Заводской район

Глава шестая Аркадий Брагин

Три недели не было дождя и стояла, не смягчаясь ночами, редкая для города изнуряющая духота. В лабораториях не могли раскрыть окна — с разбитой напротив стройплощадки плыла повисшая в воздухе горячая пыль. И вот…

Лаборантка охнула, подбежала к окну и распахнула его. Аркадий еще не понял, что случилось, он еще видел, как клубилась вслед за машинами пыль на белых дорогах, а перед ним уже летели вниз первые дождевые струи, окрашенные пылью со стен. Неровный лесистый горизонт сразу стал размытым. Быстро темнело. Струи, все больше наклоняясь, хлестали сбоку.

Дороги испятнались оконцами луж, кипящих под ливнем. По опустевшей стройплощадке полз тупоносый «газик», словно облитый темным густым маслом. Под правой фарой слепо горел огонек — не выключенный указатель поворота.

Запотели стекла, в комнате стало совсем темно. И вдруг чуть изменился ветер, в окно сильно дохнуло свежестью, капли застучали по жестяному карнизу, отскакивая в комнату, лаборантка счастливо ойкнула и отпрянула от окна. Вдалеке по дороге шел застигнутый дождем человек. Рубашку и туфли он нес в руке, брюки завернул до колен. Лаборантка и Аркадий следили за ним и не замечали своих улыбок.

Через полчаса дождь начал редеть, медленно стали проявляться цвета за его завесой. Тяжело разворачивался на площадке автопоезд с длинной бетонной фермой, возникали вокруг него человеческие фигуры. Как вспышка, появились тени, отпечатались на охре песка. Еще минута — и дождь кончился.

А они все стояли у окна. Смотрели, как сразу увяз в грязи автокран, буксовал, окутывался сизым дымом. Опять начинало парить.

Позвонил Михалевич:

— Брагин, тебя к телефону.

Голос был чуть раздраженный: он, Михалевич, никому не запрещает пользоваться своим телефоном для личных дел, но разыскивать сотрудников по всему институту — это уже слишком.

— Алло, Аркадий?

Аркадий, улыбаясь, слушал торопливый Анин голосок. Поймал любопытный взгляд Михалевича, тот сразу уткнулся в отчет, а Аркадий повернулся к нему спиной.

— У вас там тоже гроза? — кричала Аня. — У нас небо раскалывается! В три забери меня со студии! Преступление — не искупаться в реке после такой грозы!.. Слышал? Слышал, как бабахнуло? Я бросаю трубку, я боюсь говорить по телефону в грозу! Значит, в три!

Все еще улыбаясь, Аркадий положил трубку и сказал Михалевичу:

— Я с обеда уйду, ладно?

— Валяй. — Михалевич с деланным вниманием читал отчет.

— Я завтра все закончу.

— Валяй, валяй.

«В три забери меня». Анины приказы всегда звучат женственно.

Освободилась она в начале пятого. Аркадий ждал ее в кафетерии напротив студии. Зной уже высушил асфальт и воздух, опять раскалились улицы.

Приятель Ани на своем «Москвиче» отвез их за сорок километров, где чистая и спокойная Свислочь, пересекая луг, наполнила до зеленых краев низкие берега. Машина свернула с дороги и, оставляя два следа в мокрой высокой траве, остановилась у воды. На другом берегу торчали из травы морды коров, а из близкой березовой рощицы слышался сдержанно-напряженный сигнал горна — там был пионерский лагерь. Бросаясь в воду, Аня охала, а потом, барахтаясь в ней, стонала от наслаждения. Приятель ее, молодой, весь заросший черными волосами толстяк, отдувался и бормотал сам себе:

— Ой, помереть мне, ой, помереть мне, братцы…

Замерзнув, лежали втроем на берегу, впитывая кожей солнце. Когда влезли в машину, Аня вдруг надумала окунуться в последний раз, и мужчины ждали ее в душном кузове, с улыбками прислушивались к ее ликующим крикам.

Работа Аркадия была почти закончена, завтра он должен сдать отчет.

