китве сказал, что ему недостает контраста между роскошью и дикостью Южной Родезии. В музее искусств в Солсбери не висит ни одной из картин великих импрессионистов, а вот в домах директоров в так называемом Медном поясе их можно увидеть; там можно встретить и «Ролле Ройсы» и «Ягуары».

Дженнифер было скучно. В клубе не было молодежи, за исключением Одного юноши с застывшим, невыразительным лицом. Он лишь прислушивался к тому, что говорили его родители, и утратил потребность сказать что-нибудь сам.

Женщины говорили о последней жертве энцефалита и о псарне, где они оставили своих собак, пока сами ездили купаться в Дюрбан, — кстати, сборы с бала журналистов должны были пойти на постройку дома для бездомных собак. Социальная помощь начиналась здесь с животных.

Один инженер показал фильм о строительстве огромной электростанции Кариба «на величайшем в мире искусственном озере». Для белых это был символ единства и силы Федерации, для черных — символ ее самодовольства и гнета. Кто-то высказал сожаление о том, что погибло так много африканцев после их выселения из Карибы: они заболели странными болезнями, хотя земля, куда их переселили, была, говорят, более плодородная, чем в Карибе.

Мой сосед пил в полутьме виски, пока мы смотрели фильм, а потом обратился ко мне:

— Кариба — это наше чудо. Это лучше пирамид. Мы рождены, чтобы здесь жить. Мы не поедем обратно в Англию, не поедем ни в Польшу, ни в Италию. Там, в Европе, никудышные люди. Они помешаны на войне, падки на развлечения. Пусть себе выдумывают что хотят. Атомные бомбы и ракеты полетят с востока на запад и с запада на восток. На север и на юг они не полетят. Экватор — каменная стена. Если они запустят ракету на нас, она не пойдет по орбите, а поднимется прямо в атмосферу и взорвется там. А мы останемся целехоньки.

Многим было достаточно небольшой дозы виски, чтобы приобрести такую уверенность в себе. Другие боялись, но не показывали виду. Между боязнью, виски и самоуверенностью существовала какая-то странная связь. Экватор — конечно, своего рода стена, но, казалось, не все, кто собирался остаться в живых, были уверены, что им следует находиться именно по эту сторону стены.

— Останьтесь у нас еще ненадолго! — сказала мне одна дама, которую миссис Пэрди уговаривала пойти с ней в клуб любителей бриджа, — Не осуждайте нас! Нужно, собственно говоря, прожить всю жизнь в Африке…

Здесь применяют аргумент, непригодный в других странах. Будьте такими, как мы, и нас будет больше! Но тот, кто входит в душную комнату, острее ощущает недостаток воздуха, чем те, кто находится в ней долгое время.

Душная комната, в которой живут эти люди, называется Африкой.

На ферме рано ложатся спать, и мы возвращаемся домой. В машине мы слушаем радио: Пэт Бун поет о Блуберри Хилл. По дороге к португальской Восточной Африке[8] снуют машины. На неровной дороге, ведущей к усадьбе, мы раздавили какое-то животное. Вокруг низкого белого дома бесшумно носятся летучие мыши, и ночной ветер доносит с поля запах турецкого табака. Черные слуги молча выступают из темноты и открывают дверцы машины.

Посланец доброй воли

Джордж Пэрди всячески старался развлекать нас. Он рассказывал анекдоты, иногда о евреях, чаще о шотландцах— ведь сам он был из Шотландии. Рассказывал их медленно, с каменным лицом, но под самый конец не выдерживал, фыркал, мы не улавливали заключительной реплики — соль длинного анекдота так и не доходила до нас. Наступала неловкая пауза, его бегающие носорожьи глазки суживались, становились пустыми.

Мы были не в его вкусе. Мы были вежливы и не обнаруживали ничего, кроме удивления, когда он рассказывал о черных, которым по своей «природной тупости» туго приходилось в университете, куда их принимали из соображений пропаганды. Мы и правда не были похожи на тех бойких студентов, каких он ожидал встретить, и поэтому не стали баловнями их семьи; кроме того, мы плохо играли в английский бильярд, нам не везло в игре в кегли, нам не доставляло удовольствия скакать на сумасшедшей кобыле Дженет. Мы смотрели акварели тещи мистера Пэрди и обучали адвоката из Кейптауна и его жену играть в крокет на шведский манер.

