Заводской район

Глава пятая Антонина Брагина

Была середина мая. Зелень на деревьях быстро густела, теряла солнечно-желтый глянец и насыщалась серебристыми и темными тонами. Листья на липах вокруг цеха зеленели раньше, чем на уличных, — они как будто спешили совершить свой круг, пока в середине лета не начнут желтеть под слоем литейной пыли. Тоня глядела на них с неотвязной своей мыслью о ремонте. Впервые в жизни она начала замечать оттенки зеленого цвета, удивлялась их бесконечному разнообразию в траве и деревьях и искала свой оттенок для кухни, прикидывая, сколько крона лимонного нужно смешать с окисью хрома.

Степан вспоминался без острой боли, заслонялся усталостью и заботами о красках, шпаклевке, о тысяче мелочей. Тоня угадала себя. С ядом горя она справляется без участия сознания, только нужно отвлечь его на время, пока совершается эта подспудная работа.

Квартира пропахла сыростью, пустые полы покрылись белыми следами. Накрытая тряпками мебель громоздилась посреди комнат. Тоня спала теперь вместе с Олей среди узлов и вороха одежды в маленькой комнате дочери.

Маляр и его помощник побелили потолки, развели всюду грязь и исчезли, оставив инструмент. Два дня Тоня их прождала. Потом решила работать сама. Приготовила клеевую краску, присоединила к пылесосу пульверизатор и выкрасила стены. Покрыла белой эмалью оконные рамы. Теперь все ее разговоры в цехе и со знакомыми были о том, где достать то белую эмаль, то пигмент, то плиточный клей. Каждый вечер она надевала джинсы, старую рубаху Степана, повязывала голову платком и принималась за работу. Такой и увидела ее свекровь.

— Тонюшка, да что ж это такое? Почему сама?

— Запил, видно, мой мастер, мама.

— Батюшки, что ж нам не позвонишь? А я все вас не застану. В субботу никого нет, в воскресенье нет, вчера не было…

— Вчера мы по магазинам ходили. Краску искали.

Оля — тоже в косынке и во всем плохоньком — приволокла из кухни тряпку. Теперь, после ухода Степана, бабушка особенно заискивала перед ней:

— Оленька, голубушка, а что я тебе принесла!

Пока Оля осваивала подарки, бабушка торопливо закрывала окна.

— Это немыслимо! Простудится ребенок как пить дать. Оленька, где твой лобик? Ей-богу, Тоня, она горячая! Где градусник?

— Где его сейчас найдешь, мама.

Тоня не сказала, что Оля уже третий день кашляет и чихает по утрам.

— Это немыслимо — держать ребенка в таких условиях. Как ты хочешь, а я забираю ее к нам. Пока здесь такой ералаш. Я тебе говорю, она горяченькая.

— Ничего, перед сном я ей ножки в горчице попарю.

Так Тоня и не отдала дочку.

Бабушка и дедушка сразу приняли сторону невестки против сына. Степану было запрещено показываться на глаза отцу. Но Тоню это не умиляло: старикам нужен был только один человек на свете — Оленька. И Тоня всегда была с ними настороже.

Ночью Оля кашляла и металась в постели. Утром совсем была больна, а остаться с ней дома Тоня никак не могла, обязательно нужно было быть в цехе. Пришлось все-таки отвести ее в сад. Весь день Тоня казнилась виной, отпросилась у Важника на час раньше, но когда прибежала в сад, узнала, что Олю забрала к себе бабушка.

Оля лежала в дедушкиной постели, вокруг были новые игрушки, и она не тяготилась ни жаром, ни тяжелым своим дыханием. Ждали врача. Аркадий отыскал стетоскоп, попытался выслушать племянницу, но только развел руками:

— Ничего не пойму. Все позабыл. По-моему, пневмония.

Старики не смотрели на Тоню. Этого они простить ей не могли.

С тех пор Тоня с завода бежала к дочери, поздно ночью возвращалась в свою нежилую квартиру, натыкаясь на ведра и жестяные банки, добредала до кровати и долго не могла заснуть. Она не замечала разрухи в своей квартире, времена уюта казались ей бесповоротно давними. Может быть, маляр и приходил в эти дни, но никого не заставал дома.

Оля похудела, личико заострилось, временами она задыхалась. Уколы измучили ее, и, услышав звонок медсестры, девочка начинала плакать. А потом врач признал бронхиальную астму и посоветовал, когда пройдет обострение, везти Олю в Крым.

Тоня приносила ранние ягоды и южные помидоры и каждый раз настороженно оценивала радость дочери. Как бы ни радовалась Оля маме, Тоне все казалось мало. Она ревновала. Она полночи переживала замечание свекрови, что помидоры иногда обостряют астму. Почему помидоры? Когда Оля заболела, она не ела помидоров, значит, не из-за них заболела. Свекровь, наверно, ненавидит ее! Как только Оля чуть-чуть поправится, Тоня заберет ее домой, будет сидеть дома по справке, деньги на жизнь возьмет в кассе взаимопомощи.

Днем она старалась судить стариков по справедливости, и они старались быть справедливыми с ней, но вражда росла. Ничего тут нельзя было поделать: Оля нужна была всем троим.

Наконец девочка начала поправляться, появился аппетит, прибавлялись силы, и она повеселела. «В пятницу заберу, — решила Тоня. — Они, конечно, не захотят, но все равно заберу. Они ей теперь чужие люди».

В этот день она волновалась перед разговором и потому не заметила волнения, смущенных улыбок и преувеличенного оживления стариков. Свекровь прикатила из кухни столик на колесиках и начала сервировать стол для чая. Она не глядела на Тоню, когда заговорила:

— Тонюшка, представь, какая удача, у Алексея Павловича оказался старый друг в Крыму.

