Завоевание. Английское королевство Франция, 1417–1450 гг.

Глава седьмая. Святая Дева

Бедфорд был регентом Франции уже пять с половиной лет. На протяжении всего этого времени он успешно проводил политику постепенного расширения и укрепления королевства своего племянника и с этой целью делал все возможное, чтобы сохранить хорошие отношения с Филиппом Бургундским, союз с которым лежал в основе всего, чего англичане добились во Франции. В 1428 году все это оказалось под угрозой. Причиной снова стал Хамфри, герцог Глостер.

9 января 1428 года Папа постановил, что его брак с Жаклин д'Эно недействителен и что она по-прежнему состоит в законном браке с Иоанном Брабантским. Сама Жаклин была вынуждена прекратить 3-летнюю войну с герцогом Бургундским и принять его унизительные условия, признав его своим наследником, уступив власть регентскому Совету, назначенному в основном герцогом, и разделив с ним доходы трех графств[210].

Глостер попытался компенсировать неудачу своих континентальных амбиций, сделав заявку на бóльшую власть в Англии. Воспользовавшись отсутствием Бедфорда и кардинала Бофорта, он потребовал, чтобы Парламент пересмотрел его роль, и отказался заседать в Совете до тех пор, пока это не будет сделано. И снова он получил жесткий отпор. "Мы увещеваем и требуем, чтобы вы довольствовались… объявленной властью, которой был доволен наш лорд Бедфорд, ваш брат, старший дядя короля, и чтобы вы не желали большей власти", — ответили ему[211].

Глостер, однако, нашел неожиданного нового союзника в лице Томаса, графа Солсбери, возможно, самого успешного и опытного из всех английских военачальников во Франции. Солсбери вернулся в Англию, чтобы набрать новую армию, и 24 марта 1428 года заключил контракт на 6-месячную службу "во Франции, Нормандии и других местах за границей" с 600 латниками и 1.800 конными лучниками. Этот контракт был необычным в нескольких отношениях. Он позволял Солсбери по своему усмотрению заменять лучников латниками и включать в их ряды четырех мастеров-артиллеристов, а также десять рудокопов в качестве лучников. Он также предполагал расходы в 1.000 марок (350.000 ф.с.) на "пушки, каменные ядра, повозки, телеги, железные клещи, канаты и другие необходимые вещи для пушек". Что еще более важно — и зловеще — контракт давал Солсбери беспрецедентную независимость от власти Бедфорда как регента Франции[212].

Для оплаты экспедиции Парламент ввел первый прямой налог за все время правления Генриха VI: взимаемый только с Церкви и рыцарей, он собрал 12.291 ф.с. (6.45 млн. ф.с.), меньше, чем обычная субсидия, но все же щедрую сумму для страны, которая после заключения договора в Труа не была обязана платить за войну во Франции[213].

Решение о том, как использовать армию Солсбери, должно было оставаться за Бедфордом, и в мае он председательствовал на заседании Совета в Париже, который решил, что армию следует направить на захват Анжера, столицы Анжу. В следующем месяце собрание Генеральных Штатов проголосовало за сбор 60.000 т.л. (3.5 млн. ф.с.) для этой цели, включая закупку боеприпасов, достаточных для 4-месячной осады. Однако, когда Солсбери высадился во Франции в июле, он направился не к Анжеру, а прямо к Орлеану, расположенному в 130 милях к востоку. Бедфорд позже пожаловался, что это было сделано "Бог знает по какому совету", но подозрение явно пало на Глостера, который разделял предпочтение Солсбери в решительном военном ударе по Дофину, а не в медленном, но неуклонном подходе Бедфорда к завоеванию[214].

Выбор Орлеана в качестве цели был провокационным. Строго говоря, он противоречил обычаям того времени: Карл, герцог Орлеанский, был английским пленником, и поэтому его земли должны были быть вне войны, поскольку они обеспечивали доходы для финансирования его выкупа. Осада Орлеана также противоречила интересам и желаниям Филиппа Бургундского, что должно было беспокоить Бедфорда, но могло послужить дополнительным стимулом для Глостера и Солсбери, которые по разным причинам были настроены враждебно по отношению к герцогу[215].

Солсбери начал свою кампанию с таким впечатляющим размахом, что к 5 сентября он смог написать верным сторонникам Глостера в Лондоне, что уже овладел 38-ю опорными пунктами. Через месяц он захватил переправы через реку Луару в Менге и Божанси к западу от Орлеана и в Жаржо к востоку[216]. Сам Орлеан лежал на равнине на северном берегу Луары, в вершине излучины реки, что делало его самым близким пунктом к Парижу, который находился всего в 80-и милях. Один из самых больших и густонаселенных городов Франции, Орлеан был обнесен мощными стенами с восемью сильно укрепленными воротами и более чем тридцатью башнями. На южном берегу реки, отделенная от берега подъемным мостом, находилась Турель — небольшая крепость, охранявшая подступы к каменному мосту XII века постройки, девятнадцать арок которого перекинулись через Луару, включая остров между двумя берегами[217].

По любопытному стечению обстоятельств капитаном, которому поручили оборону города, был сир Рауль де Гокур, верный слуга Карла Орлеанского и весьма грозный противник. В 1415 году он навлек на себя гнев Генриха V, доставив подкрепление в Арфлёр под носом у короля и, несмотря на сильную бомбардировку, голод и болезни, продержался пять недель, прежде чем был вынужден сдаться. Вследствие его неповиновения Генрих отказался отпускать его за выкуп и, находясь на смертном одре, запретил освобождать его во время несовершеннолетия Генриха VI. Гокур пережил десять лет заключения в Англии и был освобожден только в 1425 году, когда его обменяли на Джона, графа Хантингдона, который был захвачен в плен при Боже[218]. Возможно, нашлось бы мало французов, более мотивированных или более квалифицированных для защиты Орлеана от англичан.

12 октября 1428 года Солсбери осадил город с юга, сосредоточив свое внимание на захвате моста через Луару. Гокур подготовился к этому, разрушив монастырь монахов-августинцев, который стоял прямо напротив Турели и мог бы стать отличной позицией для обстрела крепости. Он также построил массивное земляное сооружение, или больварк, перед главными воротами, чтобы смягчить пушечный огонь и прямые атаки. Тем не менее, англичане установили свою артиллерию и начали обстрел. 21 октября они попытались взять крепость штурмом, но были отбиты с помощью кипятка и горящих углей и масла, которые орлеанские женщины приготовили для защитников, чтобы те осыпали ими нападавших. Но через три дня французы отступили через мост в город, оставив Турель в руках Солсбери.

Эта победа оказалась никчемной. Пока англичане атаковали больварк и крепость, рабочие из Орлеана тайно готовили разрушение моста и дождавшись когда гарнизон Турели отступил, обрушили два последних пролета[219]. Cолсбери оказался на южном берегу Луары, где от цели его отделяли 380 ярдов глубокой и быстротекущей реки. Его положение стало уязвимым, так как с приближением зимы он не только находился не на той стороне реки, откуда можно было получать припасы с севера, но и подвергался опасности нападения со стороны Дофина, так как подконтрольные тому города Бурж и Тур находились всего в 70-и милях.

Вместо того чтобы отступить, Солсбери решил начать долгую осаду. Он разместил свой штаб и артиллерию в Туреле, нацелив орудия на городские стены, и начал перестраивать и расширять больварк, который в итоге превратился в массивное укрепление длиной 65½ фута и шириной 85 футов, окруженное рвом глубиной более 26 футов. 27 октября 1428 года, когда Солсбери обозревал город из верхнего окна башни Турели, он был поражен каменным пушечным ядром, выпущенным из Орлеана, выбившим металлический прут из оконной решетки который и раскроил графу череп. Смертельно раненного, его отвезли в Менг, где он умер через неделю в возрасте 40-а лет[220]. Хотя можно поставить под сомнение его мотивы и суждения при переброске войск вместо Анжера под Орлеан, его смерть, несомненно, лишила англичан способного полководца, "самого изобретательного, опытного и удачливого в войне из всех английских принцев и капитанов"[221].

Смерть Солсбери поставила Бедфорда перед неприятным выбором: либо отказаться от осады, которую он не одобрял, либо направить дополнительные ресурсы на ее успешное завершение. Через десять дней он назначил Уильяма, графа Саффолка, командующим вместо Солсбери, отдал приказ о продолжении осады и вызвал дополнительные войска для усиления блокады города. Саффолк тоже был опытным солдатом: хотя ему было всего 32 года, он непрерывно служил во Франции с момента вторжения в 1417 году и сражался при Азенкуре и Вернёе. Будучи скорее способным, чем блестящим полководцем, он собирался встретиться со своим заклятым врагом, что навсегда изменит ход его жизни и карьеры.

До прибытия новых сил в конце декабря осада замерла, и Гокур воспользовался возможностью укрепить свои оборонительные сооружения. Двенадцать водяных мельниц между мостом и самой восточной башней, которые были разрушены пушками Солсбери, были заменены мельницами с конным приводом в внутри городских стенах и таким образом находясь вне досягаемости английских пушек, они обеспечивали регулярные поставки муки для хлеба. Уязвимые ворота и башни были заблокированы, а обширные пригороды за стенами были сожжены и очищены, так было разрушено не менее двадцати трех церквей и часовен, а также множество прекрасных домов и зданий, принадлежавших богатым орлеанцам. Горожане проходили учения для подготовки к обороне, а оружие, доспехи, артиллерия и продовольствие были запрошены из соседних городов и складированы в Орлеане. Наконец, перед самым прибытием лордов Скейлза и Толбота с подкреплением, Гокур смог принять от 1.200 до 1.400 солдат для пополнения своего гарнизона. Это были элитные войска, которыми командовали одни из самых влиятельных арманьякских капитанов: Орлеанский бастард, Ла Гир и Потон де Сентрай. И именно Орлеанский бастард, как генерал-лейтенант Дофина, теперь взял на себя общее руководство обороной города своего единокровного брата[222].

Скейлз и Толбот привели с собой около 2.500 солдат, многие из которых должны были просто заменить людей Солсбери, чьи 6-месячные контракты заканчивались в конце декабря. Даже с прибытием 1.500 бургундцев не произошло значительного увеличения численности личного состава, поэтому осаждающие войска все еще не могли полностью окружить Орлеан. Вместо этого в течение следующих нескольких месяцев они построили ряд бастид, или небольших крепостей, в четырех точках по периметру осады, каждая из которых контролировала доступ к одним из главных ворот города. На юге и западе также были возведены пять больварков (один из них на острове на Луаре), чтобы помешать арманьякам из Блуа доставлять припасы или подкрепления по реке. Над каждым из больварков возвышался деревянный частокол для защиты орудийного расчета и размещенных там людей. Северо-восточный угол города, возможно, потому, что там не было ворот, через которые враг мог бы войти или выйти, остался незаблокированным[223].

Осада затянулась на всю зиму, сопровождаясь лишь вылазками и стычками, которые хронист Монстреле с чувством отверг как "слишком долгие и скучные", чтобы описывать их в деталях[224]. Очевидно, что цель заключалась в том, чтобы голодом заставить орлеанцев подчиниться, а не взять город штурмом, но из-за протяженности линии снабжения из Парижа осаждающие также страдали от нехватки продовольствия.

12 февраля 1429 года караван из нескольких сотен телег и повозок с мукой, сельдью и другими продуктами питания, подходящими для предстоящего сезона Великого поста, попал в засаду в Рувре, направляясь из Парижа в Орлеан. Предупрежденный о приближении врага, военный эскорт под командованием сэра Джона Фастольфа и Симона Морье, бургомистра Парижа, быстро собрал повозки в круг, образовав импровизированный вагенбург, вбил заостренные колья напротив двух входов и расположил парижских лучников и арбалетчиков на одном фланге, а английских лучников — на другом. Гражданские лица, которых насчитывалось почти 1.000, были собраны вместе с лошадьми в дальней части вагенбурга.

Атакующих возглавлял граф Клермонский во главе отряда подкреплений из Блуа и значительного отряда из Орлеана, которому удалось проскользнуть через английские осадные линии. В этот последний отряд входили Орлеанский бастард, Ла Гир, Сентрай и остатки шотландцев, выживших при Краване и Вернёе, во главе с Джоном Стюартом из Дарнли. Все вместе они превосходили английские силы по меньшей мере два к одному.

По устоявшейся печальной традиции, арманьякские капитаны не могли договориться между собой, как действовать дальше. Шотландцы хотели сражаться пешими, французы — конными, так что в итоге каждый из них поступил по своему усмотрению. Английские и парижские лучники, защищенные повозками и кольями, могли стрелять залп за залпом, не опасаясь ответного огня. В образовавшейся неразберихе лошади кавалерии, обезумевшие от шквала стрел, поворачивали назад и натыкались на свои же наступающие войска или, напарываясь на колья. Линия шотландцев была прорвана, а затем разгромлена английскими латниками, сделавшими вылазку из вагенбурга. Это была хрестоматийная английская победа, одержанная слаженно действовавшими лучниками и латниками. Более 400 арманьяков, включая Дарнли и его сына, остались лежать на поле боя мертвыми; еще сотни были взяты в плен. Англичане потеряли всего четырех человек, один из которых был племянником Симона Морье. Маршал Лафайет перед битвой посвятил в рыцари нескольких арманьяков, включая графа Клермонского, в ожидании успеха, а англичане отпраздновали свою победу, наградив рыцарским званием тех, кто отличился в бою[225].

Селёдочная битва, как ее стали называть в связи с содержимым английских повозок, стала последней битвой арманьяков, в которой шотландцы сыграли заметную роль. Дофин стремился возобновить "старый союз", предлагая женить своего сына и наследника на малолетней дочери Якова I и отдать шотландскому королю французское графство в обмен на услуги 6.000 шотландских солдат. Дарнли был отправлен в Шотландию для переговоров о браке в апреле 1428 года, он был подтвержден в Шиноне в октябре, а обручение официально состоялось в декабре, причем посланник Якова, Патрик Огилви, выступал вместо Маргариты Шотландской. Невеста должна была быть отправлена во Францию в следующем году вместе с обещанной армией. Когда Дарнли погиб в Селёдочной битве, Дофин предложил должность коннетабля шотландской армии во Франции Огилви, который остался добровольцем при осаде Орлеана. Яков I не только воспротивился этому назначению, но и строго приказал Огилви вернуться в Шотландию, но он утонул в море по пути домой.

Яков, похоже, вел двойную игру, поскольку даже когда его дочь была обручена с Людовиком Французским, он вел переговоры с дядей собственной жены, кардиналом Бофортом, о выдаче другой его дочери замуж за Генриха VI Английского. А шотландская армия во Франции так и не появилась, несмотря на то, что Дофин нуждался в ее помощи для освобождения Орлеана[226].

Но помощь все же пришла, хоть и была совершенно неожиданной. В конце февраля 1429 года, всего через две недели после Селёдочной битвы, 17-летняя деревенская девушка прибыла в Шинон, где двор Дофина обосновался на зиму. Она проделала путь в 300 миль от своего дома в Домреми, маленькой деревушке в самом восточном углу Франции, на границе герцогств Бар и Лотарингия, и звали ее Жанна д'Арк.

История Жанны д'Арк настолько хорошо известна, что иногда легко забывают, что она также необычна почти до невероятности. Ее молодость, ее пол, ее происхождение — ничего не способствовало тому, что она стала: спутницей принцев, вдохновляющим полководцем, мученицей за веру и страну. Ее короткая, но ослепительная карьера описана в исчерпывающих деталях, и что особенно важно, в ее собственных словах, в протоколах суда над ней в 1431 году, и в словах людей, которые ее знали, в их показаниях на оправдательном процессе в 1456 году. Однако, поскольку она стала и остается такой культовой фигурой, любое обсуждение ее жизни неизбежно погрязает в спорах. Были ли ее голоса подлинными или просто бредовыми? Выполняла ли она боговдохновенную миссию или была лишь политическим инструментом других? Была ли она спасительницей Франции или просто врагом англичан? На некоторые из этих вопросов невозможно ответить, так как это вопрос личной веры или патриотизма.

Что, однако, возможно, так это объективный анализ того, как и почему она вела себя так, как вела, и последствий этого поведения. Например, нет никаких сомнений в том, что она абсолютно верила в то, что ее призвал вернуть Дофина на трон Франции Бог, говорящий через Святых Михаила, Екатерину и Маргариту, которые являлись ей в видениях. Было ли это правдой или нет, не имеет значения, но важен сам факт, что она верила в это. Точно так же убежденность Генриха V в том, что Бог был на его стороне и поэтому вернет ему его "справедливые права и наследство" во Франции, была гораздо более серьезным фактором, определившим его действия, чем простая законность или справедливость этих требований.

Еще одним осложняющим фактором в историях о жизни Жанны д'Арк является то, что они в необычайной степени тенденциозны. Дело не только в том, что она была неграмотной и поэтому зависела от других, чтобы записать ее слова, но и в том, что те, кто записывал ее слова и действия, делали это по совершенно предвзятым причинам: в 1431 году, чтобы добиться ее осуждения как еретички и колдуньи, а в 1456 году, чтобы оправдать ее как невинную жертву ненавистных англичан, которые только недавно были изгнаны из Франции. У обеих сторон были все основания извратить доказательства в своих политических и патриотических целях.

Саму Жанну мало волновали бы такие мелочи. Она начала слышать голоса в 13 лет, рассказывала она позже следователям, но сначала они просто говорили ей быть хорошей. Поэтому она регулярно ходила в церковь, дала обет девственности и вела себя благочестиво, вызвав гнев родителей лишь в двух случаях, во-первых, когда она отказалась выйти замуж за человека из Туля и ей пришлось защищаться в суде за нарушение обещания, а во-вторых, когда по велению голосов она покинула Домреми и отправилась "во Францию"[227].

Хотя сама Жанна не признавала этого, определяющим моментом в ее жизни, по-видимому, стал набег бургундцев на ее деревню в июле 1428 года, когда она и ее семья были вынуждены бежать в безопасное место, в ближайший обнесенный стеной город Нефшато, а вернувшись, обнаружили, что их церковь и деревня сожжены, а поля опустошены[228]. Этот опыт оставил у Жанны стойкую ненависть к бургундцам и, по ассоциации, к англичанам. По-видимому, это послужило причиной ее самого первого публичного поступка — первого из трех визитов к Роберту де Бодрикуру, арманьяку, капитану Вокулера, в 12-и милях к северу от Домреми, от которого она потребовала предоставить ей эскорт "во Францию", чтобы она могла "снять осаду с Орлеана"[229].