Аркадий уже испытывал неприязнь не только к скучным страницам отчета, но и к столу, за которым они писались, к своей лаборатории и к самому себе. Он говорил себе, что не нужно думать о работе. Что бы сказала о нем Демина из восьмой палаты, если бы была жива? Аня шла к ним, выжимая на ходу волосы, и ее приятель в шутку стронул машину с места, как будто хотел уехать без Ани. Также в шутку — ей хотелось смеяться — Аня догнала машину, вскочила на ходу. Она расчесывала волосы и, стараясь увидеть себя в зеркале заднего вида, наваливалась на Аркадия плечом. Волосы пахли речной свежестью.

Они очень устали, им было жарко. После душа Аня снова ожила и распевала во все горло. Аркадий слышал ее из столовой. Ему хотелось пить, однако он удерживался от желания подойти к холодильнику, чтобы в полной мере насладиться мечтой о холодном вине, прежде чем утолить жажду. Ему казалось, что в этом и есть секрет злополучной, не дающейся формулы «жить просто, по-человечески». Потом он стоял под ледяным душем, а Аня готовила ужин.

— Я умираю от голода, — сказала она и похвасталась: — Я еще ни к чему не притронулась, не веришь?

— Не верю.

— Ну только чуточку.

За едой она рассказывала весь свой день, кто что ей сказал, и что она ответила, и какие есть у них плохие люди (это те, которые помогли получить роль ее сопернице), и какие есть хорошие (те, которые помогли Ане). Он любил смотреть, как она ест, и почти не слушал ее, а она возмущалась:

— Ну что ты так сидишь? Ты меня не слушаешь!

Он подкладывал в ее тарелку зелень и мясо и наконец почувствовал аппетит сам.

Открывая бутылку вина, он был почти счастлив.

— Ой, — сказала Аня, — дай мне.

У нее не хватило терпения налить в свой бокал, она перегнулась через стол и допила бокал Аркадия.

Месяц назад он сказал ей: «Если бы ты вышла за меня замуж, я был бы рад». Она удивилась. Он объяснил: «Я трус. Едва я начинаю ценить что-либо, я уже боюсь это потерять». — «У меня плохой характер». — «У меня тоже». — «Вот видишь? А у одного из двоих обязательно должен быть хороший». Плохим характером она считала способность плакать и падать духом из-за пустяков. Неудачи делали ее жестокой и глупой — ненадолго. Но, может быть, у нее будет впереди мало неудач? С неудачами он поможет ей справиться, лишь бы она умела радоваться удачам. Она добрая, Аня. Она лелеет в себе доброту. Она действительно отдает себя искусству, сохраняя для него свой характер — как сохраняют диетой фигуру, — сохраняя доброту и детскую непосредственность, и потому даже переигрывала в них в жизни.

…Он впервые увидел ее шаловливой барышней прошлого века в белом корсете на китовом усе, с малиновой шнуровкой. Малиновые же туфельки выпархивали из-под длинной лиловой юбки, она бежала, отставая от операторской тележки, взлетела на взгорок и замерла — резная корабельная фигурка под бушпритом («Ах, я сейчас полечу!»), шаловливый зверек, он никогда не взлетит, зачем ему отрываться от такой теплой и мягкой земли; вокруг в самом разгаре был солнечный апрельский день — акварельный апрель с открытым голубым небом, с распахнутым на все стороны простором в размытых дымках над плоскостями земли, голубых по горизонту, фиолетовых, пепельных и желто-зеленых в маленьких рощицах, с чуть заметным течением влажного сладковатого воздуха.

Аркадий с любопытством новичка осматривал громоздкую технику операторов и осветителей, приглядывался к людям, занятым своим делом. Бродил по топкому берегу весенней мутной Сожи, раздвигая перед собой голые ветки ольшаника. Ночью в гостинице райцентра, в которой расположилась съемочная группа, он не мог заснуть. Оделся, бродил по незнакомому спящему городку. Забрел в рощу, спустился к реке. Вода почти не двигалась, и было так тихо, что слышался ее плеск у коряги где-то справа. Начало светать. Свет, странный, не дающий тени, казалось, как туман, поднимался снизу, от маслено-тяжелой воды. Редкие голые деревья на близком другом берегу в темноте казались лесом, но вот они стали отделяться друг от друга, просветы между ними проявлялись, как на фотобумаге в ванночке фотографа. Серые берега в полегшей за зиму осенней траве стали расцвечиваться блеклыми желтыми тонами с тусклой прозеленью. Когда-то мечтал о путешествиях, но вот он оказался гостем неведомой страны — весеннего рассвета. Незнакомцами были деревья, проснувшаяся и хрипло вскрикнувшая птица, безымянными были последние звезды на небе. В тишине послышались звуки со съемочной площадки — удары металла, мужские голоса. Они звучали с той отрешенностью, которая бывает под утро при ночной бессоннице или в дальней неспешной дороге. Вдруг становится понятным все, и прежде всего ты сам. Вспоминаются минуты вот такой же тишины — тенистый проселок, выводящий в застывшее на солнце поле гречихи; отдаленная скамейка в городском саду; тамбур вагона и ночная остановка, глухо стукнулись буфера, надвинулся на стекло и замер фонарь, пробежал кто-то по перрону, светом выхвачены из темноты низкие станционные строения; и эти минуты кажутся теперь самыми важными и счастливыми в жизни. Хочется начать жизнь сначала, жить неторопливо, пристально и чисто.