Алексей Павлович помогал жене разливать чай. Красивый он был старик, высокий, со спины совсем молодой, в шерстяной кофте алюминиевого цвета. Такого же цвета густые волосы были аккуратно выбриты на красной крепкой шее.

— Точно, — сказал он. — Киреев в Мисхоре живет. Помнишь, ко мне приезжал?

— Не помню, — насторожилась Тоня.

— Обещает с первого числа нам приличную дачку снять.

— Зачем же, — сказала Тоня, холодея. — У меня в августе отпуск, мы с Олей поедем. Правда, Оленька, ты с мамой поедешь?

Оля ползала в пижамке по кроватке, озабоченная своей игрой, и высказалась веско:

— Дедушка, я с мамой поеду.

— Мама к тебе приедет в отпуск! — крикнула, волнуясь, бабушка.

— До октября девочку подержим, вернется здоровенькая. — Алексей Павлович старался не замечать молчаливого сопротивления Тони. — Я вот у Аркадия на полке книжку нашел. Бронхиальную астму у детей в Крыму лечат очень неплохо.

— Папа, — тихо сказала Тоня, — я вам Олю не дам.

— Мать! — закричала свекровь. — Ты угробишь ребенка! Мать!

Старик сел боком к столу, задвигал по скатерти масленкой.

— Неразумно, — сказал он. — Очень неразумно.

Они отберут у нее дочь. Через два месяца Оля отвыкнет от матери. Они и в октябре ее не привезут. Они придумают что-нибудь, в Болгарию на Золотые Пески увезут, куда угодно, на край света, лишь бы Оля забыла мать и осталась с ними. Нельзя ее отдавать сейчас. Но что делать? Оле нужен этот проклятый Крым!

— А за свой счет ты пару месяцев не можешь на заводе взять? — спросил Алексей Павлович. — Поехали бы вместе.

— Не отпустят меня с работы.

— Врач справку даст. Я через твоего директора добьюсь — отпустят.

— А на что я жить буду?

— Как-нибудь свою невестку я прокормлю.

— Вы и так в долгах. Нам квартиру построили, Лере…

— Долгов у нас нет, — сказала свекровь. — Все выплатили.

Она повеселела: обсуждались мелочи — значит, Тоня побеждена.

— Нет, это невозможно, — сказала Тоня.

— Оля, чай пить! Тоня, садись к столу.

Старики мудро откладывали решение вопроса.

— Нет, мы пойдем. Я на выходные Оленьку к себе заберу.

— Как? — заволновалась свекровь. — Ты шутишь?

— Нет, почему.

— Она просто неспособна думать о ребенке! Леша, покажи ей это место!

Алексей Павлович принес из комнаты сына толстую книгу, нервничая, бегал по комнате, искал пропавшие очки.

— Никогда ты их на место не положишь!

Старики начали ссориться, забегали вместе, мешая друг другу. Им почему-то казалось очень важным, чтобы Тоня сама прочла, а не на слово им поверила.

— Штукатурка как раз и бывает причиной астмы! Нам и врач подтвердил! Очень может быть, все и началось из-за твоего ремонта! Сейчас мы тебе покажем…

— Ладно, — сказала Тоня. — Не ищите.

— Нет, мы найдем… Чего ты боишься? — Свекровь перестала сдерживаться. — Что мы, съедим твою Оленьку?

Оля захохотала.

— Оставайся у нас ночевать, — предложил Алексей Павлович. — Зачем тебе домой идти?

Оля помчалась к ней из спальни:

— Мама, оставайся!

— Оля! Босиком! — Свекровь перехватила девочку, потащила было назад в кровать, но потом что-то сообразила и отнесла на колени Тоне. И эта предупредительность, словно она капризная больная, сразу убедила Тоню в их правоте. Она оставила им Олю.

Однако Тоня не сдавалась. Ходила в цехком, завком, в поликлинику и, когда увидела, что добилась своего, устыдилась, как будто готовила старикам удар в спину. Поэтому она честно рассказала им во вторник:

— Кажется, я достану на июль путевку для Оли. В специальный санаторий. В Крыму.

Шел дождь, и в комнате было темно. Брагины жили в старом доме с просторными и высокими комнатами. Стена с окном — четырехгранной призмой, — как кормовая каюта фрегата, выдавалась в сад. Как зеленые морские волны, щумели за окном деревья.

Свекровь поднялась с кресла и молча вышла на кухню. Алексей Павлович сказал хрипло:

— Что ж, хорошо… Мы там будем рядом… — И вдруг он приблизился со стулом к Тоне, наклонился к ней: — Зачем ты отбираешь у нас Оленьку? Тебе нас не нужно бояться. Ты мать. Ты всю жизнь будешь с ней. А для нас жизнь кончается. Я ведь не успел побыть отцом, Тоня. Я воевал, когда мои росли. Сейчас им отец не нужен. Что мне в жизни остается, кроме Оли? Мемуары писать?.. Не отбирай ее у нас… Пойди скажи что-нибудь матери. Она там плачет, наверно.

Тоня не отвечала, она смотрела в запотевшее окно, как ветер машет пушистыми веткеми. Потом пошла на кухню. Свекровь сразу задвигала ящиком серванта, как будто искала в нем что-то.

— Не обижайтесь, мама, — сказала Тоня. — Как вы захотите, так и будет.