Бодрикур, что неудивительно, не очень любезно отреагировал на такое заявление, сказав дяде Жанны, что он должен отвезти ее домой и выпороть. Тем не менее, и в Домреми, и в Вокулере она поразила окружающих своим чувством миссии. "Разве вы не слышали это пророчество, — спрашивала она, — что Франция будет разрушена женщиной, а восстановлена девственницей с Лотарингской границы?"[230] Это пророчество было позже идентифицировано свидетелями на суде по делу об оправдании как сделанное женщиной-отшельницей из Авиньона Марией Робине, история которой очень похожа на историю Жанны. В 1398 году Марии было видение, в котором голос велел ей отправиться к королю Франции и рассказать ему, как покончить с расколом в церкви. При дворе Карла VI она в присутствии магистра Жана Эро, будущего профессора теологии, описала свои видения о запустении королевства и бедствиях, которые ему предстоит пережить:

Позже Эро был убежден, что Жанна д'Арк действительно была той самой Святой, или Девой, приход которой предсказала Мария Робине.

Феномен женщины-провидицы и пророчицы возник в мире, где женщинам было отказано в официальной роли в церковной иерархии. Авиньонское пленение Пап (1309–1377) и Великий западный раскол (1378–1417) привели к экспоненциальному росту их числа, поскольку многие благочестивые женщины, глубоко уязвленные хаосом и коррупцией в сердце Церкви, стремились к прямым отношениям с Богом и реформам. Самыми известными из них были Бригитта Шведская (1303–1373) и Екатерина Сиенская (1347–1380), которые были канонизированы в 1391 и 1461 годах соответственно, но было много менее известных фигур, таких как Урсулина Венери, простая девушка из Пармы, которая отправилась в Авиньон и в личной беседе с Климентом VII убедила его уйти в отставку в пользу его римского соперника. Мария Робине (ум. 1399 г.) и Жанна-Мария де Майе (1331–1414 гг.) аналогичным образом донесли свои божественные откровения непосредственно до короля Франции, угрожая апокалипсисом, если он не вмешается, чтобы положить конец церковному расколу[232].

Таким образом, у Жанны было много общего с такими женщинами, включая, в случае Марии Робине и Жанны-Марии де Майе, прямую связь с двором герцогов Анжуйских. Жанна-Мария была крестной матерью одного из детей Людовика I, герцога Анжуйского, и его жены Марии. Она также была подругой Иоланды Арагонской, жены Людовика II, герцога Анжуйского. Муж Иоланды, в 1395 году, добился представления Жанны-Марии королю и проводил с пророчицей длительные частные беседы. Сама Иоланда позже будет выступать в качестве свидетеля на процессе канонизации Жанны-Марии в 1414 году. Ее свекровь, герцогиня Мария, также знала Марию Робине и присутствовала при одном из ее видений в 1398 году[233].

Интерес Анжуйской герцогской семьи к религиозным провидцам объясняется тем, что родная деревня Жанны, Домреми, находилась в герцогстве Бар, которое принадлежало младшему сыну Иоланды, Рене Анжуйскому, по праву его брака с Изабеллой, дочерью Карла, герцога Лотарингского. Роберт де Бодрикур был капитаном Вокулера от имени Рене Анжуйского и служил ему не только как солдат, но и как советник, камергер и свидетель при составлении его документов. И именно Карл Лотарингский, услышав слухи о Жанне, приказал привезти ее к нему в Нанси, чтобы он мог расспросить ее о своем плохом здоровье. В своей обычной откровенной манере она ответила Карлу, что ничего об этом не знает, но рассказала ему о своей миссии и предложила молиться за него, если он пришлет Рене Анжуйского сопровождать ее во Францию[234].

Герцог отказался, но дал ей конвоира и немного денег, что, должно быть, значительно укрепило репутацию Жанны. Игнорировать ее становилось все труднее, и, возможно, именно в этот момент герцог или, что более вероятно, Бодрикур решили связаться с Дофином и сообщить ему о самозваной миссии Жанны. На это указывает необъяснимое в иных случаях присутствие Коле де Вьенна, королевского гонца из владений Дофина, в небольшом военном эскорте, который Бодрикур в конце концов выделил Жанне. Кто-то из окружения Дофина должен был послать его в Вокулер с приказом доставить ее в Шинон для личного допроса. И кто же, как не Иоланда Арагонская, подруга и покровительница женщин-провидцев, свекровь Дофина и одна из самых влиятельных особ при королевском дворе? Именно ей Бодрикур мог написать о Жанне д'Арк[235].

Жители Вокулера помогли Жанне и снабдили ее мужской одеждой, сшитой специально для нее, чтобы она могла более комфортно и безопасно путешествовать по бургундским землям, преграждающим ей путь в Шинон. Церковь считала греховным носить одежду противоположного пола, но святой Фома Аквинский постановил, что существуют исключения: "это может быть сделано без греха в силу некоторой необходимости, будь то для того, чтобы скрыть себя от врагов, или из-за отсутствия какой-либо другой одежды". У Жанны также был недавний респектабельный прецедент в лице Жаклин д'Эно, которая в 1425 году переоделась мужчиной, чтобы спастись от герцога Бургундского, когда тот посадил ее под домашний арест в Генте[236].

Перед отъездом Бодрикур дал Жанне меч и лошадь и заставил сопровождающих поклясться, что они будут вести ее хорошо и выберут безопасный маршрут, но его прощальные слова вряд ли были ободряющими: "Езжайте, езжайте, и пусть случится то, что должно случиться". Маленький отряд, состоявший всего из семи человек, передвигался в основном но ночам, чтобы избежать встречи с английскими и бургундскими солдатами на дороге, и прибыл в Шинон через одиннадцать дней. То, что путешествие прошло без происшествий, удивительно, поскольку, если верить Орлеанскому бастарду, до него, находившегося в осажденном в Орлеане, дошли слухи, что "некая молодая девушка, которую обычно называют Святая, только что проехала через Жьен и утверждала, что едет к благородному Дофину, чтобы снять осаду Орлеана и привести Дофина в Реймс на коронацию"[237].

Прибытие Жанны в Шинон поставило Дофина в щекотливое положение. Если она действительно была послана Богом, отказать ей было бы святотатством. С другой стороны, если она бредила или, что еще хуже, была раскольницей, колдуньей или еретичкой, то он рисковал быть запятнанным связью с ней. Его советники разделились во мнении о целесообразности встречи с Жанной, но она настояла на том, что ее послание предназначено только для ушей Дофина Карла, и через несколько дней ее привели в большой зал замка Шинон, переполненный придворными и солдатами, и тут она точно определила Дофина в толпе. Рауль де Гокур позже рассказывал, что был свидетелем этой знаменательной встречи: "Он видел ее, когда она предстала перед королевским величеством с великой скромностью и простотой, как бедная маленькая пастушка; и он слышал, как она произнесла следующие слова таким образом: "Светлейший господин Дофин, я пришла и послана Богом, чтобы оказать помощь вам и королевству"[238].

Действительно ли Дофин хотел получить эту помощь, вопрос спорный. Его положение весной 1429 года было совсем не таким бедственным, как утверждали сторонники Жанны д'Арк. Большая часть южной Франции все еще находилась в его руках; перемирие с герцогством и графством Бургундия держалось и открывало перспективу к заключению мира путем переговоров. Ни одна из заявленных целей Жанна не стояла на первом месте: потеря Орлеана стала бы серьезным ударом, но не катастрофой, а коронация в Реймсе, была хотя и желательна, но не обязательна. Однако по своему темпераменту Карл тяготел к тем, кто говорил, что может предсказывать будущее. Старшие духовные лица уже имели повод упрекнуть его в том, что он полагается на астрологию, а несколькими годами ранее он принял некоего Жана де Гонда, который предсказал ему рождение наследника и изгнание англичан[239].

Дофин не был дураком. Прекрасно понимая, что Жанна д'Арк может помочь или, наоборот, опозорить его дело, он подверг ее испытанию. Ее девственность была крайне важна: она приравнивала ее к святым и давала ей моральный авторитет, которого не имели замужние дочери Евы. Жанна намеренно привлекала к себе внимание, называя себя La Pucelle, служанка или девственница, возможно, в первую очередь потому, что это прямо указывало на нее как на девственницу из пророчества, хотя это также утверждало ее женственность в контрасте с ее мужской одеждой и мужской ролью, к которой она стремилась. Физический осмотр, проведенный Иоландой Арагонской и ее фрейлинами, доказал, что Жанна действительно была девственницей, а позже свидетельница на суде по оправданию Жанны утверждала, что у нее никогда не было менструации[240].

Труднее было доказать ортодоксальность Жанны, особенно учитывая ее мужскую одежду и приверженность противоречивому культу имени Иисуса, адепты которого верил в чудодейственную силу многократных упоминаний имени Христа который был одобрен антипапой[241]. В течение нескольких недель Жанну допрашивали несколько раз, как в Шиноне клирики члены Совета Дофина, так и в Пуатье бывшие студенты и преподаватели теологии Парижского Университета, бежавшие после бургиньонского переворота 1418 года. Не существует никаких записей о формальном рассмотрении доктрины, но обе группы "теологов" имели веские политические причины для одобрения взглядов Жанны. Документ, якобы обобщающий их выводы, был распространен Дофином в пропагандистских целях, но он был весьма осторожен в своем одобрении. В нем не было упоминания о ее голосах. В нем подтверждалось, что "в ней нет зла, только доброта, смирение, девственность, преданность, честность и простота", и предлагалось, что "в свете ее постоянства и настойчивости в своей цели, а также ее настойчивых просьб отправиться в Орлеан, чтобы явить там знак божественной помощи", ей следует разрешить это сделать. Другими словами, если Жанна успешно снимет осаду с Орлеана, то ее миссия явно является боговдохновенной: особенно удобный вывод, если, как кажется вероятным, документ был составлен уже после произошедших события[242].

Прибытие Жанны в Шинон было как нельзя более кстати для придворной группировки во главе с Иоландой Арагонской и двумя ее сыновьями, которая выступала против любых соглашений с герцогом Бургундским и хотела решительных военных действий. Сторонники примирения с Бургундией, возглавляемые Жоржем де ла Тремуем и Рено де Шартром, архиепископом Реймса, находились на подъеме и только что начали попытки оторвать герцога от его союза с англичанами. Потон де Сентрай во главе делегации, включавшей представителей города Орлеана, обратился к герцогу с предложением: если осада будет снята, они передадут город в его руки и позволят ему назначить губернатора. Таким образом, фактический контроль будет принадлежать ему, но городские доходы будут делиться поровну между Карлом Орлеанским и Генрихом VI. Стремясь к приобретению новых земель, герцог Бургундский согласилась, но Бедфорд отказался от такого подарка, настаивая на том, что по договору в Труа все завоевания должны были стать землями короны. В ответ Филипп Бургундский отозвала свои войска из осады[243].

Осторожный до последнего, Дофин ждал, когда переговоры провалятся и Филипп отведет свои войска, прежде чем двинуться на Орлеан[244].

Глава восьмая. Осада Орлеана

В последнюю неделю апреля 1429 года Жанна д'Арк отправилась из Блуа во главе вооруженного конвоя из нескольких тысяч человек, сопровождавших повозки, груженные припасами для спасения Орлеана. Это должно было быть необычное зрелище, рассчитанное на то, чтобы воодушевить ее собственные войска и навести ужас на англичан. Перед колонной шла группа священников под штандартом с изображением распятого Христа, который был специально изготовлен для них по указанию Жанна: идя, они пели великое воззвание к Святому Духу IX века Veni creator spiritus, гимн, который обычно ассоциировался с коронацией Пап и королей. На недавней памяти только Генрих V, который также верил, что Бог на его стороне, отводил духовенству столь заметную роль в своих военных кампаниях[245].

Позади них в повозке ехала сама Дева. Невысокая, женственная, с волосами, уложенными в не характерную для женщин прическу под горшок (pudding-bowl), которую предпочитали дворяне того времени, она была одета в пластинчатые доспехи, изготовленные для нее в Туре по приказу Дофина за 100 т.л. (5.833 ф.с.). Жанна держала в руке свой белый штандарт, на котором, как повелели ее голоса, был изображен Христос на Страшном суде, с державой мира в одной руке, а другой благословляющий геральдическую лилию Франции, поднесенную ему с обеих сторон ангелами, и украшенный священным именем Иисус Мария[246].

Дева была опоясана мечом деда Карла Великого, который, как ей сказали голоса, хранился за алтарем часовни в Сент-Катрин-де-Фьербуа. Часовня была основана Карлом Мартелом в знак благодарности за победу над мусульманами в битве при Туре в 732 году и стала популярным местом паломничества, особенно для раненых солдат. Жанна, движимая преданностью Святой Екатерине, посетила эту часовню по пути в Шинон в феврале 1429 года, выслушав мессу и остановившись в госпитале или богадельне для паломников, построенной в 1400 году маршалом Бусико, который попал в плен при Азенкуре и умер в Англии в 1421 году. Тогда она не упоминала о мече, но, получив от Дофина одобрение своей миссии, послала священникам часовни весточку о том, где его можно найти, и попросила отдать его ей.

Неизвестно, знали ли монахи легенду, о том что Карл Мартел также пожертвовал часовне свой меч, но последовательность событий, а также странный выбор Жанной оруженосца в качестве посыльного и тот факт, что ей пришлось описать меч с пятью выгравированными крестами, чтобы его можно было опознать, наводят на мысль, что его чудесное обретение было скорее связано с человеческим вмешательством, чем с божественным. В конце концов, магическое соединение меча с его предначертанным владельцем было обычным явлением средневековой рыцарской литературы. Меч Карла Мартела не был Экскалибуром, но он был освящен победой христиан над мусульманами и поэтому был идеальным оружием для другого спасителя Франции в борьбе с нечестивыми захватчиками. Находка пришлась как нельзя кстати, поскольку другой меч якобы принадлежавший Карлу Великому, который с 1270 года использовался в обряде коронации французских королей в Реймсе, находился в руках англичан в аббатстве Сен-Дени[247].

Какой бы ни была правда, эта история была быстро распространена, что значительно укрепило репутацию Девы как пророчицы. Слухи о том, что ее собственное пришествие было предсказано, также усердно культивировались арманьякскими пропагандистами, вплоть до того, что одно из обычно неясных пророчеств, приписываемых Мерлину, было переписано, чтобы оно явно соответствовало миссии Жанны[248]. То, что Дофин заказал и оплатил изготовление ее доспехов своему мастеру-оружейнику, также наводит на мысль о намеренной попытке отождествить ее с носящей доспехи Девой, предсказанной Марией Робине, тем более что инициатива одеть доспехи, а не просто мужскую одежду, похоже, исходила не от самой Жанны.

Жанна также принимала активное участие в создании своей легенды. 22 марта, во вторник Страстной недели, она продиктовала письмо англичанам. Оно начиналось с ее фирменного призыва Иисус Мария и продолжалось:

Жанна всегда настаивала на том, что она лично диктовала все свои письма, хотя перед отправкой они были показаны "некоторым людям из ее партии". Письмо было распространено далеко за пределами страны, появившись во французских, бургундских и немецких хрониках (но не в английских), а на суде над Жанной в Руане ее судьи предъявили копию[250].

Очевидно, Дофин приложил всю мощь своей пропагандистской машины для поддержки Девы. Была ли она эффективной? Безусловно, и, что самое важное, похоже, это убедило мужчин, которых она повела в Орлеан и далее. Во время подготовки к экспедиции, проведенной в Блуа, Жанна свободно общалась с солдатами и без стеснения упрекала их в грехах, "потому что тогда Бог допустит, чтобы война была проиграна из-за этих грехов". Как и Генрих V, она пыталась отгонять проституток от армии, даже прогнала одну из них с помощью меча, который при этом сломался. Ее также "очень раздражало", когда она слышала, как ругаются солдаты, и она "делала им строгие выговоры", независимо от звания. Жанна даже усмирила герцога Алансонского, который "часто богохульствовал", и, что еще более примечательно, Ла Гира, "который привык произносить много клятв и поминать имя Бога всуе"; герцог Алансонский признался, что после упрека он полностью обуздал свой язык в ее присутствии, а Ла Гира, который не смог это сделать, убедили поклясться на своем служебном жезле вместо этого[251].

Похоже, что под руководством Жанны характер Ла Гира претерпел существенные изменения. Самой известной молитвой гасконца до сих пор была "Боже, я молю тебя сделать сегодня для Ла Гира столько, сколько ты хотел бы, чтобы Ла Гир сделал для тебя, если бы он был Богом, а ты — Ла Гиром"; теперь же, "по наущению и наставлению" Девы, его действительно убедили ходить на исповедь, и он поощрял к этому тех, кто был в его компании. Неудивительно, что, как позже заявил один свидетель, простые солдаты "считали ее святой, потому что она так хорошо вела себя в армии, в словах и делах следуя завета Богом, так что никто не мог ее упрекнуть"[252].

Воевать под командованием святой и общаться с ней — две совершенно разные вещи, как вскоре выяснили арманьякские капитаны. Жанна рассчитывала сразу же после прибытия в Орлеан начать атаку на позиции Толбота и с боем ворваться в город, а Орлеанский бастард, Гокур, Ла Гир и Лоре уже решили, что их силы слишком малы, чтобы противостоять английской армии, и поэтому выбрали "лучший и более безопасный" способ действий. Двигаясь вдоль южного берега Луары, они прошли шесть миль за Орлеан, чтобы встретиться с Орлеанским бастардом у Шесси, где их ждали лодки, чтобы переправить припасы в город. На другом берегу реки находился только один английский опорный пункт, бастида Сен-Лу, и внимание ее гарнизона было отвлечено заранее спланированной вылазкой из города. Жанна, однако, был в ярости. "Ты думал обмануть меня, — набросилась она на Орлеанского бастарда, — и тем более обманываешься сам, потому что я принесла тебе лучшую помощь, чем когда-либо оказывалась любому солдату или городу, помощь Царя Небесного". В этот момент, как позже свидетельствовал Орлеанский бастард, ветер чудесным образом изменил направление, позволив лодкам, теперь уже груженым припасами, беспрепятственно отплыть в Орлеан[253].

