Часть пятая. Турское перемирие

Глава двадцать первая. Перемирие и брак

Турское перемирие было встречено с эйфорией по всей Англии и Франции. В Париже, где уже проходили процессии в поддержку мира, теперь проходили процессии благодарения, а ворота Сен-Мартен, которые были заблокированы после нападения Жанны д'Арк на город в августе 1429 года, впервые открылись. В Руане Саффолка встречали с криками "Ноэль! Ноэль!", а по возвращении в Англию благодарный король, который уже даровал ему ценную опеку над Маргарет Бофорт, малолетней дочерью Сомерсета и единственной наследницей, через четыре дня после смерти ее отца 27 мая 1444 года, возвел его в титул маркиза[620].

Всеобщее ликование было естественной реакцией на первое общее перемирие в войне с 1420 года, так как усталость от войны была повсеместной. Однако само по себе перемирие предполагало не более чем временное прекращение военных действий на суше и на море, но все территории оставались в руках их нынешних владельцев, новые крепости не строились, а старые не ремонтировались, и все солдаты должны были жить в гарнизоне на жалованье, а не на appâtis, взимаемые с жителей окружающей местности.

Генрих VI верил, а Саффолк надеялся, что Турское перемирие было лишь первым шагом на пути, который приведет к постоянному миру, а брак был гарантией того, что переговоры будут продолжены, что перемирие будет продлено и что могущественная анжуйская фракция при дворе Карла, которая ранее выступала за войну, поддержит любое возможное урегулирование. Карл VII, несомненно, поощрял эти настроения, но для него перемирие было лишь передышкой, чтобы реорганизовать свои армии и направить свои силы в другое русло. Брак Генриха с Маргаритой получил его благословение, поскольку он положил конец возможности того, что английский король может вступить в союз с одним из его непокорных дворян (граф Арманьяк уже делал попытки от имени собственной дочери), и посадил свою племянницу в качестве наблюдателя и защитника при дворе, в покоях и постели Генриха[621].

Перемирие и брак были заключены с почти неприличной поспешностью по сравнению с мучительными и длительными переговорами, которые всегда сопровождали предыдущие попытки закончить войну. Отчасти это объяснялось тем, что Генрих теперь был 22-летним взрослым человеком, который сам распоряжался своей судьбой и как король он мог принимать решения, которые не мог принять его Совет во время его несовершеннолетия, а Саффолк, действуя как личный эмиссар короля, отвечал только перед ним за исполнение его желаний. Однако в ретроспективе легкость и скорость, с которой Саффолк выполнил свою миссию, были расценены его недоброжелателями как доказательство того, что он был предателем, продавшимся Франции, и даже, как утверждалось, был подкуплен Карлом Орлеанским, своим бывшим пленником, и Орлеанским бастардом, своим бывшим пленителем, чтобы стать вассалом Карла. Его глупые ошибки, связанные с исключением короля Арагона и герцога Бретонского из списка союзников Генриха VI по перемирию и, что еще хуже, с тем, что он позволил Карлу VII включить Бретань в число своих союзников, были истолкованы как преднамеренный и зловещий заговор с целью оказать помощь Карлу за счет его собственного короля. Самым серьезным обвинением против Саффолка было то, что, "превышая данные ему инструкции и полномочия", он пообещал отдать Ле-Ман и Мэн "великим врагам" Генриха, Рене Анжуйскому и его брату Карлу, "без согласия, Совета или ведома других ваших послов"[622].

Мог ли Саффолк дать столь важное обещание только для того, чтобы добиться руки девушки, которая на самом деле была четвертым ребенком в семье и младшей дочерью французского герцога, даже претендовавшего на титул короля Сицилии? Учитывая географическую близость Анжу и Мэна, а также спорные претензии на их владение, вполне вероятно, что будущее этих провинций было предметом обсуждения. Карл VII не одобрил бы более очевидную идею о том, что Маргарита может принести Мэн Генриху VI в качестве приданого. По его мнению, англичане были поданными, и они должны были пойти на уступки, ведь у него не было намерения создавать еще одну Гасконь.

Позже французы утверждали, что Саффолк действительно дал устное обещание, что Мэн будет уступлен Карлу Анжуйскому, но, поскольку ничего не было зафиксировано в письменном виде, нет никаких доказательств того, что такое обещание было определенно дано, или что оно было безоговорочным. Сам факт того, что оно не было задокументировано, подразумевает, что это не был вопрос, от которого зависели ни перемирие, ни брак. Это позволяет предположить, что если такое обещание и было дано в Туре, то, скорее всего, оно было предложено в качестве стимула для будущей помощи анжуйской партии в преобразовании перемирия в постоянный мир, который действительно положил бы конец войне. В любом случае Саффолк не мог действовать без ведома и одобрения Генриха, и нет сомнений, что сам Генрих охотно расстался бы с Мэном, чтобы обеспечить постоянный мир. Проблема заключалась в том, что Турское перемирие не было окончательным решением, и оно не оправдывало отказа от столь важной части наследия Генриха. Сам Генрих наивно полагал, что Карл так же стремится к миру, как и он сам, и призвал "нашего очень дорогого дядю из Франции" как можно скорее отправить послов в Англию для заключения окончательного мира[623].

После очевидного триумфа его первого поручения было неизбежно, что Саффолку будет поручено второе, более приятное задание — привести невесту Генриха в Англию. На этот раз он отправился на континент с особенным шиком. Крошечное посольство, которое он взял с собой в Тур, было заменено великолепной свитой, в которую вошли воин Толбот и несколько членов его семьи, а также целый контингент знатных фрейлин: герцогиня Бедфорд, маркиза Саффолк (Алиса Чосер, внучка поэта), графини Шрусбери (жена Толбота) и Солсбери, леди Скейлз (жена генерал-лейтенанта западной Нормандии) и леди Грей. Всего для сопровождения Маргариты Анжуйской в Англию было отобрано 5 баронов и баронесс, 17 рыцарей, 65 эсквайров и 174 камердинера[624].

Генрих был вынужден выпрашивать и занимать деньги, чтобы устроить это престижное представление: займы собирали по всему королевству, а аббата из Бери-Сент-Эдмундс даже заставили одолжить лошадей, особенно подчеркивая необходимость в полукровках, на которых могли ездить женщины. Хотя предполагалось, что стоимость мероприятия составит чуть менее 3.000 ф.с. (1.58 млн. ф.с.), в итоге расходы составили 5.573 ф. 17 ш. 5 п. (2.93 млн. ф.с.). Когда узнаешь, что деньги тратились на цели от замены герба Луи де Люксембурга на собственный герб Маргариты на купленных для нее у Люксембурга серебряных изделиях до доставки льва и двух его дрессировщиков из Титчфилда, в королевский зверинец в Тауэре, становится понятно, почему расходы так возросли. Даже бюджет на флот для перевозки всей компании был превышен на 17 ф.с. (8.925 ф.с.), а кредитору пришлось ждать выплаты 10 лет[625].

Саффолк отправился за невестой для короля из Лондона 5 ноября 1444 года. Возможно, он рассчитывал вернуться в Тур или отправиться в Анжер, где находилась резиденция Маргариты, поскольку три недели спустя в Руане были приняты меры по подготовке всех королевских чиновников и знатных особ герцогства к официальному приему который готовил герцог Йорк. Однако вместо этого пришлось отправиться в Нанси, столицу герцогства Лотарингия Рене Анжуйского, где королевский двор находился с осени. Карл оказал герцогу моральную и военную поддержку в кампании против поддерживаемого бургундцами города Мец, расположенного в 35 милях к северу от Нанси, который претендовал на подданство Империи, а не Лотарингии. Велась длительная осада, обеспечивавшая работой вдали от центра Франции солдат, простаивавших из-за перемирия.