Спустя неделю она провожала их. Поезд уходил в двадцать три сорок пять, и Оля сладко зевала на руках у матери. Алексей Павлович распоряжался носильщиками, проводницей и попутчиками, и Тоня, как всегда в таких случаях, удивлялась, как послушно выполняют его указания незнакомые люди, как при всех обстоятельствах окружающие признают за ним право командовать. Свекровь отдавала последние наказы Аркадию и Лере. Тоня не спускала Олю с рук, старалась отойти с ней подальше от своих, чтобы последние минуты не делить ее ни с кем. Оля вертела головой по сторонам и вдруг прочитала буквы вдоль вагона:

— «С и м ф е р о п о л ь».

Тоня умилилась до слез, стала целовать дочь:

— Ты умеешь читать? Кто тебя научил?

— Я сама. — Она увидела приближающихся Аркадия и Леру и вынуждена была признаться: — И дядя Аркадий помогал.

За время своей болезни она подружилась с Аркадием.

— Оля, а буква «а» какого цвета? — строго спросил он.

— Белая.

— А «в»?

— Белая. То есть серая.

— А «п»?

— Конечно, голубая.

Аркадий сверил с записной книжкой:

— Правильно.

— Что это значит? — спросила Лера.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Может быть, ничего. Я заметил, у нее каждая буква имеет свой цвет.

— Зачем это тебе? Ты же не психолог.

— На всякий случай.

Алексей Павлович, не задерживаясь взглядом на лицах, перецеловал всех. Прощаясь с Аркадием, взял из Тониных рук Олю и полез в вагон. Он был увлечен делом — организацией отъезда, и он привык не думать о человеческих чувствах при выполнении дела. А Тоне показалось, что у нее забрали дочь навсегда.

Дома Тоня стала не спеша собирать и складывать разбросанные в спешке вещи. Через окно слышны были женские голоса внизу:

— Что я, сидеть около тебя должна, да?

— Можно и посидеть, когда мать больна!

— А то я не сижу…

— Совести у тебя нет в первом часу домой являться!.

Год назад Оля откусила кончик градусника и проглотила ртуть. Тоня всполошилась, и, глядя на мать, Оля тоже перепугалась. Лежала ничком на тахте, била себя пальчиками по губам и причитала: «Глупые мои губки, зачем вы послушались мою головку? Глупые мои зубки… Мама, мне так обидно умирать…»

Цех высотой с пятиэтажный дом далеко тянулся вдоль заводского забора. Пять минут нужно, чтобы пройти его из конца в конец.

Двенадцать лет она работает в цехе — с первых его дней. Она знает каждый его закоулок, каждый водосток на крыше и весь лабиринт туннелей под землей. Но ночью, когда пусты заводские аллеи, когда стоишь около цеха и кругом не видно ни души, и ты одна перед серой громадой, а она рокочет, лязгает, гудит, и не слышны людские голоса, становится жутко. Необходима хоть одна человеческая фигура, чтобы исчез этот детский страх.

А на участок приходишь как в свой дом. Стучат «интернационалы», шипят и плюются пескодувки, ползут гусеницы конвейеров. Есть особое спокойствие в работе третьей смены, когда люди молчаливы и скупы на движения. При свете неоновых ламп зелеными кажутся лица рабочих и литейный песок.

Тоня сразу наткнулась на гору бракованных стержней у дробилки. Сквозь сплетение рольгангов пробралась к линии блока. Старик Саковец, мастер смены, расставив острые локти и изогнув плоскую спину, мерил шаблоном стержни.

— Плывут, — сказал он Тоне.

— Отчего?

— Шут их знает.

Он всю жизнь провел на плавке, теперь, как пенсионер, работал на более легком участке и в стержнях разбирался слабо.

Тоня проверила анализы в лаборатории, полезла на бегуны. Кончилась третья смена, на час цех затих, и начала собираться первая.

Пришла Гринчук, спросила Тоню:

— Эмаль достала?

— Какую эмаль?

Тоня забыла про ремонт.

— Белила.

— А… Нет.

— Может, мне сегодня достанут… Смотри, опять щелок, как сметана в буфете, разбавленный.

Щелок? Тоня побежала за ареометром, сунула в ведро — так и есть, вот отчего стержни плывут — щелок плохой. Гринчук это и без ареометра видит, глаз у нее привычный.

За бегунами с установкой ультразвука возился Валя Тесов.

— Ну, что скажешь? — спросила Тоня. — Щелок опять завезли плохой. Стержни плывут. Хоть бы твой ультразвук помог.

— Я ж говорил, что ультразвук ничего не даст.

— Очень ты у нас умный, Валя, да толку что?

Валя обиделся. Отвернувшись, полез руками в электрошкаф — мол, я делом занят, не мешай.

— Шараш-монтаж, — сказала Тоня. — Грохнуть бы на вас докладную.

— Давно пора. Чем языком трепать.

Валя не подозревает, что его бесполезный ультразвук сослужит Тоне хорошую службу. Ведь на освоение новой техники отпущены средства, и Тоня этим пользуется, списывает на освоение любой свой брак. И сегодняшний брак можно списать. А щелок плохой — невелика беда, надо давать его в смесь побольше, а с перерасходом ей не впервой выкручиваться… Но Тоне это надоело. Она сказала:

— Давай пробовать твою селитру.

Валя вытаращил глаза. Что это с Брагиной? Спокойная жизнь надоела? А она и сама не могла бы объяснить, что с ней.

— Да кто ж тебе позволит? — сказал Валя. — Сейчас, когда ультразвук осваивают?

— Но будет прок от селитры?

— Верное дело, Антонина! Ты ж меня знаешь.

Она усмехнулась:

— Ультразвук тоже ты выдумал.

— Вспомнила. Когда это было!

— Ладно, Тесов, пиши рецептуру с селитрой, я дам команду. Мне твой Корзун не указ.

