Запретная зона

Жизнь под солнцем

Я БОЛЬШЕ не считал себя обязанным посещать как стипендиат званые обеды, клубы. «Изучи страну, принимающую тебя как гостя… Помоги твоим соотечественникам понять, что…» В требованиях, предъявляемых стипендиату, имелся двоякий смысл, это-то и дало мне право вести себя так, как я хотел.

Меня все время преследовало желание вырваться за белоснежные стены, отбросить то, что мешает приблизиться к настоящей Африке.

Африканец по имени Хенри, владелец небольшой мастерской в Харари, увидел как-то нашу машину и согласился поехать с нами, чтобы помочь нам изучить природу Южной Африки и жизнь населения в резервациях. На дорожных картах фирмы «Шелл», имеющей свои отделения во многих странах мира, эти резервации не обозначены; на них не нашлось места даже для самых густонаселенных районов Федерации. Один из первых белых поселенцев, не то Бейкер, не то Селоус, как-то записал в своем дневнике: «День без событий. Мы встретили лишь одного туземца и одинокого павиана. Обоих застрелили».

Но в Солсбери, в клубе автолюбителей, мы нашли карту, где было обозначено все.

Когда мы ехали, голубые зимородки кивали нам своими головками с телеграфных проводов. В небе парили птицы, похожие на куропаток; время от времени они, плотно прижав крылья, камнем падали вниз. Стаи цесарок проносились над полями, заросшими космосовыми цветами, самым красивым сорняком Родезии.

Дорогу образую! лишь две тонкие асфальтовые ленты, бегущие среди ям и кучек гравия. Встречная машина вынуждена свернуть в сторону, подняв облако красной пыли. Часто встречались знаки, предостерегающие о пересекающем дорогу потоке воды — это означало, что за поворотом нужно будет либо замедлить ход, либо остановиться.

Зверей мы видели мало. Иногда попадались дикие бородавчатые свиньи: тяжелое тело на тонких стариковских ножках, громадная вытянутая морда с опущенными вниз клыками, которыми свинья разрывает землю в поисках кореньев. На высокой мимозе семейство грифов свило гнездо из кусков кожи и шерсти. Грифы пепельно-серого цвета, с белой грудью и голубоватым клювом. Одна из птиц летит к своим птенцам, неся в клюве мясо какого-то животного, которого она только что нашла па дороге.

В тропических странах можно встретить птицу, которую называют птица-час;ы. На Юкатане она называется так потому, что два длинных пера ее распушенного хвоста напоминают стрелки на циферблате часов. Здесь мы эту птицу не видели, но однажды услышали ее мелодичный звон, похожий на бой часов, потом скрежет — будто птица заводила часы, а затем с неба полилась мелодия, словно для того, чтобы разбудить нас.

Посреди дороги стоял африканец и разговаривал с другим, который неподалеку пас стадо коров. Я дал сигнал, человек повернулся и поднял руку, растопырив пальцы — африканский способ останавливать машину. Поднятый по европейскому обычаю большой палец является символом борьбы за свободу, которую ведет Национальный конгресс, и потому этот жест запрещен. В независимых странах Африки часто пользуются попутными машинами, в Родезии — довольно редко. Мы пригласили африканца в машину.

— Вы едете на тайную встречу или на стадион? — спросил я.

— Я прошел уже сто миль, — ответил он. — В двадцати милях отсюда живет жена моего племянника, он родила первого ребенка.

— Нам по пути. Хотите что-нибудь поесть?

— Нет, спасибо.

Мы вытащили бутерброды и начали есть. Наш пассажир прислушался к легкому причмокиванию. Он ждал, когда его будут упрашивать разделить трапезу — так принято в сельской местности. Я видел это по выражению его глаз в зеркале.

— Ну, возьмите же!

Бутерброд мгновенно исчез в бездне его рта, где зубы остались только с правой стороны. Когда пища начинала угрожающе соскальзывать в левую половину, он, сунув в рот большой палец, перекладывал ее на другую сторону.

— У вас с собой Библия, — заметила Анна-Лена, — вы идете из церкви?

— Мне она заменяет грамматику. Я учу члены предложения.

— Но ведь вы, наверное, уже давно окончили школу?

— Да. Но я ходил только в первые классы. А если мы когда-нибудь будем управлять страной…

— Управлять?

— Я имею в виду, что мы будем участвовать в управлении, — подчеркнул он и смущенно засмеялся. — Тогда нам надо будет хорошо знать язык С языком шона нетрудно Я даже написал роман на этом языке.

Ему было около пятидесяти, это был не первый автор романа, которого мы здесь встретили. Большинство африканцев, занимавшихся этим, писали романы на своем диалекте. Я видел аннотации некоторых из таких романов. В них рассказывалось о скупом торговце, о разбойниках, о том, как мужчина, женившись в городе, вынужден возвращаться в деревню, так как его средств не хватает на удовлетворение запросов жены. Государственное литературное бюро, поощряющее местные языки, даже напечатало некоторые рассказы, в основном автобиографического характера, интересные с точки зрения изучения нравов и обычаев. Они написаны теми, кто обычно занимается выписыванием налоговых квитанций или поет в церковном хоре.

— А ваш роман, — спросили мы, — о чем он?

— Один человек построил школу для своего народа, но его только высмеяли, никто не захотел учиться. А потом пришли белые из Солсбери и сломали школу, потому что у этого человека не было разрешения на ее постройку. Тогда он бросился с обрыва. Но я лучше прочту вам из Библии.

И он прочел: «Глазами вы смотреть будете, и не увидите». Это были слова Иисуса из Евангелия. Мы сидели молча и думали.

— Ну, — сказал он нетерпеливо, — смотреть будете — сказуемое, глазами — дополнение, а что такое не увидите?

Мы объяснили.

— О, Ной, — упрекнул он себя, — ну и дурак же ты, ведь тысячу раз я пытался тебе это втолковать.

Так мы узнали, как его зовут.

Мы подъехали к резервации, где жил племянник нашего попутчика. Во все стороны ответвлялись узкие дорожки, ведущие к африканским наделам. Мы предложили нашему пассажиру подвезти его поближе и попросили быть нашим переводчиком. Он согласился, и мы поехали дальше между низкими деревьями мвунгути, продолговатые плоды которого глухо били по верху машины.

Деревня похожа на крааль, какой можно встретить в любой части Африки: круглые глиняные хижины с травяной крышей конической формы, некоторые хижины — четырехугольные, как дома белых. Хижина напоминает клетку для птиц из тростника, сплетенную вокруг врытого в землю столба. Глина для стен берется, как правило, из термитников, там она уже чистая. Глину смешивают с водой, разминают ногами и затем, пока она еще сырая, ею обмазывают плетеные стенки.

На местном базаре росло манго — дерево, которое дает самую прохладную и самую густую тень. Солнечные лучи в его ветвях танцуют, словно ртутные шарики, а под густой листвой всегда можно найти место для свиданий и задушевных бесед. Здесь, в тени, морщинки у глаз исчезают, зрачки расширяются. Прямо на голой земле раскладываются товары: бататы, бананы и бобы.

Мы заговорили со стариком, который, казалось, весь состоял из костлявого позвоночника, темно-коричневого, словно дубленого лица да четырех кривых веток вместо конечностей При вдохе его губы растягивались, обнажая десны, будто он собирался громко засвистеть. Мы спросили, хотел бы он жить в городе. Нет, ответил он через нашего переводчика, там он никому не нужен; ведь там не делают того, что он умеет, его убили бы. Там живут люди, которые получают деньги за то, что сажают других в тюрьмы.

Он сказал, что никогда не смог бы оставить землю и свой скот, но хотел бы научиться читать и писать, хотя теперь уже поздно. Он больше доверяет своим коровам, чем белым людям, так как знает, что нужно коровам, но не понимает желаний белых людей. Он дает коровам корм, они ему— молоко. А уплатив белым налог за хижину, он ничего не получил взамен, кроме недели голода.

Мы заметили, что к старости голоса у африканцев становятся звучнее и окрашиваются в полутона, как звуки деревянных духовых инструментов.

— Где ваши дети? — спросили мы у старой женщины.

— В городе, — ответила она.

— Женаты?

Она кивнула:

— Три сына.

— А вы были в городе?

Она качает головой. В глазах ее появляется тревога. Она никогда не видела своих невесток, и думы о них не дают ей покоя. Они, наверное, совсем не похожи на нее, ведь она никогда не думала ни о своей одежде, ни о красоте, ни о возрасте. Может быть, они носят даже нижние юбки по праздничным дням, для нее же дни делились только на сухие и дождливые. Она не знает и не может себе представить, что такое город.

Перед ее домом стоит пресс для размола зерна — кусок дерева, похожий на песочные часы. На стенах под самой крышей сушатся маисовые початки.

Пиво здесь делают так. Маисовую муку размешивают и холодной воде и выливают в сосуд с кипятком. В другом сосуде уже бродит в течение суток зерно, которое затем перемалывается и тоже выливается в эту смесь. Все оставляют на ночь. К утру смесь начинает слегка бродить, тогда ее вновь ставят на огонь, и на седьмые сутки пиво готово. Оно светло-коричневого цвета, вначале сладкое, но по мере брожения становится все кислее.

Вокруг нас собираются ребятишки и с любопытством разглядывают машину. Они-то, кажется, не боятся города. Волосы самых маленьких тусклого рыжего цвета, что типично для истощенных и больных пупочной грыжей детей. Девочки на тонких, словно отполированных ножках; они переступают с ноги на ногу, стараясь удержать на голове огромные охапки дров и корзины с фруктами.

