Заводской район

Глава четвертая Степан Брагин

Он любит яркие лаковые коробочки иностранных сигарет и покупает их, хоть сам почти не курит. У него много миниатюрных зажигалок. Он любит вещи. И в своих чертежах он видит, кроме технического их смысла, гармонию, ускользающую от других. На его листах не встретишь пустующие белые места или, наоборот, излишнюю густоту. Его чертежи красивы. Небрежно заточенный карандаш раздражает его. Он любит свои карандаши и циркули. Он не скуп и никогда не был стеснен в деньгах, но два сработанных до размеров спички карандаша соединяет встык бумажной муфточкой на клею, чтобы продлить им жизнь.

Так же, как свои чертежи, Степан любит шахматы, он — вторая доска отдела. Сегодня их отдел играл с автоматчиками, ему достался кандидат в мастера, молодой парень, еще года нет, как из института. Парень играл авантюрно, на третьем десятке ходов сделал грубую ошибку, а потом едва свел партию на ничью. Было положение на доске, когда Степан мог выиграть, но он сыграл неправильно, и теперь ему казалось, что этот ход — досадная и единственная его ошибка в партии, а так он сильнее соперника. Досада ускоряла его неторопливый шаг.

Продавщица «Культтоваров» еще издали заулыбалась ему и вытащила из-под прилавка заранее упакованную в оберточную бумагу — от любопытных глаз — пачку бромпортрета номер три. Болтовня с ней в благодарность за услугу вернула Степану хорошее настроение.

Однако надо было торопиться. По привычке он свернул с Советской на Кировскую и через несколько шагов сообразил, что идет к старому своему дому. «У тебя удивительно устойчивы условно-рефлекторные связи, — сказал ему как-то брат. — Будь ты животным, карьера в цирке тебе была бы обеспечена». Теперь он жил в двух кварталах от Кировской. Комнату, конечно, нашла Мила, сама и договорилась с хозяевами. И устроила она все хорошо, только телевизора не было. Квартира старая, просторная, в кирпичном доме с высокими потолками, прихожая большая, с выступами и нишами в стене, многочисленные углы загромождены всяким хламом — тумбочками, выдворенными из комнат, санками, старыми фанерными ящичками. На вбитых в неровную зеленую стену гвоздях — верхняя одежда хозяев, внизу в беспорядке — грязная обувь.

В кухне стряпали и болтали женщины, хозяйка жарила что-то на старом сале, запах пропитал прихожую. Заревел малыш, Мила его успокаивала, сюсюкая. Мила любит детей. Про ребенка она пока молчит, они со Степаном еще не расписаны. И про развод с Тоней она молчит. Один раз заговорила. Степан согласился, что надо поторопиться.

— Алексеич! — позвал из комнаты хозяин. — Начинается!

В приятном волнении Степан сбросил на тахту серый твидовый костюм, натянул шерстяной тренировочный и побежал на кухню. Мила уже разогревала обед, но он сказал: «Некогда, что ты», схватил ломоть хлеба и, жуя на ходу, постучал в комнату хозяев. Мила догнала на пороге, сунула кусок колбасы.

Счет еще не был открыт. Степан и хозяин — Костик — болели за одну команду, и когда та забила гол, кричали так, что хозяйка на кухне сказала снисходительно:

— Оглашенные. Глотка есть — ума не надо.

Игра была интересной, кончилась победой, и болельщики поднялись с дивана бодрые, как после хорошей утренней гимнастики. Они курили в прихожей и обсуждали игру. Костик предложил сходить к пивной бочке на углу их квартала. Степан отказался, и Костик ушел один.

Прежде Степан не любил смотреть футбол по телевизору. Только на стадионе он в полную силу чувствовал волнение, свою связь с тысячами людей, болельщиков одной команды, ощущал себя частью огромного целого, живущего едиными с ним надеждами и огорчениями. Тогда, как и теперь, он не понимал, что именно этим успокаивающим ощущением привлекает его стадион, а неудовлетворение телевизором объяснял тем, что на экране не видит сразу все поле. Позднее, как и другие болельщики, он привык к телевизору. Оказалось, что чувство единства с многотысячной толпой можно испытывать каждому порознь у себя дома и так же, как на стадионе, заражаться общим азартом.

Пока он разговаривал с Костиком, Мила в их комнате придвинула стол к тахте и накрыла его. Степан уже привык к ее неразговорчивости, впрочем, неразговорчивость эта не была обременительной, казалось, Миле совсем не нужны слова. Ритм ее медлительных движений, спокойный пристальный взгляд, когда она слушала, застенчивая улыбка были наполнены для Степана смыслом, порою непостижимым. В то же время, оставаясь на кухне вдвоем с хозяйкой, она говорила охотно, говорила много и быстро, и это было так же естественно и шло ей, как молчаливость при мужчинах. Сейчас она радовалась хорошему настроению Степана. Она была очень чутка к его настроению, изменение его угадывала раньше, чем сам Степан, и, если он бывал угрюм, чувствовала что-то вроде вины.

Приподнятость духа после футбола не оставляла Степана. Он набросился на еду и, добавляя в тарелку из кастрюли тушенную с картошкой говядину, сказал:

— Милка, ты гений.