— Осмелела ты, Антонина. Партизанить?

А сам уже писал на листке из блокнота.

— Ты не бойся. — сказала она. — Мне отвечать.

— Плевал я на них.

Валя для убедительности расписался под рецептурой и сверху поставил число.

Тоня опять усмехнулась:

— Герой. Корзуну ничего не говорить, ясно? Будем работать, никто и не узнает. Умный не спросит, глупый не разберется.

— Припишут ультразвуку. Мол, из-за него качество.

— Мне все равно, чему припишут. Лишь бы участок не стоял.

И надо же было, чтобы Корзун появился у бегунов как раз в ту минуту, когда тащили по лестнице на площадку мешок селитры. Он остановился — видно, заинтересовался. Тоня наблюдала за ним через окошко конторки. Он поднялся к бегунам, прочитал над пультом рецептуру Тесова. Оглянулся, не видит ли его кто-нибудь из инженеров, и ушел. Значит, решил пока выжидать и помалкивать. Все правильно.

Стержни из смеси с селитрой шли отличные. Тесов рискнул еще уменьшить количество щелока — и опять получилось. Он хотел еще уменьшить, но тут уж Тоня не позволила. Они ушли из цеха поздним вечером. Как ни торопился Валя домой, он остался ждать, пока Тоня мылась в душевой. Он просто не мог с ней расстаться.

А Тоня еле ноги волочила. Пришла домой, с тоской поглядела на ведра и кисти и повалилась в чем была на кровать. Едва задремала — звонок. Пришел маляр. Веселый, наверно выпивший.

— Хозяйка, где ж ты гуляешь, дорогая? Я к тебе сегодня в третий раз захожу. — Ни тени смущения. — Завтра чтоб дома была, я приду. Надо ремонт кончить, а гулянки потом.

— Забирайте свои кисти, — сказала Тоня.

Он прошел в комнаты, включил всюду свет, заметил Тонину работу и начал ее критиковать:

— Без понятия делалось, хозяйка. Мне теперь все переделывать.

— Ничего, меня и так устраивает. Забирайте кисти, мне спать надо.

— Здорово живешь, хозяйка. Мы с тобой еще за работу, кажется, не посчитались.

— Не за что считаться.

Он продолжал улыбаться, скользнул взглядом, неожиданно трезвым, по лицу Тони и, очевидно, понял, что ничего у нее не добьется.

— Ну хоть на бутылку.

Тоня промолчала. Тогда он стал угрюмо собирать кисти.

— Кисть надо в воде держать, хозяйка. Ссохлась кисть. Попортила кисти, они по четыре рубля штука, кисти. За кисти ты уж мне заплати, если ты человек.

— Оставьте испорченные мне, — холодно сказала Тоня. — Я заплачу.

Он подумал и одну оставил. Взял у Тони деньги, сказал на прощание:

— Жадная ты баба, хозяйка. Нерусская, что ли?

После его ухода Тоня немного повеселела. Решила поужинать. Нашла в холодильнике колбасу, а хлеба не было. Между мешочками и баночками с крупой разыскала пачку панировочных сухарей. Поставила чайник.

Опять позвонили, и ввалилась Гринчук, нагруженная двумя тяжелыми сетками, а за ней муж с такими же. В сетках постукивали яркие жестяные банки с эмалью. Тоня знала, как чувствительна Гринчук к изъявлениям благодарности, и благодарила как могла. Повела показывать квартиру. Рассказала про маляра — им понравилось.

Гринчук посмотрела кисть:

— Она и рубля не стоит.

Иван покачал головой:

— Три пятьдесят штука.

Гости от чая отказались, Тонину работу похвалили сдержанно. Прощаясь с ними, она спросила:

— Сколько я должна за краску?

— Много не возьмем, — сказала Гринчук. — Завтра жди, в шесть часов явимся. Мы тебе за два вечера квартиру как игрушку отделаем.

— Брось ты. — Тоня растерялась. — Зачем?.. Я сама.

— Видели мы, как ты сама.

На следующий день они появились на час позже, чем обещали, одетые для работы. За этот час Тоня успела приготовить угощение, чтобы не отвлекаться потом. Вчера Иван показался Тоне скованным, а сегодня держался по-свойски,

— Здорово, хозяйка. Настроение рабочее? — спросил он.

— А у вас?

— А у нас, ежели бутылка будет, завсегда рабочее.

Гринчук искоса поглядела на Тоню: понимает ли, что муж шутит?

— А это мы посмотрим, какая работа будет, — сказала Тоня, сразу попадая в нужный тон.

Иван командовал. Жену поставил шпаклевать трещины на кухне, Тоню — готовить краску, а сам открыл банки с эмалью и стал поправлять покрашенные уже Тоней окна. Все трое были в разных комнатах и, напрягая голоса, перебрасывались шуточками, смеялись из-за каждого пустяка.

Гринчук кричала из кухни:

— Иван! Поглянь: как, сгодится?

— Хозяин, не густо будет? — спрашивала Тоня.

Иван смотрел:

— У-у-у, постаралась, хозяйка… Ты что, кашу варишь?

И хоть ничего смешного не было сказано, у обоих губы вздрагивали от смеха.

— Иван, ты скоро? — кричала Гринчук.

— Скоро только кошки родятся, да и то слепые!

— Фу, бесстыдник!..

Иван ушел помогать жене, слышно было, как она взвизгнула отчего-то, а он захохотал.

В десятом часу Тоня потребовала, чтобы кончали работать. Муж и жена увлеклись, не слушали и остановились, только когда она погасила свет.

— Ух, хозяйка, — сказал Иван. — Недоработать — что недоесть.