Анна-Лена вырезала из пустого пакета несколько кукол и достала коробку из-под пирожных. К крышке коробки приделана фигурка рыжеволосого мальчика, стоящего на голове. Его можно заставить прыгать при помощи веревочек с обратной стороны крышки. Мы отдали это все ребятишкам, они захлопали от радости в ладоши и занялись подарками.

Двое мальчиков крепко взялись за руки, а третий взобрался на них, как на качели. Мальчики поднимают и опускают его, будто качают воду, и поют песню: «Птица пьет воду клювом, птица пьет воду клювом». А малыш, сидящий у них на руках, вставляет: «Она это делает вот так».

Переводчиком был наш дорожный знакомый, жители резервации говорили только на языке шона, и нам все время казалось, что они говорят о нас.

— Девочки хотят спеть для вас, — сказал Ной.

Мы подумали, что они поют шуточную песню: они притопывали ногами и смеялись. Но Ной перевел ее содержание примерно так:

— Но ведь у них еще нет сыновей? — удивился я.

— Они подражают матерям, — объяснил Ной. — Сами-то они и не подумают заводить здесь сыновей.

Затем самые маленькие девочки, обняв друг друга за плечи, танцевали и напевали что-то, напоминавшее колыбельную в ритме джаза. Девочки постарше, украсив свои одноцветные платья желтыми цветами вокруг шеи и на груди, водили хоровод. Точно так же в бронзовый век танцевали девушки Скандинавии, празднуя окончание зимы и начало полевых работ, — обряд из далекого и непонятного каменного века, когда люди вырезали на надгробных камнях знаки солнца — это должно было принести удачу.

Танцы быстро сменялись песней, песни — игрой и разговорами. Наше присутствие не вызывало большого интереса, а вот машину рассматривали с любопытством. Взоры молодежи ясно говорили: возьмите нас с собой на фабрики к моторам, в магазины с самопишущими ручками и часами! Возьмите нас в город, где жизнь такая интересная!

Ведь простая жизнь в деревне возможна только тогда, когда земли там больше, чем людей, ее обрабатывающих. Кукуруза здесь редко вырастает в человеческий рост. Земля постоянно сухая, как в пустыне. Когда выпадают дожди, вода не впитывается почвой, а собирается в потоки и бежит между камнями, даже не смочив пыль, куда-то прочь.

Жизнь в деревне похожа на нескончаемую народную сказку Самолеты здесь пролетают низко, но даже они не привлекают взоров женщин, занятых у горшков с кашей. Африканское мелкое крестьянство сродни крестьянам всех стран и времен — консерватизм у них в крови, они скептически настроены ко всяким переменам, подозрительны к власти и бюрократии, довольны, когда их оставляют в покое. Оттого, что в ожидании дождя они постоянно смотрят на небо, на затылке у них образовались складки.

Они обрабатывают свои наделы и роют колодцы вблизи термитников — там вода ближе всего к поверхности.

На вышках — небольших площадках, стоящих на высоких столбах, — мужчины, вооружившись камнями, охраняют поля от павианов. Колодцы — обычное место встреч женщин, много времени они проводят над их черной бездной; так проходят годы, ничего не меняется.

Неподалеку от деревни шоссе, на котором иногда мелькают блестящие машины. В них те, кто богат и совсем не похож на здешних людей; время от времени в деревне рождается мальчик, которого охватывает тоска по этому другому миру. Дома бедно и скучно.

Деревенские женщины обычно обвиняют мать мальчика в том, что она родила такого сына: фи, мечтатель…

В год, когда наступает особенно сильная засуха, мальчик все бросает и отправляется в большой город. Когда много лет спустя он приезжает сюда, чтобы навестить свою старую, усталую мать, на нем уже настоящие брюки и белая рубашка; правда, ему не раз приходилось очень туго, но зато теперь он зарабатывает деньги, покупает одежду, ест чудесную пищу и видел такое, чего никто не видел. Тогда женщины уже не издеваются над ним, а собираются, чтобы послушать его рассказы.

Африка — это континент контрастов, простоты и зла. Но одновременно она настолько величественна и нетронута, что, кажется, все еще не выросла из народных сказок и преданий…

Белокожий мужчина стоит, прищурив от солнца глаза, со сдвинутой на лоб шляпой. Волосы у него рыжие, лицо и руки покрыты веснушками. Типичный альбинос. Когда мы поздоровались с ним, он спросил меня:

— Откуда вы, господин?

— Из Швеции.

— А, значит вы рыбак, — нисколько не удивившись, заявил он.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Но я его запомнил хорошо.

Наш переводчик, ради будущего изучавший по Библии члены предложения, хотел, чтобы мы навестили девяностолетнего старика. Он говорил, что старик помнил те времена, когда еще ни один отряд белых не пересекал гор. Тогда африканцы, подобно кораблям в безбрежном океане, могли свободно передвигаться по своей стране, еще не разделенной границами; и, несмотря на страх друг перед другом и перед силами природы, они чувствовали уверенность — ведь они знали, что у них есть родина и есть земля. Вот почему старик не одарил нас благодарным взглядом и не сказал нам ни слова. Он просто стоял с товарищами своей юности, морщинистые лица и неподвижные глаза которых делали их похожими на старых мудрых баранов.

Мы шли между хижинами и видели, как наш попутчик все с большим нетерпением ждал, пока мы подойдем к отдаленной деревне резервации, где жил его племянник.

Северо-западный ветер играл песком, тяжелые слои неплодородной почвы оставались на месте, а легкая пыль летела своей дорогой между горами и холмами, чтобы затем осесть на Трансваальском плато. Я видел, как через дорогу перебежали какие-то фигуры, закрыв лица руками, за ними с любопытством следили павианы.

Воздух дышал полуденным зноем. Перед глиняной хижиной, опершись на мотыги, две женщины равнодушно наблюдали за странным человеком, возившимся у ящика… В ящике был телеграфный аппарат с перегоревшей батареей, который ему удалось унести с собой, возвращаясь из армии после войны. Как и девяностолетний старик, он, казалось, нисколько не считал нас своими «спасителями».

Не обращая внимания на нас, он продолжал телеграфировать. Возможно, он просто тренировался, чтобы не забыть своей профессии, но мне показалось, что в его поведении был иной смысл: на этом неизвестном для своих соплеменников языке, напоминавшем бой барабана, он обращался от их имени к тому, кто смог бы принять сигналы, расшифровать их и рассудить по справедливости. Может быть, он таким образом поддерживает связь с иным миром, умеющим отличать правду от лжи, или с помощью трудно расшифровываемого кода разговаривает с богом.

Разделенная земля

Мы побывали в Лунди, Чиби, Нданга, Саби и других резервациях.

Мировоззрение африканца неразрывно связано с землей. Бог дал человеку воздух, воду и землю. Земля никому не принадлежит, и ее нельзя купить, тем более за деньги. Люди возделывают землю, чтобы все были сыты. Можно иметь много жен, детей, скота, но земля принадлежит общине. Африканская земельная община была прочной, пока белые не подорвали чувство коллективизма, заменив его понятием частной собственности.

Любой африканский крестьянин знает, что такое за кон о земле, так называемый «ленд хасбендри акт». Он видел, как белые сначала ограничили земли, предоставляемые черным, а теперь завершают этот захват путем гак называемых реформ. Те, кто теперь правят страной, заявляют, что реформы необходимы якобы из-за перенаселения. Между тем, земли, выделенные для европейцев, остаются невозделанными.

Фермы белых у границ с резервацией обычно занимают несколько десятков гектаров. Одни фермы принадлежат владельцам, которые постоянно живут здесь, другие фермы являются собственностью «Де Беерс» или другой крупной южноафриканской компании, а бывает и гак, что владелец фермы — какой-нибудь английский коммерсант— наезжает сюда раз в пять лет только ради инспекции. Мы видели фермы, где была обработана лишь одна десятая часть земли, остальные же девять десятых с нарастающей быстротой покрывались джунглями и кустарниковыми зарослями, превращая гранитный песок пограничных участков резерваций в плодородную землю.

Европейцам принадлежат 48 миллионов акров (1 акр — 0,4 га), коренным жителям — 39 миллионов акров земли. Из 250 тысяч европейцев примерно 10 процентов — землевладельцы. Из 2,5 миллионов африканцев землевладельцы составляют свыше 80 процентов. В «европейских» областях возделано 1100 тысяч акров. В ноябре 1958 года сэр Эдгар Уайтхед заявил, что еще 307 тысяч африканцев должны быть готовы к тому, что станут землевладельцами в африканских областях. Но уже полгода спустя он рисовал, как я уже говорил, радужные перспективы для 60 миллионов человек, имея в виду будущих иммигрантов.

Африканцы говорили мне, что им нет дела до плугов, эрозии почвы, удобрений. Если участок африканца будет выглядеть так же хорошо, как участок белого соседа, последний решит, что разница между ними слишком мала, и отберет землю.

Можно убеждать их, что думать так — глупо. Но чему это поможет, если подобным образом с ними поступали настолько часто, что уничтожили у них всякое доверие. Официальная статистика сообщает, что в 1949–1956 годах 80 тысяч африканцев были переселены в «специально подготовленные для этого районы». Кроме того, 22 тысячи человек народности тонга были выселены из долины Замбези в связи с созданием Карибского водохранилища, не получив никакой компенсации.

После 1956 года осталось переселить еще 30 тысяч человек. Государство понимает, что этим племенам не хочется покидать то, что они называют своей родиной; племя тонга, например, прожило в своей долине восемьсот лет. В некоторых случаях при переселении государство надеется, говоря словами отчетов, на «доверчивое послушание этого терпеливого народа», в других оно вознаграждает лояльность племени тем, что откладывает переселение. Оно, очевидно, считает, что африканцы подвергаются тому, что может случиться с белыми лишь во время войны и оккупации.