Весь день он сторонился людей, стараясь сохранить в себе рассветную тишину. Пора было уезжать. Он ждал студийного автобуса, поднялся на пригорок, и река и все за рекой до самого горизонта оказалось внизу. Он сел на траву лицом к теплому солнцу, распахнул пальто. Счастье невозможно без ничегонеделанья, счастье невозможно без ничегонеделанья… Откуда это? Из писем больного Чехова…

…Вечерами Аня любит сидеть на балконе, слушать шум двора: детские крики, шелест шин по асфальту, обрывки телепередач из окон, голоса. удары выбивалки по ковру.

— Ты меня не слушаешь?

— Ну что ты. — Аркадий в доказательство повторил ее последние слова, успев ухватить их краем сознания. — А дальше?

— Уже забыла… Да ну тебя, я засыпаю.

Темнело. Аня сидела в кресле старика Брагина, поджав под себя ноги, уронила голову на подлокотник. Аркадий собрал остатки ужина, унес на кухню. Когда вернулся, Аня спала в кресле. На коленях лежал плюшевый медвежонок из Олиных игрушек. Стало совсем темно. Не зажигая света, он приготовил постель в спальне родителей. Аня пробормотала:

— Я не сплю.

Высвободилась из рук, нетвердо пошла в спальню и сказала виновато:

— Я очень устала.

Он постоял у мягко закрывшейся двери и в эту минуту был уверен, что любит ее.

У него есть Аня. Одни ищут свободу, другие — якоря. У отца есть Оля, у матери — ее всегдашняя готовность помогать. У него есть Аня, которую он любит.

«Чем я недоволен?» — удивился он.

«Твоя беда, — говорила Лера, — что ты считаешь себя обязанным быть счастливым».

А почему не так? Или в нем какой-нибудь изъян? Впрочем, как знать. Он как ящик со стекляшками. Чтобы они не разбились, ящик надо плотно набить стружкой или ватой, любой ветошью, лишь бы не осталось пустот. Так и он набивает работой свою жизнь. Возможно, то же у всех. Аня?

Но можно ли научиться у Ани? Есть вещи, которые можно терять, но нельзя найти.

Он всегда упрекал себя, что не умеет жить настоящим, жить сегодняшним днем, простыми радостями. А что такое жить настоящим? Когда мы осознаем мгновение, оно становится прошлым. Сознавать жизнь уже означает жить прошлым и будущим. Простые радости? Их нет. Когда они становятся целью, они создают гурманов и сладострастников. Те, изощряя вкус, делаются его рабами.

Простое стремление к чувственным удовольствиям взрывается человеком изнутри. Человек и в бездуховных наслаждениях обязательно ищет идеал, в плоти ищет соответствия мысленной модели, и принцип удовольствия самоуничтожается.

Жить просто, по-человечески? Янечка, Янечка, ты прячешь рожки под прической, а в туфлях — раздвоенные копытца.

Он лег и погасил свет.

— Аркадий, ты спишь? — услышал он издалека голос Ани.

Голос был тихим. Может быть, ему показалось? «Конечно, показалось», — подумал он, прислушиваясь. Как просто и ясно все, и как хорошо, и можно ли быть таким безнадежно скучным? И можно ли любить такого человека? Ему казалось, что завтра он станет другим — любым, каким угодно, лишь бы не наскучить Ане, лишь бы она любила его. Нет, она не сможет, она уже разочаровалась…

— Аркадий… Ты спишь?