Пока гости умывались в ванной, Тоня собрала с кухонного стола строительный мусор, постелила газету и вытащила уже нарезанные огурцы, колбасу, хлеб, поставила салат, достала из холодильника водку. Увидела в стекле серванта свое отражение — вот уродина! В платке, скрывающем волосы, лицо мятое, скучное, на щеке пятно. Сдернула платок. В джинсах в ее возрасте и с ее полнотой ходить уже нельзя. Впрочем, по взглядам Ивана она заметила, что ему нравится.

После двух рюмок он окончательно освоился. Шуточки стали такими, что Тоне только и оставалось, что не слышать их. Жена его одергивала. Щадить Тонины уши, она по цеху знала, нет нужды, но не хотела, чтобы муж выглядел таким некультурным. Сама держалась за столом чинно, шуткам не смеялась, хлеб брала вилкой, а потом снимала с вилки рукой. Рюмку подняла двумя пальцами:

— Давай, Антонина, за твое счастье. Ты еще кого угодно можешь найти.

Тоню непрошеное сочувствие застало врасплох. Иван понял это и деликатно помог:

— Зачем искать? Правильно сделала, что прогнала, я бы давно от своей хозяйки куда подался, да детишек полон воз, с собой не потащишь.

— А так бы подался? — переспросила Гринчук.

— Вспомнил бы молодость.

— Ха! Когда она была-то, молодость твоя!

Иван уже размяк, настраивался на воспоминания:

— Микола-то сразу в город врос, в литейку, корни пустил, а меня в молодости по России помота-ало…

— Николай Александрович вам родной брат? — спросила Тоня.

— Да вроде одна кровь.

— Вроде?

— Спросить-то нам не у кого. Мы как мальцами попали в сорок первом к партизанам, так с тех пор о батьке своем и не слыхали.

— По лицам так родные братья и есть, — сказала Тоня. — Даже близнецы. Как же фамилии у вас разные?

— У нас не разные. Почему разные?

— Важник он, — сказала жена. — Это я Гринчук. Что за фамилия— Важник? Смех.

— Не нравится. — Иван подмигнул Тоне. — А мы поищем кому нравится.

— Ну, уже готов, — недовольно сказала Гринчук. — Пошли, герой… Как там Верка справляется с малышами.

— Вот если б найти такую, как хозяюшка…

Он опять подмигнул.

— Все мозги у него в одну сторону, — сказала Гринчук с досадой и тут же попыталась оправдать мужа перед Тоней — Он только языком, Антонина, а так…

— Все мужики одинаковые, — сказала Тоня. Сказала как раз то, что нужно было, и неловкость исчезла.

— Пошли, балаболка…

Тоня спустилась с ними до крыльца и вспомнила:

— Я же вам за краску должна.

— Ладно, — сказала Гринчук.

— Как ладно?

— Ладно, — сказал Иван. — Она мне ничего не стоила.

— Как это может быть?

— А вот уметь надо. Я что захочу, то мне завтра принесут. Говори, хозяйка, что хочешь?

— Что же за должность у вас такая?

— Зам — моя должность.

— Ну так что?

— Уметь надо, — опять сказал он.

— Расхвастался, — тянула его жена. — Ну пока, Антонина.

— Спасибо вам!

Уже засыпая, Тоня попыталась представить себе Ивана надевающим на голову жены кастрюлю с картошкой и не смогла. Заснула. Ночью ей снился Степан, он сжимал горячим ободом ее голову, но ощущение от этого во сне почему-то было приятным.

На утренней оперативке Тоню насторожил Важник:

— Брагина, что у тебя со смесями?

— Все нормально, — сказала она. — А что?

— Тесов опять что-то выкинул?

Корзун поторопился ответить за нее:

— Тесов занимается ультразвуком. Говорит, смеси идут хорошие.

Он хотел показать, что сам в это дело не вмешивается.

Важник больше о смесях не говорил, но Тоня забеспокоилась. Она разыскала Жанну на линии блока.

Жанна проверяла шаблоном стержни, а Костя Климович ей помогал. По крайней мере, так со стороны казалось.

— Начальник, отчего стержни плохо выбиваться стали? — спросил он. — Пожалей обрубщиков-то.

— Иди, иди, работай.

— Как это будет сказайт по-русски… волюнтаризм, товарищ Брагина.

Все он знает. Может быть, и правда, что в обрубке от селитры стало тяжелей. Надо предупредить Тесова.

— Иди, иди, — сказала Тоня.

Костя одарил на прощание экспромтом:

Посмотрел на Жанну и ушел.

— Ты кому про селитру рассказывала?

— А что, нельзя про нее рассказывать?

— Божий одуванчик ты, Жанна.

Жанна надулась.

— Откуда мне знать, что вы тут с Тесовым мудрите? Мне дела нет.

— Так кому ты рассказывала?

— Да никому не рассказывала!.. Вот ей-богу…

Конечно, это растрепался Валя. Он ходил именинником, каждому встречному все объяснял и подсчитывал экономию в масштабах Союза.

— С тобой связываться, — рассердилась Тоня, — самой в петлю лезть.

— Чего ты паникуешь? Все же получилось!

Поди объясни ему.

— Завтра начнем новую емкость, — сказала Тоня, — там щелок нормальный. Переходим на старую рецептуру. Без селитры. Порезвились — и хватит.