Крестьянин больше привязан к своему родному дому, чем горожанин. Крестьянин кровно связан с землей, и когда его изгоняют из родных краев, то не только лишают его клочка малоплодородной земли, но и разрушают его привычки, традиции — все, что составляло основу его жизни. Карен Бликсен в своей книге «Африканская ферма» пишет об этом: «Постоянно лишать их всего, что они привыкли видеть и что надеялись увидеть, это все равно, что выколоть им глаза».

Вот почему африканцы, переселившись на новые места, долго не могут к ним привыкнуть и дают горам и рекам названия, принесенные из родных мест. Многие умирают от болезней, другие чахнут от непривычной обстановки, которая для них равнозначна медленной смерти.

В большинстве резерваций нет ни электричества, ни водопровода, нередко на их территориях распространена муха цеце. Обычно под резервации отводится худшая земля — песок. Есть, однако, и живописные места — там, где климат не позволяет жить белым, — вдоль границы с Южной Африкой и по соседству с Мозамбиком. Школы плохие, дороги отвратительные. Из-за отсутствия хороших дорог африканец не может сбывать свой урожай. Лишь по соседству с городом есть смысл выращивать овощи.

По традиции, африканцы придерживаются многополья. Земля содержится, таким образом, в хорошем состоянии долгое время. Когда земля отдыхает от зерновых, ее засеивают травой. Современная наука говорит, что песчаная почва лучше всего сохраняется, если она занята травой столько же лет, сколько находится под посевами.

В конце пятидесятых годов африканские крестьяне вынуждены были перейти на так называемый «интенсивный севооборот». Семья, располагающая лишь 2–6 акрами земли, не может позволить полю лежать под паром. Она вынуждена сеять каждый год, а так как искусственных удобрений нет, то земля вскоре становится неплодородной. Естественного удобрения тоже не хватает, так как количество скота ограничено до минимума, и он пасется на выгонах, принадлежащих общине. Кукуруза, бобы, рапоко — такова схема многополья в Южной Родезии.

Европейцы приезжают в Родезию из стран, где эта система обычна. Но вместо пяти десятков акров земли в Англии или Голландии здесь они получают — с помощью государственного займа — тысячи акров. При этом они переходят на систему многополья, которую запретили африканцам. Гай Клаттон-Брок, лучший знаток сельского хозяйства и расовых отношений в Родезии, сказал как-то, что хорошего сельского хозяйства в стране не может быть просто потому, что в распоряжении африканцев слишком мало земли, а у европейцев ее слишком много.

Комиссаром по делам аборигенов, управляющим одной или несколькими резервациями, может быть восемнадцатилетний европеец, даже не имеющий высшего образования. Иногда такой комиссар совсем не соответствует своей должности, иногда он отлично справляется с ней, но почти всегда он относится ко всему с отеческим превосходством. Африканцы редко идут к нему с жалобами, так же редко они обращаются к наместнику резервации, чаще всего несведущему человеку, находящемуся под непосредственным контролем правительства; многие утверждают, что те из них, кто успешно ведет работу против Национального конгресса, получают в месяц тройную заработную плату. Именно поэтому африканцы идут к руководителям Конгресса, ведь только они полностью сознают все опасности для будущего в связи с нынешним положением в стране и только они уберегают страну от отчаяния, в которое нетрудно впасть, когда видишь, как африканцы постепенно превращаются в безземельных бродяг.

Закон о хозяйственных землях туземцев ограничивает не только наличие скота, полей и выгонов. До пятидесятых годов любой коренной житель резервации имел право возделывать землю. Теперь это право предоставляется только тем, кто официально зарегистрирован фермером. Цель этого мероприятия — вынудить африканцев переходить на работу к европейцам, на белые предприятия и фермы. Так обеспечивается постоянный приток рабочих рук в белые области.

Белые работодатели не испытывают недостатка в рабочей силе и могут держать расценки на очень низком уровне. Ведь заработок сельскохозяйственного рабочего равен 37 кронам в месяц, то есть составляет около половины самой низкой заработной платы рабочего в Солсбери.

Вне резерваций африканцам разрешается жить только в миссиях, университетском городке и локациях. Но практически каждый африканец, живущий в городе или работающий на фабрике или руднике, может быть в любой момент выселен из дома и выслан — ведь он полностью находится во власти местной администрации. При этом большинство из них теряют все, поскольку город не дал им никаких прав. Такого рода дискриминация ведет к еще худшим последствиям, чем та, которая заметна даже обычному туристу. Распадаются семьи, разрушается традиционная жизнь в деревне «во имя экономического развития», создаются трущобы и лагеря для холостяков в городах.

В Северной Родезии и Ньясаленде не было такой сегрегации. Потому-то африканцы этих стран и были против объединения в федерацию. Они считают, что у них достаточно оснований бояться, что Южная Родезия как доминирующее государство может перенести апартеид и за реку Замбези.

Африканцы мрачно смотрят на будущее своих детей, ведь молодежь утратила желание работать, так как она не уверена, что не будет лишена своих хозяйств. Если правительство намерено уничтожить «тупость» населения резерваций, то ему следовало бы прибегнуть к более гуманным методам, чем изгнание людей из собственного дома: например, улучшить систему здравоохранения и образования и дать африканцам возможность распоряжаться своим урожаем. Если государство хочет всегда иметь рабочую силу в промышленности и сельском хозяйстве, оно должно увеличить заработную плату, улучшить жилищные условия и условия труда.

Но вместо этого страна, входящая в Британское содружество наций, пытается решить свои проблемы введением репрессивных законов, отнимающих у человека свободу.

Он купил уединение

Ричардсон, Хьюз, ван Рин — фантазия начинает разыгрываться при виде всех этих имен на круглых жестяных вывесках и красных камнях витой лестницы, ведущей к уединенной фермерской усадьбе.

Адрес фермы дал нам один американец из Каира во время нашего переезда из Умвума в Гвело. Мы провели много часов у ее владельца, не похожего ни на кого из встреченных нами ранее. Американца из Каира он, конечно, не помнил.

— Если через несколько лет вы пришлете кого-нибудь, — сказал он, — я и вас не буду помнить.

Он сбросил с себя бремя Европы, приехал сюда и арендовал «кусочек уединения», немного позже он купил еще одно «уединение» диаметром в несколько миль. Только тогда он увидел здесь чистый горизонт и легко вздохнул. Он приехал в Африку не для того, чтобы найти там людей, а чтобы избежать их. Он насаждал цивилизацию в диком крае, но не желание быть пионером заставляло его делать это, а желание бежать от культуры, которая преследовала его по пятам и гнала прочь из старого мира.

Его тянуло в пустое пространство, где можно отдохнуть от расписаний и беспокойных дорожных перекрестков. И Африка была для него последней возможностью найти такое уединение.

Это был маленький, неряшливый человечек, с клочками волос на затылке и загрубевшей коричневой кожей. Мы сидели в открытой побеленной гостиной с вентилятором на потолке и пили виски. Термиты беспрерывно атаковали дом, и, казалось, никакие химикалии не могли им противостоять. А между тем пол у книжных полок и в кладовой был пропитан скипидаром, ножки кроватей предусмотрительно были поставлены в консервные банки с керосином.

Мы задали обычный вопрос, почему он уехал из Англии?

— Чтобы не думать о респектабельности и месте в обществе, — объяснил он, — Я не люблю заниматься хозяйством. Я управляю фермой довольно плохо, но это никого не волнует. Кроме моей жены.

Его жена выглядела довольно грустной и несчастной. Она и дочь вышли, чтобы поздороваться с нами, но фермер делал вид, что не замечает их. Они сели в сторонке, принимая, очевидно, нас за его деловых знакомых.

Все время, пока мы находились на ферме, они сидели на веранде в плетеных креслах, подобные «вечным существам» — норнам: мать, полусогнувшись над пряжей и вытянув толстые ноги, возле нее дочь, с большой грудью и огромной охапкой каштановых волос; полузакрыв глаза, она вязала, время от времени обращаясь к рисунку. Они доверительно шептались, очевидно, это были сплетни или совет, затем длинная пауза и опять ответное слово — казалось, они никогда не отнимали от уха невидимой телефонной трубки.

Мы ходили осматривать владения. Табака он выращивал вдвое больше, чем кукурузы, имел тридцать коров, белого надсмотрщика и около сотни работников африканцев. Таково было его «уединение». Двор занимал пять тысяч акров земли и был огорожен со стороны проезжей дороги.

— Иногда бывают хорошие урожаи, иногда — плохие, — сказал он. — Счастье зависит от случая. Я ведь не специалист. В тридцатые годы я торговал железом в Ноттингеме. Я никогда не читаю сельскохозяйственную страницу в «Родезиа геральд», где пишут о картофеле на ферме Девидсонов в Гвинея Фоул, о турецком табаке у Брэдлей в Энкельдорне, о чьих-то экспериментальных курсах по свиноводству…

В нем не было ни респектабельности, ни честолюбия; он приехал в Африку не для того, чтобы стать агрономом, он приехал сюда для того, чтобы быть никем.

Мы осмотрели жилье для рабочих, оно было похоже на то, что я видел и раньше. Одеяла прямо на влажном земляном полу, тут же кухонная посуда, и хотя хижина новая, весь потолок в копоти. В большинстве хижин — низкий стол, иногда рядом коровья шкура, но нигде я не видел ни одного стула. Если не считать лохмотьев, висящих на гвозде, личных вещей вообще не было. Перед хижинами груды калебасов — сосудов для питьевой воды, стеблей сахарного тростника и сушеных диких фруктов.

В сарае при ферме была школа. Учителю хозяин платил несколько фунтов в месяц. В этом сарае дети сельскохозяйственных рабочих сидели на деревянных скамейках, которые они сами сколотили. Когда мы вошли, дети обрадованно закричали:

— Добрый день, сэр! Добрый день, мадам!