Саффолк, должно быть, ожидал найти Маргариту в Нанси, но его ждало разочарование, поскольку она все еще находилась более чем в 350 милях от Анжера и должна была прибыть только в начале февраля. Таким образом, в течение целых двух месяцев после своего прибытия английское посольство было вынуждено бездельничать при дворе Карла VII. Это могло быть искренним недоразумением или, как вскоре предположили в Англии, намеренной уловкой Карла, чтобы добиться от Саффолка новых уступок, прежде чем разрешить невесте покинуть Францию. По слухам, на повестке дня снова стоял вопрос о судьбе Мэна[626].

Что точно обсуждалось, так это возможность женитьбы Эдуарда, сына и наследника Ричарда, герцога Йорка, на одной из трех дочерей Карла. Саффолк отстаивал эту схему как страховку на случай, если брак Генриха не принесет наследника, ведь после престарелого и бездетного Глостера, Йорк имел наилучшие права на английский трон, и поэтому в интересах Саффолка было заручиться благосклонностью герцога. Карл VII тоже должен был знать, что Йорк — потенциальный король Англии, однако он охотно согласился на это предложение, только заменил свою младшую дочь, совсем еще младенца Мадлен, на старшую Жанну, которую предпочел бы и Йорк.

Честолюбие Йорка, должно быть, ослепило его, поскольку, если Карл VII отказался разрешить одной из своих дочерей выйти замуж за Генриха VI, почему он должен одобрять брак с его возможным преемником? Заставив Йорка поверить в возможность такого брака, Карл привлек генерал-лейтенанта и губернатора Нормандии в ряды франкофилов, гарантируя, что и он будет готов одобрить уступку Мэна. Если такова была его цель, то он добился успеха и Йорк никогда не осуждал передачу Мэна. Тем временем переговоры о браке затянулись почти на два года, в течение которых генерал-лейтенант делал все возможное, чтобы расположить к себе бывшего "противника Франции": "Я молю благословенного Сына Божьего, чтобы он взял вас под свою охрану и даровал вам хорошую и долгую жизнь"[627].

В начале марта 1445 года Маргарита Анжуйская наконец-то отправилась со своим английским эскортом в новый дом. Эта перспектива ей явно не понравилась. При расставании с дядей-королем она разрыдалась, а к моменту прибытия в Руан, за несколько дней до своего 15-летия, она была слишком больна, чтобы участвовать в торжественном въезде в город, который был для нее подготовлен. Одна из английских фрейлин должна была занять ее место в процессии, облачившись в мантию, которую Маргарита надела на обручение в Туре. Ее лекарь, мэтр Франческо, был занят тем, что пичкал ее "мазями, пилюлями, порошками и лекарствами", но во время плавания из Арфлёра Маргариту укачало, и к моменту прибытия в Портсмут 9 апреля она заболела "оспой"[628].

В этих обстоятельствах неудивительно, что Генрих мог тайно навестить свою невесту перед свадьбой. Миланский посол сообщил, что он переоделся под эсквайра, чтобы лично передать ей письмо от самого себя, что позволило ему внимательно рассмотреть Маргариту, пока она его читала. Не понимая, кто он такой, Маргарита, впоследствии, с ужасом обнаружила, что сидела в присутствии короля Англии. Независимо от того, понравилось ли 23-летнему Генриху то, что он увидел — Маргариту описывали как красивую и развитую девушку, которая в то время была вполне "созревшей для брака" и "самую красивую женщину, хотя и несколько смуглую" — церемония бракосочетания состоялась 22 апреля в Титчфилдском аббатстве в Хэмпшире. Кардинал Бофорт, от которого можно было ожидать выполнения столь важной обязанности, не стал проводить церемонию, хотя Маргарита после этого была передана под его опеку. Пару обвенчал духовник и советник Генриха, Уильям Эйскоу, епископ Солсбери[629].

Возможно, скромная свадьба была организована с учетом плохого самочувствия невесты и ее явного нервозного состояния, но ей не удалось избежать предстоящих экстравагантных торжеств. 28 мая в Блэкхите ее встречало и сопровождало в Лондон обычное собрание знати и гражданских сановников во главе с герцогом Глостером со свитой из 500 человек, всех "в одинаковых ливреях". Ее официальный въезд стал поводом для пропагандистских демонстраций и речей, прославляющих "мир и изобилие", в то время как лондонцы неистовствовали от радости, чему, несомненно, способствовали обильные запасы вина, которое по такому поводу текло из фонтанов. Два дня спустя, 30 мая, Маргарита была коронована в Вестминстерском аббатстве[630]. К лучшему или к худшему, у Генриха появилась жена, а у Англии — новая королева. Все ожидали, что за этим последует прочный мир с Францией.

Но именно Саффолк, первым заговорил об осторожности. Через два дня после коронации, 2 июня, он обратился к Палате Лордов в Парламенте, сообщив о своих больших усилиях по организации брака и напомнив, что срок перемирия истекает 1 апреля 1446 года и что Карл обещал отправить в Англию посольство, "хорошо проинструктированное и настроенное на заключение доброго мира". Тем не менее, добавил он,

ему все еще казалось совершенно необходимым, целесообразным и полезным для безопасности этого королевства и повиновения королю за границей, иметь более приятный способ заключения мира в упомянутом договоре и избежать всякого рода неясностей и неудобств, которые могут возникнуть и произойти из-за нарушения обещаний, если они уедут без заключения прочного мира, чего Бог не допустит, чтобы постановления и обеспечение их выполнения были сделаны со всей возможной быстротой, чтобы быть готовыми в любое время для защиты этой земли, и для войны и мощной ее обороны.. а также привести в готовность замки, города и всякого рода крепости находящиеся в повиновения короля в Нормандии и Франции.

Саффолк поведал лордам, что во время своего посольства в Тур, посоветовал Йорку "запастись всем необходимым в Нормандии, чтобы предотвратить всевозможный вред и проблемы, которые могут произойти или возникнуть в тех краях, если не будет такого постановления и положения". И если бы французы узнали, что такие приготовления были сделаны, он "искренне верил", что это "принесет большую пользу для лучшего заключения мира"[631].

Возможно, уже начали распространяться слухи о том, что Саффолк обещал уступить Мэн, поскольку он закончил свою рекомендацию по перевооружению эллиптически сформулированным утверждением, что за все время своего пребывания за границей он никогда не обсуждал детали того, что может содержать мирный договор, и какого рода он может быть, но всегда отсылал все подобные вопросы к Генриху VI. На следующий день после произнесения речи в Палате Лордов он повторил ее в Палате Общин, заявив, что, "что бы ни случилось" в будущем, он выполнил пожелания короля. Саффолк попросил занести это в парламентский протокол, что и было сделано, и спикер от имени Парламента горячо поблагодарил его за "добрую, истинную, верную и знатную службу его величеству и его королевству"[632].

Саффолк сделал все возможное, чтобы защитить себя от неизбежной реакции, которая могла бы последовать со стороны Глостера и Бофортов, когда они узнают, что Мэн может быть возвращен французам. Он ясно дал понять, что любое решение по этому вопросу было и остается за королем, а он сам действовал только как представитель Генриха и не несет никакой личной ответственности по этим делам. Время его заявления в Парламенте было очень важным, поскольку оно было сделано в тот момент, когда готовились к приему послов Карла VII для участия в конференции, которая должна была окончательно положить конец войне. На повестке дня неизбежно должен был стоять вопрос об уступке Мэна.

Совет Саффолка использовать перемирие как возможность укрепить оборону Нормандии в случае возможного возобновления войны не был принят во внимание по той простой причине, что на это не было денег. Экономия английской казны на военных расходах, вызванная перемирием, была перевешена чрезвычайными расходами на посольство за Маргаритой Анжуйской, ее прием в Лондоне и коронацию.