Все бы сошло, если бы не Гринчук. После вчерашних двух рюмок у нее ныло сердце. В такие дни Гринчук становилась невыносимой. Отпрашиваться у Тони она не могла: получилось бы, будто после вчерашнего вечера она считает Тоню обязанной. К врачу обращаться тоже не хотела: врач накричал бы за водку. Упреки Гринчук не переносила. И в ней начала бродить беспредметная злоба. А тут еще Жанна велела ей вместе с напарницей притащить мешок селитры. Права свои Гринчук знала. Селитра в нормативах не записана, таскать ее она не обязана. Кроме того, сколько она работает на бегунах, селитру в замес не давали. Это все блажь Тесова. Гринчук не стала спорить с Жанной, просто за мешком не пошла и крутила замесы без селитры.

После обеда стержни стали расплываться и разваливаться. Линия блока делала только брак. Начался скандал.

Тоня и Валя проверяли лабораторные анализы и материалы, но причину брака найти не могли.

Как раз накануне на завод приехал Рагозин. Главк искал резервы, чтобы увеличить план. Сборщикам не хватало моторов, моторщикам не хватало литья. Рагозин послал одного из своих инженеров в литейный цех, и тот увидел гору бракованных стержней блока. Главного металлурга и Важника по этому поводу вызвали к директору. Участком Тони неожиданно заинтересовались все.

Теперь появился Корзун, который до этого два дня обходил стержневой участок стороной. Тоня ждала, когда он заговорит, со страхом чувствуя, что взорвется от первого же его слова.

— Антонина, что вы тут с Тесовым намудрили? Какие-то эксперименты устраиваете?

— Какие?

— С селитрой.

— А ты не знал?

Она снизу вверх смотрела на неподвижное его лицо, всегда надутое, всегда сохраняющее выражение брезгливой отрешенности от собеседника, и сорвалась:

— Иди ты!

И побежала от него, спасаясь от собственной злости.

Под площадкой бегунов стояли нетронутые мешки с селитрой, и Тоня наконец все сообразила. Она поднялась по лесенке к Гринчук:

— Ты что же селитру не давала?

— А мне никто ее не принес.

— Ты понимаешь, что наделала? Посмотри на блок!

— Ну да, я наделала. А как мы всегда без селитры крутили?

— Эх ты, Галина…

Нужно было срочно разыскать Тесова. Тоня нашла его в комнате техбюро. За столом Корзуна сидел главный металлург Шемчак. Он поставил локти на стол и смотрел на свои молитвенно сложенные ладони. Валя сидел напротив и, избегая высказывать свое мнение, отчитывался о работе с ультразвуком. Тоня не решилась перебить и, чтобы оправдать свое присутствие, подошла к телефону, вызвала лабораторию. Одним ухом она слушала про результаты анализов, другим — Валин рассказ. Валя заметил, что начинает по привычке залезать в теорию, и замолчал.

— Что с селитрой? — спросил Шемчак.

— Решил я попробовать одну штуку, Сергей Владимирович…

Неслышно вошел Корзун, присел сбоку.

Тоня закрыла рукой трубку и, словно бы не замечая напряжения мужчин, весело крикнула Вале:

— Ты знаешь, в чем дело? Гринчук, оказывается, сегодня селитру не давала. Совсем не давала! Ну а щелок-то был уменьшен…

От неожиданной радости Валя забыл про ультразвук:

— Так… Так, Сергей Владимирович! Я ж говорил, верное же дело!

— Потому и ультразвук туго внедряется, — сказал Шемчак Корзуну и почти с сочувствием посмотрел на Валю. — И рацпредложение по селитре написал?

— Почему же не написать…

И вдруг лицо Шемчака изменилось. Тоня почувствовала, что сейчас произойдет что-то нехорошее, быстро отвернулась и сказала в трубку:

— А? Повтори, пожалуйста.

И услышала, вздрогнув, как Шемчак ударил кулаком по столу:

— Безграмотность и самомнение! Корзун, чтобы завтра этого человека в цехе не было!

— …двенадцать, одиннадцать, двенадцать, — повторяла Тоня в трубку, как будто она ничего не слышала, чтобы Вале не было стыдно перед ней.

Валя молчал. Шемчак успокоился и опять стал невозмутимо-вежливым:

— Антонина Михайловна, вам телефон еще надолго нужен?

— Что? — переспросила Тоня. — Да, мне надолго. — И сказала в трубку: — Повтори, пожалуйста, тут мешают.

— За что? — наконец сказал Валя.

Шемчак не ответил ему.

— В бухгалтерии телефон, — подсказал начальнику Корзун.

— Спасибо. — Шемчак вышел.

— Антонина, за что он меня? Я же с ультразвуком все выполнял, что мне говорили…

— Не надо было тебе пререкаться, — вздохнул Корзун.

Он еще изображает сочувствие. Тоня угрожающе посмотрела на него.

— Тебя Важник ищет, — несмело сказал он в ответ на ее взгляд.

— Но я же не пререкался! — удивился Валя. — Антонина, ты же слышала, я не пререкался. За что?

— Струсил? — спросила Тоня.

— Если справедливо бьют, то пускай, а тут… Я же все с ультразвуком им делал…

— Кому это им? — автоматически отреагировал Корзун. — Не им, а цеху.

Тоня вспомнила, как выругала его сегодня, и подумала: «Это хорошо».

В кабинете начальника цеха было пусто, только Важник писал что-то за своим столом. Тоне понравилось, что он спокоен, даже весел. Она и сама приободрилась.

— От кого, от кого, но от тебя, Антонина, я не ожидал, — сказал Важник.

Тоня без приглашения села напротив.

— Селитра, между прочим, двадцать процентов щелока экономит, а может, и больше. Это не ультразвук.

— Ты одна о цехе заботишься.

— Похоже на то.

— А ты знаешь, что Рагозин здесь? Представь, он нами интересуется. Поди ему объясни, отчего мы блок не подали на сборку. Отчего сегодня полсмены сорвано.

— Оттого, что не давали селитру.