Этого все же было недостаточно, чтобы убедить столь опытных военачальников уступить требованиям Жанны. И когда она отказалась войти в город без своих солдат, которые были "исповеданы, раскаялись и правильно мыслили", ее капитаны пришли к обоюдному согласию оставить ее в Орлеане и вернуться в Блуа. Там они могли собрать подкрепление, переправиться через Луару на северный берег, готовые сразиться с англичанами и снять осаду. Жанна явно не понимала, что польза от поставки продовольствия была бы незначительной, если бы армия, которая его привезла, вошла в город и тоже стала им питаться. Она также не понимала, что сопровождает только конвой с припасами, а не ведет армию на помощь Орлеану[254]. Ее роль, как уже решили советники Дофина, будет заключаться в том, чтобы стать фигурой, способной сплотить население города до прибытия армии.

Так что у Жанны не было иного выбора, кроме как войти в Орлеан, как того требовал Орлеанский бастард. Вечером 29 апреля 1429 года, сопровождаемая лишь небольшой группой, включая самого Орлеанского бастарда и Ла Гира, она переплыла в лодке Луару и въехала в город на белом коне, в полном вооружении и с развевающимся белым штандартом. Ее слава шла впереди нее, и толпы людей пришли в восторг, "радуясь так, как если бы они увидели Бога, спустившегося к ним с небес". Убежденные в том, что их освободительница пришла, они протискивались вперед, чтобы прикоснуться к ней и даже к ее лошади, как к священным реликвиям. В давке факелоносец случайно поджег вымпел, предоставив Жанне возможность продемонстрировать свое мастерство верховой езды, которая вырвалась вперед, чтобы погасить его, "как будто она обладала большим военным опытом и воины сочли это великим чудом"[255].

На следующий день, жаждущая действий, Жанна отправилась к Орлеанскому бастарду и была сильно разочарована, узнав, что "в этот день было решено не устраивать сражений". Ее раздражение только усилилось, когда она узнала, что Ла Гир возглавил вылазку, и ненадолго захватил больварк "Париж", пока английское подкрепление не вытеснило его оттуда. Жанне пришлось довольствоваться словесными оскорблениями англичан, угрозами изгнать их, а в ответ ее называли "коровой", "ведьмой" и "шлюхой "[256].

Такие неизобретательные оскорбления, по крайней мере, свидетельствуют о том, что англичане знали, кто она такая, но ничто не указывает на то, что, как позже утверждали французы, ее прибытие сразу же вызвало широкомасштабную панику и дезертирство среди осаждающих. 15 апреля Совет в Англии получил письма от Бедфорда, призывающие набрать 200 латников и 1.200 лучников, чтобы заменить тех из армии графа Солсбери, которые покинули осаду Орлеана[257]. Это можно рассматривать как свидетельство массового дезертирства, но следует отметить, что это был обычный сезон вербовки для новой экспедиции во Францию, и что люди графа заключили контракты на службу только до декабря 1428 года, и они не были обязаны оставаться после этой даты, и хотя некоторые, возможно, так и поступили. Все это указывает на то, что войска занятые осадой были на зиму сокращены, что являлось обычной практикой. Поэтому их уход вряд ли был дезертирством из-за страха перед Девой.

Бедфорд нуждался в подкреплении из Англии, потому что не мог выделить солдат из Нормандии. Его войска там были полностью заняты новой блокадой Мон-Сен-Мишель, для чего Генеральные Штаты и духовенство снова ввели большие налоги. Джон Харпли, бальи Котантена, провел зиму, строя новую бастиду в Жене́, прямо напротив острова на северном берегу залива, и теперь в ней находился гарнизон из 20 латников и 100 конных лучников. В тот же день, когда английский Совет получил просьбу Бедфорда, регент уполномочил французскую казну отправить деньги в Англию для найма людей и кораблей для блокады Мон-Сен-Мишель[258].

Хотя давно вынашиваемые планы Бедфорда были направлены на захват Мон-Сен-Мишель, он не упускал из виду проблемы под Орлеаном. Несмотря на свои первоначальные опасения, он лично внес 117.000 т.л. (6.83 млн. ф.с.) для успешного завершения дела, но он не мог усилить осаду без дополнительных подкреплений[259]. Недостаток осаждающих в людях, особенно после ухода бургундцев, уже позволил Орлеанскому бастарду несколько раз проскользнуть в город и покинуть его, в частности, чтобы забрать Жанну. 4 мая 1429 года второй отряд армии спасения прибыл в Орлеан. Его приближение было замечено накануне вечером дозорными, размещенными на городских колокольнях, поэтому англичане, у которых были свои разведчики и дозоры, должны были знать, что он на подходе. Тем не менее, они позволили колонне пройти беспрепятственно и ввезти в город еще больше припасов. Французские источники приписывают это божественной защите Девы, но это говорит о том, что осаждающие слишком растянули свои силы, чтобы предпринять атаку[260].

Позже в тот же день, воодушевленные этим успехом, орлеанские войска предприняли вылазку против бастиды Сен-Лу, изолированного английского опорного пункта вокруг церкви к востоку от города. И снова Жанна ничего не знала об этом, пока ее не разбудили крики горожан о поражении. Жанна быстро вооружилась, схватила свой штандарт, взяла лошадь у мальчика-пажа на улице и выехала из Бургундских ворот, как раз вовремя, чтобы собрать войска, которые были отбиты от бастиды с большими потерями. Ее появление в этот критический момент придало воодушевление солдатам, бастида была взята, а 150 или около того человек из ее гарнизона были либо убиты, либо взяты в плен. Вклад Девы в первую победу Орлеанской кампании не подлежит сомнению, хотя тот факт, что еще одна хорошо организованная и своевременная вылазка не позволила Толботу отправить подкрепление к Сен-Лу, был не менее важен[261].

На следующий день военные действия были приостановлены, поскольку это был праздник Вознесения. Пока Орлеанский бастард, Гокур, Ла Гир, Сентрай, Лоре и другие капитаны проводили военный Совет, чтобы решить, что делать дальше, Жанна написал еще одно письмо англичанам:

Не имея возможности доверить письмо своему герольду, который был взят в плен англичанами при доставке предыдущего письма, она привязала его к стреле и приказала лучнику выстрелить им в английский лагерь[262].

После взятия Сен-Лу и обеспечения безопасности восточной части города следующим логичным стратегическим шагом было очистить южный берег Луары и вновь захватить мост. На южном берегу реки у англичан было две бастиды: укрепленная церковь августинцев (бастида Огюстен), которую они построили напротив Турели, и Сен-Жан-ле-Блан, в полумиле к востоку. Рано утром 6 мая орлеанцы переправились на остров посреди Луары и сделали понтон на южном берегу, связав вместе две лодки. Благодаря этому они смогли предпринять атаку на Сен-Жан-ле-Блан, но обнаружили, что он был оставлен англичанами, которые отступили в более безопасное место — бастиду Огюстен.

Вместо того чтобы предпринимать рискованный штурм объединенных гарнизонов в этой гораздо более укрепленной бастиде, капитаны решили разместить Гокура и основные силы в качестве гарнизона в Сен-Жан-ле-Блан, а остальных отвести обратно в Орлеан. Гокур получил приказ обеспечить организованное отступление и предотвратить нападение англичан. Когда он находился на страже у ворот, появилась Жанна, которая сказал ему, что все войска хотят напасть на бастиду Огюстен и что он "плохой человек", раз пытается помешать этому. "Хотите вы этого или нет, но воины выйдут из города, и они победят, как побеждали раньше". Затем Жанна и Ла Гир (который мог быть столь же опрометчивым) сели на коней и поскакали с копьями на перевес навстречу англичанам, которые начали выходить из бастиды Огюстен, чтобы атаковать отступающих орлеанцев. Их пример подстегнул остальные войска, англичане были отбиты, а бастида Огюстен взята штурмом[263].

Победители разбили там лагерь на ночь и рано утром следующего дня начали штурм больварка перед Турелью. Жанна сказала на суде, что она первой приставила лестницу к стенам, и это сделало ее очевидной мишенью для английских лучников. Стрела попала ей между шеей и плечом, пройдя насквозь, так что смертоносный наконечник стрелы не застрял в плоти[264]. По словам ее духовника, брата Жана Паскереля, некоторые солдаты хотели совершить над раной заклинание, но она отказалась, сказав, что предпочла бы умереть, чем оскорбить Бога таким грехом. Паскерель был особенно пристрастным свидетелем на суде по делу о оправдании Жанны, так как был лично заинтересован в том, чтобы добиться признания того, что ее миссия действительно была боговдохновенной, и в том, чтобы отменить осуждение Жанны за ересь и колдовство, что плохо отразилось лично на нем.

Тем не менее, между ортодоксией и ересью существовала тонкая грань, и средневековые солдаты часто использовали "чары" для защиты в бою. Многие из них наносили надпись Иисус из Назарета или его монограмму IHS на уязвимых местах своих доспехов, особенно на шлемы, чтобы уберечься от смертельных ударов. Молитва Карла Великого, в которой неоднократно упоминался крест как амулет против внезапной смерти, также была очень популярна среди солдат, включая Толбота, который добавил ее в свой личный Часослов. Учитывая, что Жанна регулярно использовала священные имена, кажется не вероятным, что она отказалась бы от того, что ее духовник назвал "заклинанием"[265].

С такой помощью или без нее, но вскоре Жанна снова оказалась в гуще сражения, подбадривая бойцов, которые пытались захватить больварк в ожесточенных рукопашных схватках, продолжавшихся до вечера. Позже Орлеанский бастард признался, что уже собирался отдать приказ отступать, когда Жанна попросила его подождать, удалилась на несколько минут помолиться, затем вернулась и установила свой штандарт на краю рва. Этот поступок вдохновил орлеанцев на последнее усилие, принесшее им победу. Англичане были оттеснены в Турель, но при отступлении под ними рухнул подъемный мост, и они, отягощенные тяжелыми доспехами, утонули в Луаре. Среди погибших был капитан гарнизона, сэр Уильям Гласдейл, бальи Алансона и ветеран Кравана и Вернёя. Это принесло сторонникам Жанна большое удовлетворение, так как он был "тем, кто наиболее оскорбительно, бесчестно и презрительно отзывался о Деве"[266].

Потеря Турели, а вместе с ним и контроля над южной оконечностью моста через Луару, стала последней каплей для англичан. Они потеряли от 600 до 800 человек, и больше не могли поддерживать осаду. На следующее утро, 8 мая 1429 года, Саффолк, Толбот и Скейлз собрали оставшиеся силы и ушли в свои крепости вдоль Луары, оставив всю артиллерию, которую было слишком громоздко брать с собой[267].

Жанна с триумфом выполнила первую часть своей миссии, но когда Дофин написал письмо, чтобы сообщить крупным городам о "добродетельных поступках и чудесных делах", совершенных его солдатами, он упомянул ее всего один раз, и то лишь для того, чтобы сказать, что она "всегда присутствовала при свершении всех этих дел". Через несколько дней он дал Жанне аудиенцию, во время которой она "очень настойчиво и часто" убеждала его больше не медлить и отправиться в Реймс на коронацию. В знак благодарности Карл подарил ей прекрасный костюм, но он не хотел принимать поспешное решение. Реймс находился в 150 милях к северо-востоку, в самом сердце англо-бургундской Шампани. И по крайней мере, на первых порах, стратегически более целесообразно было воспользоваться облегчением положения Орлеана, вернув себе долину Луары[268].

В течение месяца Жанна была вынуждена ждать, пока люди, снаряжение и припасы собирались для новой кампании. Поскольку Дофин отказался лично возглавить армию, он передал общее командование 20-летнему герцогу Алансонскому. Это был любопытный выбор. Хотя герцог, возможно, и мог претендовать на должность главнокомандующего, как принц крови, он не принимал участия в освобождении Орлеана и имел небольшой военный опыт, проведя несколько лет в плену у англичан после Вернёя. Однако он покровительствовал астрологам, занимался некромантией и был одним из самых горячих сторонников Девы. Жанна могла командовать им (в отличие от Орлеанского бастарда или Рауля де Гокура) по своему усмотрению.

11 июня 1429 года герцог Алансонский с Жанной и многотысячной армией осадил Жаржо, небольшой обнесенный стеной городок с укрепленным мостом через Луару, в 11-и милях к востоку от Орлеана. Легко взяв предместья, французы установили свои пушки и на следующий день начали обстрел крепости, в результате которого вскоре была разрушена самая большая башня. Граф Саффолк, который засел в Жаржо после отступления из под Орлеана, предложил сдать город через пятнадцать дней, если за это время ему не помогут. Саффолк, должно быть, знал, что английская армия под командованием Фастольфа уже находится на пути из Парижа, и надеялся, что она прибудет вовремя, чтобы спасти его. Тем не менее, его условия были отвергнуты. Якобы это произошло потому, что он вел переговоры с Ла Гиром, а не с самим герцогом Алансонским, но такой отказ был нарушением рыцарских правил и нормальной практики ведения войны. Вторая попытка Саффолка договориться о капитуляции во время последовавшего за этим штурма также была проигнорирована, поскольку, как позже неправдоподобно утверждал герцог Алансонский, "ее никто не слышал"[269].

Отказ принять капитуляцию путем переговоров, возможно, можно отнести на счет Девы. Нет сомнений, что она хотела сражения. В отличие от профессиональных солдат, она не была обременена рыцарским кодексом и, обладая моральным авторитетом богоизбранной, и похоже, смогла убедить герцога поступить так, как она хотела. Последовавшее за штурмом истребление пленных, которое также противоречило законам войны, поскольку они не представляли угрозы для победителей, также, возможно, объясняется результатом энтузиазма Жанны к полному уничтожению врага. В ходе штурма было убито несколько сотен англичан, в том числе капитан Жаржо, сэр Генри Бисет, и брат Саффолка, Александр. Другой его брат, сэр Джон де ла Поль, был взят в плен, как и сам Саффолк. Перед тем как сдаться, граф настоял на посвящении в рыцари своего пленителя, чтобы избежать унижения от того, что его взяли в плен и ему пришлось предать себя в руки человека низшего ранга. (Такая пунктуальность не помешала ему в ночь перед капитуляцией зачать дочь от французской монахини Малин де Кей)[270].

Захватив Жаржо, арманьякская армия двинулась на запад от Орлеана, чтобы взять Божанси-сюр-Луар. По пути они миновали городок Мэн-сюр-Луар, захватив мост, но обойдя массивную крепость, где Толбот и Скейлз разместили свой штаб. 15 июня 1429 года французы осадили Божанси, где командовал лейтенант Толбота, Мэтью Гоф. Подвиги Гофа во Франции принесли ему в равной степени страх перед ним и славу. Сын валлийского бальи, он сражался при Краване и Вернёе, взял в плен савойского солдата удачи, Бастарда Бома, а в 1427 году отличился при взятии Ле-Мана. С ним был сэр Ричард Гетин, еще один ветеран Кравана и Вернёя, который, как и Гоф, был валлийцем, сделавшим карьеру во Франции[271].

На следующий день после начала осады во французский лагерь неожиданно прибыл Артур де Ришмон с 1.200 солдат. Двумя годами ранее он был изгнан из страны в результате распрей придворных партий, которые регулярно раздирали окружение Дофина. Приговор об изгнании не был отменен, и Ришмон махнув на него рукой, неожиданно прибыв из Бретани, чтобы предложить свою помощь в кампании. И он, и Дева были протеже Иоланды Арагонской, что позволяет предположить, что герцогиня могла приложить руку к сближению этих двух влиятельных сторонников агрессивной войны против англичан, но его прибытие вызвало замешательство среди капитанов, собравшихся под Божанси, которые не были уверены, стоит ли рисковать и вызвать гнев Дофина, принимая помощь Ришмона. Несомненно, своевременное сообщение разведчиков Ла Гира о том, что английская армия численностью в 4.000 человек была замечена возле Мэн-сюр-Луар и продвигается к Божанси, стало одним из факторов, повлиявших на их решение[272].

Гоф не знал, что помощь так близка, но к моменту прибытия войск Ришмона он был убежден, что дальнейшее сопротивление бесполезно. В обмен на разрешение вывести своих людей он согласился сдаться 18 июня и не вступать в бой в течение десяти дней после этого. Через час после того, как гарнизон вышел из Божанси, в лагерь арманьяков пришло известие, что английская армия отступила из Мэн-сюр-Луар и отходит на север к Парижу. Возможно, герцог Алансонский и колебался, но Ришмон, Ла Гир, Сентрай и Лоре не нуждались в поддержке Жанна, чтобы решить, что они должны немедленно отправиться в погоню.

Их необычное единство в достижении цели сильно контрастировало с разногласиями, которые терзали английскую армию. Номинально ей командовал Фастольф, посланный Бедфордом из Парижа с 3.000 человек для помощи городам по Луаре, но он объединился с Толботом и остатками армии, осаждавшей Орлеан. Фастольф был осторожен и не хотел рисковать в сражении против численно превосходящих сил, а более импульсивный Толбот, который построил свою успешную карьеру на смелых инициативах, хотел нанести сокрушительный удар, чтобы освободить Божанси. "Если бы у него были только его собственные люди и те, кто готов следовать за ним, — заявил он, — он бы пошел и сразился с врагом с помощью Бога и Святого Георгия". Только когда пришло известие о капитуляции Божанси, Толбот неохотно уступил требованию Фастольфа об организованном отступлении.

В день капитуляции Божанси, 18 июня 1429 года, англичане только достигли деревни Пате, расположенной в 15-и милях к северо-западу от Орлеана, когда узнали, что войска арманьяков идут по их следу. Им ничего не оставалось, как остановиться и сражаться. Фастольф расположил своих людей в оборонительной позиции на гребне холма, а Толбот подготовил засаду из лучников с фланга, но затем, видимо, не удовлетворившись этим первым вариантом, переместил своих людей еще дальше назад. Прежде чем лучники успели вбить в землю свои колья, на них обрушились Ла Гир и тяжеловооруженная кавалерия французского авангарда. Застигнутые врасплох, лучники были ошеломлены и перебиты, не имея возможности выпустить свои обычные смертоносные залпы стрел. Не останавливаясь, кавалерия ринулась на холм, сокрушая всех, кто стоял на их пути, и преследуя тех, кто бежал в последовавшем за этим разгроме. Более 2.000 человек было убито, и все старшие английские капитаны попали в плен, кроме Фастольфа, который один остался в седле и смог спастись от резни с частью своих людей. Они бежали к ближайшему английскому гарнизону в Жавилле, расположенному в 15-и милях, но обнаружили, что горожане одолели их английского капитана и закрыли перед ними ворота. Уже за полночь измученные выжившие, включая бургундского хрониста Жана Ваврена, нашли убежище в Этампе, почти в 40-а милях от места сражения[273].