Перемирие также не привело к массовому сокращению расходов в Нормандии. Генеральные Штаты по-прежнему должны были взимать налоги для выплаты жалования солдатам служившим в гарнизонах, даже если больше не было полевых армий, которые нужно было содержать. Согласно условиям Турского перемирия, капитанам пограничных гарнизонов запрещалось взимать деньги с населения за защиту, включая сбор appâtis и плату за конвоирование перевозок. Это поднимало неразрешимую проблему, поставленную Перрине Гриссаром в письме Франсуа де Сурьену в 1425 году, когда вокруг Ла-Шарите-сюр-Луар собирались ввести местное перемирия: "Передайте господину маршалу, что если он включит этот город в перемирие, то должен найти для меня и моих товарищей средства к существованию, иначе он не должен быть включен в перемирие, ибо без жалованья мы не сможем прокормить себя, если не начнем войну". Новаторское средство, введенное Турским перемирием, заключалось в замене appâtis прямым местным налогом, взимаемым гражданскими властями каждого подданства. Общая сумма, причитающаяся с обеих сторон, должна была быть сложена и разделена поровну, и если одна сторона получала больше, чем другая, она должна была ей передать разницу[633].

Это сложное соглашение контролировалось совместно хранителями перемирия, назначенными каждой стороной, и неизбежно приводило к спорам. Оценки выявили дисбаланс в 18.000 т.л. (1.05 млн. ф.с.) в год в пользу англичан, поэтому Саффолк, находясь в Нанси, согласился, чтобы эта сумма была внесена в казну Карла VII, а еще 2.156 т.л. (125.767 ф.с.) будут выплачены непосредственно арманьякскому гарнизону в Беллеме. Как жаловался герцог Йорк в апреле 1445 года, это все было несправедливо и он оспаривал притязания арманьяков на юрисдикцию в Бомон-ле-Роже, Понторсоне, Сен-Жам-де-Беврон, Сен-Сюзанн и Гранвиле. Он также установил, что вражеский гарнизон в Лувье подстрекал жителей соседнего Пон-де-л'Арк к сопротивлению уплате налогов, законно взимаемых Генеральными Штатами, что заставило расстроенного этим сборщика налогов сложить свои полномочия[634].

Самой большой проблемой для обеих сторон было то, что делать с солдатами, оставшимися без работы в результате перемирия. Через несколько дней после начала Турского перемирия парижские горожане уже жаловались, что Роберт Флокс и единокровный брат Ла Гира обосновались в деревнях вокруг Парижа с "большой бандой грабителей и головорезов… с руками антихриста у каждого, ибо все они были ворами и убийцами, поджигателями, похитителями женщин", и они безнаказанно убивали, грабили и захватывали людей с целью получения выкупа. "Когда люди жаловались правительству в Париже, им отвечали: "Они должны как-то жить. Король очень скоро об этом позаботится"[635].

Решением Карла было отправить этих солдат удачи под командованием Дофина в Эльзас и Лотарингию, чтобы поддержать Габсбургов против швейцарцев и оказать давление на Бургундию. (Именно в рамках этой кампании Карл сам двинулся на Нанси и осаждал Мец осенью и зимой 1444 года). Точно такие же проблемы с безработными солдатами возникали в Нормандии. Летом 1444 года там было придумано новое решение этой проблемы: Мэтью Гоф разрешил набрать из их числа 100 латников и 300 лучников и повести их в Эльзас, чтобы они поступили на службу Карлу VII и поучаствовали к его кампании[636]. Как ни странно, но эти люди оказались сражающимися бок о бок с людьми, которые всего несколько недель назад были их смертельными врагами.

Но это оказалось лишь временным решением и в то время как войска Карла провели зиму, живя за счет земли в Эльзасе, Гоф и его люди вернулись в Нормандию. В декабре 1444 года бальи Кана послал герцогу Йорку в Руан сообщение о том, что "некоторые англичане и другие солдаты только что прибыли в бальяж и все они из компании Мэтью Гофа и Рейнфорта" и что они совершают многочисленные притеснения подданных короля. Жители Лизье подкупили Гофа провизией и деньгами, чтобы его люди держались подальше от их города, и к февралю следующего года они перебрались на полуостров Котантен, где "грабили и обворовывали бедных людей, совершали преступления, грабежи, нападения, убийства и другие многочисленные правонарушения"[637].

В Руан поступало так много жалоб, что герцог Йорк решил, что необходимо принять решительные меры. Поэтому он лично отправился в Аржантан, чтобы решить эту проблему, взяв с собой большое количество советников, юстициаров и солдат, многие из которых оставались там в течение всей весны. Он провел ревизию тех войск, которые, по всей видимости, действительно состояли из безработных солдат, и распределил их по различным гарнизонам, а оставшимся англичанам, валлийцам и ирландцам, "которые, похоже, не подходят для службы в армии", был предоставлен проезд домой, и они были немедленно репатриированы на кораблях, которые Томас Гауэр, капитан Шербура, получил приказ нанять за счет Йорка специально для этой цели. Йорк также сделал множество "тайных подарков разным людям, которых он нанял для выплат солдатам, не служившим ни в одном гарнизоне", а поскольку средств из нормандской казны не хватило, а необходимость была срочной, Йорк лично заложил свои драгоценности и столовую посуду, чтобы собрать деньги[638].

12 мая 1445 года Йорк приказал бальи Кана "от нашего имени" сделать объявления в публичных местах и при звуке трубы, чтобы все оставшиеся солдаты, живущие за счет населения, немедленно покинули город. Если они принадлежали к гарнизонам в Нормандии или Мэне, они должны были вернуться туда, а те "из этой нации и языка", кто имел ремесло или работу, должны вернуться к ней, под страхом того, что их сочтут бунтарями и мятежниками. Все остальные солдаты должны немедленно уйти

в самые дальние гарнизоны между Нормандией и Мэном, жить там под началом своих капитанов упорядоченным образом, не брать с собой ничего, кроме разумно достаточного количества продовольствия для людей и лошадей, и, чтобы избежать скопления людей, они должны останавливаться в одном месте только на одну ночь и в умеренно больших компаниях… и они должны воздерживаться во всякое время от действий, противоречащих или вредящих нынешнему перемирию; и если случится, что после упомянутого провозглашения указа кто-либо будет уличен в действиях, противоречащих нашему нынешнему порядку, вы должны арестовать и заключить его в тюрьму или добиться, чтобы он был арестован и заключен в тюрьму, где бы он ни находился, за исключением убежища, и вы должны подвергнуть его такому суровому наказанию, чтобы это послужило примером для других, без снисходительности и с применением вооруженной силы в случае необходимости[639].

В июле герцог Йорк председательствовал на собрании Генеральных Штатов в Аржантане, огласив огромные расходы, связанные со всем этим мероприятием, и потребовав возмещения своих личных затрат. В результате на герцогство был наложен налог в размере 30.000 т.л. (1.75 млн. ф.с.). Это был один из последних официальных актов Йорка в качестве генерал-лейтенанта и губернатора, поскольку 5-летний срок его полномочий подходил к концу. В сентябре он вернулся в Англию в надежде, что его назначение будет возобновлено, и для того, чтобы присутствовать на третьей сессии Парламента за год, который вновь был собран в связи с последними мирными переговорами[640].

Великое французское посольство, уполномоченное добиваться мира, прибыло в Англию в июле 1445 года, почти ровно через 30 лет после того, как предшествующее пыталось и не смогло предотвратить начало первой кампании Генриха V, которая тогда находилась на последней стадии подготовки. Удивительно, но в обоих посольствах участвовал по крайней мере один человек. Людовик де Бурбон, граф Вандомский, вернулся во Францию в 1415 году и взялся за оружие, чтобы противостоять английскому вторжению. Взятый в плен в битве при Азенкуре, он провел 8 лет в плену в Англии, где от англичанки у него родился бастард Вандомский, после чего в 1423 году он был освобожден. Теперь Людовик Вандомский вернулся в Лондон в качестве почетного гостя, сопровождаемый из Дувра королем герольдов Ордена Подвязки и в компании Жака Жювенеля дез Юрсена, нового архиепископа Реймса, а также нескольких других членов королевского Совета и представителей герцогов Бретонского и Алансонского, Рене Анжуйского и короля Кастилии[641].