— Или оттого, что давали?

— Не давали. Взяли и не дали. Рабочего я еще накажу за это.

— А может, все-таки оттого, что давали? Я человек темный.

— Нет. Виноват земледел.

— Вот скажи это главку! Сегодня должен быть протокол о причинах срыва! Виновник должен быть! Кто виновник? Земледел?

— Шемчак. И Корзун.

— Иди, Антонина. Не хочу я сейчас с тобой ругаться.

Тоня молча пошла к двери.

— В шесть совещание по блоку, — сказал Важник. — Чтобы была. Шемчак организует тебе похороны.

— Я на твою помощь и не рассчитывала.

— Ты ничего не понимаешь! — крикнул он. — Ты или рабочий твой — это все равно я виноват, это же мне всыплют! Цех виноват! Шемчаку это и нужно — доказать, что цех виноват, а не он! Давали или не давали селитру… Кто сейчас тебя будет слушать с селитрой и ультразвуком? Выбрала момент! Надо же понимать, когда что говорить!

— Мне надоело все понимать, — тихо сказала Тоня. — Как будто я не знаю, зачем ты вызвал меня, на что надеялся. Так вот радуйся: брак оттого, что отдел снабжения завез негодный щелок, а другого не было. И селитра поэтому. Тебе это нужно?

— Это точно? Акт ты составила?

— Акт пусть составляет Корзун.

В коридоре она слышала, как Валя Тесов выяснял у кого-то:

— Нет, ты скажи, за что он меня?..

Гринчук уже ушла домой, обиженная на Тоню. В цехе было тихо, слесари ставили стержневые ящики для второй смены. В темной конторке четверо электриков играли в домино, изо всей силы лупили костяшками по фанерному столу.

— Засушил! Давай.

— Погоди…

— Ну, давай, давай, примак. Думает — будто корову проигрывает.

Тоня зажгла им свет и позвонила Корзуну:

— Зайди ко мне на участок.

— Ты, слышь, как начальник приказываешь, — отметил он.

— Не трепли без толку свое самолюбие, оно тебе пригодится, Корзун… — Ребята, — сказала она. — Забирайте свои кости, у мёня совещание.

Они торопливо застучали костяшками.

— Беру конца. Ходи, примак.

— Сашок, дай ему. Скажи, примак тоже человек.

— Как же. Тещину кошку на вы называет.

— Рыба. Считай очи. Семнадцать. Козлы.

— Скажи ему, у нас равноправие. У нас что теща, что примак — все равны.

— Ну давайте, давайте, ребята, — вытолкнула их Тоня.

Пропустила Корзуна и закрыла дверь.

— Ну что, начальник? — усмехнулся он.

— Зарвался ты, Корзун. С ультразвуком ты промахнулся.

— Тебе ругаться хочется? Так мне некогда. Ругаться на колхозный рынок иди.

Тоня вытащила из стола пачку протоколов, бросила на стол:

— Здесь весь твой эксперимент. Так вот, три дня установка не работала, ее чинили, и в сменном журнале энергетика это записано. А анализы за эти дни ничем не отличаются от прочих, с ультразвуком. Это раз…

— Что ты мне суешь анализы? Расход щелока нам удалось уменьшить?

— Только на бумаге. Нормы расхода были завышены. Это я добилась, мне это нужно было, а ты подписал. Учти, если сегодня на совещании ты хоть слово скажешь против селитры, тебе на заводе не работать. Ты меня знаешь. Надеяться на поддержку Шемчака не советую.

Она подумала, что надо бы говорить с ним мягче.

— Погоди, Антонина, что ты в бутылку лезешь? Я тебе говорил разве против селитры? Просто действовали вы с Тесовым неумно.

Он даже забыл обидеться, и Тоня пожалела его. Если разобраться, ему в цехе нелегко. Ему бы полегче работу. Однако она помнила: расслабляться с ним нельзя.

— Сядешь около меня на совещании, — сказала она, — и только пикни. Учти, с Брагиной ссориться не лучше, чем с Шемчаком.

Дверь открылась, заглянул Валя.

— Пора, Антонина.

Он шел рядом и рассказывал:

— Хорошо, что я удержался. Как он мне это сказал, я чуть было его не двинул… Сжимаю кулаки и думаю: за что?

— Если ты еще раз скажешь «за что», — перебила Тоня, — я тебе сама объясню. По-своему.

— Не понял.

В кресле Важника сидел заместитель главного инженера Сысоев. «Директора не будет», — с облегчением подумала Тоня. Важник и Шемчак устроились по обе руки Сысоева друг против друга. Сысоев, человек вообще веселый и компанейский, держался по-домашнему:

— Ну что, начнем? Не вовремя вы, ребята, дров наломали, как раз к приезду комиссии. Теперь надо Рагозину ваши головы принести. На блюдечке с голубой каемочкой. Ну, давайте. Сами будете признаваться или как?

— Сами не будем, — скромно поддержал шутку Шемчак.

— Я так понимаю: освоение новой техники, ультразвуковой установки, вызвало временное увеличение брака, — подсказал Сысоев. — Потом это с лихвой окупится, у вас, конечно, уже продуманы необходимые мероприятия…

По кабинету прошел легкий шум. Так бывает, когда вдруг спадает напряжение и люди одновременно принимают удобные позы, расслабляются, переводят дыхание, улыбаются. Хорошо иметь дело с понимающим человеком. Однако Шемчака это не устраивало.