Пате стал катастрофой, которая превзошла любое другое поражение англичан со времен Боже, а его последствия были гораздо более масштабными. Фастольф был временно лишен членства в Ордене Подвязки, пока проводилось расследование его поведения в бою. Хотя он, по-видимому, был оправдан, поскольку его восстановили в Ордене, он никогда не смог полностью избавиться от обвинений в том, что он был "беглым рыцарем" и виновен в трусости, "худшем обвинении, которое может быть выдвинуто против рыцаря"[274].

Более серьезным для судьбы английского королевства Франция было то, что некоторые из его наиболее способных защитников теперь находились в плену у французов. Скейлз, похоже, был освобожден довольно быстро, но Толбот получил свободу только весной 1433 года, и то лишь после того, как заплатил огромный выкуп и был обменен на своего пленителя, Сентрая, который сам был захвачен англичанами в августе 1431 года. Сэр Томас Ремпстон, выдающийся капитан, но один из беднейших рыцарей Ноттингемшира, провел семь лет в "жесткой и строгой тюрьме", потому что не смог собрать выкуп в размере 18.000 экю (1.31 млн. ф.с.)[275].

Сэр Уолтер Хангерфорд умер в феврале 1433 года, как раз в тот момент, когда его семья выплатила последнюю часть выкупа. В судебном деле о правах на выкуп, рассмотренном в Парламенте Пуатье в 1432 году, обнаружился примечательный факт, что пленителем Хангерфорда был Филипп Гоф, родственник Мэтью Гофа. В 1427 году он был одним из лидеров группы из 30 лучников английского гарнизона Сен-Сюзанн, которые захватили арманьякский замок Сен-Лоран-де-Мортье и взяли в плен его капитана. Однако всего два года спустя он сражался при Пате в армии герцога Алансонского и сколотил себе состояние, захватив пять английских пленников, включая Хангерфорда. Перешел ли он на другую сторону из чисто корыстных побуждений или потому, что сам попал в плен и, не имея возможности заплатить выкуп, согласился служить врагу, остается загадкой[276].

Несомненно, поражение англичан при Пате было гораздо более значительным событием, как в военном, так и в историческом плане, чем снятие осады с Орлеана. Английская армия была уничтожена, а ее самые важные капитаны взяты в плен, что открыло дорогу Жанне для выполнения второй части ее миссии — коронации Дофина в Реймсе. С другой стороны, неудача англичан при осаде Орлеана была относительно неважной, и как показали несколько неудачных попыток взять Мон-Сен-Мишель, такие неудачи не были редкостью и сами по себе не были катастрофическими.

Тем не менее, освобождение Орлеана вошло в народную мифологию так, как не вошла победа при Пате, по той простой причине, что Дева не сыграла в этой битве никакой роли. Пате был триумфом Ла Гира, а не Девы. Однако для осажденных жителей Орлеана она была героиней, спасшей их не только от англичан, но и от безразличия Дофина. Она боролась за их интересы, а они будут бороться за память о ней. В течение шести лет была создана "Мистерия" или пьеса об осаде. Написанная частично по заказу и при финансовой поддержке Жиля де Ре[277], маршала Франции, сражавшегося под началом Жанны, она прославляла ее роль и исполнялась ежегодно в память об освобождении города. Горожане также заказали журнал, повествующий об осаде, чтобы отпраздновать отмену приговора Жанны, и неустанно боролись за ее канонизацию. Именно благодаря их усилиям имена героини и города навсегда вошли в историю как связанные друг с другом, а освобождение Орлеана запомнилось как знаковый момент французской истории[278].

Глава десятая. Новый король Франции

В тот же день, когда была проиграна битва при Пате, Совет в Англии дал разрешение кардиналу Бофорту набрать 500 латников и 2.500 лучников. Советники были настолько оторваны от событий происходящих во Франции, что это был не запоздалый ответ на неоднократные просьбы Бедфорда о помощи, а новая инициатива по сбору армии, которую кардинал должен был возглавить в крестовом походе против гуситских еретиков в Богемии[279].

В результате войска уже собирались в южных портах, когда пришло известие о катастрофе при Пате, и Бофорт оказался перед незавидным выбором: предать либо папское поручение, либо свою семью и страну. Верность династии оказалась сильнее, и он согласился перебросить свою армию во Францию, тем самым лишившись папской благосклонности, а вместе с ней и шанса занять место в большой европейской политике, которого он так долго добивался. Совет согласился взять на себя финансирование армии, которая была мобилизована так быстро, что 25 июля 1429 года, всего через пять недель после Пате, она вошла в Париж во главе с кардиналом[280].

Воодушевленный успехами своей армии и побуждаемый Жанной, Дофин, наконец, был убежден лично выйти в поле. Хотя некоторые из его советников выступали за удар в Нормандии, решимость Жанны идти на Реймс отмела все их возражения. Дофин издал обычный призыв ко всем дворянам и крупным городам присутствовать на его коронации "под страхом лишения звания и имущества", а Дева приказала всем "добрым и верным французам… быть готовыми прийти на освящение короля Карла в Реймс, где мы скоро будем; и явиться к нам, когда вы услышите, что мы приближаемся"[281].

Марш в Реймс превратился в нечто вроде триумфального шествия. Не надеясь на помощь армии, напуганные репрессиями арманьяков и завороженные репутацией Девы, бургундские города не нуждались в особых уговорах, чтобы подчиниться. Только Труа, где в 1420 году был подписан договор, заложивший основы англо-бургундского союза, предпринял полусерьезную попытку сопротивления. Когда враг приблизился, жители города послали францисканского монаха, брата Ришара, встретить Жанну, "сказав, что они сомневаются, что она является посланницей Бога". Брат Ришар недавно был исключен с теологического факультета Парижского Университета за проповедь о рождении Антихриста, приближении конца света и о том, что в 1430 году "произойдут величайшие чудеса, которые когда-либо случались". Его пяти- и шестичасовые проповеди ежедневно привлекали в Париж многотысячную толпу, вызывая неистовство плача и покаяния, но их потенциально подрывной характер привел к его изгнанию городскими властями. Теперь, подойдя к Жанне, он осенил ее крестным знамением и окропил святой водой, опасаясь, что она — воплощение дьявола. Но вскоре он был покорен ее обаянием настолько, что присоединился к ее свите и следовал за ней в последующие месяцы[282].

16 июля 1429 года Дофин был принят в Реймсе. Бургундский гарнизон был выведен, горожане открыли ворота, и толпы людей выстроились на улицах, чтобы приветствовать его криками "Ноэль!". На следующий день он направился в собор Нотр-Дам, где был посвящен в рыцари герцогом Алансонским и коронован Карлом VII, королем Франции, Рено де Шартром, архиепископом Реймса и канцлером Франции. Карл не смог надеть традиционные коронационные регалии, включая корону, поскольку они находились в руках англичан в аббатстве Сен-Дени. Однако он был помазан священным маслом, которое, согласно легенде, ангел в образе голубя принес Святому Ремигию (Сен-Реми), чтобы он мог крестить Хлодвига, и с тех пор флакон с маслом хранится в аббатстве Сен-Реми в Реймсе. Значение помазания заключалось в том, что это было священное церковное таинство, буквально делающее короля помазанником Божьим и наделяющее его способностью излечивать золотуху. Всего через несколько дней Карл публично продемонстрировал свой новый статус, совершив обычное паломничество в Сен-Маркуль-де-Корбени, чтобы использовать королевский дар излечения на страждущих[283].

Жанне и ее драгоценному штандарту было отведено почетное место у алтаря в соборе среди знати церкви и государства, королевских капитанов, советников и чиновников, которые были свидетелями коронации. Когда на суде ее спросили, почему ее штандарт был предпочтен штандартам других капитанов, она ответила: "Она несла бремя, и было совершенно правильно, что она получила эту честь". Не все из двенадцати светских и церковных пэров, которых обычно приглашали, присутствовали на коронации и самым заметным отсутствующим был герцог Бургундский. Также отсутствовал Артур де Ришмон, который в качестве коннетабля Франции должен был играть важную роль в церемонии, но, несмотря на его роль при Пате, его изгнание еще не было отменено, и он был исключен из приглашенных по приказу нового короля. Но на церемонии находились два человека, которые и представить себе не могли, что когда-нибудь будут присутствовать на коронации "самого христианского короля". Из бухгалтерских книг Реймса известно, что там были родители Девы и что им было предоставлено жилье в гостинице за счет города. Что они думали о триумфе своей дочери, можно только догадываться[284].

Коронация стала кульминационным эмоциональным моментом для всех тех, кто почти десять лет боролся за отмену договора в Труа. Лишенный трона наследник вернул себе право первородства, усиливая давление на тех, кто колебался с выбором подданства, чтобы они признали его должным образом коронованным королем. Для последователей Жанны это стало доказательством того, что ее миссия была вдохновлена Богом и она все же сделала невозможное и выполнила свою вторую миссию. Теперь все они надеялись, что она выполнит и третью, изгнав англичан из Франции.

В самый день коронации Жанна продиктовала герцогу Бургундскому письмо, в котором упрекала его за то, что он не ответил на ее приглашение присутствовать на церемонии коронации, и призывала его заключить "крепкий и прочный мир" с Карлом VII:

Это отличалось от обычного воинственного тона писем Жанны и отражало тот факт, что Карл и его советники решили использовать коронацию для того, чтобы предпринять еще одну попытку оторвать герцога Бургундского от союза с Англией. За это их почти повсеместно критиковали как современники, так и историки, осуждая переговоры как признаки нерешительности и слабости Карла, предательства Жоржа де ла Тремуя (брат которого, Жан, был камергером и советником герцога) и, в конечном счете, предательства Девы. Однако, если взглянуть объективно, неприятным фактом является то, что окончательный мир не мог быть достигнут до тех пор, пока герцог Бургундский не изменит своей политической позиции. И коронация, так быстро последовавшая за военными успехами в долине Луары, как нельзя лучше подходила для того, чтобы предложить герцогу оливковую ветвь мира.

Никто не знал об этом лучше, чем Бедфорд. В воскресенье, 10 июля 1429 года, в тщательно срежиссированной демонстрации единства, Филипп Бургундский был официально принят в Париже, ему устроили торжественную процессию и проповедь в Нотр-Дам. Позже его проводили во дворец, где собрались ведущие горожане и королевские офицеры, чтобы услышать зачитывание "хартии или письма", в котором подробно рассказывалось, как отец герцога, "желая и жаждая умиротворения этого королевства", смирился и отправился в Монтеро, "и там, стоя на коленях перед Дофином, как всем известно, был вероломно убит". Прочитанное произвело желаемый эффект: "произошел большой переполох, и некоторых, кто был тесно связан с арманьяками, стали еще сильней ненавидеть". На фоне сверхъестественной истерии вокруг Девы это было трезвым и своевременным напоминанием о причинах заключения англо-бургундского союза. Независимо от того, был ли Филипп Бургундский инициатором зачитывания хартии или его подтолкнул к этому Бедфорд, у него не было другого выбора, кроме как одобрить послание. Точно так же, когда оба герцога затем призвали поднять руки всех, кто будет верен и предан им, результат был полностью предсказуем[286].

Бедфорд для укрепления своей позиции не стал полагаться только на пропаганду: он также немедленно распорядился выплатить Филиппу 20.000 т.л. (1.17 млн. ф.с.) из доходов Нормандии, чтобы собрать войска в Бургундии, Пикардии и Фландрии. (Аудиторы казначейства, полагаясь на протокол, а не реагируя на кризис, сначала отказались утвердить платеж на том основании, что бургундские войска не могут быть собраны и проверены, чтобы доказать, что деньги были потрачены правильно. Бедфорду пришлось добиваться этого и заложить собственные драгоценности в качестве обеспечения дальнейших платежей)[287].

Бедфорд также провел масштабные военные приготовления. В Нормандии осада Мон-Сен-Мишель была приостановлена, и войска вернулись в свои гарнизоны. Понторсон, где капитаном был находившийся в плену лорд Скейлз, был разрушен, а его гарнизон размещен в Авранше и на острове Томбелен. Также были приняты финансовые меры для выплаты жалованья солдатам и дополнительной охраны замков и порта Арфлёра. По всей Нижней Нормандии бальи было приказано набирать подкрепления для каждого гарнизона, причем необходимое количество и соотношение латников и лучников определялось Советом короля в герцогстве[288].

В Париже было введено строгое круглосуточное дежурство, стены были укреплены, а рвы за ними очищены от мусора, который всегда скапливался там в мирное время. Внутри и снаружи города были возведены деревянные палисады, а из склада в Бастилии городскому ополчению было роздано оружие. На стенах было установлено большое количество пушек и другой артиллерии, только один подрядчик поставил 1.176 пушечных ядер. Оборона города была поручена сиру де л'Иль-Адаму, который пользовался огромной поддержкой населения в Париже после того, как возглавил бургиньонский переворот в 1418 году и был назначен капитаном Парижа совместно Бедфордом и герцогом Бургундским[289].

Бедфорд, почти сразу осознавший угрозу исходящую от Девы, после ее появления на политической сцене, был серьезно обеспокоен тем, что ее хвастовство, что она доставит Дофина в Реймс на коронацию, привлекло внимание к тому факту, что его 7-летний племянник был еще не коронован и, следовательно, не освящен. Когда в апреле 1429 года Бедфорд обратился к английскому Совету с просьбой о подкреплении, он также настаивал на том, чтобы Генрих был как можно скорее отправлен во Францию для коронации, которая также могла бы состояться в Реймсе, чтобы все французские дворяне были обязаны лично отдать дань уважения и верности новому королю, что еще теснее привязало бы их к английскому режиму[290].

16 июля, в день вступления Дофина в Реймс, Бедфорд отправил в Лондон герольда Гартера с конкретными инструкциями сообщить Совету, что Дофин находится с армией в поле, что несколько городов сдались ему без сопротивления и что он должен прибыть в Реймс в тот же день, где жители откроют перед ним ворота и он будет коронован. За коронацией, по предположению Бедфорда, должен последовать штурм Парижа. Герцог снова умолял, чтобы его племянника отправили во Францию "со всей возможной поспешностью" с другой армией[291].

Пока город за городом — Суассон, Лаон, Санлис, Компьень, Бове — предлагал свои ключи Карлу VII, арманьяки постепенно выстраивали дугу укрепленных городов к востоку от Парижа, вызывая панику в столице. Но решительные действия Бедфорда спасли положение. 25 августа он вернулся в Париж из Нормандии, где собирал войска, вместе с ним прибыли кардинал Бофорт и 2.500 англичан, отвлеченных от гуситского крестового похода, и л'Иль-Адам с 700 пикардийцев, набранных герцогом Бургундским на английские деньги[292].

Через несколько дней Бедфорд вышел в поле, огибая Париж и держа свою армию между городом и подступающими арманьяками. 7 августа он был в Монтеро-сюр-Йонн и воспользовался возможностью, чтобы бросить вызов "Карлу Валуа, который называет себя Дофином Вьеннским, а теперь, без всякого права на то, титулует себя королем". Поскольку это было не просто личное приглашение выбрать место для битвы, а публичный пропагандистский ход, который станет известен по всей Европе, герцог стремился вернуть себе моральные позиции, которые Карл с Жанной так эффективно у него отобрали.

Убийство Жана, герцога Бургундского, было совершено "по вашей вине и попустительству", сообщил Бедфорд Карлу. "Из-за мира, который вы нарушили и предали", все французы были "освобождены от всех клятв верности и подчинения, о чем ясно свидетельствуют ваши грамоты, подписанные вашей рукой и скрепленные вашей печатью". Вероломство и двуличие Карла были очевидны во время его нынешней кампании:

При всей своей праведной апелляции к Божьему суду в битве, Бедфорд не был готов рискнуть всем в одном сражении. Между войсками произошло несколько стычек, но ближе всего к сражению они подошли 15 августа, когда две армии встретились при Монтепиуа, в пяти милях к востоку от Санлиса. Бедфорд узнал о приближение армии арманьяков и расположил своих людей в сильной оборонительной позиции между Монтепиуа и Санлисом, с рекой в тылу. Обе стороны ожидали сражения на следующий день, но за ночь англичане окопались, окружив свой лагерь кольями и рвами и расставив повозки вдоль фронта. Герцог Алансонский выстроил свои боевые порядки, а Жанна, попыталась спровоцировать англичан на бой, предложив им отступить. Но они не поддались искушению, и, поскольку их позиция была слишком сильна для атаки, возникло безвыходное положение. После противостояния, длившегося весь день, обе стороны отошли, и все закончилась лишь беспорядочными стычками[294].

После того как Санлис и Бове перешли на сторону Карла VII, Жанна и "партия войны" среди его советников выступили за нападение на сам Париж. Карл, однако, не хотел этого делать, возможно, потому, что боялся перегнуть палку, но, несомненно, по крайней мере частично, потому, что все еще надеялся убедить герцога Бургундского присоединиться к нему. На следующий день после стояния под Монтепиуа Рено де Шартр и Рауль де Гокур были приняты герцогом в Аррасе и предложили ему моральное возмещение и финансовую компенсацию за убийство его отца, территориальные уступки и обещание, что герцогу не придется приносить оммаж Карлу за все земли, которыми он владел во Франции.

Это были щедрые условия для заключения мира между ними, тем более что большинство городов, взятых в ходе текущей кампании, были бургундскими, но ни кнута, ни пряника не хватило, чтобы убедить герцога сменить сторону. Филипп по-прежнему требовал от Карла официальных извинений за убийство и выдачи убийц, на что тот ответил отказом. Тем не менее, в ходе переговоров был сделан важный шаг вперед: заключено 4-месячное перемирие, охватывающее всю территорию к северу от Сены между Онфлёром в устье реки и Ножан-сюр-Сен к востоку от Парижа. Хотя из перемирия были исключены все города на Сене и, в частности, Париж, оно защищало Нормандию от нападения и оставляло возможность для дальнейших уступок[295].

Хотя Нормандия и не находилась в центре войны, в ней также царили беспорядки, что потребовало немедленного возвращения Бедфорда. Арманьякская армия осадила Эврё, вынудив его согласиться на капитуляцию 27 августа, если к этому времени не подоспеет помощь. Бедфорд поспешно собрал людей, которых смог выделить, включая солдат со своего военного корабля на Сене, и, оставив Париж под командованием л'Иль-Адама, бросился через всю страну в Эврё, прибыв туда в тот самый день, когда город должен был сдаться. Это неимоверное усилие спасло Эврё, позволив Бедфорду отойти в Вернон, который находился на полпути между столицей и Руаном. Отсюда он мог вернуться в Париж, если потребуется, а также решать проблемы в герцогстве[296].