Каждый из них хотел подойти к потрескавшейся лоске и написать несколько букв. Они едва могли спокойно усидеть на месте. Одной девочке нужно было написать «sky» — небо, но она сделала ошибку и написала «ski». Другая девочка бросилась вперед, чтобы исправить, но не смогла дотянуться до доски и чуть не расплакалась. Тогда длинноногий мальчик почувствовал, что может показать себя, стер букву «i» и под диктовку самой маленькой девочки написал «у».

Учитель был очень молод и серьезен, около него стоял ящик с камешками, на которых он учил ребят считать. Помещение пропитано запахом табака, маисовой каши и куриного помета. Дети здесь занимаются во второй половине дня, с трех до шести часов. С утра до двух часов дня они укладывают в пачки табачный лист и затем в виде вознаграждения им разрешается идти в школу. Даже «не умеющий хозяйничать» фермер получал таким образом деньги.

Когда мы уходили, дети стоя прощались по английски:

— Good-bye, sir! Good-bye, madam!

Когда побываешь в африканской школе, невозможно остаться равнодушным. Хочется, чтобы и ты сам, и другие научились этой детской радости и усердию, чтобы эти дети жили в стране, которая до неузнаваемости отличалась бы от той, в которой они живут сейчас.

Через табачные поля мы вернулись к стоявшей на пригорке белой фермерской усадьбе. Мы стали доверчивей друг к другу. Мимо жены и дочери хозяина, все так же сидевших на веранде, мы прошли в рабочий кабинет, чтобы выпить по стаканчику виски. Только здесь мы познакомились с настоящими интересами хозяина. Подобно всем одиноким людям, он был всезнайкой.

Каждый день один из его пяти слуг отправлялся на велосипеде на бойню и в почтовое отделение, расположенные в пятнадцати километрах от фермы. Из Солсбери на его имя приходили иностранные газеты и книги из магазина Кингстона и Шеферда. Он вырезал заметки о поступлениях в зоопарки мира, о строительстве новой плотины в Сибири или о сносе домов на площади Пиккадилли и даже о ценах на железнодорожные билеты по линии Булавайо — Лоренсу-Маркиш.

Он презирал невежество. Он жил в одиночестве где-то между Гвело и Умвума только потому, что не выносил белых людей, бездумно прожигавших жизнь в перенаселенном мире. Сквозь пыль от старых газет, накопленных в кабинете, он с сожалением взирал на своих близких.

Его интересовало буквально все:

Светятся ли звезды сами по себе, или лишь отражают солнечный свет? Сколько пород птиц на Ян-Майене? Почему Дрезден называется Дрезденом?

Мы обменялись обеспокоенным взглядом — да, он старался. Но не для этого мира; задавая вопросы, он смотрел на нас откуда-то издалека и словно говорил: о вашем существовании я забуду очень скоро. Вокруг его бессвязных знаний сами по себе росли кукуруза и табак, а жена и дочь мечтали об обществе и сетовали на несчастную судьбу, в которой их муж и отец видел триумф своей жизни. Мы выпили на прощание. Он взял со стола рекомендательное письмо от нашего американского друга из Каира:

— Вы можете воспользоваться им в другом месте.

— Но ведь на нем ваше имя!

— Здесь много Ричардсонов. Напишите только другие инициалы!

Он заставил нас взять письмо обратно. Казалось, он хотел закрыть дверь, которая раскрылась по ошибке. С письмом в руках мы вспомнили гоголевского Чичикова, разъезжавшего по русским имениям и встречавшего самый разный и необыкновенный прием.

Родезия была открыта для нас.

Встречи в Форт-Виктории

— О, я думал это Геоф! — воскликнул при виде меня владелец лавки. — Нет, наверное, он пропылил мимо…

Вошел африканец, чтобы купить бутылку пепси-колы и несколько сигарет. На нем были жокейская шапочка и темные очки. Когда он ушел, хозяин заметил из-за прилавка:

— Раньше они носили перья и маски дьявола и плясали вокруг костров у пещер и при затмениях. Что получил этот парень взамен всего этого? Кока-колу, сигаретные окурки, велосипед, который без конца ломается. Раньше он жил бы в Зимбабве.

Никто из нас не знает, что потерял, достигнув нынешней стадии цивилизации, хотел заметить я. Но вместо этого сказал, что африканец, быть может, и не носил бы перьев и не жил бы в Зимбабве. И тогда он, наверное, был бы таким же незаметным, как и теперь. Да если бы мы и жили во времена Римской империи, то еще неизвестно, были бы мы среди тех древних римлян, имена которых дошли до нас.

Потом мы зашли за продуктами в мясную лавку. Нас обслуживал очень приветливый молодой продавец. Но, увидев африканца, стоявшего за нами в очереди, он буквально зарычал:

— Чего спишь, кафр!

Африканец вздрогнул и от растерянности забыл, зачем пришел.

— Ну давай говори что тебе нужно! Не могу же я возиться с тобой целый день!

Привыкший сносить любые оскорбления белых, африканец вежливо попросил несколько колбасок. У молодого продавца был такой вид, словно он значительно вырос в наших и своих собственных глазах.

Это случилось в Форт Виктории, самом старом городе Родезии. Главная улица города названа именем Алана Уилсона, первого белого человека, вступившего на его землю. Улица длиною всего в несколько сотен метров — часть шоссе Солсбери — Иоганнесбург. В здании, на котором развевается британский флаг, на первом этаже расположена почта, а на втором — библиотека.

На этой же улице находятся гостиница «Виктория» и еще одна гостиница, несколько банков — «Стандард Банк», «Барклай Банк», «Провиденшиэл Иншуэренс», универсальный магазин «Майкл», булочная с залом, где можно выпить чашку чаю, винный магазин под зеленым навесом.

Большинство городов этой части Африки выглядят так же, с такими же банками и универсальными магазинами вдоль главных улиц.

Как и все города Родезии, Форт-Виктория имеет свою африканскую локацию и тоже на довольно большом расстоянии от белых кварталов. Вывеска у въезда в нее призывает вас сообщить белому управляющему о цели приезда; но мы не стали этого делать. Мы просто хотели передать привет мяснику Джосиа Гондо от его друзей из Харари. В его лавке толпился народ. Люди покупали сердце, печень, легкие, желудки — внутренности дешевле всего и покупаются наиболее охотно.

— Они готовят пищу на кострах, — сказал Джосиа Гондо.

Это был полный, добродушный, довольный собою человек; он был не только мясником, но и председателем футбольного союза африканцев южного района — один из важнейших постов, которого может добиться африканец.

— Не говорите со мной о политике! — попросил он и погрозил пальцем. — У меня ведь покупают сотни европейцев.

Но ни один из его белых заказчиков не показывался в локации. Он посылал им товар на дом. Форт-Виктория — центр сельскохозяйственной области, в которой большинство жителей являются членами реакционной партии Доминиона.

Мы заговорили о других вещах, но чаще всего вместо ответа слышали его раскатистый смех. Перед уходом он сказал:

— Люди из Европы нам по душе.

— Почему же?

— В Англии и Скандинавии нет расовых предрассудков, высокая зарплата и нет бедных.

Европа представлялась ему Эльдорадо — сказочной счастливой страной, где все расы жили так же хорошо, как здесь белые.

Еще до нашей поездки сюда я спросил одну девушку, что она думает об Африке. Она была продавщицей табачного магазина в Стокгольме, где я иногда покупаю газету. Африка в ее представлении была большой страной со многими провинциями, населенная дикими животными, язычниками, миссионерами, страна, где почти не нужна одежда.

Как было бы хорошо, если бы моя знакомая из табачного магазина и этот добродушный мясник могли встретиться за стаканом пепси с соломинкой. Она внесла бы поправки в его представления о европейском Эльдорадо, а он смог бы рассказать ей, что он сам, как и она, мечтает увидеть льва, людоеда и пляски перед боем.

И оба они согласились бы с тем, что рассказы людей — наполовину ложь и что учебники, по которым они изучают другие страны, уже устарели; они пытаются показать скорее различия, чем сходство в жизни разных народов, — так более занимательно; это знают все, кто снимает фильмы или пишет в газеты.

Она бы поняла, что ее учебник отстал на несколько поколений, а он. быть может, понял, что для него учебник еще не написан. И он, может быть, сказал бы ей еще, что чем больше европейцы стремятся видеть Африку, состоящей из нескольких стран, тем больше сами африканцы желают видеть в ней единую страну — свое отечество.

Покидая город, мы думали об эмигрантах послевоенного времени, привлеченных сюда грандиозными обещаниями. Им, видимо, не раз пришлось пережить разочарование. Воспитанные на ковбойских фильмах, они ожидали встретить здесь дикую природу, а нашли совсем другую картину: аптекарский магазин, начальная реальная школа, продавец грек в бакалейной лавке, крестьяне, говорящие на африкаанс.

Надгробная надпись на загородном кладбище говорила о разочарованиях поселенца:

В Родезии не было божьего сада, но надежда на лучшую долю при распределении благ жизни видна из названий рудников в этой местности: «Безрассудный», «Медоносная птица», «Не отчаивайся»…

До самого начала первой мировой войны почти 90 процентов всего золота, добываемого в стране, получали на копях, открытых каким-то древним племенем. Что случилось с этим месторождением — одна из мировых загадок. В этой провинции встречаются деревья и фрукты, завезенные из Индии.

А сейчас золотые рудники, существовавшие много веков, заброшены, окружены метровыми термитниками, напоминающими коричневые готические здания. Одинокая металлическая птица сторожит копи.