В те дни, когда мы занимались поисками квартиры в Солсбери, мы выезжали утром с мистером Пэрди и возвращались вечером с ним или его женой. Во время этих поездок меня охватывало жадное любопытство. Мне хотелось обо всем расспросить своего хозяина, заставить его обнажить душу — я замечал, что в других случаях, как ни странно, он был гораздо сдержаннее, чем в разговоре со мной.

— Мы вправе желать, чтобы они считали, что все блага исходят от белых. Все, что они имеют, — они получают в дар от людей, на которых им следует смотреть снизу вверх. Но ничего не должно делаться за счет повышения налогов. Чем больше мы делаем для них, тем определеннее нужно проводить грань между нами и ними. Мы должны защищать их от нас самих. Представь себе, что будет совершено насилие. Тогда белые линчуют сотни черных…

— Сельское хозяйство и армия — лучшие точки соприкосновения между белыми и черными. Черный нуждается в руководстве и ждет его. У черного джентльмена есть чувство такта. Он знает, что по закону имеет право прийти на любое богослужение, но он понимает, что, если его увидят в церкви, многие прихожане встанут и уйдут. Конечно, бывают случаи, когда где-нибудь позади в церкви они могут стоять — ну, например, когда хоронят их хозяина.

— А разве вы не заметили этого? Женщины испытывают отвращение к черным, и оно становится все сильнее. Это интуитивное чувство, что можно с ним поделать? Они чувствуют, что черные угрожают будущему их мужей и детей. Справедливая сегрегация становится, таким образом, единственно…

Мистер Пэрди не соглашался с тем, что те, кого насильно сегрегировали, вправе считать это несправедливым актом. Он говорил о «туземцах», «этих обезьянах, способных только подражать», с непререкаемым авторитетом человека, не привыкшего выслушивать возражения. Но дальше этого мы обычно не шли. Анна-Лена не хотела слушать его суждений даже ради приобретения опыта: ради того, чтобы своими ушами услышать то, о чем много раз читали, но что выглядит совсем иначе, когда слышишь и видишь сам.

Как-то раз мы возвращались на ферму с миссис Пэрди. Она рассказывала: Джордж заседал в одном государственном комитете вместе с адвокатом африканцем. После заседания адвокат предложил подвезти его на своей машине. Джордж отказался — как можно, чтобы белого вез на машине черный, если это не его шофер. Да, времена и в самом деле изменились. Подумайте только, а если бы нам пришлось пригласить этого адвоката на обед? Сколько хлопот с фарфором, стаканами и столовыми приборами-все это пришлось бы отдать слугам, ведь нельзя же самим пользоваться посудой после него. А потом, уборная, ему, разумеется, пришлось бы пользоваться их уборной, что поделаешь? Он мог бы занести в семью любую заразу.

В первый раз я пришел в ужас от таких разговоров. В следующий раз меня охватила чуть ли не ненависть. Слышать эго в третий раз было не так страшно, у меня появилось даже сочувствие к людям, искусственно сужающим свой мир, стремящимся отгородиться от всего живого, развивающегося, чтобы любой ценой сохранить этот мирок в неизменном виде..

А потом — как и теперь, когда я пишу эти строки, — я опять ощутил в себе непримиримость. Я думаю о своих африканских друзьях, о том, как сразу же погасли бы их улыбки, в глазах появилось бы беспокойство, а в руках дрожь, если бы они услышали бесчувственные и жестокие ноты в голосе моего хозяина. А ведь об этом человеке иногда говорили как об известном либерале. Либо он обладал непостижимо двуличной натурой, либо этому слову в Центральной Африке придавали не тот смысл, какой мы привыкли вкладывать в него.

Почту не доставляли на ферму. Пэрди получал ее в Солсбери. Чаще всего давало о себе знать отделение Ротари в Америке — они посылали письма и брошюры. В этой обстановке они казались ужасно наивными. В «Adventure in service» мы читали:

«Там, где живет дух Ротари, там живет и свобода. Она освобождает нас от оков предрассудков и лицемерия и соединяет узами взаимопонимания и братства. Дух Ротари — это благодатный дождь с небес. Он смывает эгоизм, разрушает стены, разделяющие людей, превращает диссонансы в гармонию, а конкуренцию — в сотрудничество, открывает красоту жизни и величие, присущее каждому человеку».