Саффолк, естественно, играл ведущую роль в переговорах и сделал все возможное, чтобы польстить Карлу VII и его послам, неоднократно и открыто заявляя, что он "слуга короля Франции и что, за исключением личности короля Англии, его господина, он будет служить ему своей жизнью и своим состоянием против всех людей". Генрих VI, заверил он послов, чувствовал то же самое, поскольку его французский дядя был его самым любимым человеком в мире после жены. Ранее Саффолк заявил во всеуслышание, что когда он был во Франции, до него дошли слухи, будто герцог Глостер хочет помешать мирному процессу. Теперь Саффолк отрицал это, добавив в присутствии Глостера, что герцог не стал бы этого делать, да и не мог, поскольку не имел власти[642].

Тесные отношения Саффолка с французскими послами были одобрены самим Генрихом VI. Король также имел с послами несколько личных бесед, в которых признался в своей любви к дяде, которого никогда не видел. Он впал в приступ радости, когда послы передавали послания с выражением симпатии от Карла VII, и публично упрекал своего канцлера за то, что тот не использовал в своем ответе более любезных слов. В замечании Генриха канцлеру: "Я очень рад, что некоторые из присутствующих слышат эти слова и они их не утешат "[643], содержится скрытый упрек Глостеру.

Несмотря на все эти взаимные заверения в симпатии и доброй воле, мирные переговоры, как и всегда, уперлись в вопрос о суверенитете. Предложение, которое Саффолк сделал в Туре, было повторено: англичане откажутся от своих претензий на корону, если будет принято их право владения Нормандией и Гасконью, не принося оммаж Карлу. Сейчас, как и раньше, это предложение было отвергнуто. Вместо того чтобы допустить полный провал мирных переговоров, было принято решение, позволяющее всем сохранить лицо. Архиепископ Реймсский предложил, что мирное урегулирование будет более вероятным, если провести встречу на высшем уровне между двумя королями лично, а не пытаться вести переговоры через посредников. Эту просьбу пришлось адресовать Генриху, который выразил готовность отправиться во Францию для дальнейших переговоров при личной встрече со своим дядей, хотя и предупредил, что для этого потребуется время и большая подготовка. В качестве подтверждения доброй воли с обеих сторон Турское перемирие, срок которого истекал 1 апреля, было продлено до 11 ноября 1446 года[644].

После того, как великое французское посольство вернулось из Англии с докладом к Карлу VII, один из членов его Совета, Гийом Кузино, камергер Карла, был отправлен обратно в Англию во главе меньшей рабочей делегации, которой было поручено провести предварительные приготовления к встрече королей. Для переговоров с ними с английской стороны были назначены Саффолк и Адам Молейнс, хранитель Тайной печати, и к 19 декабря они решили, что встреча должна состояться в ноябре 1446 года, что потребовало дальнейшего продления перемирия до 1 апреля 1447 года[645]. Кузино и его коллеге, Жану Гавару, было доверено гораздо более важное дело: им было поручено потребовать, чтобы Генрих передал Мэн своему тестю, Рене Анжуйскому, в обмен на пожизненный союз и 20-летнее перемирие. Номинально они действовали от имени Рене и по его просьбе — или так было сказано, — но факт остается фактом: они были посланниками Карла VII, и нет сомнений, что именно сам Карл продвигал эту программу. И делал он это исключительно в своих собственных целях, потому что анжуйская партия только что потеряла свое главенство при дворе в результате одного из очередных дворцовых переворотов. Карл сказал анжуйцам "из уст в уста, что они должны уйти и не должны возвращаться, пока за ними не пришлют", Рене Анжуйский исчез из списка королевских советников в сентябре, а его брат, Карл, в декабре[646].

Уступка Мэна никогда не была частью официального брачного контракта, но теперь Карл VII настаивал на том, чтобы Генрих выполнил то, что, по его словам, было личным обещанием его племянника, данным под честное слово. Если это обещание действительно было дано, то оно было направлено только на достижение мира. Теперь Карл требовал его выполнения только для того, чтобы продлить перемирие, хотя он ловко играл на податливости Генриха, убеждая его пойти на уступку, "потому что мы надеемся, что благодаря этому дело по заключению прочного мира будет продвигаться лучше и придет к более быстрому и удовлетворительному завершению". Карл уже заручился помощью своей племянницы, жены Генриха. 17 декабря Маргарита Анжуйская ответила на письма своего дяди, заявив, что для нее нет большего удовольствия, чем увидеть мирный договор между ним и ее мужем, для чего "мы прилагаем все усилия, чтобы вы и все остальные были довольны". Что касается уступки Мэна, она знала, что ее муж подробно напишет Карлу об этом, но, тем не менее, она сделает все, что он пожелает, "в меру наших возможностей, как мы всегда делали"[647].

Через пять дней после этого письма и через три дня после продления перемирия Генрих VI собственноручно подписал официальное письмо, адресованное Карлу VII, в котором обещал передать Ле-Ман и все другие места, города, замки и крепости в Мэне Рене и Карлу Анжуйским к 30 апреля 1446 года. По его словам, он сделал это, чтобы показать искренность своего желания в заключении мира, чтобы угодить своей королеве, которая неоднократно просила его об этом, и, главным образом, чтобы угодить Карлу VII. Не предвещало ничего хорошего для будущего то, что это крайне важное начинание не было публичным документом, засвидетельствованным, скрепленным государственной печатью и утвержденным королевским Советом, а частным письмом, задуманным, написанным и отправленным втайне[648].

Это был в высшей степени безрассудный поступок, который сыграл на руку Карлу VII. Как Генрих мог рассчитывать сохранить в тайне свое письменное обязательство, тем более что он также обещал привести его в исполнение через четыре месяца? Когда или каким образом он предполагал сообщить об этом своим подданным в Англии или Франции, особенно тем, чьи владения и сеньории он только что отдал без какой-либо компенсации? Согласившись уступить Мэн, Генрих неявно отказался от своего суверенитета над ним и фактически заявил, что в будущем дипломатическое или военное давление может убедить его пойти на подобные уступки в других частях Франции. Король сделал себя — и свои французские владения — заложником возможности того, что этот грандиозный жест убедит Карла VII заключить окончательный мир. Это была серьезная и фатальная ошибка в суждениях.


Глава двадцать вторая. Уступки ради мира

Если Генрих VI питал наивные иллюзии относительно общественного мнения на его тайную уступку Мэна, то ледяная реакция на публичное объявление о встрече на высшем уровне между ним и Карлом VII должна была заставить его задуматься. 9 апреля 1446 года в Вестминстере завершилась четвертая и последняя сессия самого длинного Парламента за все время его правления. Канцлер Джон Стаффорд, архиепископ Кентерберийский, открыл ее 25 февраля 1445 года речью с фразой "праведность и мир целуют друг друга" в преддверии прибытия Маргариты Анжуйской и принесенной ею надежды на то, что Турское перемирие превратится в постоянный мир.

И вот, в последний день, Стаффорд "сделал определенную декларацию от своего имени и от имени… духовных и мирских владык, которую он пожелал… занести в протокол упомянутого Парламента"[649]. Хотя она была составлена в вежливой и дипломатичной форме, это было не что иное, как коллективное умывание рук:

Нашему Господу было угодно склонить ваше величество, к его удовольствию и для благополучия обоих ваших королевств и всех ваших подданных в них, к назначению дня конвенции для заключения мира и для хорошего завершения его между вашей королевской персоной и вашим дядей из Франции, и поэтому вы должны, с Божьей помощью, побывать в вашем упомянутом королевстве Франция в течение октября месяца. К чему упомянутые устремления и побуждения, как известно, только нашему Господу было угодно побудить и подвигнуть вас и никто из лордов или других ваших подданных этого вашего королевства никоим образом не побуждал вас к этому[650].