Там, где когда-то жили люди, растет страмоний, дурман, бледное растение с дурным запахом, родственник картофеля. Достаточно притронуться к его листам, чтобы от тебя пахло целый день. Из семян этого растения изготовляют снотворное для тех, кто не в силах быть свидетелем превращения золотого века в век асбестовый.

А на берегу рек Шагаши и Лунди сидят черные рыболовы— они рвут на части негодные шины и вытаскивают из них полотняную основу, чтобы сплести из ниток сеть. Они бережно вытаскивают каждую ниточку и связывают одну с другой. Ни один вопрос не поставит их в тупик. Что такое солнце? — Остров в небе. А что такое Африка? — Остров на земле.

Около них притаилась мангуста, род ласки, со светло-коричневым мехом. Она легко приручается. Мангуста высматривает, чего бы съесть. Не подозревая ничего плохого, к ней приближается ядовитый, так называемый геометрический паук, черный и круглый, как пуговица на старомодном ботинке.

Вечер на плато

Один за другим с деревьев падают листья, и сразу же их место занимают новые — так на одних и тех же ветвях встречаются осень и весна. Мы видели это на разных деревьях: на момбо, кора которого хороша для веревок; мхенга, из которого в Африке делают ручки для кирок и мотыг; марулаце, из плодов которого белые делают соки и желе, а черные — пряные напитки.

Под колесами машины огромные, больше человеческой ступни, листья шуршат, будто мы едем по ржавому железу.

Я выхожу из машины и, пробравшись сквозь кустарник, усаживаюсь на жесткой траве. Передо мной, словно покрытая серо-зеленым брезентом, лежит спокойная степь, готовая выдержать любые испытания. Вглядываюсь в небо, надеясь увидеть птиц, но тщетно — ведь до вечера еще далеко. Все замерло в ожидании живительной прохлады; в воздухе — бледно-розовое марево от раскаленной земли.

В этих просторах чувствуешь себя одиноким, как в безбрежном океане. Такое чувство я испытывал в детстве, когда убегал от друзей и близких в лесную чащу, чтобы подумать, разгадать какую-то тайну. Люди, голоса, обязанности — все исчезает, остаются лишь загадочные зарубки на коре деревьев да таинственный шепот листвы. Здесь постигаешь значение слов: смерть, трава, облака.

И вдруг в этом одиночестве появляется жизнь: мимо проходит, чопорно вышагивая, птица-секретарь, часто встречающаяся в африканских степях. Всем своим видом она напоминает писаря начала XIX века в его единственном, уже изрядно потрепанном костюме. Но и она исчезает, близоруко поверив манящему горизонту; ее помет, словно фосфор, блестит на камне.

Ночные ласточки, запах гнилой древесины, еле слышное металлическое поскрипывание летучих мышей — кажется, будто никто не слышит этого, кроме тебя.

Вечерний туман окутывает землю — и сразу становится холодно. Над головой появляются стайки светящихся тропических жуков. Май — осенний месяц на плато — месяц их танца. Поймаешь одного такого, зажмешь в кулак и, приоткрыв большой палец, смотришь, как в темноте он зажигает свой маячок — слабый зеленый огонек. Всюду мигают эти печальные огоньки, бестелесные и безмолвные, как призраки.

Холмистая степь похожа на рельефную карту мира в школьном кабинете. Она коробится от вечернего ветра. Африканский можжевельник издает легкий запах хвои, колючие кусты колеблются в такт дыханию степи.

Причудливые нагромождения гранитных глыб напоминают остатки алтаря, воздвигнутого в честь неизвестного бога. При виде их вспоминаешь, что Африка — древнейший континент планеты. Горы здесь предшествовали жизни — в них нет окаменелых остатков живых существ. Но многие ученые полагают, что человек родился именно здесь, где был хороший климат и где ему не приходилось вести жестокую борьбу за существование.

Сверчки и цикады звонко стрекочут в темноте. Под кустом шевелится дикобраз, москитов мало, но какая-то муха оставляет на руке след в виде кровавой запятой, и я вдруг вспоминаю о свирепствующих здесь болезнях, но все обходится благополучно.

Ночь зеркально чистая, Африка словно переселилась в бездонную глубину неба. Древние, как мир, созвездия светят здесь так ярко, как они не светят в Швеции даже в январе Мы много раз тщетно пытались узнать их названия у здешних старожилов, никто не знал их. На севере у горизонта, ковшом вниз висит Большая Медведица.

Ветер затихает, успокаиваются тонкие длинные травинки, успокаиваешься и ты. Сам континент ни в чем не виноват. В этих краях я узнал новую поговорку: «Среди людей нет покоя; спокоен только лес».

Впечатления дня сглаживаются. Исчезают волшебные видения. На небе остаются лишь звезды, но свет их уже не режет глаза.

Гвело и его беспокойный заключенный

Один африканец в Гвело, которому мы должны были передать привет, обвинялся в том, что подбил толпу черных на оскорбление оратора от Федеральной партии. Сам же он утверждал, что прибыл на место происшествия слишком поздно, чтобы остановить толпу, и уж во всяком случае не мог быть зачинщиком.

Он внес залог и находился на свободе в ожидании повестки в суд. В городе он отыскал адвоката, предпочитая иметь своего защитника, а не того, кого ему подсунут в суде. Он рассказывал, как его приняли. Адвокат внимательно выслушал своего клиента, играя цепочкой от часов, а потом сказал:

— Я сочувствую вам, но я не могу взяться вести ваше дело. Как адвокат я завишу от своей клиентуры в Гвело, хотя на этом и трудно продержаться. Вы лучше поймете, почему я отказываюсь, если я скажу вам, что в течение многих лет моими клиентами были высшие круги Брайтона…

Передавая этот разговор, наш африканский друг нарочно растягивал слова, передразнивая адвоката. Адвокату, видимо, хотелось, чтобы отблеск былой славы озарял его деятельность и в Гвело.

Когда мы вспоминаем о Гвело, в нашем представлении возникает ресторан «Подкова», открытые до поздней ночи аптеки и запах поджаренной на свином сале картошки, доносящийся из маленьких, низеньких домиков. Кроме того, в Гвело — всегда пустующий кинотеатр, где при нас шла картина «Человек смотрит на проходящие поезда». Все удивлялись, как владельцу кинотеатра, куда не впускали африканцев, удавалось сводить концы с концами. В Гвело была и бакалейная лавка, на окне которой красовалось патриотическое стихотворение «Создатель» о Сесиле Родсе и унылая коллекция консервных банок с противозмеиной сывороткой. А еще в Гвело была гостиница «Мидлэнд». Там мы и заночевали. (Индийской торговой делегации обещали в гостинице обед при условии, что они не будут есть в присутствии белых.)

Воспоминания о Гвело неразрывно связаны с голосами и звуком шагов на Мейн-стрит в половине шестого утра — черные заключенные колоннами шли по улице, унося бачки с мусором. Они напоминали нам, что как раз в это время в Гвело находился человек, с которым мы больше всего хотели встретиться — доктор Хэстингс Банда.

Из всех политических заключенных Федерации он, вероятно, меньше всех удивлялся пребыванию в тюрьме. Ему не грозило забвение, он помнил, что Англия знает— без него для Ньясаленда нет будущего. А пока он изучал историю Америки, главным образом раздел о колониальных войнах. Все прочитанное он продумывал не менее глубоко, чем сэр Рой.

Мы думали о его жизненном пути. Здесь, в Гвело, в тюрьме с побеленными стенами, он получил некоторую передышку. Как и большинство вождей национально-освободительного движения в Африке, он посещал когда то миссионерскую школу, затем стал верным прихожанином пресвитерианской церкви. Двенадцатилетним мальчишкой он без копейки в кармане прошел 250 километров по саваннам и добрался до Иоганнесбурга, чтобы получить там образование. Несколько лет работал переводчиком с языка ньяса в Южно-Африканском Союзе, а в двадцатые годы приехал в CШA, где прожил пятнадцать лет и получил звание доктора медицины.

Перед самой войной он перебрался в Англию, стал практиковать в Лондоне, где имел четыре тысячи белых пациентов. Дом доктора Банда превратился в место встречи черной интеллигенции. У него бывали Нкрума из Ганы, Кениата из Кенни, Нкумбула из Северной Родезии… Сам же он казался обывателем, не имевшим ни грехов, ни страстей. Но оттуда, издалека, он руководил деятельностью Национального конгресса и поддерживал его материально. Когда возникла Федерация, он заявил:

— Ньясалендцев обманули люди, которых они считали честными христианами, и предало правительство, которое они шестьдесят лет почитали как своего благодетеля.

В 1958 году он прилетел в Южную Родезию, подвергся там унизительному допросу и преследованиям прессы, затем прибыл в Ньясаленд как официальный руководитель Конгресса. Таким популярным, как он, мог быть только человек, которого ненавидят белые.

— Я похож на Моисея, вернувшегося к своему народу, — сказал он, чувствуя себя мессией, и похлопал по сумке с медицинскими инструментами. — Мой народ думает, что я ношу самостоятельность в этой сумке. Он не понимает, что за свободу нужно бороться.

Доктор Банда не придерживался крайних взглядов, хотя его нельзя назвать и умеренным политиком. Он не предаст свой народ «за чай и виски в домах белых людей». Он никогда не настаивал на насилии, но считает, что его заставляют прибегать к крайним мерам: «Белые слушают нас только тогда, когда их заставляют слушать». За день до своего ареста он заявил:

— Что бы вы ни услышали обо мне, ни я, ни партия Национальный конгресс никогда не были враждебно настроены к европейцам. Иначе я не прожил бы большую часть своей жизни среди белых. Все, чего мы хотим — это выйти из Федерации и образовать собственное правительство, в котором смогут принять участие европейцы доброй воли. Европейцам, желающим быть соседями, гостями или гражданами нашей страны, нечего бояться, что их выбросят в море. Мы только не хотим иметь дело с европейцами, владычествующими над нами. Тех же, кто согласен жить на равных правах с нами, мы приветствуем. Мы не собираемся отбирать у них чайные плантации и мешать белым обогащаться в Ньясаленде. Но любой ценой мы должны освободиться от господства Южной Родезии.