На полуострове Котантен всегда часто происходили грабежи на дорогах, а в лесах орудовали многочисленные разбойники. В предыдущем году были предприняты значительные усилия для повышения безопасности путешественников путем вырубки деревьев и кустарников, которые служили укрытием для разбойников, с обеих сторон главной дороги между Карантаном и Сен-Ло. Но дорога все еще оставалась настолько опасной, что в августе 1429 года из города в город пришлось отправлять по паре гонцов, потому что не находилось ни одного человека, готового отправиться в путь в одиночку[297].

Равнинная, поросшая лесом местность также благоприятствовала набегам гарнизона Мон-Сен-Мишель, которые в последнее время участились, поскольку англичане не могли возобновить осаду и были заняты другими делами. Отряды гарнизона совершали вылазки вглубь Котантена. Сен-Ло несколько раз подвергался нападениям, а поскольку его капитан, граф Саффолк, все еще находился во вражеском плену, Бедфорд назначил вместо него нормандского сеньора, Рауля де Тессона, с дополнительным отрядом из 40 лучников или арбалетчиков, чтобы укрепить оборону[298].

Более серьезным был тщательно спланированный рейд в августе 1429 года, в ходе которого две группы арманьякских солдат объединили свои силы для ночного нападения на Карантан. Они подожгли сторожки привратников, убили нескольких стражников и скрылись с большой добычей. Это можно было бы счесть просто мелким набегом, если бы не тот факт, что в том же месяце нормандец Жан Бурнель, виконт Карантана, был помилован за компрометирующую переписку с одним из командиров гарнизона Мон-Сен-Мишель. Бурнель получил от капитана гарнизона охранную грамоту, но, опасаясь, что об этом станет известно англичанам, попросил хранить ее в Мон-Сен-Мишель до тех пор, пока он не пришлет за ней, и в своих письмах называл ее кодовым именем. Хотя в помиловании не уточняется содержание переписки, подразумевается, что Бурнель должен был заслужить свое бегство в Мон-Сен-Мишель, возможно, сдав Карантан. Именно так и истолковал это дело бальи, арестовав и заключив в тюрьму Бурнеля и его лейтенанта в Сен-Ло, а также конфисковав все их земли и имущество[299].

В этот период участились случаи сдачи городов арманьякам, несомненно, вдохновленные победами Девы и коронацией Карла VII. И снова близость Мон-Сен-Мишель, по-видимому, была одним из побуждающих факторов. Попытка взять Вире в том же году провалилась, хотя человек из Донфрона, который продал город и замок врагу, посоветовав, куда можно проникнуть туда ночью, был схвачен и казнен. В лучших традициях средневековой романтики бродячий менестрель Фелиппот ле Кат, вдохновленный балладами о Деве, которые уже были в ходу, задумал передать Шербур гарнизону Мон-Сен-Мишель и был обезглавлен за это в день коронации Карла VII. В Верхней Нормандии успешные заговоры жителей привели к тому, что Этрепаньи и Торси попали в руки арманьяков[300].

В августе Амбруаз де Лоре установил связь с заговорщиками в Руане, хотя планы по захвату города провалились. В это же время группа богатых горожан сбежала из Лувье, когда их заговор был раскрыт: сами они спаслись, но их имущество было конфисковано и розданы лоялистам. Примечателен случай связанный с этой историей: капитан Лувье, Гильотен де Лансак, и несколько его людей находились в Руане, чтобы получить просроченное жалование для гарнизона, когда пришло "определенное известие", что враг готовится захватить Лувье "путем измены, нападения или иным способом". Лансак отказался уезжать, до тех пор пока ему не выплатят жалованье, и казначей в отчаянии отметил в своих счетах, что он собрал аванс в размере 80 т.л. (4.667 ф.с.), "потому что было необходимо, чтобы он как можно скорей вернулся в свой город". По соглашению, подписанному в конце месяца, Лансаку было выплачено дополнительное жалованье, причитавшееся ему за подкрепления, размещенные в Лувье, из поступлений от конфискации имущества сбежавших заговорщиков. Несмотря на провал этого заговора, Лувье оставался в руках англичан только до декабря 1429 года, когда он был захвачен Ла Гиром[301].

Однако наибольшая угроза нависла над Парижем, столицей английского королевства Франция. 26 августа герцог Алансонский и Жанна захватили Сен-Дени, расположенный к северу от города, с такой легкостью, что его жители впоследствии были оштрафованы за то, что не оказали сопротивления. Используя Сен-Дени в качестве базы, они совершали набеги вплоть до ворот Парижа, хотя Карл VII, помня о возможности союза с герцогом Бургундским, дистанцировался от их действий в буквальном смысле этого слова[302].

Бедфорд отреагировал на это общим призывом к оружию для помощи Парижу, подкрепив его личным обращением к своим офицерам, которое, что необычно, было написано на английском языке:

Прежде чем армия успела собраться, Дева начала наступление на Париж. Она решила сделать это 8 сентября, в церковный праздник, посвященный рождению Девы Марии. Она "призвала" на помощь Жиля де Ре и Рауля де Гокура, и вместе они предприняли согласованную атаку на ворота Сент-Оноре.

Жанна, как всегда, была в авангарде. Житель Парижа, который, вероятно, был священником, дал в своем дневнике описание этого "существа в виде женщины, которую они называли Девой — что это было, одному Богу известно", стоящего на краю рва со своим штандартом. "Сдавайтесь нам скорее, во имя Иисуса!" — кричала она парижанам. "Если вы не сдадитесь до наступления ночи, мы войдем силой, хотите вы этого или нет, и вы все будете убиты". "Вот тебе, чертова шлюха?" — ответил один арбалетчик и прострелил ей ногу. Другой арбалетчик прострелил ногу ее знаменосцу, а когда тот поднял забрало, чтобы вынуть болт, его поразили между глаз и убили.

Постоянный артиллерийский огонь с парижских стен сдерживал нападавших, и ожидаемое восстание в городе не состоялось. Штурм прекратился только в десять или одиннадцать часов вечера. Гокур, понимая, что день потерян, под покровом темноты пробрался в ров, чтобы спасти Жанну, где она пролежала несколько часов, но ее дух был неукротим, так как она призывала своих людей идти дальше. Не обращая внимания на ее протесты, Гокур унес ее в безопасное место. На следующий день, хотя Жанна и герцог Алансонский отчаянно пытались возобновить штурм, им запретили это делать и приказали вернуться к своему королю в Сен-Дени. Через день был послан отряд для сбора убитых, и пришедший с ним герольд под присягой заявил капитану Парижа, что арманьяки понесли потери по меньшей мере в 1.500 человек, из которых около 500 или более были убиты или смертельно ранены[304].

Неудача со взятием Парижа ознаменовала конец коронационной кампании Карла VII. Вероятно, он понял, что такая попытка была бесполезной, и не хотел разрушать хрупкие мосты, которые он навел с герцогом Бургундским. Поэтому он отступил в Бурж и 21 сентября 1429 года приказал распустить армию. Что еще более важно, неудача со взятием Парижа посеяла первые зерна сомнения в непобедимости Девы среди ее сторонников и поставила под угрозу ее положение мессианской героини, которая спасет Францию. Она выполнила свою задачу, и теперь фатально продемонстрировала, что она не только может ошибаться, но и непредсказуема и неконтролируема, таким образом ее будущая роль уже была под вопросом[305].

Возможно, герцог Алансонский хотел, чтобы она сопровождала его в кампании по возвращению утраченного герцогства Анжуйского, но советники Карла, опасаясь ее влияния на герцога, теперь стремились разлучить их. Они хотели чем-то занять Жанну, но их возможности были ограничены перемирием с Бургундией. Однако в графстве Невер было несколько королевских анклавов, контролируемых капитаном-наемником Перрине Гриссаром, который имел счастье получать жалованье и от герцога Бургундского, и от Бедфорда. Поскольку последний платил быстрее и в полном объеме, Гриссар был более склонен подчиняться приказам англичан приказам, чем бургундцев, хотя он не прочь был настроить их друг против друга, когда это было ему выгодно. Единственными двумя неизменными принципами, которых он придерживался, были его ненависть к арманьякам и, что более важно, его решимость удержать Ла-Шарите-сюр-Луар, который он захватил врасплох на Рождество 1423 года и считал своим личным владением. В Ла-Шарите, расположенном в 30-и милях от Буржа и контролировавшем главный мост через Луару, находилось большое аббатство, построенное клюнийцами в 1059 году, и окруженное мощными крепостными стенами.

Гриссар долгое время был занозой для арманьяков, совершая набеги вглубь их территории с целью грабежа и взимания податей, игнорируя перемирия и ведя войну ради личной выгоды, а не ради какой-либо политической цели. Он даже имел наглость блокировать Карла VII в Бурже и взять в плен арманьякское посольство, возглавляемое его злейшим врагом Жоржем де ла Тремуем, которого он припугнул, угрожая выдать англичанам, и таким образом получил выкуп в размере 14.000 экю (1.02 млн. ф.с.)[306].

Поскольку крепости Гриссара можно было считать английскими, на них не распространялись условия перемирия между арманьяками и бургиньонами, и поэтому они были законной целью для нападения. Единоутробный брат ла Тремуя, Шарль д'Альбре, был назначен генерал-лейтенантом этой кампании, а Дева была отправлена ему в помощь. Они начали достаточно хорошо, с осады, за которой последовал общий штурм, в результате чего был захвачен Сен-Пьер-ле-Мутье, форпост в 30-и милях к югу от Ла-Шарите, удерживаемый племянником Гриссара, Франсуа де Сурьеном.

В конце ноября 1429 года арманьяки осадили сам Ла-Шарите. Несмотря на присутствие Жанны, они сочли это место неприступным, но все же предприняли попытку штурма, которая была отбита. С трудом, в условиях суровой зимы, вынужденные выпрашивать порох, селитру, серу, стрелы, арбалеты и другие военные припасы в соседних городах, а также испытывая нехватку денег и продовольствия, они смогли выдержать осаду только в течение месяца. Перед самым Рождеством они отступили, "позорно" бросив свои огромные пушки, известные как бомбарды, которые быстро прикарманил находчивый Гриссар. На причину, по которой они были оставлены, указывает тот факт, что когда Гриссар подарил герцогу Бургундскому одну из них, по имени Пастушка, бомбарду из Орлеана, названную в честь Девы, которую она также использовала при Жаржо, ее пришлось разобрать на две части. Но даже тогда для того, чтобы тянуть одну из частей, требовалась упряжка из семи лошадей, а другую — из двадцати девяти, а мосты и дороги приходилось укреплять по мере прохождения. Такие логистические требования не могли быть выполнены при быстром снятии осады[307].

Безродный наемник успешно справился с Девой, чья репутация была еще больше запятнана этой неудачей. Однако король был благодарен за то, чего она уже добилась. Так, в декабре 1429 года он возвел ее в дворянское достоинство, и, как уникальное уважение к ее полу, пожалование стало наследственным как по мужской, так и по женской линии. Тем не менее, в течение следующих нескольких месяцев Жанна оставалась при дворе Карла, отстраненная от его Совета и, возможно, даже не допущенная его присутствие. Оставшаяся без дела и все более отодвигаемая на второй план, она страдала от невозможности вернуться к своей миссии. Поскольку король не разрешил ей воевать против англичан, она задумала возглавить крестовый поход против гуситских еретиков в Богемии. "Подобно сарацинам, вы осквернили истинную религию и веру", — писала она им 23 марта 1430 года:

Все это была пустая болтовня. У нее больше не было ни средств, ни морального авторитета, чтобы выполнить свои угрозы. Ее полезность, очевидно, подошла к концу.

Глава десятая. Захват

Бедфорд, при поддержке герцогини и кардинала Бофорта, прилагал все усилия, чтобы заигрывания герцога Бургундского с Карлом VII не переросли в более близкие отношения. Он пригласил герцога встретиться с ними в Париже, и там, 13 октября 1429 года, после длительных консультаций с членами Университета и Парламента, герцог Бургундский была назначен лейтенантом Генриха VI во Франции, с полномочиями управлять Парижем и графствами к востоку и югу от города. На практике это было просто признанием статус-кво, но присвоение официального титула стало важным публичным признанием важности герцога для альянса и английского королевства Франция. В некотором смысле это было признание того, что было ошибкой не позволить ему принять предложение Орлеана сдаться ему. Сделав эту уступку, Бедфорд также публично связал Филиппа более тесными узами с английским режимом. Кроме того, это был политически грамотный способ поощрить лояльность парижан, которые ошибочно полагали, что речь идет об абсолютном разделе власти и королевства, и что Бедфорд отныне будет заниматься только Нормандией[309].

В Нормандии Бедфорд не ослаблял усилий, чтобы обеспечить надлежащую оборону каждой крепости и города, и был начеку в случае признаков проявления недовольства. Счета Казначейства за 1428–29 финансовый год свидетельствуют о трехкратном увеличении сумм, потраченных на гонцов, отправленных Советом в Руан, что стало прямым следствием военного кризиса. Например, в октябре пришлось отправить гонца в Аржантан, чтобы предупредить лейтенанта, что жители замышляют предать город и замок герцогу Алансонскому, и приказать ему усилить меры безопасности. Небезопасность дорог означала, что гонцов иногда приходилось посылать парами для их же безопасности, чтобы они передвигаясь вместе или разными маршрутами и гарантированно доставляли письма. На эту роль часто привлекали женщин, хотя их пол не обязательно защищал их, так на Агнессу ла Ройне, которую англичане регулярно нанимали для этой цели, во время одной из миссий в 1429 году напали разбойники, избив ее и похитив доверенные ей письма[310].

Кризис также оказал значительное давление на военные ресурсы герцогства. В августе Бедфорд был вынужден издать приказ, запрещающий отправку за границу английских, валлийских или других солдат, поскольку ему требовалась все квалифицированные военные, которых он мог заполучить. Также в связи с многочисленными заговорами с целью предать города и замки врагу, приходилось нанимать только тех, кто заслуживает доверия. Поэтому в октябре в контракты капитанов гарнизонов был внесен новый пункт, запрещающий им нанимать на службу тех, кто ранее сражался на стороне арманьяков или только недавно перешел в подданство английского короля[311].

Чиновник в Эврё, который отвечал за ежедневную перекличку, рассказывает о трудностях, с которыми столкнулся его капитан в поддержании численности гарнизона. Всего за два месяца, январь и февраль 1430 года, 18 солдат ушли без разрешения и не вернулись, 4 "предателя" перебежали к врагу, а 13 были взяты в плен скопом в один день. Пленным выплатили жалованье, поскольку они были захвачены на службе короля и отсутствовали всего неделю, но Ричард Эйнсворт лишился месячного жалованья, поскольку пропустил смотр, будучи заключенным в тюрьму на два дня своим капитаном, за ссору с товарищем[312].

Жизненная важность не только полного комплектования гарнизонов, но и постоянной бдительности была драматически продемонстрирована 24 февраля 1430 года. Шато-Гайяр был одним из самых укрепленных замков во Франции. Построенный английским королем Ричардом Львиное Сердце, он стоял на скале, вдающейся в Сену в Лез-Андели, в 20-и милях к северо-востоку от Эврё. К замку можно было подойти только со стороны суши и по узкой полосе земли, которую защищал окруженный рвом бастион с пятью башнями. Большая крепость со стенами толщиной более 16-и футов была защищена двумя обводами стен и рвов; внутренние стены были построены в характерной форме раковины гребешка с 19-ю полукруглыми выступами для отражения обстрела и предотвращения использования штурмовых лестниц. Даже если нападавшим удавалось проникнуть за бастион и внешние стены, единственный вход во внутренний двор выходил на реку, что вынуждало их двигаться по всей длине замка, чтобы попасть внутрь.

Английским капитаном Шато-Гайяр был весьма уважаемый и долго служивший сэр Уильям Бишоптон. Он и его гарнизон заслужили необычную похвалу местного виконта за "тщательную охрану замка" и за то, что "ежедневно покупали припасы, как простые деревенские люди, никогда ничего не захватывая и не требуя от населения". Единственное пятно на их репутации появилось примерно 8 лет назад, когда они поймали и казнили человека, причастного к убийству их лейтенанта, когда тот находился в патруле выслеживая разбойников[313].

Возможно, из-за того, что естественная и искусственная защита Шато-Гайяр была настолько сильной, а также из-за того, что небольшой гарнизон из 5-и латников (трое конных и двое пеших) и 15-и лучников получил в сентябре 1429 года подкрепление из 21 человека, наступило благодушие. Арманьяки уже предприняли одну попытку захватить замок путем измены: один из членов гарнизона был заключен в тюрьму и лишен своего имущества за то, что не донес капитану, что заметил одного солдата из его роты с письмами от врага[314].

Ла Гир, который несколькими неделями ранее взял штурмом Лувье, был также ответственен за захват Шато-Гайяр, хотя не совсем ясно, был ли он сдан ему в результате измены или просто захвачен врасплох. Позднее двое мужчин были казнены, поскольку замок был захвачен "по их вине и недосмотру": Колин ле Франсуа, который нес ночную вахту, и англичанин Томас Сурич, который был женат на женщине из семьи ле Франсуа и в ту ночь отсутствовал без разрешения[315].

Уильям Бишоптон избежал казни, но дорого заплатил за свою "небрежность, беспечность или слабое сопротивление". Бедфорд заключил его в тюрьму в Руане на 32 недели и освободил только из сострадания, потому что Уильям стал терять зрение. Чтобы получить помилование, Бишоптону пришлось выплатить из своего кармана жалованье гарнизону за три месяца и штраф в размере 2.000 т.л. (116.667 ф.с.), который, должен был быть перечислен капитану Ле-Кротуа для покрытия расходов на зарплату гарнизона за шесть месяцев. Кроме того, Бишоптону пришлось заплатить Ла Гиру, который держал в заложниках его сына, огромный выкуп за собственную свободу, [316].

Наказание Бишоптона было столь суровым, потому что он потерял не только важный опорный пункт, но и одного из самых ценных пленников, мессира де Барбазана, который находился в замке в заключении с момента сдачи Мелёна Генриху V в 1420 году. Ла Гир освободил его, но когда Бишоптон с гарнизоном выходил из замка, Барбазан отозвал его и официально попросил освободить его от обязательств пленника, чтобы он мог снова взяться за оружие. Освободившись Барбазан сделал это с таким успехом, что Карл VII назначил его своим генерал-лейтенантом в Шампани, а через некоторое время после этого, с помощью монаха, который впустил его и его людей через ворота, он захватил Вильнев-ле-Руа у Перрине Гриссара, который едва избежал плена, лишь спрыгнув со стен и бежав обратно в Ла-Шарите[317].