Другими словами, как и Саффолк ранее в том же Парламенте, советники короля сняли с себя всякую ответственность за действия короля при проведении встречи на высшем уровне или за ее результаты. Генриху не нужно было напоминать о том, что только он обладает правом определять внешнюю политику, но ему недвусмысленно дали понять, что только он будет нести ответственность за происходящее. Палаты Лордов и Общин всегда выполняли свой долг, заявил Стаффорд, и будут стараться, насколько это возможно, помочь ему в осуществлении его "благословенного намерения", но они хотели бы, чтобы король "со всем смирением считал их освобожденными и отстраненными от всего, что выходит за рамки этого".

Следующий пункт в протоколе заседания Парламента показывает, почему советники короля были так обеспокоены. Договор в Труа, который стал основой английского королевства Франция, содержал пункт о том, что ни один "договор о мире или согласии с дядей нынешнего короля, который тогда назывался Карлом Дофином", не может быть заключен без согласия трех сословий обоих королевств. Теперь это положение было отменено, что давало Генриху законное право заключить мир на любых условиях, которые он выберет, без необходимости консультироваться с Палатами Лордов и Общин в английском Парламенте. Конечно, было бы трудно отказать королю в просьбе об отмене этого пункта, но это не было невозможно, и Парламент, как и вся страна, стремился к окончательному прекращению войны с Францией. Однако внесение протеста Стаффорда в Парламент свидетельствовало о глубине общественного беспокойства в связи с перспективой мира, который, как знали немногие, но многие подозревали, будет основан на уступках[651].

Возможно, показателем отсутствия интереса Генриха к своим французским владениям стало то, что он не стал добиваться аналогичного решения от Генеральных Штатов в своем заморском королевстве. Правда, этот орган представлял только Нормандию, тогда как договор в Труа был одобрен и зарегистрирован национальным собранием, которое Генрих больше не имел возможности созвать, потеряв большую часть своего королевства. Генеральные Штаты герцогства заседали в течение января 1446 года, но официального решения не было ни запрошено, ни дано. Генрих, правда, сообщил делегатам о своем большом желании заключить мир и о своем желании вскоре приехать в Нормандию для личной встречи с Карлом VII, но это было лишь предвестником обычной просьбы о выделении денег. Английский Парламент в конце концов и в рассрочку предоставил целых две субсидии, которые должны были быть собраны в течение двух лет. Генеральные Штаты Нормандии одобрили взимание 130.000 т.л. (7.58 млн. ф.с.), за которыми в июле последовали еще 60.000 т.л. (3.5 млн. ф.с.) и введение налога в размере 12 т.д. с 1 т.л. (5 п. с 1 ф.с.). Эти суммы были четко предназначены для выплаты жалованья солдатам гарнизонов и для борьбы с солдатами, живущими за счет земли[652].

Эта проблема все еще оставалась актуальной спустя 12 месяцев после личного вмешательства Йорка в Аржантане. В январе 1446 года Генеральные Штаты обусловили выделение средств тем, что необходимо "поставить под контроль и регулирование солдат, живущих без определенного им порядка". В феврале Фульк Эйтон, капитан Кодбека, был отправлен из Руана в Аржантан и Кан, "чтобы привести в порядок и поддерживать хорошее управление большим количеством латников и лучников, которые под предлогом того, что они не имеют от нас жалованья, живут за счет наших добрых и верных подданных в герцогстве Нормандия, без порядка, совершая большие и отвратительные злодеяния и причиняя нашим подданным неисчислимые убытки". Выполнял ли Эйтон эту задачу во главе вооруженного отряда или исключительно в качестве комиссара в сопровождении сэра Роберта Рооса, неясно, но Совет в Руане назначил ему премию в 100 т.л. (5.833 ф.с.), сверх жалованья, за расходы, понесенные во время поездок в Аржантан и Кан и обратно[653].

Сдерживание и предотвращение солдатской недисциплинированности сейчас было едва ли не важнее, чем когда-либо в прошлом, ведь теперь дело было не только в том, что из-за нее страдали подданные короля, но и в том, что она ставила под угрозу соблюдение Турского перемирия. Согласно обычной практике, обе стороны назначили хранителей перемирия, которые должны были составлять список предполагаемых нарушений перемирия, а затем совместно определить виновных и договориться о компенсации. Это были критически важные назначения, поскольку усилия, которые прилагали хранители, чтобы добиться честной игры при устранении нарушений, обычно были важнее, чем сами нарушения. Например, когда в 1444 году было заключено временное перемирие в Вандомском регионе для проведения предварительных встреч перед открытием переговоров в Туре, явным признаком решимости английской администрации обеспечить соблюдение перемирия стало назначение в качестве хранителей Ричарда Вудвилла, капитана Алансона и Френе, Франсуа де Сурьена, капитана Вернёя, Осборна Мандфорда, генерального бальи Мэна, и самого Толбота. Желание сохранить Турское перемирие также обеспечило быстрое возмещение ущерба за нарушение его условий после рассмотрения претензий и встречных исков. Например, летом 1446 года хранители перемирия с обеих сторон, собравшиеся в Эврё и Лувье, решили, что англичане должны выплатить 850 т.л. (49.583 ф.с.)[654].

Положение в Нормандии осложнялось тем, что герцогство осталось без лидера. Толбот не вернулся в герцогство после сопровождения Маргариты Анжуйской в Англию и в марте 1445 года был назначен лейтенантом короля в Ирландии, должность, которую он ранее занимал с 1414 по 1419 год. Его решительный характер, несомненно, лучше подходил для ведения войны, но его военные знания и способность вдохновлять войска также были бы полезны в период затишья после Турского перемирия. Никто не смог бы лучше выполнить наставление Саффолка о том, что Нормандия должна быть готова к возобновлению войны в случае провала мирных переговоров[655].

Но Нормандия потеряла не только маршала, но и генерал-лейтенанта и губернатора. Срок полномочий герцога Йорка, истекший в конце сентября 1445 года, был продлен на три месяца, но и этот срок истек к концу года. Поэтому управление Нормандией временно осуществлялось комитетом Совета в Руане. Сам Йорк оставался в Англии, надеясь и ожидая возвращения в герцогство, но его повторное назначение, очевидно, было отложено из-за ревизии, проведенной в Казначействе по его счетам за управление. Йорк утверждал, что ему причитается почти 40.000 ф.с. (21 млн. ф.с.), но в конце июля его убедили принять соглашение, по которому он полностью отказался от 12.666 ф.с. 13 ш. 4 п. (6.65 млн. ф.с.), чтобы получить гарантии на оставшиеся, причитающиеся ему, 26.000 ф.с. (13.65 млн. ф.с.). Несмотря на то, что значительную часть этой суммы он получил довольно быстро, оставшийся долг был полностью погашен только через 16 лет[656].

Пустая казна английского государства также создавала проблемы для короля, который сам пытался собрать средства для поездки во Францию на встречу с Карлом VII в октябре 1446 года. Он уже решил, что его королева должна сопровождать его и что историческая встреча должна состояться вблизи Ле-Мана, но такое событие требовало организации пышных зрелищ и показухи в таких масштабах, которые ни он, ни его страна не могли себе позволить. Его просьбы о займах не нашли отклика, но Генрих был полон решимости продолжать свои приготовления[657].