В одной брошюре меня провозглашали послом, призванным действовать во имя международной доброй воли, и давали указания, как вести себя:

«Поспеши похвалить, но не торопись с критикой. Прислушивайся — и ты многому научишься. Держи глаза и чувства открытыми — и черпай как можно больше от людей, которых встречаешь. Спрашивай, читай, узнавай! Ты представитель молодого поколения твоей страны. Не предпринимай ничего, чего бы ты не хотел видеть напечатанным на первой странице газеты твоего родного города. По твоим поступкам и по твоему поведению будут судить о твоей стране».

Посол доброй воли, но в какой стране? В той, где правят 300 тысяч европейцев, или в той, где живет семь с половиной миллионов африканцев? Кто будет судить мою страну? Международное понимание — но для кого и между кем?

Мы часто думали, что злоупотребляем гостеприимством семьи Пэрди; мы ведь не знали заранее, куда попадем; из незнакомой страны в Швецию пришло письмо: какая-то семья обещала приютить нас, пока мы не найдем квартиры в Солсбери. Мы горячо благодарили их за еду и жилье, но благодарность — далеко не все.

Мы не знали, что они думают о нас; позднее нам не раз приходило в голову, что мы могли бы быть более откровенными с ними, но в то время нашей откровенности мешал не страх, нет, мы были охвачены чувством беспомощности. Мы, пожалуй, были как раз такими тихими, ко всему прислушивающимися и приглядывающимися, как предписывала брошюра. Может быть, нас выдавал тон — выбирать слова легко, но голос часто считается только с действительным настроением человека.

У нас в Швеции принято, покидая дом, где ты гостил какое-то время, обращаться с прощальным приветствием и благодарностью не только к хозяевам, но и к слугам, если таковые есть. Поэтому, расставаясь с семьей Пэрди, я протянул руку Абрахаму, который каждое утро приносил нам в спальню чай и прислуживал нам, когда мы оставались на ферме одни. Но он не взял протянутой руки, на его лице появилось растерянное и грустное выражение: белый господин, наверное, пьян. И я понял его: ведь он видел меня с другими и не отделял меня от них. А если бы я тайком пробрался на кухню и прошептал ему: не обращайте внимания на то, как я вел себя с господами, на самом деле я на вашей стороне — как смешно и фальшиво прозвучало бы это, одинаково противно и для меня и для него.

И опять-таки: на чьей стороне? Африканская проблема — это не проблема слуг, как думают многие.

Прощание с фермой

Ночью скрипят половицы. И скрип этот разносится по всему дому, словно эхо вчерашних шагов, всех прошедших засушливых и дождливых сезонов.

Упрямые индивидуалисты бежали от высоко ценимой упорядоченной жизни Европы и вложили свою энергию, дерзание и стремление к свободе в минеральные копи. У них много общего. Их объединяет сливовый пудинг в февральскую жару, светский благотворительный бал в пользу новой псарни, фальшивые слова и обманчивая лояльность.

Но ведь должна же в Родезии где-то быть дорога, уводящая прочь от затхлости и благовоспитанности, туда, где не говорят о своих привилегиях, охотничьих трофеях, где нет сплетен в кругу товарищей по школе и по полку («только между нами»), где вам не напоминают, что у каждой вещи есть две стороны («давайте же, ради бога, признаем это!»).

Им нужны рабы, чтобы быть господами; они требуют смерти, чтобы жить; они притворяются богами, чтобы не быть людьми; они втиснули жизнь в мифы и готовые формулы, чтобы не быть свидетелями того, как меняется все живое; они воображают, что сидят в колеснице бытия еще долго после того, как вывалились из нее; они считают себя то орудием истории, то недосягаемыми для нее, свободными делать что хотят — ведь многие не имеют ясного представления о том, что делается в этом уголке земли.

Мы хотим уйти от них и покинуть эту ферму белых господ в Южной Родезии, где на клумбах качаются желтые головки львиного зева и дерево лунного цветка пахнет ванилью и поэзией.

Африканец дует в квела. В инструменте нет отверстия, но в тишине что-то происходит: когда просверливают в трубке отверстие, слышится музыка.

Так и пленник: чтобы вырваться на свободу, ему надо только выломать половицу в полу своего дома, ставшего для него тюрьмой.