Однако самым пагубным последствием неожиданного освобождения Барбазана стало время его освобождения. Англичане только что договорились обменять его на Толбота, который был захвачен в плен в битве при Пате, 18 июня 1429 года. Теперь эта сделка была невозможна, и в результате один из самых эффективных английских капитанов просидел в плену еще три года[318].

В Англии, в ответ на настойчивые мольбы Бедфорда, 6 ноября 1429 года, Генрих VI был коронован королем Англии. Церемония была проведена в Вестминстерском аббатстве кардиналом Бофортом и формально ознаменовала конец роли Глостера как протектора. Он по-прежнему оставался главным советником Англии, но бразды правления теперь, по крайней мере, официально, перешли к его племяннику. На практике, поскольку Генриху не исполнилось еще и 8-и лет, Совет оставался под контролем Глостера, а его обязанности и состав оставались неизменными. Из трех главных государственных чиновников Джон Кемп, архиепископ Йоркский, и Уолтер, лорд Хангерфорд, в 1426 году были назначены канцлером и казначеем соответственно, а Уильям Алнвик, епископ Норвичский, остался хранителем Тайной (Личной) королевской печати назначенным на эту должность вскоре после смерти Генриха V. Вместе с Глостером и Генри Чичеле, архиепископом Кентерберийским, они составили ядро Совета, обеспечив опытную и умелую преемственность управления[319].

В декабре Парламент выделил исключительно большую сумму: две целые субсидии, одна из которых должна была быть собрана 14 января 1430 года, что было необычно коротким сроком, а другая — 30 декабря 1430 года. Каждая субсидия выплачивалась из налога на движимое имущество по обычным ставкам: одна пятнадцатая часть в сельской местности и одна десятая часть в городах. От уплаты налога освобождались только те, у кого движимое имущество стоило менее 10 ш.[320].

Целью этих субсидий — первых английских субсидий на ведение войны за семь лет — было финансирование экспедиции во Францию, которая должна была вернуть все, что было потеряно после осады Орлеана, включая Реймс, и коронация Генриха в качестве короля Франции. В январе передовой отряд из 3.199 солдат пересек Ла-Манш под командованием кузена Генриха, Джона, бастарда герцога Кларенса, а в феврале для сопровождения короля было набрано еще 4.792 человека. Это была самая большая армия, отправленная во Францию во время правления Генриха VI, и она была необычной по двум параметрам: соотношение латников и лучников стало один к пяти, а не один к трем, что было обычной английской практикой, а контракты на службу заключались на год, вместо обычных шести месяцев. Вместе эти два войска представляли собой самые тяжелые обязательства Англии перед Францией со времен вторжения 1417 года.

Эти меры отражали масштаб предстоящей задачи, важность демонстрации богатства и власти, чтобы произвести впечатление на французских подданных Генриха, а также необходимость обеспечить ему подходящее содержание, двор и администрацию. Юного короля должны были сопровождать 22 пэра, включая 18-летнего герцога Йорка, совершавшего свой первый визит в королевство, которым он впоследствии будет управлять в качестве генерал-лейтенанта короля, и трех старших епископов, Бат-энд-Уэллса, Норвича и Эли. Более половины контрактов на службу, были заключены членами королевского двора, начиная с высших государственных чиновников и заканчивая менестрелями, капелланами и хирургами, но Джон Хэмптон, королевский мастер по снаряжению, также подписался отправиться с компанией из 89-и человек и получил 2.222 ф. 17 ш. 11 п. (1.17 млн. ф.с.) на приобретение артиллерии. (Он закупил в Кале две большие пушки, одна из которых весила 6.780 фунтов, другая — 7.022 и в знак уважения к юному королю меньшая была названа "Генрих")[321].

Также были предприняты все усилия для привлечения герцога Бургундского, чье присутствие на коронации должно было стать важным призывом к сплочению всех подданных, чья верность после коронации Карла VII поколебалась. 7 января 1430 года Филипп Бургундский женился на Изабелле Португальской, что было важным выбором, поскольку обе его предыдущие жены были арманьячками: Мишель (ум. 1422 г.), сестра Карла VII, и Бонне д'Артуа (ум. 1425 г.), чей первый муж был убит при Азенкуре. Изабелла была племянницей кардинала Бофорта и кузиной Генриха VI, с которым она провела месяц в Англии, прежде чем отправиться во Фландрию на свою свадьбу. Свадьба была отмечена обычными экстравагантными пирами, зрелищами и поединками на рыночной площади Брюгге, но также и более памятным событием — основанием нового рыцарского ордена, Ордена Золотого Руна. Основанный по примеру английского Ордена Подвязки, он должен был состоять из 24-х рыцарей безупречной репутации, благородного и законного происхождения из Бургундской державы[322].

12 февраля кардинал Бофорт, который последовал за своей племянницей во Фландрию, чтобы заручиться военной помощью герцога в предстоящей кампании, убедил его подписать контракт на службу молодому королю с 1.500 солдат в обмен на выплату 12.500 марок (4.38 млн. ф.с.). Через месяц графство Шампань было уступлено герцогу Бургундскому и его наследникам мужского пола, чтобы дать ему стимул отвоевать его у арманьяков, а один из его новых рыцарей Золотого Руна, Гуго де Ланнуа, ярый сторонник союза с Англией, затем разработал убедительно аргументированную стратегию, для осуществления которой была начата подготовка. Но с исполнением этой прекрасной стратегии пришлось подождать до истечения в апреле срока перемирия между герцогом Бургундским с Карлом VII[323].

Одним из условий этого перемирий была сдача герцогу Компьеня, который перешел под власть Карла через месяц после его коронации. Несмотря на приказ, жители города отказались подчиниться. Напротив, они запаслись продовольствием и оружием и укрепили стены города в ожидании осады. Их предусмотрительность оказалась полезной, когда герцог Бургундский и его капитан, Жан де Люксембург, вместе с графами Хантингдоном и Арунделом, недавно прибывшими из Англии, в полном составе подошли к городу.

Компьень был защищен стенами и башнями и окружен рвом, который был был заполнен водой отведенной из Уазы. Через реку, как и в Орлеане, был перекинут единственный мост, длиной в пятьдесят футов и построенными на нем домами. Осаждающие соорудили вокруг города ряд бастид, как и под Орлеаном, и начали интенсивный артиллерийский обстрел, на который со стен отвечала артиллерия осажденных. И, как и в случае с Орлеаном, на помощь пришла Жанна д'Арк, проскользнувшая в город рано утром с небольшим отрядом из 200 человек.

Однако на этот раз она пришла не с благословения Карла и его двора, и ее не сопровождали принцы королевской крови. Разгневанная и разочарованная отказом короля взять ее на службу, она покинула двор без его разрешения (что считалось изменой) и самостоятельно добралась до Компьеня. С ней были наемники, которыми командовал Бартоломео Баретта, солдат удачи из Пьемонта[324].

В тот же день, 23 мая 1430 года, ближе к вечеру, Дева решила сделать вылазку из города. Гийом де Флави, капитан гарнизона, приказал открыть городские ворота, ведущие на мост, и она выехала со своим штандартом во главе нескольких сотен латников. Они очистили мост и больварк, охранявший подступы к нему на противоположном берегу, и пошли в атаку на войска Жана де Люксембурга. Дважды они оттесняли бургундцев к их лагерю, но во время третьей атаки их перехватили англичане, и отрезали им путь к отступлению. Когда они пытались бежать через поля, Деву стащили с лошади, окружили и взяли в плен. Около 400 ее людей были убиты или утонули, а ее брат и управляющий ее хозяйством оказались в плену. Ликующие бургундцы, которые "никогда не боялись ни одного полководца или военачальника так, как эту девицу", выставили свою пленницу перед герцогом, который специально приехал на передовую, чтобы увидеть ее, и имел с ней беседу, про которую очевидец Монстреле, позже бессовестно утверждал, что ничего не помнит. Герцог, однако, отметил это событие, написав в тот же день триумфальное письмо в крупные города с сообщением, что "та, кого называют Пастушкой", была взята в плен[325].

Хотя ни сама Жанна, ни очевидцы не обвиняли в ее пленении ничего, кроме того, что она оказалась между двумя вражескими отрядами и была подавлена их численностью, обвинения в предательстве циркулировали на протяжении веков. Гийома де Флави, родственника Рено де Шартра, обвиняют в том, что он намеренно не пустил Жанну в город приказав закрыть ворота. Только один современник, Персеваль де Каньи, писавший спустя восемь лет после этого события, предполагает, что Флави приказал поднять мост и закрыть ворота. Каньи не был очевидцем, но он был служащим при дворе герцога Алансонского и учитывая, что герцог был одним из самых горячих сторонников Девы, неудивительно, что его собственный апологет мог списать ее неудачу под в Компьенем на предательство, а не человеческую слабость. И даже Каньи, однако, не предполагает злого умысла со стороны Флави, объясняя, что он действовал так, как действовал, чтобы помешать англичанам и бургундцам, которые уже были на мосту, ворваться в город[326].

Жанна была передана на попечение Жана де Люксембурга, который отправил ее в свою крепость Болье-ле-Фонтен в Пикардии, а когда она попыталась бежать, ее перевели в башню его замка в Боревуаре, где жили жена и тетка Люксембурга. Их присутствие не помешало Жанне испытать унижение от внимания одного из рыцарей графа, который позже свидетельствовал, что "много раз… на пари он пытался прикоснуться к ее груди и положить свои руки на ее лоно", хотя она всегда отталкивала его изо всех сил. Он не мог быть единственным, и Жанна жила в постоянном страхе сексуального насилия, ведь ее столь желанная девственность, очевидно, была вызовом для ее пленителей и охранников. Именно по этой причине на суде она отказалась надеть женскую одежду, даже когда об этом ее просили люксембургские дамы, хотя она также утверждала, что голоса говорили ей, что еще не пришло время отказаться от мужского наряда. Голоса также ежедневно говорили ее смириться со своей участью и не пытаться больше бежать, но в отчаянии она все-таки спрыгнула с башни, повредив бедро и спину. Сразу же пойманная, Жанна вернулась в свою тюрьму, где пробыла до конца ноября[327].

Весть о том, что героиня была захвачена под Компьенем, распространилась быстро. Уже через два дня после этого Парижский Университет написал Филиппу Бургундскому письмо с просьбой прислать к ним его пленницу, чтобы она "предстала перед нами и прокурором святого инквизитора" для ответа на обвинения в том, что она "сильно подозревается во многих преступлениях, напоминающих ересь". Через два месяца, не получив ответа, Университет "потребовал" от герцога Бургундского, Люксембурга и бастарда Вандомского, которому сдалась Жанна, передать ее церковным властям: теперь ее подозревали в колдовстве, идолопоклонстве и связи с дьяволом[328].

Главным инициатором преследования Жанны был Пьер Кошон, бывший ректор Парижского Университета и ярый сторонник англо-бургундского альянса. Он был одним из руководителей пробургундского восстания кабошьенов в Париже в 1413 году, которое привело к резне арманьяков, и в результате был изгнан из города. В награду за верность герцог Бургундский и его отец осыпали Кошона церковными должностями, в том числе сделали его капелланом герцогской капеллы в Дижоне и добились его назначения епископом Бове в 1420 году. Участник переговоров по заключению договора в Труа, Кошон был уполномочен английской администрацией выполнять многочисленные важные дипломатические миссии и являлся старшим членом королевского Совета Франции[329].

Кошон на собственном горьком опыте убедился, что Дева возглавляла армию арманьяков, когда та шла сначала на Реймс, где он тогда жил, а затем на Бове, изгнав его из резиденции его собственного епископства. Он укрылся в Руане, где англичане выплатили ему денежную компенсацию за его потери, но теперь его взор был устремлен на главный приз — архиепископство Руанское, которое только что освободилось из-за повышения Жана де ла Роштейна до кардинала. Будучи одновременно королевским советником и высокопоставленным церковным деятелем, Кошон многим был обязан английскому режиму и ожидал от него еще большего. Жанна была захвачена в его епархии Бове, поэтому он мог заявить, что право судить ее относится к его юрисдикции, и в течение следующих четырех месяцев он неустанно трудился, чтобы убедить бургундцев передать ее ему[330].

Устранение Девы с политической сцены стало облегчением для Бедфорда, но оно имело второстепенное значение по сравнению с отвоеванием мест, потерянных во время ее походов. В ноябре 1429 года Генеральные Штаты Нормандии выделили ему 140.000 т.л. (8.17 млн. ф.с.) специально для выплаты жалования гарнизонам и осады Торси, Омаль, Конша и других вражеских соседних крепостей, "а не где-нибудь еще" — суровое напоминание о том, что не должно повториться отвлечение средств, в результате которого деньги, предназначенные для захвата Анжера, были перенаправлены для осады Орлеана. Дополнительная субсидия в марте 1430 года в размере 70.000 т.л. (4.08 млн. ф.с.) была признанием того, что такое количество военных операций ложится тяжелым бременем на финансы Нормандии.

Землекопы и рабочие, в январе 1430 года, уже трудились при осаде Торси, расположенного на полпути между Бове и Дьеппом и местные налоги взимались, чтобы быстро выплатить им "разумную и причитающуюся" заработную плату, а также жалованье солдатам, которые к следующему месяцу были размещены в бастидах вокруг города. Осада Шато-Гайяр также продолжалась, хотя к апрелю Джон Ланберри, командовавший там войсками, был в отчаянии, так как не мог добиться выплаты жалованья своим рабочим и был вынужден платить деньги из собственного кармана, чтобы обеспечить им прожиточный минимум, а теперь угрожавшим уйти, если им не заплатят полностью. В других частях герцогства даже такое достаточно безопасное место, как город Лизье, был настолько встревожен успехами арманьяков, что попросил разрешения взимать местные налоги для оплаты "укрепления стен для обороны города"[331].

Новые военные усилия были направлены на подготовку к долгожданному прибытию во Францию Генриха VI. 23 апреля 1430 года он высадился в Кале, его путешествие было тщательно спланировано таким образом, чтобы он прибыл в День Святого Георгия и смог отпраздновать праздник святого покровителя Англии на французских берегах. Теперь проблема заключалась в том, что с ним делать. Одно из предложений состояло в том, чтобы он сразу же отправился в Реймс на коронацию, но это было невозможно: не только сам Реймс, но и многие другие города и замки к востоку и северу от Парижа находились в руках врага. Он даже не мог отправиться в Париж, потому что арманьяки преградили ему путь, удерживая Лувье. Советники, опасаясь подвергать 8-летнего ребенка опасности, решили отсидеться в Кале, пока вся армия не прибудет из Англии и не освободит ему путь вглубь страны. Только в конце июля дорогу сочли достаточно безопасной для того, чтобы Генрих смог отправиться в Руан, где ему предстояло пробыть следующие 16 месяцев[332].

Английский Совет решил, что роль Бедфорда как регента должна закончиться после прибытия Генриха во Францию. С этого момента все военные назначения и пожалования переходили из его рук к королю, равно как и ответственность за выплаты из нормандской казны. До возвращения Генриха в Англию эффективное управление Францией возлагалось на Большой Совет, объединявший тех английских советников, которые сопровождали Генриха во Францию, и членов Совета во Франции. Это было лишь временное положение, и было понятно и ожидаемо, что Бедфорд вернется к своей роли регента после отъезда Генриха. Пока же ему приходилось довольствоваться титулом "бывшего регента". Хотя герцог мог бы претендовать на место "главного советника", как это сделал его брат в аналогичной ситуации в Англии, он редко посещал заседания Большого Совета, вместо этого посвящая свои силы руководству военными действиями. По случайности, а может быть, и по умыслу, именно кардинал Бофорт, глава Большого Совета и постоянный гость в Руане, теперь взял на себя бразды правления[333].

С помощью подкреплений, прибывавших партиями из Англии, Бедфорд смог медленно, но верно продвигаться вперед, так в июне Шато-Гайяр был взят измором, а в июле пали Омаль и Этрепаньи. Упорно продвигаясь к Парижу и за его пределы, он, в течение месяца, направил герцога Норфолка и графа Стаффорда для захвата 12-и крепостей вокруг города, и ко второй неделе июля они были уже в Корбее. В августе Торси пал под натиском бастарда Кларенса, но осада Лувье застопорилась, несмотря на щедрые субсидии от Генеральных Штатов Нормандии. Еще одной неудачей стала гибель лорда Рооса, 24-летнего юноши, который прибыл в Париж "с большей помпой, чем это когда-либо делал любой другой рыцарь, который не был ни королем, ни герцогом, ни графом", и утонул два дня спустя в Марне, когда перепутал брод, преследуя группу отступающих арманьяков. Его более опытные люди успешно выполнили задание, захватив капитана Ланьи, который был занозой для парижан, вернув всех пленных и добычу, которую они захватили. Сменивший Рооса граф Стаффорд, назначенный коннетаблем Франции, прибыл в Париж в начале сентября и начал успешные действия по захвату городов и крепостей в Бри[334].

Парижский горожанин ведший дневник не испытывал особого сочувствия к этим приездам и отъездам должностных лиц. "Ни один человек из тех, кто сейчас носит оружие, к какой бы стороне он ни принадлежал, французской или английской, арманьякской, бургиньонской или пикардийской, не позволит себе ничего, что не было бы слишком сложным или слишком тяжелым", — жаловался он. Ничто не было неприкосновенно. арманьяки захватили и разграбили аббатство Сен-Мор-де-Фоссе, но когда англичане вернули его себе, они разграбили его во второй раз, "независимо от того, понравилось это их командирам или нет…". "Они обчистили его так чисто, что даже не оставили ложку в кастрюле". Горожанин, по крайней мере, признавал, что англичане были лучшими солдатами, язвительно записав в своем дневнике, что "триста англичан добились большего в военном деле, чем пятьсот пикардийцев", даже если они были "отъявленными ворами и всегда насмехались над людьми", но он был сильно разочарован тем, что герцог Бургундский не смог взять Компьень и прийти на помощь Парижу[335].