20 июля 1446 года Адам Молейнс и Джон, лорд Дадли, были отправлены во Францию для окончательного согласования деталей встречи на высшем уровне. Их миссия была несколько затруднена тем, что, согласно письменному обязательству их короля, Мэн должен был быть передан Рене и Карлу Анжуйским 30 апреля. Но ничего не было сделано для того, чтобы это осуществить, и теперь английское посольство узнало, что Карл VII не согласится ни на встречу, ни даже на продление перемирия, пока Мэн не будет должным образом передан. Дюйм за дюймом Карл неумолимо закручивал гайки в отношениях со своим племянником[658].

Генрих и его главный министр Саффолк не ожидали такого развития событий: они рассчитывали, что на встрече на высшем уровне будет достигнут постоянный мир или, в худшем случае, длительное перемирие, чтобы оправдать уступку Мэна. Теперь перед ними стояла незавидная задача так как они были вынуждены признать, что предпринятые усилия не принесли ничего, кроме краткосрочного перемирия, которое истечет 11 ноября 1446 года. Столкнувшись с этой проблемой, они решили, что уступку придется все же протолкнуть вопреки неизбежной оппозиции.

Два человека, которые могли гарантированно возглавить эту оппозицию, были теми, кто больше всего терял от уступки Мэна: Эдмунд Бофорт, который после смерти своего брата стал графом Сомерсетом в 1444 году и был губернатором и крупнейшим землевладельцем Мэна, и Хамфри, герцог Глостер, последовательный противник любых территориальных уступок французам. Саффолк — ибо трудно поверить, что сам король мог проявить такое коварство — взялся за их нейтрализацию.

Бофорт фактически пользовался вице-губернаторскими полномочиями в Мэне с тех пор, как графство было пожаловано ему 19 июля 1442 года. Он контролировал все военные и гражданские учреждения, имел собственную казну и центр управления в Ле-Мане, независимые от тех, что находились в Нормандии, и в полной мере пользовался своим правом раздавать земли своим сторонникам. Его чрезвычайные полномочия были ограничены лишь двумя условиями: назначение давалось ему только пожизненно и могло быть отменено и в случае заключения мира с Карлом VII Мэн мог быть возвращен Франции. Саффолк полагался на этот пункт как на кнут, с помощью которого можно было заставить Бофорта отдать Мэн, но ему нужно было предложить и пряник. В качестве пряника он выбрал должность генерал-лейтенанта и губернатора Нормандии, которая технически была вакантной, хотя она была практически обещана Йорку. Самым эффективным способом предотвратить повторное назначение Йорка была его дискредитация, поэтому, когда Адам Молейнс вернулся в октябре 1446 года из своей бесплодной миссии во Францию, он обвинил герцога Йорка в финансовых нарушениях в его администрации, в частности, в отвлечении средств, предназначенных для обороны Нормандии, в пользу собственных советников[659].

Этому обвинению придал дополнительный вес тот факт, что один из лучших капитанов Йорка, сэр Томас Кириэлл, был признан Толботом, как маршалом Нормандии, виновным в утаивании жалованья от своего гарнизона в Жизоре. Кириэлл обжаловал решение, и в ноябре 1446 года Томас Бекингтон, епископ Бата и Уэллса, бывший хранитель Тайной печати, и Ральф, лорд Кромвель, бывший казначей Англии, были назначены для расследования этого дела. Погрязший в обвинениях в коррупции, растрате и недобросовестном управлении, Йорк мог быть законно смещен со своего поста, а должность, которую он ждал более года, могла быть передана другому человеку[660].

24 декабря 1446 года Эдмунд Бофорт был назначен генерал-лейтенантом и губернатором Нормандии, тем самым без труда получив должность с полномочиями, которые его дядя, кардинал Бофорт, так старательно пытался получить для его старшего брата. Бофорт должен был занимать эту должность в течение трех лет, начиная с 1 марта 1447 года (за месяц до истечения срока перемирия), и служить в Нормандии во главе армии из 300 латников и 900 лучников. Ценой, которую он должен был заплатить за свое назначение, было его согласие и помощь в передаче Мэна[661].

Бофорта можно было купить, но его дядю, Глостера, — нет. Старому герцогу шел 57-й год, и с 1441 года он был оттеснен от своего естественного места при дворе и в зале Совета из-за позора своей жены. Однако его нельзя было полностью игнорировать, поскольку он все еще оставался наследником двух корон еще бездетного короля и кроме того, он имел лучшие в королевстве права на то, чтобы управлять вместо Генриха, пока тот будет во Франции для предполагаемой встречи с Карлом VII. Оппозиция Глостера уступке Мэна неизбежно должна была быть сильной и яростной, и он мог бы стать главной фигурой, вокруг которой сплотились бы лишенные собственности землевладельцы Мэна.

14 декабря 1446 года был издан указ о созыве нового Парламента, который должен был собраться в Кембридже 10 февраля 1447 года. Опасаясь, что Глостер воспользуется этим случаем как трибуной для нападок на текущую политику (неизвестно, знал ли он еще об обещании относительно Мэна), Саффолк решил упредить его возражения и заставить его замолчать, арестовав его и подвергнув импичменту за измену. Правовые основания для такого обвинения неясны, не в последнюю очередь потому, что не было инициировано никакого формального процесса, а у йоркистских хронистов, рассказывающих обо всем этом печальном деле, были свои причины для демонизации виновных. Против Глостера выдвинули два обвинения: он якобы замышлял либо восстание против своего племянника в Уэльсе, либо переворот в Парламенте, убийство короля, захват трона и освобождение собственной жены из пожизненного заточения. Хотя ни одно из этих обвинений не кажется правдоподобным, Генрих, должно быть, был достаточно легковерен, чтобы поверить в то, что его дядя планирует его убийство, поскольку он санкционировал последующие действия.

20 января 1447 года место проведения предстоящего Парламента было внезапно изменено "по некоторым причинам, которые были нам объявлены" на Бэри-Сент-Эдмундс, тихое аббатство в самом сердце территориального влияния Саффолка. Глостер все еще пользовался популярностью как в Лондоне, так и в Кембриджском университете и переезд в Бэри означал, что вероятность бунта, когда станет известна его судьба, была меньше. В регион было призвано большое количество вооруженных людей, чтобы помешать свите герцога встать на его защиту, а герцогу было приказано взять с собой лишь небольшой эскорт. Десять дней спустя судьям Суда Королевской скамьи, Казначейства и Суда общего права было приказано перенести слушания по делам с 12 февраля на 24 апреля, поскольку их присутствие было необходимо в Парламенте. Подобный шаг не имел прецедента, что позволяет предположить, что его целью было обеспечить присутствие самых важных судей страны для юридической поддержки процедуры импичмента[662].

Согласно записке, написанной в следующем году Ричардом Фоксом, аббатом Сент-Олбанс, который присутствовал на заседании Парламента, Глостер прибыл в Бэри 18 февраля, через восемь дней после того, как канцлер произнес свою вступительную речь на тему "Жаждущим мира — радость". Стаффорд подробно рассказал о необходимости отвергнуть совет нечестивого и следовать совету Святого Духа. Он объявил, что Парламент был созван, чтобы принять меры для "безопасного и надежного сохранения самой прославленной и прекрасной персоны господина короля" во время его поездки во Францию для встречи с Карлом VII и "безопасного и надежного поддержания мира" в королевстве во время его отсутствия[663].

По прибытии Глостера встретили два рыцаря королевского двора, Джон Стоуртон и Томас Стэнли, которые настоятельно рекомендовали герцогу сразу же отправиться в свои апартаменты, а не к королю. Позже в тот же день прибыла группа пэров, чтобы арестовать Глостера: среди них были Хамфри Стаффорд, герцог Бекингем, действовавший в своем официальном качестве констебля Англии, Эдмунд Бофорт, граф Сомерсет, и Ричард Невилл, граф Солсбери. Все они были ведущими членами фракции, окружавшей кардинала Бофорта, и хотя нет никаких доказательств, что сам кардинал стоял за окончательным падением своего давнего противника, нет сомнений, что его сторонники с готовностью участвовали в этом.