В глазах сэра Роя доктор Банда и его сподвижники— «гангстеры, не имеющие представления о демократии, полные безудержной ненависти, готовые вернуть Африку к мрачным дням XIX века».

Еще тогда в Гвело мы размышляли, сколько месяцев или лет пройдет, пока доктор Банда вернется в Ньясаленд в качестве премьер-министра африканского государства. Я заговорил об этом с одним человеком в баре гостиницы «Мидлэнд». Он рассмеялся, будто услышал веселую шутку, и заявил, что этот безумец сидит за решеткой и не может угрожать миру на земле. А потом добавил: «Вот послушайте, как умер мой приятель: он сидел в уборной у себя на ферме и вдруг вскочил, увидев змею. Он умер, но, вероятно, не от укуса змеи, а от шока. Священник, хоронивший его, сказал, что мы, живущие в Африке, всегда должны быть готовы к неожиданностям, уготованным для нас господом — и не только к радостным, но и скорбным…»

За сетной от москитов

У нас было рекомендательное письмо к мистеру Райдеру от нашего общего друга. Однако мистер Райдер не стал нам другом. Прочтя письмо, он сказал:

— Добро пожаловать!

Мистер Райдер с трубкой во рту и пластмассовой табакеркой в руках сидел на низенькой веранде. Его лицо защищала сетка от москитов; небо, должно быть, теряло для него яркость красок, словно он смотрел на него через цветное стекло автомобиля. Он велел слугам подать напитки.

— Здравствуйте! Удивительно приятный сегодня день, — услышали мы женский голос и негромкий смех. Это была жена Райдера.

Они держались так, словно долго ждали нас и наше появление было настолько естественно, что и говорить-то не о чем, как в семье, где все всегда вместе и все знают друг о друге. А между тем, за минуту до нашего появления, они и не подозревали о нашем существовании — у них не было телефона, и никто не мог сообщить им о нашем приезде, да и мы завернули к ним на минутку, по пути.

Мы пили мартини, а мистер Райдер — виски, которые почему-то никому не предложил. Веранда выходила в сад, где бурно разрослись дикие растения. В саду пытались выращивать ирис и африканскую цинию, лук и капусту, но их существованию угрожали буйно разраставшиеся кусты и одичавшие чайные деревья, вымахавшие метров в восемь. Откуда-то доносились приятные запахи европейской кухни.

Мы наблюдали за осами с крылышками, отливающими металлической синевой. От жены Райдера мы узнали о необыкновенных вещах. Самка осы отыскивает крупного паука, оглушает его жалом и перетаскивает свою жертву в специально вырытую в земле ямку. На теле потерявшего сознание паука она откладывает одно-единственное яичко. Потом оса заполняет ямку землей и хорошо маскирует ее. Через несколько дней вылупится ее чадо, и так как паук жив, то для молодой осы будет вдоволь свежей пищи.

Рассказывая, миссис Райдер негромко смеялась. Она как будто радовалась тому, что знает такие вещи. В молодости она работала учительницей в Бирмингаме; она захватила с собой в Родезию целый воз тетрадей — последние сочинения ее класса.

Муж ее молчал, поглядывая на нас сквозь сетку от москитов — так он, наверное, сидел на веранде изо дня в день весь год. Он рано отошел от дел, его вполне удовлетворял доход, получаемый от двух домов в Булавайо, и акций, вложенных в небольшие разработки меди и асбеста.

Предметы в его комнате больше говорили о хозяине дома, чем он сам. На одной из фотографий он был снят в Дамфрисе двенадцатилетним мальчиком, в штанишках до колен, с саблей поверх школьной куртки и томиком избранных стихов Бёрнса в руке — премия в день окончания школы. На стене под стеклом висела медаль, полученная от министерства сельского хозяйства за рекордный урожай кукурузы с акра пашни. Но теперь фермы нет — она продана.

— Тебе пора гулять, — сказала миссис Райдер. Тогда мы поднялись и отправились все вместе.

— Я дойду до бензоколонки, поболтаю там со стариком буром. А потом зайду в бакалейную лавку и поговорю с греком. Это займет всего час, — деловито сказал мистер Райдер.

Мы пошли проводить его до дороги. Он повеселел, предвкушая встречи и возможность поболтать. Вдруг он схватил нас обоих за руки и сказал тихо, но с волнением в голосе:

— Если бы вы видели, какие были раньше поезда! Замбезийский поезд люкс! Отличные поезда! Можно было занять отдельный вагон с тремя спальными купе, двумя туалетами, ванной и салоном. Пять тысяч крон в месяц — в эту цену входили повар и еда, — и можно было отправиться куда угодно по дорогам Родезии, останавливаться на любое время. Если только была боковая ветка, можно было остановить поезд и потребовать отцепить вагон. Где угодно… На какое угодно время… В Родезии…

Это привело меня в ужас: странная форма туризма.

Может быть, бумеранг судьбы забросит мистера Райдера обратно в Дамфрис? Нет, он предпочитал после обеда поболтать часок с буром и греком, а остальное время ничего не делать. Кто хоть раз отведал африканской воды, — утверждают арабы, — непременно вернется, чтобы попробовать ее вновь. Иначе его изгложет тоска.

Мистер Райдер указал на поля и кусты по ту сторону дороги.

— Несколько лет тому назад здесь была туземная деревня. У них был вождь, они изготовляли великолепные калебасы. Земля была плодородной и ее купило одно предприятие.

— И что же, вождь получил что-нибудь за землю?

— Нет. Оказалось, это государственная земля. Вождь думал, что он ее хозяин, ведь здесь всегда жил его народ. Но он узнал, что им предоставляется резервация в другой провинции. Там он и умер от огорчения. Говорили, что он отравился ядовитым растением, какого нет в его родной местности.

Мистер Райдер улыбнулся.

— Ну, я пойду дальше, к гаражу.

Прежде чем он вернулся на свою веранду, мы успели уехать за много миль от фермы.

Исчезнувшая надпись

На холме, где покоятся руины Зимбабве, космосовые цветы покачиваются от зимнего ветра совсем как колокольчики и ромашки на шведских курганах.

Перед нами классический африканский пейзаж: мягкие очертания гор, долины, расходящиеся в виде звезды от развалин, потоки, бегущие с гор, цитрусовые рощи, мохнатые зеленые смоковницы. Ясным утром веет приятной прохладой, вдалеке слышен крик петуха.

Руины молчат. По гранитным стенам плавно изогнутой арки взбирается каменный зверобой и влажный мох. К траве приникают надгробные камни и остатки алтарей, а на высоком крутом холме возвышается акрополь Зимбабве — вот так же под защитой какой-нибудь высокой горы располагались античные города.

В начале века эти развалины принимали за творения арабских и финикийских рудокопов, бродивших по стране Офир в поисках природных богатств. Португальский историк XVI века упоминает крепость Мономотапа с древней надписью над воротами, которую никто не мог понять. Когда руины были открыты вторично, около 1860 года, никаких письменных знаков не нашли, но многие продолжают думать об исчезнувших загадочных словах. Найденная в развалинах керамика была либо традиционным искусством банту, либо имела восточные орнаменты, характерные для XVII века и более позднего времени.

В самой глубинной стене акрополя нашли кусок дерева тамбути. Его исследовали и решили, что до того, как оказаться здесь, он был частью более древней постройки, примерно начала VI века. Но доказать этого никто не смог.

Руины Зимбабве вдохновили Райдера Хаггарда на роман «Она» и стали одним из самых популярных в Родезии мест, привлекающих туристов не менее чем водопады Виктории. Загадка этих руин еще не решена и порождает самые фантастические теории.

Но в общем руины свидетельствуют о не очень высокой ступени цивилизации — вероятно, африканской; путаные ходы в стенах, изображения символов плодородия и птицы, отчеканенной теперь на монетах Федерации.

От Зимбабве на восток идет пустынная дорога, по ней можно ехать часами и никого не встретить. Кое-где на скалах сохранились рисунки: мужчины с узкими бедрами, жирафы и болотные птицы. Какой-то неизвестный народ, живший среди скал, — не бушмены — когда-то создал эти вечные памятники искусства.

Возвышенность понижается, и на дороге перед самым автомобилем неожиданно появляются мартышки и павианы. Баобабы в драматической позе грозят небесам. Блестящая, отливающая лиловым кора с наростами прикрывает дуплистый ствол. Баобабы смешны как клоуны, но, когда их много, они напоминают слонов.

На баобабе африканцы пристраивают пчелиные ульи: на ветвях укрепляется свернутый в трубку кусок коры. В нем поселяются пчелы. Потом их выкуривают, поджигая сухую траву. Вот так и возникают лесные и степные пожары. Нам часто приходилось видеть пелену дыма, а если уж начинали гореть телефонные столбы, нужно было либо поворачивать назад, либо прибавлять скорость.

Вдоль дороги, ведущей к мосту Бирченаф, тянутся убогие резервации: песок, кактусы, козы, наглые павианы. Дети по традиции машут руками, растопырив пальцы, это означает — в руках нет ничего, что может свидетельствовать о недружелюбии. Некоторые женщины почему-то отворачиваются. Пожилые мужчины стоят в смиренной позе у обочины дороги, сняв шляпу — ведь в машине мог оказаться и комиссар по делам туземцев. Если не поприветствовать его, можно заработать наказание.