Но герцог Бургундский был озабочен своими собственными проблемами. Осада Компьеня затянулась, и он был вынужден отозвать часть своих войск для передислокации на север, где разгорелась война между его графством Намюр и городом Льеж. Окончание перемирия с Карлом VII в мае 1430 года также привело к возобновлению пограничных войн на юге, и хотя они были по сути чередой мелких стычек, они отнимали людей и деньги у любой совместной кампании с англичанами. 11 июня 1430 года бургундская армия в 1.200 человек, вторгшаяся в Дофине под командованием принца Оранского, попала под Антонуа в 60-и милях к востоку от Дижона, в засаду, устроенную Раулем де Гокуром и печально известным кастильским наемником Родриго де Вильяндрандо. Бургундцы в панике разбежались и многие из них были перебиты при бегстве, примечательно, что тело одного несчастного латника, который спрятался в дупле дуба и застрял там из-за своих доспехов, было обнаружено только после того, как дерево было срублено в 1672 году. Сам принц Оранский спасся, но был тяжело ранен и позже исключен из Ордена Золотого Руна, поскольку, как и Фастольф при Пате, покинул поле боя после того, как развернул свое знамя[336].

В начале ноября Сентрай во главе отряда арманьяков предпринял внезапную атаку, которая успешно отвлекла осаждающих от Компьеня, позволив городу пополнить запасы. Поэтому Жан де Люксембург и граф Хантингдон решили избежать дальнейших потерь и снять осаду. Гийом де Флави своим упорным отказом сдаться в течение более чем пяти месяцев блокады сделал то, что не смогла сделать Дева, и спас вверенный ему город[337].

Несколько недель спустя, при Гербиньи в Пикардии, Сентрай ошеломил другой бургундский отряд, который по глупости передвигался, не выслав вперед разведчиков, убив 50 или 60 человек и взяв до сотни пленных, включая англичанина сэра Томаса Кириэлла, который был откомандирован к бургундцам, чтобы действовать совместно. Катастрофический год для бургундцев закончился поражением от сира де Барбазана в битве под Бар-сюр-Сен, в которой была потеряна большая часть их знаменитой артиллерии[338].

Филипп Бургундский возложил вину за свои военные провалы на англичан. В письме Генриху VI через два дня после того, как его армия ушла из-под Компьеня, он заявил, что предпринял осаду "по вашей просьбе и приказу… хотя это противоречило мнению моего Совета и моему собственному". Ему было обещано 19.500 т.л. (1.14 млн. ф.с.) в месяц на содержание его людей, а также на содержание артиллерии, но выплаты были задержаны на два месяца, и ему лично пришлось изыскать 40.000 салюдоров (3.21 млн. ф.с.) для содержания артиллерии. Герцог лишился услуг графа Хантингдона, который был вынужден уйти, потому что его людям не выплатили жалованье, и он больше не мог позволить себе участвовать в осаде. "Я не могу продолжать, — жаловался герцог, — без адекватного обеспечения в будущем от вас…. и без выплаты того, что мне уже причитается"[339].

Но у английской администрации были свои финансовые проблемы. Хотя экспедиционная армия заключила контракт на год службы, солдаты получили жалованье только за шесть месяцев до отъезда из Англии. Остальная часть жалованья должна была выплачиваться ежемесячно, но денег не было, и многие решили вернуться домой раньше срока. Сэр Уильям Портер, например, прибыл с ротой из 80-и человек, но к концу октября на его службе оставалось только 15. Большой Совет под руководством кардинала Бофорта попытался исправить ситуацию, назначив по меньшей мере 23 командира армии капитанами гарнизонов Нормандии, тем самым переложив расходы на казну герцогства. Такие радикальные кадровые перестановки в некоторых стратегически важных крепостях были сомнительны с военной точки зрения, тем более что они привели к некоторым крайне неуместным назначениям, так например, сам кардинал стал капитаном Онфлёра в Михайлов День 1430 года[340].

В конце декабря, когда перспектива коронации Генриха в Реймсе не приблизилась, несмотря на беспрецедентные средства, влитые в кампанию, Большой Совет решил отправить кардинала и сэра Джона Типтофта в Англию, чтобы найти больше денег и людей для новой кампании. Они прибыли как раз к тому моменту, когда Бофорт мог произнести вступительную речь в новом Парламенте, собравшемся в Вестминстере 12 января 1431 года. В качестве темы он выбрал очень подходящее выражение "Трон его королевства будет установлен", и Парламент отреагировал предоставлением субсидии в размере одной пятнадцатой и одной десятой, которая должна была быть собрана к 11 ноября, а также трети от другой субсидии, которая должна была быть выплачена к 20 апреля 1432 года[341].

Кардинал был столь же успешен и в наборе людей, хотя, возможно, только потому, что он использовал семейные связи: два его племянника, Томас и Эдмунд Бофорты, подписались возглавить экспедицию, насчитывающую 2.649 человек, более 2.000 из которых должны были отправиться во Францию в начале марта. В свои 25 лет Томас Бофорт провел большую часть жизни во Франции, но только потому, что в 1421 году будучи подростком попал в плен при Боже, а освобожденный летом 1430 года, провел остаток года в участвуя в кампании и вернувшись в Англию вместе со своим дядей в декабре. Его младший брат Эдмунд, будущий 1-й герцог Сомерсет, станет одной из самых важных фигур в истории английского королевства Франция. В возрасте 21-го года он был серьезно скомпрометирован неосмотрительной любовной связью с вдовой Генриха V, но искупил свою вину честной военной службой, возглавив крестоносные войска кардинала во Франции в июле 1429 года. Бедфорд назначил его коннетаблем армии и капитаном нескольких важных крепостей, а также доверил ему осаду Этрепаньи и Шато-Гайяр. Оба Бофорта имели обширные земельные владения во Франции, Томас — как граф Перш, а Эдмунд — как граф Мортен, что давало им веские личные причины для защиты английских интересов во Франции. Еще один племянник кардинала, Ричард Невилл, унаследовавший графство Солсбери от своего тестя, когда тот погиб при осаде Орлеана в 1429 году, летом 1431 года приведет с собой еще 800 человек. Общие расходы на оплату войск и доставку их во Францию составили 24.000 ф.с. (12.6 млн. ф.с.), более половины из которых были предоставлены за счет личных займов кардинала. Никто не мог сомневаться в приверженности Бофорта английскому королевству Франция, но вопрос в том, отвечала ли эта приверженность в конечном итоге интересам самого королевства[342].

Глава одиннадцатая. Суд и казнь

Бедфорд продолжал активно действовать в течение всей зимы с теми ограниченными силами, которые были в его распоряжении. 30 января 1431 года он привел в Париж конвой из "по меньшей мере" 56-и лодок и 12-и барж, груженных столь необходимыми продуктами. Его подвиг вызвал бурную радость в городе, поскольку он провел конвой как против течения, так и в условиях бушующих ветров и трех недель проливных дождей, которые до сильно подняли уровень воды Сене и в отличие от нескольких предыдущих конвоев, герцог также избежал всех засад арманьяков, устроенных по пути из Руана. К марту, когда погода нормализовалась и из Англии прибыли первые подкрепления, Бедфорд снова вышел в поле, захватив несколько опорных пунктов на Марне вокруг Ланьи, но не сумев взять сам Ланью[343].

Несмотря на героические усилия Бедфорда, набеги арманьяков из крепостей, окружавших Париж, постоянно нарушали поставки продовольствия, вызывая рост цен и отток бедняков из города: по слухам, в апреле за один день уехало 1.200 взрослых. Отсутствие безопасности означало, что было нецелесообразно перевозить молодого короля с его огромной свитой в столицу Франции, что создавало административные проблемы, поскольку все основные государственные институты находились в Париже, а король и Большой Совет оставались в Руане. Такие чиновники, как канцлер Луи де Люксембург, присутствие которого требовалось в обоих местах, вынуждены были проводить большую часть времени в дороге, курсируя между Руаном и Парижем[344].

Еще одним следствием отсутствия безопасности в Париже и его окрестностях стало то, что суд над Жанной д'Арк, который Университет хотел провести в столице, также пришлось перенести в Руан. Герцог Бургундский, испытывая нехватку денег, наконец, согласился продать Деву, а Генеральные Штаты Нормандии выделили 10.000 т.л. (583.333 ф.с.) из налога в 120.000 т.л. (7 млн. ф.с.), предоставленного в августе 1430 года "на покупку Жанны д'Арк, которая, как говорят, была ведьмой и военачальником, ведущим войска Дофина"[345].

Стоит задуматься, что могло бы случиться с Жанной, если бы герцог Бургундский не передал ее англичанам. Поддался бы он на требования Кошона и Университета и отдал бы ее под суд за ересь? Отдал бы он ее за выкуп арманьякам, если бы предложенная сумма была достаточно велика? Оставил бы он ее у себя в качестве потенциального козыря для будущих переговоров с Карлом VII? Или он оставил бы ее гнить в качестве пленницы в Боревуаре? В итоге его решение взять деньги и переложить проблему на своих союзников оказалось весьма дальновидным.

Те же варианты были доступны и англичанам. Очевидно, что они не захотели бы отдавать ее за выкуп, чтобы она могла воевать против них, но не было причин, почему они не могли просто отправить ее в заключение в Англию, ведь, герцоги Бурбонский и Орлеанский, которые оба были захвачены в плен более 15-и лет назад при Азенкуре, все еще находились в английских тюрьмах без надежды выкупиться. Поскольку Жанна была военнопленной, которая никогда не приносила присягу на верность Генриху V или VI, не было необходимости судить Жанну в гражданском суде.

Зачем же тогда было разрешать судить ее церковным судом? На современный взгляд, это кажется удобным способом заставить Церковь выполнять грязную работу для государства. На самом деле в средневековом сознании не было большого различия между ересью и политической изменой, особенно в этот конкретный период, когда радикализм в религии и политике шел рука об руку. В Англии лолларды уже целое поколение были тесно связаны с заговорами и восстаниями против короны, а в Богемии гуситы фактически вели войну против своего католического императора, который в 1420–1431 годах совершил против них пять последовательных крестовых походов. По иронии судьбы, как мы видели, Дева также хотела возглавить крестовый поход против гуситов и продиктовала им письмо, в котором призывала их вернуться к вере или погибнуть от меча[346]. Кардинал Бофорт, который пытался возглавить крестовый поход 1429 года, нападал на еретиков за то, что они подрывают "не только веру, но и все политические правила и управление, подстрекая народ к мятежу и неповиновению своим господам и правителям". Суд над Жанной за ересь не был ни единичным, ни необычным событием: и в Англии, и в Бургундии, в этот же период, Церковь активно преследовала большое количество подозреваемых в ереси. Только в Норвичской епархии в 1428 году осудили 60 мужчин и женщин, трое из которых были сожжены на костре, а в Лилле в 1429 и 1430 годах было арестовано 20 подозреваемых в ереси, из которых по меньшей мере 8 были сожжены[347].

Мотивы Кошона, побудившие его судить Деву за ересь, справедливо подвергались сомнению, но в то же время были сильно опошлены. Как епископ и королевский советник, он был обязан поддерживать авторитет Церкви и государства. Вопиющее неповиновение Жанны церковному учению о женской одежде и поведении и ее упорство в том, что они были определены божественным откровением, лишало Церковь роли единственного проводника между Богом и человечеством. И как показала ее мессианская способность вдохновлять население на сопротивление и свержение своих англо-бургундских хозяев, она также представляла серьезную угрозу для светской власти. Для Кошона и богословов Парижского Университета Жанна действительно исполнила пророчество, но это было пророчество самого Христа: "Восстанут лжепророки и покажут великие знамения и чудеса, чтобы ввести в заблуждение, если возможно, и избранных"[348].

Конечно, существовал риск, что церковный суд признает Жанну невиновной — вот почему, когда Большой Совет издал письмо от имени Генриха VI, разрешающее Кошону действовать, советники сообщили ему, что "мы намерены вернуть ее [Жанну], если окажется, что она не будет осуждена или признана виновной в указанных преступлениях, или в тех из них, которые касаются или затрагивают нашу веру"[349].

Однако вероятность того, что Дева будет признана не виновной, была риском, на который стоило пойти. Если бы она была осуждена за ересь, то ее утверждение о том, что она была послана Богом, было бы дискредитировано, а ее победы на поле боя могли быть приписаны вмешательству дьявола. Что еще более важно, ее осуждение запятнало бы Карла VII. "Я говорю с вами, — сказал ей один из ее допросчиков, — и я говорю вам, что ваш король — еретик и раскольник"[350]. Публичное осуждение Жанны подорвало бы законность коронации Карла и открыло бы путь к коронации Генриха с благословения Церкви.

Жанну привезли в Руан под английским военным конвоем 23 декабря 1430 года и поместили в Руанский замок, где ее держали в камере, закованной в цепи и охраняемой тремя английскими эсквайрами и полудюжиной солдат. Строго говоря, поскольку ее судила Церковь, она должна была содержаться в тюрьме архиепископа или под домашним арестом в монастыре, где ее охраняли бы монахини. Заключение ее в Руанский замок само по себе не было свидетельством того, что ее судьи были политически мотивированы, как предполагали более поздние комментаторы, а практическим признанием того, что она была слишком ценным заключенным, чтобы содержать ее в обычной тюрьме, церковной или гражданской, откуда она могла бы сбежать или быть спасенной. Замок был самым надежным местом в Руане, но он не был нейтральной территорией. Он также был резиденцией нормандского правительства, а Генрих VI и его двор в это время находились в этом же замке. Поэтому с точки зрения общественного восприятия решение держать ее и судить в стенах замка было непродуманным, поскольку оно неизгладимо ассоциировалось с английским режимом и вызывало обоснованные сомнения в беспристрастности суда.

Те свидетели, которые были вовлечены в процесс, а затем были вынуждены давать показания 25 лет спустя на другом процессе по аннулированию приговора, прилагали экстравагантные усилия, чтобы оправдать себя и обвинить "англичан" в манипуляциях и ведении процесса. Однако из 131 судьи, заседателя и других священнослужителей, участвовавших в процессе, только восемь были англичанами, и из этих восьми только двое присутствовали более чем на трех из пятнадцати или более заседаний. Остальные, включая Кошона, были бургиньонами, и две трети из них, выпускниками Парижского Университета[351].

Все надлежащие формы суда над еретиком были соблюдены. Главный инквизитор Франции, который был задействован в суде в другом месте, назначил доминиканского монаха Жана ле Местра представлять его интересы и присоединился к Кошону в качестве второго судьи. В Домреми был послан следователь для опроса семьи, друзей и соседей Жанна; его отчеты были использованы в качестве основы для многих вопросов, заданных на последующих допросах, но они не использовались непосредственно для доказательства или опровержения обвинений, как это было на других современных процессах по ереси. Весь процесс, включая допросы, велся с подробными записями, чтобы инквизиторы могли доказать, что действовали справедливо и что Жанна сама себя разоблачила. У нее не было адвоката для защиты, но это не было исключением для того времени, и она, очевидно, отказалась от помощи, когда она была предложена 27 марта. Когда была предложена возможность пытать ее, что было обычным делом, были опрошены 12 заседателей, но они приняли решение против большинством голосов, девять против трех[352].

С 21 февраля по 3 марта 1431 года Жанну допрашивали на шести "публичных" заседаниях в замковой часовне, где аудитория полностью состояла из теологов и канонических юристов, которые присутствовали там в качестве консультантов. Еще девять допросов были проведены наедине в ее камере с 10 по 17 марта, при этом присутствовало до одиннадцати человек, и все, кроме ее охранника в последнем случае, были дознавателями или юристами. Между публичными и закрытыми заседаниями не было заметно разницы в тоне или тематике, хотя нет возможности узнать, что было опущено в официальном протоколе, поскольку это не был стенографический отчет.

Гийом Маншон, один из юристов, составивших стенограмму суда на французском языке, а позже участвовавший в переводе ее на латынь, утверждал на процессе аннулирования приговора, что другие юристы не полностью записали ответы Жанны, упустив все, что ее оправдывало; что за ней подглядывали Кошон и граф Уорик, когда она давала признательные показания; и что ее духовник раскрыл все, что она рассказала ему, следователям. Его утверждения вполне могли быть правдивыми, но очевидно, что он также отчаянно хотел избежать порицания или наказания за свою собственную роль в первом судебном процессе. Его пришлось "заставить" передать свои записи в 1456 году, и он настаивал на том, что участвовал в процессе против своей воли и из страха перед английским режимом. Его протесты звучат несколько натянуто: "Он знал и твердо верил, что если бы его не заставили англичане, то не стал бы так обращаться с [Жанной] и не отдал бы ее под суд таким образом". Он даже утверждал, что потратил свое жалование за участие в суде на миссал, "чтобы помнить о ней и молиться за нее Богу"[353].

Несмотря на все недостатки доказательств на обоих процессах, бесспорным и триумфальным является абсолютная вера Девы в божественное происхождение ее миссии и ее абсолютная убежденность в том, что голоса которые она слышала были реальными. Честная и бесхитростная, упрямая и прямая до грубости, эта 19-летняя неграмотная деревенская девушка смогла противостоять самым выдающимся европейским профессорам теологии и канонического права, но в своем отказе принять их мнение и изменить свое собственное она бросила вызов Церкви. Поэтому в глазах закона она была виновна в ереси и расколе. И подобно сотням протестантских и католических мучеников, которые обрели свою веру в конфликте с господствующей ортодоксией, она должна была либо публично признать свою неправоту, либо понести высшую меру наказания — быть сожженной на костре.

24 мая ее привели на кладбище аббатства Сент-Уэн в Руане и возвели на публичный эшафот. Место было выбрано не из-за пугающих ассоциаций со смертью, а потому, что это было большое открытое пространство, где регулярно собирались толпы людей, слишком большие, чтобы поместиться в церкви, чтобы послушать проповеди, особенно проповеди приезжих монахов. Проповедь была обращена к Жанне, увещевая ее отказаться от своих заблуждений и вернуться в лоно единой Церкви. Ей трижды предлагали отречься, она отказывалась, но когда Кошон начал зачитывать приговор, ее мужество сдало. В присутствии огромной толпы, собравшейся посмотреть на эти события, она повторила за Кошоном отречение от своих "преступлений и ошибок":

Заставив Жанну лично выступить с этим всеобъемлющим публичным отречением от всего, во что она верила, что говорила и делала (и многого, чего не делала), суд достиг своей цели — дискредитировать ее и ее короля. В качестве наказания ей было назначено вечное одиночное заключение и приказано носить женскую одежду. Но через два дня она изменила свое решение, заявив, что обещания разрешить ей ходить на мессу и освободить от цепей не были выполнены, и она скорее умрет, чем будет больше терпеть муки заключения. Она признала, что голоса снова говорили с ней ("роковой ответ", сделал кто-то пометку на полях протокола) вернулась к мужской одежде и настаивала на том, что ее отречение не было подлинным, а было полностью продиктовано страхом перед сожжением. Голоса говорили ей, что она прокляла себя навечно только для того, чтобы спасти свою жизнь[356].