Милка суеверно боялась незаслуженных похвал и возразила:

— Чего там…

Она ела очень мало. Положила себе две ложки, причем постаралась, чтобы не было мяса, а одна картошка.

— Фигуру испортить боишься? — пошутил Степан.

Милка неловко рассмеялась и покраснела.

— Я, пока сготовила, напробовалась, — объяснила она.

Потом она убирала со стола, а Степан откинулся на тахте, прижался затылком к обоям и вспомнил:

— Я получку принес. Возьми в пиджаке в кармане.

Мила промолчала, с горкой посуды ушла на кухню. Лазить в чужие карманы она не приучена. Степан отодвинул стол к середине комнаты, выложил на него деньги из пиджака. Потом сам разложил постель, разделся и лег. Ожидая Милу, развернул газету. Сначала прочитал на последней странице о спорте, от конца добрался до первой страницы. Он чувствовал себя молодым, сильным и не похожим на других.

Он сказал Костику: «Я на все пошел». Это было 1 Мая, они с Милой отмечали праздник вместе с хозяевами. Женщины остались смотреть праздничный «Голубой огонек», а они с Костиком вышли на кухню размяться после тяжелой еды, покурить и поговорить. Степан тогда расчувствовался, обнимая, довел Костика до кухни, поглаживал по спине. Костик предложил «Приму», Степан щелкнул зажигалкой, затянулись, и захотелось все рассказать.

— Мать с отцом перестали меня признавать, — сказал Степан. — Дочка у меня. Думаешь, я про нее не вспоминаю? Но у нас с Милкой любовь. Надо же и для себя пожить, верно? Смотри, вот уже лысина намечается. Я квартиру кооперативную оставил, все оставил. С одним чемоданчиком ушел. Все это добро, всякие удобства — все это мещанство, Костик. Засасывает это человека. Я для жены был вещью, просто вещью. Без души. И она для меня. Никаких общих интересов. Милка ведь не такая уж красавица, верно? Верно?

Костик не пошевелился, не понял, что ждут его ответа. Он сидел на табуретке, из уважения к серьезности разговора опустил голову на грудь и печально стряхивал пепел между колен на пол. Степан добился, чтобы он сказал: «Верно».

— …не такая уж красавица, но у нее есть душа. Мы ж друг друга без слов понимаем, потому что любим. А всякие там вещи, гарнитуры — это все мещанство…

— Ты простой парень, — ответил Костик, — простой, весь как есть. Я уважаю простых. Вначале я подумал, знаешь… ты только не обижайся… думаю, стиляга такой, знаешь… Все на вы, всякие там… Ты не обижайся.

— Да чего там обижаться, ты говори.

— А ты совсем простой. Я, между прочим, такое не каждому скажу. И бабу мою на мякине, ее, знаешь, не проведешь, так она тоже говорит: ты человек. Ты не обижайся. А Людмила твоя, она, между нами, девка отличная, но ей палец в рот не клади. Она постоит за себя. Я таких девок знаю. Она в тебя вцепится, не отпустит, свое возьмет. Заметь, как на кухне, это я не в обиду, к слову, заметь, она сразу — столик наш в сторону, свой поставила, эта конфорка твоя, эта моя… Молодец. Она за тебя десять шкур своих отдаст, но ты всю жизнь… ты только, Алексеич, не обижайся… ты всю жизнь будешь под ней. Я ведь что думаю, то и говорю…

Нет, никто не поймет Степана.

Милка вернулась из кухни с посудным полотенцем на плече, заметила деньги на столе, пересчитала их и часть положила в плоскую коробку из-под шоколадного набора — на жизнь, а часть — в жестяную банку от леденцов — на телевизор. Обе коробки засунула на полку шкафа под белье. Она уже истратила на мебель все свои сбережения, а когда Степан предложил достать деньги на телевизор в долг, отказалась с необычной твердостью. В долг да в кредит она не берет.

— Милка-копилка, — пошутил, складывая газету, Степан.

Ему показалось, что она обиделась, и он поспешил ее развеселить:

— Как, Людмила Ивановна, хотите реванш?

В прошлый раз она проиграла. Они играли в дурака. Если Мила проигрывала, Степан целовал ее правую руку, если выигрывала — левую. Мила волновалась, хотела выиграть.

Степан лежал под одеялом, Мила сидела на краешке тахты и раздавала карты. Она трижды подряд проиграла и, отдавая Степану правую руку в третий раз, почти легла на постель. Потом она высвободилась, быстро собрала колоду и в чулках пошла гасить свет. Степан подумал, что надо было бы принести провод и приспособить так, чтобы свет выключать, не вставая с постели. Он любил придумывать такие усовершенствования и дома понаделал их немало и всегда аккуратно и красиво, потому что назначение вещи все-таки имело для него меньший смысл, чем сама вещь, сделанная аккуратно и красиво. Степан видел в темноте силуэт Милы и опять сознавал себя молодым, и не было чувства, вдруг нахлынувшего в середине жизни и замутившего чистую его душу, — чувства невозвратно исчезающего времени и упущенных возможностей, чувства, которое приговорило беззаботного Степана к необычным для него поступкам, показавшимся одним блажью, другим — уязвленным самолюбием, а третьим и ему самому — любовью.