Гостиницы «Гнома», «Мкапа» стоят на сваях, там подают маисовое пиво и фруктовые напитки. Путник африканец, идущий из Ньясаленда или Мозамбика, может переночевать в бамбуковой хижине. А таких странников сколько угодно. Они обычно несут на голове невероятно тяжелую ношу. Нам попался человек, идущий из Танганьики. У него не было с собой ни денег, ни еды. Он рассчитывал на гостеприимство в любой деревне, в любом племени. Многие африканцы напоминают кочующих дьячков или подмастерий, направляющихся на работу, учение или просто бредущих в поисках приключений и жизненного опыта. Африканцы встречают всех с таким гостеприимством, какое, говорят, существовало в средневековой Европе.

По мере приближения к реке Саби плато становится ниже; звенящий воздух наполнен легкими пузырьками, как бывает, если открыть глаза в воде и смотреть на освещенный солнцем предмет. Не то туман, не то солнечная дымка вдруг приводит в движение застывшую в мертвой зыби землю, и она кажется катится вам навстречу.

В маленькой гостинице у моста Бирченаф сидели люди, обмахиваясь носовыми платками. С низкой веранды с колоннами они смотрели вниз на речные отмели, где африканцы мылись и стирали свою одежду. Было время ленча, но все хотели только пить. В надежде заманить кого-нибудь в столовую, хозяйка отказывалась подавать бутерброды. Всех охватила апатия, обычная в жаркую погоду в низине: никто не был в состоянии спросить, почему в баре лежат два десятка львиных черепов; никто не был в силах попросить ложечку для сахарницы, поэтому сахар скоро стал коричневым от ложечек, вынутых из чашечек с кофе.

От реки Саби мы едем к поливным чайным плантациям у Чипинга, затем к лесу, окружающему горы Маунт-Селинда, где нас встречает дождь. Дорога вьется между тропическими Альпами, мимо миссий, вдоль границы с Мозамбиком. Обуглившиеся стволы деревьев — свидетели лесных пожаров — подпирают небесный свод со стороны португальской колонии.

Здесь, в восточных горах, природа очень похожа на природу, которую мы видели когда-то в Кении и Конго. Встречаются редкие породы деревьев; у птиц клюв напоминает расплющенную пластинку, звуки они издают странные: что-то вроде стука шарика пинг-понга, скатывающегося по лестнице. Здесь тоже часто встречаются маленькие уютные гостиницы: в британских колониях, как и в самой Англии, лучше всего жить в сельской местности.

Когда мы очутились на узких дорогах Вумбы, с обрывами по обе стороны, поднялся ветер. Перед автомобилем бежал красный столб пыли. В гостинице, расположенной высоко в горах, нашлись и комнаты, и тропический сад, и горькое пиво из Лоренсу-Маркиша, и трогательно примитивная столовая. Кроме нас здесь были разъезжающий по делам торговец и владелец фабрики из Энкелдорна. Они не обращали на нас никакого внимания.

— Родезия удивительная страна, — сообщил один из них. — Я здесь уже два года и принял местное гражданство.

— Я скоро сделаю то же самое, — сказал другой.

Они старались превзойти друг друга, расхваливая достоинства страны. Гордость за молодую страну понятна. Правда, мы ждали большей иронии от англичан, но оказалось, что они так и не выросли из старых школьных курток своей родины. Они строили здесь новую империю в миниатюре и находили водопады Виктории красивыми только потому, что они громыхали в Родезии, а не в Анголе.

Чтобы не слышать продолжения дифирамбов, которые мы знали наизусть, мы вышли на террасу. В этом заброшенном уголке с цветущими рождественскими розами, произведениями Черчилля на полуфранцузском языке и ручьями, бегущими с крутых горных склонов, мы остро почувствовали, насколько мы безнадежные личности: никак не можем научиться уживаться с людьми.

Из рощи доносился тихий говор африканцев, возвращавшихся домой. Они так легко ориентировались в темноте, будто был ясный день.

Выпив несколько рюмок, мужчины вышли на террасу гостиницы.

— Что там за чертовщина? — спросил один из них, тыча куда-то в темноту.

Пионеров Африки мы представляли себе иначе.

На следующее утро воздух под грейпфрутовыми деревьями был свежим. Крыжовник, поданный к завтраку, напоминал по вкусу землянику. Мы помчались вниз с гор к Умтали, третьему по величине городу Южной Родезии, лежащему на дне зеленой котловины. Там есть превосходная гостиница «Сесиль», где подают баранье сердце и дыни с имбирем. В клубах «Браунс» и «Роил» можно пострелять из лука.

Рудник без золота

В асбестовый город Шабани мы прибыли на несколько часов раньше Макса Колли — «лучшего гипнотизера Европы», как вещали яркие афишы со стены горняцкого клуба.

В кафе «Сесиль» меня обслужили прямо за прилавком, а африканцев с рудника «Не отчаивайся» отсылали к окошечку в стене. Женщина, обслуживавшая нас, была одинаково невежлива со всеми.

Мы поспешили в гостиницу «Нильтон». Там уже сидели фермеры с загорелыми лицами. Удивительно, до чего они похожи друг на друга — все в шортах с кожаными подтяжками поверх рубашек, с оттопыренными карманами, из которых торчали толстые пачки сигарет (в каждой штук 40, не меньше), под коротко подстриженными волосами — жирные затылки, мятые шляпы на полу. У стойки, подняв лапу, мочилась собака. Подвыпивший мужчина в рубашке с изображениями этикеток от вермута, никого не стесняясь, орал на жену.

У двери гостиницы «Нильтон» мы впервые увидели нищего африканца, который, молитвенно сложив руки, просил милостыню на ндебельском наречии. Мимо него прошел какой-то человек, обернулся, прицелился и ловко запустил ему прямо в затылок пенни. Потом около старика остановилась белокурая девочка лет пяти. Она медленно вытащила из кулька конфету, положила ее в рот, а открытый кулек протянула старику. Когда тот хотел взять конфету, она рывком отдернула кулек, а потом долго и серьезно наблюдала за выражением его лица.

Позже мы рассказали об этом эпизоде одному шведскому промышленнику в Солсбери. Но он никак не реагировал. Ведь уже много лет его ничто особенно не волновало; да и не для того он приехал в Родезию, чтобы глазеть по сторонам. А может быть, он специально закалил свою душу, чтобы ничем не возмущаться — это могло помешать его делам.

Но, к счастью, миновало то время, когда мир верил россказням о том, будто в Африке все так таинственно и непохоже на то, к чему мы привыкли. Наш шведский знакомый, да, пожалуй, и многие другие подтверждали выраженную как-то лордом Пальмерстоном мысль: «Если я захочу что-нибудь узнать о стране, то к человеку, прожившему там тридцать лет, я обращусь в последнюю очередь».

О затхлости жизни в Шабани можно было бы написать многое. Я не нашел там ничего, что соблазнило бы меня связать свою судьбу с асбестовым рудником «Не отчаивайся».

Ждать гипнотизера Колли нам не захотелось, и мы поехали дальше в Селукве. Тяжелые машины разбили дороги, а дожди завершили дело и превратили их в сплошное месиво. Передние амортизаторы, растеряв все свои болты, стучали о землю. Я полез под машину и снял их совсем. Вскоре запахло горелым маслом, давление упало до нуля. Ни телефона, ни одной встречной машины. Дав мотору остыть, я снова завел его.

Наконец, измученные и вспотевшие, мы, грохоча словно трактор, ввалились в Селукве, значившийся на нашей карте как большой город. День был праздничный, и я спросил африканца, работавшего у гаража «Джекки», есть ли в городе механик. Он указал нам на домик самого Джекки. Здесь мы обнаружили рыжего англичанина, лакомившегося со своим семейством воскресной индюшкой. Послушав мотор, он всплеснул руками: еще один километр — и даже утильщик отказался бы от него. Нам пришлось оставить свой «Моррис» до понедельника в гараже «Джекки».

Африка — это вам не парк для прогулок, и нам совсем не хотелось оставаться в Селукве только для того, чтобы поесть мороженого. Городок лежит на высоте 1600 метров, окружен зелеными холмами и напоминает такие шведские местечки, как Гетене и Грэсторп. В то воскресенье было очень тихо. За всю вторую половину дня через город прошло не больше восьми-десяти машин.

Мы бродили по городу целый час и только тогда наткнулись на белых. Это был наш знакомый механик с дочерьми. Он сказал, что в городе живет еще несколько сот белых, но теперь они перебрались в горы. Люди уезжают, потому что сейчас здесь действуют лишь два хромовых рудника, а все золотые прииски — их около десятка — закрыты.

В Селукве всего четыре короткие улицы. Их можно обойти за десять минут. В полицейском участке спал африканец, на двери — список найденных вещей, предназначенных для распродажи с аукциона. В основном это саквояжи африканцев примерно с одним и тем же содержимым: дегтярное мыло фирмы «Лайфбью», пакет кукурузной муки, брюки и рубашка цвета хаки.

Городской парк в Селукве занимает столько же места, сколько его застроенная часть. В Родезии парки закладывают одновременно с первыми домами. Ведь здесь рассчитывают на то, что город разрастется и станет крупным — так, по крайней мере, обещают брошюрки для эмигрантов. Мы гуляли по парку под зелеными аркадами, слушая шорох пальм. На кегельной площадке в одиночестве тренировалась какая-то женщина. Африканские ребятишки завтракали на траве. У входа в парк висела афиша: приезжает Босвелл, первый цирк за восемь лет.

В Селукве у нас невольно возник вопрос: почему большая часть переселенцев всячески избегает африканцев? По самым различным причинам они селятся отдельно, в унылых эмигрантских поселках. Вся остальная страна остается для них пустыней.