— Позвольте мне, — сказал он. — Вы нам даете удобную лазейку: освоение новой техники. Но ультразвук уже освоен. Он дал значительную экономию и не вызвал никакого брака. Прятаться за него и покрывать им свои безобразия нам не с руки. Произошло же событие не совсем ординарное. Сегодня мне доложил об этом начальник техчасти. Не знаю, поставлен ли в известность Николай Александрович, но без моего ведома начальник участка Брагина провела доморощенный эксперимент, который кончился весьма плачевно.

Сысоев, как и все, недолюбливал и побаивался Шемчака, поэтому сначала он слушал с иронической улыбкой, но потом растерялся, словно не знал, каким выражением лица эту улыбку заменить.

— Что вы там натворили? Корзун, ты можешь мне объяснить?

— Да тут, Виталий Борисыч… — замялся Корзун. — Тут, в общем-то… Партизанила, конечно, Брагина… Эксперимент надо проводить по правилам, карту опыта открыть… Поторопилась. Но я не думаю, что брак из-за этого. Идея, может быть, неплохая…

— Так кто же виноват, что брак? — нетерпеливо спросил Сысоев.

— Вы ж знаете, литейное дело темное… бывает…

— Вот так здоров! Так я и скажу директору. А он мне знаешь что скажет?

Корзун улыбнулся, приготавливаясь услышать шутку.

— Он мне скажет: ты, Сысоев, виноват. И правильно скажет.

— Так что же, Корзун? — жестко спросил Шемчак. — Сделав столь неожиданное заявление, вы, наверно, имеете в виду объяснить, откуда брак?

— Может быть, мне дадут сказать? — тяжело задышал Важник.

Сысоев кивнул. Важник надел очки, приблизил лицо к листку бумаги и начал: в мае цех поставил столько-то отливок блока, план был столько-то, брак — столько-то. В июне…

Он долго сыпал цифрами, потом снял очки.

— Как видите, мы в состоянии обеспечить литьем все потребности завода. Но на этой неделе действительно выскочили по браку стержней. Как я понял, главный металлург не разобрался еще в причине этого, а разобраться он должен, потому что в помощи его мы нуждаемся очень. Мы уже неоднократно обращались к вам, Сергей Владимирович, с этим вопросом.

Шемчак не понимал, куда он клонит, однако скрывал это и слушал с безмятежным лицом.

— Нам не впервые завозят негодный щелок, — продолжал Важник. — Был один случай в марте и вот на этой неделе опять. Может быть, надо сменить поставщика, может, еще что-то, мы тут своими силами сделать, естественно, ничего не можем. Слезно вас просим, Сергей Владимирович, помогите нам как главный металлург, урвите время от своих изобретений…

Сысоев прикрыл веками заблестевшие глаза. Он был доволен, что Шемчака «поставили на место».

— Николай Александрович ничего не сказал о селитре, — напомнил Шемчак.

Важник умел когда надо проявить праведный гнев, эдакое отсутствие дипломатии, эдакую прямоту:

— Да за селитру скажи нам спасибо! Щелок негодный шел, а твой ультразвук ничего не давал, что нам было делать?!

— Стоять, если негодный материал.

— Мы здесь, кажется, обсуждаем, почему литья не хватает. Если стоять, его не прибавится!

— Так что же с щелоком, Сергей Владимирович? — спросил Сысоев. — Может быть, поставщика сменить?

— Важник выносит на обсуждение сырой вопрос. Я еще не могу на него ответить.

— Да, хорошо было бы преподнести это Рагозину, — мечтательно сказал Сысоев.

Шемчак дозвонился по телефону до отдела снабжения и передал трубку Сысоеву. Все молча слушали, как тот распекал начальника отдела, потом вернул трубку Шемчаку и сказал:

— Кто будет вести протокол? Корзун, пиши: «Просить министерство принять меры по улучшению качества поставляемых…» — Закончив диктовать, он весело посмотрел на всех: — Однако не надейтесь, что всем это сойдет. Пиши, Корзун: «За использование в производстве негодного щелока начальнику чугунолитейного цеха Важнику Н. А. объявить замечание, начальника участка Брагину А. М. лишить премии на сто процентов».

— Что же мне, стоять надо было? — для приличия возмутилась Тоня.

Сысоев лукаво подмигнул:

— Ох, какая горячая! Будто я вас первый день знаю. Вас не очень-то и обидишь…

Возвращаясь домой, Тоня вспоминала лицо Корзуна, когда к нему обратился Сысоев, и улыбалась. В почтовом ящике было письмо от стариков и свернутый вчетверо листок из записной книжки. Сначала Тоня развернула листок и прочитала:

«Дорогая невестка! Надеюсь, ты ведешь себя хорошо. Сегодня получил письмо от наших из Крыма. Они довольны жизнью. Олька поправляется. Если тебе что нужно — звони. Привет от Валерии. Дай знать о себе. Мать почему-то о тебе беспокоится, а я уверен, что ты как всегда молодец. Хотел познакомить с тобой симпатичного человека. Аркадий».

В конверте был Олин рисунок — обычные ее домик, елки и цветы ростом с елку, но теперь правый нижний угол был исчиркан синим карандашом — море. Растроганно улыбаясь, Тоня прочла четыре странички мелких, аккуратных строчек свекра — дотошный, с массой цифр отчет о дороге в Крым, о погоде, режиме дня, описание жилья, перечень цен на базаре, пересказ беседы об Оленьке с каким-то очень крупным местным специалистом. В конце стояла роспись: Брагин. Несколько строчек свекрови: «Как ты, наша Танюшка?» И в конце большими печатными буквами: «Мама целую тебя приезжай Оленька». Буквы «у» и «е» были нарисованы неправильно. «Господи, — счастливо вздохнула Тоня. — Только бы все были здоровы». Она с удивлением подумала, что за весь день ни разу не вспомнила о дочери.