Хотя Глостер потребовал встречи с королем, его требования были отклонены, и в течение следующих нескольких дней более сорока членов его свиты, включая его внебрачного сына Артура, были арестованы и увезены. Скорость и эффективность, с которой был осуществлен переворот, свидетельствуют о его тщательном планировании, но никто не мог предвидеть, какой эффект он произведет на Глостера. Судя по всему, герцог перенес тяжелый инсульт. В течение трех дней он лежал в постели, не реагируя на происходящее, возможно, находясь без сознания, и 23 февраля 1447 года, умер[664].

Обстоятельства его смерти неизбежно вызвали подозрения, что он был убит, поэтому члены обеих Палат Парламента были приглашены посмотреть на его тело в церкви аббатства на следующий день, прежде чем оно было отнесено для погребения в гробницу, которую Глостер уже построил для себя рядом со святилищем в аббатстве Сент-Олбанс. Эта публичная демонстрация не смогла развеять слухи, которые впоследствии будут преследовать Саффолка и его соратников, подстроивших падение Глостера. Саффолк ничего не выиграл, лично возглавив процесс по обвинению внебрачного сына Глостера и семи других ведущих членов свиты герцога в измене и прибытии в Бэри для свержения короля. Возможно, он все же испытывал некоторую долю стыда, поскольку, когда Генрих VI запоздало решил помиловать осужденных, когда они находились на эшафоте, Саффолк сам поспешил на место казни в Тайберн, чтобы проследить за тем, чтобы их освободили и отпустили[665].

Этим людям невероятно повезло, ведь они не только сохранили свои жизни и вернули имущество, но и смогли возобновить свою карьеру. Для Элеоноры Кобэм, насильно разведенной вдовы Глостера, такой милости не было. В качестве последнего акта мелкой мстительности в последний день работы Парламента был принят закон, который фактически объявлял ее юридически мертвой, не позволяя ей претендовать на имущество мужа. Это означало, что все его владения, титулы и должности теперь возвращались к королю, который уже пообещал многие из них стервятникам, налетевшим после осуждения Элеоноры. Например, Саффолк получил право стать преемником Глостера в качестве графа Пембрука еще в 1443 году. В тот же день, когда герцог умер, из его состояния были сделаны дарственные королеве Маргарите, основателям Итона и Кембриджа и членам королевского двора. В лучшем случае это была неприличная поспешность. Более зловещим было предоставление имущества Глостера сэру Роберту Роосу и двум королевским чиновникам 13 и 18 февраля — за десять и пять дней до смерти герцога — в преддверии осуждения и конфискации его имущества за государственную измену. Даже если бы дело дошло до этого, представляется маловероятным, что Глостеру удалось бы добиться справедливого суда. Слишком много людей могли потерять от его оправдания[666].

Кардинал Бофорт не надолго пережил племянника, с которым он так жестоко ссорился. После экспедиции Сомерсета в 1443 году, от которой так много ждали и так мало добились, кардинал отошел от общественной жизни и спокойно жил в своей епископской резиденции за городом. Он умер в возрасте около 72-х лет в своем великолепном дворце Вулвси в Винчестере, 11 апреля 1447 года. Хотя Бофорт был скорее принцем, чем священнослужителем, в своей церковной карьере он добился двух высот: он занимал свой епископский пост почти 50 лет, дольше, чем любой другой английский епископ, и он был, что спорно, первым кардиналом, который сохранил свое епископство и проживал в Англии. Огромные богатства Винчестерского епископства позволили ему финансировать завоевание и повторное завоевание английского королевства Франция, и по крайней мере, в двух случаях, в 1421 и 1437 годах, выданные им займы составили более 25.000 ф.с. (13.13 млн. ф.с.), и лишь немногим меньше он предоставил для экспедиции Сомерсета в 1443 году. Без его денег и готовности их одалживать английское владычество во Франции могло закончиться там же, где и началось, в правление Генриха V[667].

Несмотря на свою приверженность войне, Бофорт был прагматиком, готовым пойти на территориальные уступки, чтобы обеспечить прочный мир. Тем не менее, маловероятно, что он одобрил бы неумелое ведение текущих мирных переговоров. Даже сам Саффолк, похоже, опасался ответной реакции, поскольку он снова искал и получил личную и публичную санкцию короля на свои действия, на этот раз на заседании Совета. Одобрение Генриха получило дополнительный вес благодаря изданию прокламаций, угрожавших соответствующим наказанием любому, кто оклевещет Саффолка[668].

Это говорит о том, что критика ведения внешней политики становилась все более открытой, несмотря на молчание Эдмунда Бофорта и Глостера. Было очевидно, что цена мира — даже если это было лишь временное перемирие — возрастала. Чтобы добиться продления перемирия после 11 ноября 1446 года, Генрих был вынужден вновь заявить о своей решимости уступить Мэн и пойти на еще одну катастрофическую уступку. 18 декабря Саффолк и Молейнс договорились с агентами Карла VII, Гийомом Кузино и Жаном Гаваром, которые в то время находились в Лондоне, о том, что церковные доходы с земель, находящихся в обоих подданствах, должны быть возвращены духовенству, проживающему вне этих территорий. На бумаге это казалось справедливым соглашением, но в действительности уступка была почти полностью односторонней в пользу французов, и именно поэтому аналогичное предложение в 1439 году было решительно отклонено[669].

22 февраля 1447 года английские послы в Туре добились продления перемирия до 1 января 1448 года в обмен на обязательство Генриха, до 1 ноября, пересечь Ла-Манш для встречи на высшем уровне с Карлом VII. Также к этой дате Генрих обещал передать Мэн. На этот раз, однако, его обещание было подкреплено подтверждением его тайного обязательства, данного в декабре 1445 года, которое он публично скрепил печатью 27 июля, а на следующий день выдал грамоту, назначив Мэтью Гофа и Фулька Эйтона своими уполномоченными, чтобы они взяли под власть короля все удерживаемые англичанами места в Мэне и передали их уполномоченным Карла VII для Рене и Карла Анжуйских. Гоф и Эйтон также были уполномочены конфисковывать имущество, принуждать к сотрудничеству и, в случае необходимости, применять силу. Примечательно, что им также было приказано подчиняться не только этим письменным приказам, но и инструкциям, которые главный герольдмейстер Ордена Подвязки передаст им устно. Эдмунду Бофорту (который после своего назначения еще не ступал на территорию герцогства) и его чиновникам было приказано помогать Гофу и Эйтону в выполнении их задачи[670].

В качестве награды за публичное подтверждение обязательства по передаче Мэна Орлеанский бастард, возглавлявший июльское посольство в Лондон, продлил перемирие и срок прибытия Генриха во Францию еще на шесть месяцев, до 1 апреля 1448 года. Назначение комиссаров для передачи земель принесло изменения в условия реституции церковных доходов и, что более важно, впервые была сделана настоящая уступка в том, что "разумное возмещение" должно быть сделано для англичан, потерявших свои земли в Мэне[671].

Вопрос о том, как поступить с лишенными собственности людьми с любой стороны, всегда был камнем преткновения в любом переговорном процессе, но он становился все более непреодолимым по мере того, как шли годы, завоевание закреплялось, и появилось целое новое поколение землевладельцев и чиновников, которые законным и мирным путем получили свои владения от первой волны завоевателей. Их права были, вероятно, столь же действительны, как и права первоначальных владельцев, но кто-то из них неизбежно должен был проиграть, если бы была сделана какая-либо территориальная уступка. Уступка Мэна выдвинула эту проблему на первый план.

23 сентября 1447 года Мэтью Гоф и Фульк Эйтон предстали перед Осборном Мандфордом, генеральным бальи Мэна и капитаном Ле-Мана от имени Эдмунда Бофорта. Они предъявили Мандфорду письменный приказ Генриха VI о сдаче Мэна и потребовали от него передать им места, находящиеся в его ведении. Мандфорд вежливо, но твердо отказался, совершенно справедливо заявив, что приказ был адресован "в первую очередь" Бофорту и не содержит его официальной санкции для действий самого Мандфорда[672].