Гранд-отель — самое монументальное здание города. В столовой мы оказались под взглядами целой армии нетерпеливых официантов. Как только они отводили от нас глаза, мы переставали жевать и чувствовали себя бездельниками, увиливающими от работы. Обед стоил четыре кроны: луковый суп, копченая макрель, пирог с сыром, жареная говядина с луком, холодный язык со свекольным гарниром, бланманже, сыр и чай.

Коридоры гостиницы — бесконечно длинные и прямые, словно разминированный фарватер, обозначенный на морской карте. В наш коридор выходило пятьдесят комнат, из них сорок семь пустовали. Ящик письменного стола был выстлан страницей из журнала «Булавайо Кроннкл» за 1956 год. Я увидел знакомое лицо — фотографию Вильгельма Муберга и рецензию на его роман «Эмигранты».

Мы расположились в зеленой гостиной, пили вино и читали газету. Мне попалось на глаза объявление о продаже небольшого золотого прииска. Владелец его не говорил на языке шона и поэтому не мог найти надежного управляющего. Он хотел продать участок за 16 тысяч крон.

«Гвело тайме» — единственное, что могли здесь предложить почитать До отъезда из Европы у нас были явно преувеличенные представления о недостатке книг в Африке — но ведь тогда неправильное представление было у нас почти обо всем. Мы уложили в чемоданы несколько томиков. Выбор пал на самые легкие и самые захватывающие: «Посол» Генри Джеймса, «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста и что-то Достоевского. Я, конечно, не мог предполагать, что в Селукве у нас сломается машина, но рассчитывал на долгое путешествие в поезде и длинные вечера в африканской степи, где совершенно нечем заняться.

За многие месяцы пребывания в Африке я так и не прочел ни одной из привезенных книг. Этого со мной еще никогда не случалось. Здесь происходило много такого, с чем раньше я никогда не сталкивался. Может быть, ничего особенного, о чем стоило бы писать, и не было. Но я стремился запечатлеть и удержать в памяти все, боясь хоть что-нибудь упустить.

Я делал заметки о том, что видел или что мне казалось видел — это был мой способ успокаиваться, многократно испытанный и оправдавший себя. А моя жена хваталась за книги, как утопающий за соломинку, стараясь уйти от действительности, которую человек не в состоянии долго выносить. Иногда она зачитывала мне из книги какую-нибудь фразу, совершенно нереальную для Селукве. И тогда родезийский мир становился неосязаемым, его проблемы — никому не нужными, а люди утрачивали плоть и кровь. И мной овладевала необъяснимая тоска по искусству, фантазии, по гармонии и логике.

В Селукве было пять собак; мы увидели их на следующий день: два нечистокровных терьера, борзая, спаниэль и жирный мопс. Этакие злобные владельцы рудников, превращенные в собак.

На улицах не было ни души, не считая белого ребенка с черной нянькой. Зато псы маршировали взад и вперед в поисках приключений. Мы видели, как они после инспекции своих владений собрались на солнышке перед полицейским участком, чтобы посоветоваться. Они важно постояли несколько минут носом к носу, затем борзая выбрала направление, и все отправились под тюльпановые деревья.

В банке «Стандард Банк оф Саут Африка» нас спросили, с какой целью мы приехали в Селукве — не собираемся ли мы здесь поселиться.

— Нет, наш автомобиль…

— В каком гараже его чинят?

— У Джекки.

— Отлично. Я вчера играл с ним в гольф, второй механик уехал в Карибу. Мастерская Джекки — одна из лучших в Федерации.

— Прекрасно.

— И вы, значит, пользуетесь случаем, чтобы ознакомиться с Селукве. Жаль, что плавательный бассейн закрыт из-за холодной погоды.

— Мы были в москательной лавке, купили пленку у мистера Ли. Он показал нам свою библиотеку. Там нечего взять почитать, кроме «Ридерс Дайджест» и «Лондон иллюстрейтед ньюс». И почему-то на каждом углу нам встречался один и тот же инвалид.

— Крокодил откусил ему ногу. Я здесь уже целый год. А до этого два года служил в Солсбери в отделении банка в гостинице «Королевская».

О Солсбери этот человек говорил так мечтательно, словно о далекой столице мирового значения.

— Банк постоянно переводит нас из одного места в другое, — сказал он. — Если хочешь как следует знать страну, полезно посмотреть новые места. Но дети не любят менять школу.

У девушки на почте были усталые глаза. Прежде чем разложить открытки по полочкам, она прочитывала их. В Гранд-отеле, наискосок от почты, африканцы повесили над главным входом цветные лампочки: сегодня здесь состоится турнир игроков в вист.

Мы поспешили в гараж и попробовали поторопить с машиной. Не собираются же они дотянуть до вечера, чтобы заставить нас принять участие в игре? Передок машины был приподнят, задний мост снят. В Гвело за деталями послали человека.

Когда-то наш механик мыл машины в гараже в Лидсе, а в свободное время изучал мотор. В один прекрасный день он услышало Федерации, где на каждую семью приходилось по два автомобиля. Вот он и приехал сюда. Селукве в то время был цветущим рудничным городком. Здесь ему дали в обучение пятерых черных. А разве он не мог завести мастерскую в Англии? Может быть, и мог, но ведь там налоги…

— Работать приходится много, устаешь, — сказал он. — Воздух очень разреженный. И потом — шахты. В Англии одну угольную шахту разрабатывают несколько сот лет до тех пор, пока она не истощится, и только тогда переходят к другой Здесь же год-другой пороются в шахте, в городе масса людей настроят дома, а потом вдруг оказывается, что никто не хочет больше покупать руду. Тогда люди продают свои автомобили и переезжают в другое место. Ждешь, пока они вернутся, а ребятишки за это время подрастают. И мастерскую теперь продать некому. — Он сжал лоб пальцами.

— Здесь легко разориться, — сказал он. — Но с умом можно и скопить кое-что, если все пойдет хорошо.

Чтобы он поторопился с ремонтом машины, мы пригласили его в гостиницу на стаканчик холодного вина.

— Вы знаете, чего здесь не хватает? — спросил он. — Людей, которых мы не знаем. Такое проклятье знать каждого человека. А как было в Англии? Стемнеет — пойдешь в трактир, поболтаешь. Поглядишь на витрины, на людей Здесь же ничего нет. Разве что футбольные матчи по воскресеньям: двадцать два человека играют, остальные — смотрят. Ничего увлекательного, никогда не найдешь незнакомца, с кем можно было бы поспорить, заключить пари…

Механик был самым непатриотичным родезийцем из всех, с кем нам довелось встретиться. Он не хотел задерживать нас в Селукве. К вечеру наша машина была готова; мы надеялись добраться на ней до Солсбери.

Перед отъездом в вестибюле гостиницы мы нашли брошюру, дававшую советы «Путешественнику, ищущему приключений». В ней советовали, если сам по себе город не показался достаточно интересным, начать отсюда поездку по стране и непременно взять с собой носильщика, который будет разбивать палатку, носить воду и расчищать топором дорогу от поваленных слонами деревьев.

С нашей точки зрения, такому путешественнику, хотя его и восхваляет всячески государственное информационное бюро, грош цена. Ибо ему ничего не стоит написать книгу о стране, населенной самыми невероятными существами, и пройти мимо реальной будничной жизни. Весь смысл его книги свелся бы к тому, чтобы сохранить в представлении читателя Африку как загадочный континент, дающий пищу фантазии. Читателю было бы приятно воображать себя смелым путешественником, купившим входной билет в увеселительный парк «Африка».

Честно говоря, я благодарен и за такие книги: подделка и выдумка тоже могут пригодиться. Черный Джон в Африке, комиксы о Джиме из Конго и о Тарзане, Хэмфри Богарт в джунглях и Густав Болиндер среди всякой чертовщины — я рад, что познакомился с ними. В парке Грена Люнд в Стокгольме, возле «Канала влюбленных», у мальчишек есть потайная пещера. Детская фантазия, протестующая против будничной романтики взрослых, превратила ее в сторожевой пост у «истоков Голубого Нила». Через дыры в мешковине там можно наблюдать за теми, кто, обнявшись, катается за 35 эре в жестяных лодчонках.

Уже стемнело, когда мы отправились из Селукве на север. Скоро мы перестали различать колючие акации, камельдорн, из шипов которых делают превосходные патефонные иголки. В небе торчал рог молодого месяца и звезды мерцали, словно светящиеся пылинки. Один раз нам пришлось затормозить из-за совы, сидящей на дороге, другой — из-за ночной обезьяны галаго, разновидности большеглазого лемура.

Мы беспокоились не столько за себя, сколько за машину. Вокруг нас лежала незнакомая пустынная местность. Но она не была необитаемой: хотя мы ничего не видели, мы прекрасно ощущали это. Вокруг словно свершалось какое-то таинство, и чем ближе оно было, тем, казалось, труднее разгадать его.

После Африки я всюду чувствую себя как дома. Швеция, волею случая оказавшаяся моей родиной, всего лишь полустанок на моем пути. Дом человека там, где человеческие судьбы решаются в том же свете и под тем же знаком, что и его собственная.

Поэтому я не доверяю тем, кто разъезжает по свету в поисках различий. Ибо главное состоит в установлении сходства.

Жить в Африке — все равно, что сменить имя. Даже трудно представить себе, насколько сильно это тебя меняет. Знаешь лишь одно — что утрачиваешь либо реальность, либо нереальность. Вот почему так чудесно ехать ночью по бесконечному убаюкивающему плато. Призрачный лунный свет едва касается земли. И тебе кажется, что луна движется, а ты стоишь на месте или, наоборот, что ты летишь над вечно неизменным и неподвижным континентом.

Дорога становится все уже, нам кажется, что мы заехали в кустарник и потеряли направление Мы стараемся отыскать ее, эту ясную дорогу — кратчайшую для Африки и для нас.