Это был худший из возможных исходов как для самой Жанны, так и для англичан. Ее публичное отречение перечисляло и провозглашало ее "ошибки" для широкой аудитории, и теперь, поскольку она была еретиком-рецидивистом, не оставалось другого выхода, кроме как сжечь ее. Не могло быть более эффективного способа привлечь внимание к ее вере в праведность ее миссии, чем ее готовность умереть за нее. И 30 мая 1431 года она так и поступила. Жанну отвели на Старый рынок, традиционное место публичной казни в Руане. Кошон произнес последнюю проповедь и огласил приговор, после чего передал ее светским властям. Затем Жоффруа Тераж[357], королевский палач, подвел ее к костру, надел ей на голову митру с надписью "еретик, рецидивист, отступник, идолопоклонник" и поджег дрова. Один сочувствующий англичанин сделал для Жанны небольшой крест из дерева, который она положила себе на грудь, а нормандский священник, служивший на суде помощником, взял приходской крест из церкви Сен-Совер и держал его на возвышении, чтобы она могла видеть его, когда ее будет пожирать пламя. Несколько раз она воскликнула "Иисус!", и именно его имя она произнесла на последнем дыхании[358].

После ее смерти Тераж притушил огонь, чтобы продемонстрировать ее нагое тело, "чтобы отбросить сомнения людей" в том, что она была женщиной. Когда толпы зрителей достаточно долго посмотрели на нее, он вновь разжег огонь, чтобы ее тело превратилось в пепел, который затем выбросили в Сену, чтобы он не стал объектом почитания. Ведь по реакции некоторых из толпы уже было ясно, что они верили, "что она была замучена, и за своего истинного господина". Даже Тераж, как утверждалось позже, сказал, что "он очень боялся быть проклятым за то, что сжег святую женщину", хотя и не настолько, чтобы это убедило его отказаться от своего жуткого занятия. По крайней мере, два свидетеля на процессе аннулирования приговора утверждали, что Тераж сказал им, что не смог уничтожить сердце Жанны, которое, как и подобает святым реликвиям, устояло перед его усилиями сжечь его, используя масло, серу и древесный уголь, и осталось целым. Сам Тераж, к счастью, не смог подтвердить это утверждение, так как умер задолго до этого[359].

Публичное сожжение не помешало распространению слухов о том, что Жанна избежал костра. В 1436 году в городе Мец появилась женщина, называвшая себя "Жанна дю Лис", которую братья Жанны "признали" за свою сестру; осыпанная подарками, она отправилась в Кельн, а затем в 1439 году в Орлеан, где горожане ее чествовали и вручили деньги "за добро, которое она сделала городу во время осады". По приказу Университета и Парламента ее привезли в Париж и там опознали как Клод дез Армуаз, жену рыцаря из Лотарингии. Единственное сходство Клод с Жанной заключалось в том, что она утверждала, что переоделась мужчиной и сражалась в качестве наемного солдата в папской армии. Клод исчезла из поля зрения в 1440 году после разоблачения, но другая самозванка, Жанна де Сермез, провела три месяца в тюрьме в Сомюре, пока не была помилована Рене Анжуйским в 1457 году[360].

Власти Руана стремились искоренять такие истории. 28 июня от имени Генриха VI были направлены письма Папе, кардиналам и императору Сигизмунду, а также другим королям, князьям и герцогам за пределами Франции, в которых излагалась официальная версия карьеры, суда, отречения, рецидива и приговора "лжеведьме". В письмах говорилось, что столь подробный отчет был необходим, поскольку народная молва разнесла рассказы о деяниях Жанна "почти по всему миру", но можно не сомневаться, что Большой Совет также использовал возможность тонко очернить Карла VII. Не было никаких ссылок на политические аспекты или роль Жанны, просто туманное описание того, что она хвасталась тем, что была послана Богом, носила мужскую одежду, боевое оружие и участвовала в битвах, где убивали мужчин. Неоднократно подчеркивалось, что поведение Жанны оскорбляло христианскую веру, и что она была судима и приговорена церковным судом. Любая светская власть, осмелившаяся оспорить ее приговор, тем самым подставила себя под обвинение в неповиновении Церкви[361].

Аналогичные письма, скопированные для дворян и жителей крупных городов Франции, были направлены французским епископам с просьбой использовать эти материалы в публичных проповедях на благо населения, "которое долгое время было обмануто и совращено действиями этой женщины". Одна из таких проповедей была прочитана в Париже в начале июля не кем иным, как Жаном Гравереном, главным инквизитором Франции, который делегировал свои полномочия во время суда над Жанной. В отличие от более взвешенного тона циркулярных писем, это была эмоционально насыщенная и временами злобная смесь лжи и полуправды. Он обвинил Жанну в том, что она одевалась "как мужчина" с 14-и лет: "после этого ее отец и мать хотели бы убить ее, если бы могли сделать это безнаказанно, и… она покинула их, попав в компанию дьявола, и с тех пор была убийцей христиан, полной крови и огня, пока, наконец, не была сожжена". Ее святые, заявил он, были демонами, которые ввели ее в заблуждение и привели к смерти[362].

Что особенно интересно в проповеди Граверена, так это то, что он осуждал не только Жанну, но и трех других женщин: Пьеронну Бретонскую, ее безымянную спутницу и Екатерину де Ла-Рошель. Все четыре, утверждал Граверен, были использованы братом Ришаром, францисканским монахом, который был изгнан из Парижа в мае 1429 года за свои подрывные проповеди, которые привлекали огромные толпы и приводили к публичным сжиганиям предметов, которые он осуждал как суетные. Ришар убедил многих парижан носить оловянные медальоны с именем Иисуса в качестве символа покаяния, но они побросали их (и возобновили игру в карты и кости), узнав, что Ришар присоединился к Жанне и арманьякам и убеждает бургундские города отказаться от своей верности. Обратив их внимание на то, как легко брат Ришар обманул их, Граверен настойчиво напомнил парижанам, что они должны доверять суждению Церкви и не позволять другим лжепророкам пользоваться их легковерием[363].

История Девы кажется нам настолько необычной и культовой, что мы склонны забывать, что для современников она отнюдь не была уникальной. Как отмечал Граверен, она была лишь одной из четырех женщин, связанных с братом Ришаром, которые попали в поле зрения властей. Пьеронна Бретонская и ее спутница были раскаявшимися последователями брата Ришара; они были с ним и Жанной в Сюлли-сюр-Луар и были схвачены в Корбее весной 1430 года. Компаньонку отпустили после допроса, но Пьеронна решительно защищал Жанну, говоря, что "то, что она сделала, было хорошо сделано и было волей Божьей". Ее тоже судили за ересь, как и Жанну, ведь она принимала причастие от брата Ришара более одного раза в день, что было нарушением канонических норм. Более того, Пьеронна утверждала, что Бог неоднократно являлся ей в человеческом облике, одетый в длинную белую мантию поверх красной туники, и говорил с ней "как один друг с другим". Она отказалась отречься и была сожжена на костре как еретик, всего за несколько месяцев до Жанны, 3 сентября 1430 года в Париже[364].

Екатерина де Ла-Рошель была арестована в Париже в декабре 1430 года и фактически дала показания против Жанны, сказав следователям, что Дева "сбежит из своей тюрьмы с помощью дьявола, если ее не будут хорошо охранять". Эти две женщины встречались под эгидой брата Ришара в Жаржо и Монфоконе, но вскоре рассорились. Как и Жанна, Екатерина верила, что у нее есть назначенная Богом миссия, которую ей открыла в видениях белая дама, одетая в золотую ткань. Дама сказала ей, что Карл VII даст глашатаев и трубачей, которые будут сопровождать ее в путешествии по крупным городам Франции, объявив, что все, у кого есть спрятанное золото, серебро или сокровища, должны немедленно принести их им, и если они откажутся или будут прятать их, Екатерина узнает их местонахождение с помощью божественного откровения. Таким образом, утверждала Екатерина, она соберет деньги для оплаты солдат Жанны.

С иронией, которая не осталась незамеченной судьями на ее процессе, Жанна, которая и не думала доказывать, что ее собственные видения были реальными, рассказала, что настояла на том, чтобы проверить утверждения своей соперницы-провидицы, наблюдая за ней во сне в течении двух ночей, но так и не сумев увидеть белую даму своими глазами. Брат Ришар хотел поручить Екатерине какое-то задание, но Жанна презрительно отмахнулась, сказав им обоим, а также Карлу VII, что ее собственные святые сообщили ей, что видения Екатерины — это "все ерунда" и "просто безумие". Екатерина, сказала она, должна вернуться к своему мужу, заниматься домашними делами и присматривать за детьми, что, предположительно, она и сделала, когда отреклась от своих пророчеств и была освобождена в июне 1431 года, вскоре после казни Жанны[365].

Ирония судьбы заключалась также в том, что брат Ришар тоже находился в тюрьме во время суда над Девой, но не в английском королевстве Франция. Несмотря на его поддержку Дофина во время коронационной кампании и близость к королеве Марии Анжуйской, 23 марта 1431 года Парламент Пуатье удовлетворил просьбу епископа Пуатье и инквизитора о выдаче предписания поместить его под домашний арест в местном францисканском монастыре и запретить ему проповедовать где-либо в пределах их юрисдикции. Офицеры, производившие арест, были уполномочены схватить его, "даже если он находился в священном месте", и он был должным образом арестован в тот самый день, когда Карл VII официально въехал в Пуатье. Очевидно, что скорое прибытие короля напугало власти, заставив удалить брата Ришара со сцены, опасаясь, что его мощное ораторское искусство может быть публично использовано в защиту Девы, и, что еще хуже, что он может лично обратиться к Карлу с просьбой спасти ее. Такого позора нельзя было допустить[366].

Печальная правда заключалась в том, что Дева отслужила свое, и арманьяки умыли руки. Первыми дистанцировались церковные власти. Рено де Шартр никогда не одобрял ее, потому что она отстаивала мнение, что "мир можно найти только на конце копья" и сообщил своим епископам, что Бог позволил Жанне попасть в плен, "потому что она возгордилась из-за гордости и из-за богатых одежд, которые она приняла, и потому что она не сделала того, что повелел ей Бог, а исполняла свою собственную волю"[367].

Карл не стал оправдываться, но и не сделал ничего, чтобы помочь Жанне. Он мог предложить огромный выкуп, чтобы добиться ее освобождения, но не сделал этого. Он мог приказать Рено де Шартру, как архиепископу Реймса, воспользоваться своей высшей властью над Пьером Кошоном, чтобы суд был передан в юрисдикцию арманьяков, но не сделал и этого. Он мог бы обратиться о заступничестве за Жанну к новому Папе, Евгению IV, избранному 3 марта 1431 года, через одиннадцать дней после смерти Мартина V, но он и этого не сделал. Карл всегда знал, что сотрудничество с таким неортодоксальным человеком, как Жанна, сопряжено с определенным риском. Он не хотел и не мог помогать ей сейчас, потому что в этом случае он был бы замешан как укрыватель и сторонник еретика. Это также привлекло бы внимание к тому факту, что "самый христианский король Франции" обязан своей коронацией не Богу, а женщине, обвиненной, а позже осужденной за сношение с дьяволом. По этим причинам он держался в стороне от процесса в Руане и за 20 лет после ее пленения ни разу не высказался о судьбе Девы[368].

В любом случае, как беззлобно заметил Рено де Шартр, когда Жанна попала в плен, арманьяки уже нашли ей преемника, молодого мальчика-пастуха из Оверни, "который говорит так же хорошо, как Жанна". Гийом ле Берже, как его называли в народе, "заставлял людей боготворить его", потому что, подобно святому Франциску, он имел стигматы — кровавые отметины на руках, ногах и боку, повторяющие пять ран, полученных Христом на кресте. Это буквально выделяло его как святого человека, и он тоже утверждал, что был послан Богом. В отличие от Жанны, которая ездила на лошади верхом, как мужчина, пастух ездил боком, как женщина, и, как утверждали и друзья, и враги, был либо сумасшедшим, либо простофилей[369].

Не приходится сомневаться, что арманьяки намеренно поставили перед собой цель "возвысить его репутацию, как и в случае с Девой Жанной". Поэтому для англичан было своего рода триумфом, когда Гийом ле Берже был захвачен до того, как его карьера могла развиться должным образом. В августе 1431 года арманьяков из Бове выманили из города и устроили засаду в ходе совместной операции графов Уорика и Арундела. Гийом ле Берже был одним из тех, кто попал в плен, вместе с более значительной фигурой, Потоном де Сентраем. Для Уорика это был особенно удачный день, поскольку его собственный зять, Джон Толбот, был пленником Сентрая, что позволило начать переговоры об обмене этими двумя людьми[370].

Казнь Девы, похоже, помогла англичанам, поскольку Сентрай был не единственным арманьякским капитаном, попавшим в плен этим летом. В ту же неделю, когда была сожжена Жанна, "худший, жесточайший, бессердечный" из всех, Ла Гир, был пленен и заключен в замок Дурдан, недалеко от Ла-Шарите-сюр-Луар. Через несколько недель, 2 июля, мессир де Барбазан, которого Ла Гир вызволил из долгого заточения в Шато-Гайяр в предыдущем году, был убит в сражении с бургундскими войсками при Бюльневиле, в 20-и милях к юго-западу от Домреми, родной деревни Девы. Рене Анжуйский, кузен, шурин и доверенное лицо Карла VII, был взят в плен в том же сражении, что временно положило конец его борьбе за утверждение себя в качестве герцога Барского по праву своей жены[371].

Пленение Ла Гира лишило Лувье капитана и, возможно, послужило поводом для осады, которая началась в конце мая. Лувье был укрепленным городом лежащим в 18-и милях к югу от Руана, на южном берегу Сены. Он находился в руках арманьяков с декабря 1429 года, и, как мы уже видели, его гарнизон досаждал английскому судоходству, не давая конвоям с припасами пройти вверх по реке в Париж. Поэтому осада началась с хитроумной попытки выманить арманьяков из-за стен, чтобы устроить им засаду. Два корабля с пшеницей были отправлены из Руана без военного конвоя, но гарнизон не поддался на уловку, и поэтому началась полномасштабная осада[372].

Генеральные Штаты Нормандии, собравшийся в июне 1431 года, выделил треть своей налоговой субсидии в 150.000 т.л. (8.75 млн. ф.с.) на осаду Лувье, а также 20.000 т.л. (1.17 млн. ф.с.) на выплату жалованья 400 латникам и 1.200 лучникам, находившихся в армии. Для осады были выведены люди из гарнизонов по всей Нормандии, в том числе четверть гарнизона из Онфлёра, у которого появилась возможность отомстить за то, что несколькими месяцами ранее Ла Гир совершив набег из Лувье и сжег предместья их города[373].

В осаде участвовало так много людей, что обеспечение кормом всех их лошадей из ближайших окрестностей стало серьезной проблемой. Поэтому некоторые лучники и слуги были откомандированы для того, чтобы выводить лошадей на выпас. Их капитаны позже жаловались, что казначейство, придерживаясь своего обычного строго буквального толкования "участия на осаде", отказалось выплачивать этим людям жалованье, хотя причина их отсутствия была указана в платежных ведомостях[374].

Потребовалось пять месяцев, чтобы заставить Лувье сдаться, а английский капитан Томас Бофорт умер за три недели до этого, но 25 октября 1431 года гарнизону было позволено покинуть город с почестями, и Лувье снова стал английским. Это не помешало солдатам разграбить город, а властям — разрушить стены. Эта мера была задумана как наказание за предательство горожан, которое позволило Ла Гиру захватить город, так и для того, чтобы он снова не стал арманьякской крепостью[375].

Взятие Лувье обезопасило дорогу в Париж, что позволило Генриху VI нанести первый визит в столицу своего французского королевства. Так же, как его высадка во Франции 19-ю месяцами ранее была тщательно спланирована, чтобы состояться в День Святого Георгия, так и его прибытие в Париж было срежиссировано для максимального эффекта. 30 ноября 1431 года, в День Святого Андрея покровителя бургундцев, Генрих прибыл со своей свитой в аббатство Сен-Дени, где покоились предки его матери, чтобы нанести обычный королевский визит. Два дня спустя, в воскресенье, которое было первым днем Адвента перед Рождеством, он совершил торжественный въезд в Париж. Юного короля сопровождали прево Симон Морье и группа эшевенов, которые несли над его головой голубой балдахин, украшенный французскими геральдическими лилиями. Все правительственные чиновники собрались поприветствовать короля, одетые в свои красочные красные и синие государственные мантии, во главе с Филиппом де Морвилье, первым президентом Парламента[376].

Каждый торжественный въезд в город сопровождался экстравагантными зрелищами, призванными произвести впечатление на короля и убедить его в преданности подданных и побудить к благосклонному отношению к ним. Часто за этими зрелищами скрывалось откровенно политическое послание, но в данном случае оно, как ни странно, отсутствовало. Возможно, в знак уважения к возрасту короля горожане, организовавшие и оплатившие шествие, выбрали в качестве темы развлечение, а не пропаганду. Поэтому процессию короля возглавляли Девять Достойных[377], величайших воинов, которых когда-либо знал мир, хотя в нее также входил несчастный Гийом ле Берже, связанный веревкой "как вор", который должен был быть казнен в конце дня путем утопления в Сене. В разных местах по пути следования короля развлекали спектаклями, в которых были русалки, дикие люди и охота на оленя, а также анимированный герб Парижа (корабль с тремя людьми, символизирующими Церковь, Университет и горожан), мученичество Сен-Дени и сцены на библейские сюжеты.

Единственный откровенно политический спектакль был поставлен перед Шатле, резиденцией прево Парижа. Он не была оплачен из муниципальных средств, что позволяет предположить, что ее организовал и спонсировал Симон Морье, возможно, действуя от имени Большого Совета, одним из ведущих членов которого он был. Сцена представляла собой анимированное изображение договора в Труа: мальчик примерно возраста Генриха, одетый в одежду расшитую геральдическими лилиями с двойной короной на голове, поддерживаемый с одной стороны герцогом Бургундским и графом Неверским, а с другой — герцогом Бедфордом и графами Уориком и Солсбери, каждый из которых вручал ему щит с соответствующими гербами Франции и Англии[378].

16 декабря 1431 года, в третье воскресенье Адвента и через десять дней после своего десятого дня рождения, Генрих VI достиг того, ради чего сражался и умер его отец. Он был коронован и помазан в короли Франции[379].