Это, конечно, была полезная тактика задержек исполнения приказ, но также верно и то, что капитан по закону обязан был сдавать свои полномочия только тому, кто его назначил. Например, в 1434 году Оливер Адретон, английский лейтенант Берне, точно так же отказался сдавать свои полномочия без санкции от лорда Уиллоуби, который его назначил, и более того, Джон Салвейн, бальи Руана, чьему приказу он отказался подчиниться, был вынужден отправиться в Лизье, чтобы получить официальное подтверждение увольнения лейтенанта, прежде чем Адретон сдался. Учитывая, что от сдачи Мэна зависело многое, Мандфорд поступил мудро, настояв на официальном освобождении его от должности до того, как он совершит необдуманный поступок — передаст столицу графства врагу.

Мандфорд упрекнул Гофа и Эйтона в том, что они не смогли получить его официальное увольнение от Бофорта до того, как обратились к нему, но предложил послать за ним сам, со всем усердием и за свой счет, добавив, что оно необходимо ему "для того, чтобы избежать обвинений и упреков в грядущие времена". А до тех пор он будет продолжать удерживать город и замок Ле-Ман всеми своими силами[673].

Поскольку Бофорт все еще находился в Англии, получение увольнения Мандфорда значительно затянулось бы, и было бы невозможно осуществить передачу графства в срок к 1 ноября 1447 года. Это, несомненно, было целью и самого Бофорта, так как он все еще требовал полной компенсации за свои потери в Мэне до вступления в должность генерал-лейтенанта в Нормандии. Генрих был взбешен задержкой, поскольку это наносило ущерб его чести как короля, и он подозревал, что Бофорт был причастен к уклонениям своих чиновников. 28 октября он написал Бофорту требующее безусловного подчинения письмо, в котором приказал, "под угрозой нашего неудовольствия", чтобы он, Мандефорд, Ричард Фрогенхалл и все остальные офицеры сдали свои места его уполномоченным без дальнейших отговорок и задержек. Предвидя, что сам Бофорт может воспользоваться тем же предлогом, Генрих предусмотрительно добавил, что это письмо будет для графа достаточным приказом, увольнением и освобождением от должности для передачи Мэна[674].

С запозданием Генрих и Саффолк поняли, что если они хотят заручиться сотрудничеством людей владевших землями в Мэне, то им придется решать вопрос о компенсации. 13 ноября на расширенном заседании английского Совета было решено, что Бофорт должен получать ежегодную пенсию в размере 10.000 т.л. (583.333 ф.с.), которая будет браться из доходов Нормандии, но не было предусмотрено никакой компенсации тем, чьи средства к существованию зависели от их небольших земельных владений. Для них компенсация должна была быть запрошена у французов[675].

31 октября 1447 года в здании капитула в Ле-Мане открылась двухдневная конференция между агентами Карла VII, Кузино и Гаваром, и офицерами Генриха VI, сэром Николасом Молино, главой Счетной палаты в Руане, Осборном Мандфордом, генеральным бальи Мэна, который отказался сдать свои полномочия, и Томасом Дархилом, виконтом Алансона. О важности вопроса о компенсации говорило то, что на конференции присутствовало около 500 заинтересованных лиц, от представителей дворянства и Церкви до горожан и купцов[676].

Первый день конференции был посвящен утомительным, но необходимым формальностям. Кузино рассказал о 4-летней истории обещаний передать Мэн и представил документы, включая секретное обязательство Генриха VI, данное в декабре 1445 года, и полномочия, делегированные ему и Гавару Карлом VII на "разумное обеспечение" лишенных собственности людей. Англичане усомнились в подлинности писем о назначении на том основании, что в них было много подчисток и исправлений и что они не узнали подпись нотариуса, который сделал копию.

Весь процесс занял так много времени, что только на следующий день, 1 ноября — в день, когда Генрих VI обещал передать Мэн, как отметил Кузино, — конференция собралась вновь после посещения мессы в замке. Молино, который выступал в качестве английского представителя на протяжении всей конференции, предъявил свои собственные документы, заявив, что письма Генриха VI, с обещанием уступить Мэн, были обусловлены пожизненными союзами между его королем и Рене и Карлом Анжуйскими, 20-летним перемирием в Анжу и Мэне и "разумным обеспечением… которое правильно понимать как должную компенсацию". Кузино не смог предъявить ни документов подтверждающих союзы, ни перемирия, ни полномочий от Карла VII, разрешающих эти действия, заявив, что оставил их в Сабле, опасаясь нападения по дороге. Без этой гарантии и "разумного обеспечения", согласованного заранее, как утверждал Молино, передача графства не может состояться.

Кузино настаивал на том, что вопрос о перемирии и союзе не имеет значения, поскольку ни то, ни другое не упоминается в письмах Генриха VI, предписывающих передать власть 1 ноября "несмотря на все отговорки и препятствия". Что касается компенсации, он согласился с тем, что в письме упоминается "разумное обеспечение", но отметил, что не была установлена дата его предоставления, и оспорил, что это эквивалентно компенсации. Любое "разумное обеспечение", сделанное до того, как произойдет передача, превратит ее в "своего рода продажу", чего Карл VII никогда не хотел.

Этот аргумент был столь же спорным, как и более раннее оспаривание Молино полномочий Кузино в качестве комиссара. В ответ Молино повторил свои доводы, но попросил "извинить его, если он не сможет изъясняться на французском так же хорошо, как на родном языке". Это не было отрицанием его способности говорить и понимать по-французски, ведь Молино провел предыдущие 25 лет во Франции и был генеральным сборщиком налогов Бедфорда в Анжу и Мэне, прежде чем занял свою нынешнюю должность. Свои юридические и финансовые навыки Молино также давно использовал в собственных интересах, начиная с юридически обязывающего соглашения, которое он заключил (на французском языке) в Арфлёре 12 июля 1421 года со своим английским собратом по оружию, Джоном Винтером, о разделе добычи и инвестировании полученных средств, и заканчивая успешной карьерой в сфере спекуляции недвижимостью в Руане[677]. Ничего из этого не могло быть достигнуто без хорошего знания французского языка и способности говорить на нем.

На самом деле Молино прибегал к извечной уловке английских послов, когда они не хотели уступать: они заявляли, что не понимают французского языка, международного языка дипломатии, и хотели бы, чтобы все велось и записывалось на латыни[678]. Кузино понял эту игру и ответил, что Молино "оправдывается тем, что не говорит хорошо на французском языке, поскольку он не является его родным языком, однако он обладает умом и благоразумием и умеет общаться на французском и латыни так же хорошо, как и сам [Кузино]". Кузино снова потребовал, чтобы Мэн был передан без всяких отговорок, а когда многие из присутствующих, включая бастарда Солсбери и поверенного лорда Фастольфа, добавили свои требования о компенсации к требованиям Молино, он заявил, что не ему толковать приказы Генриха VI или добиваться выполнения его обещаний. Он не мог сделать ничего другого, добавил он, потому что его полномочия как представителя Карла VII закончились в тот же день. Все, что могли сделать англичане, это заявить, что они пошлют за дальнейшими инструкциями к Генриху VI, а Кузино и Гавар уехали из Ле-Мана с пустыми руками[679].

Как и многие другие англо-французские переговоры, конференция уперлась в фундаментальную проблему: ни одна из сторон не верила в то, что другая сделает то, что обещала. Французы считали, что англичане намерены избежать передачи Мэна, так же как англичане были убеждены, что французы не предоставят компенсаций как только достигнут своей цели. Разница была лишь в том, что англичане на конференции враждовали не только с французами, но и с собственным правительством. Генрих VI обещал уступить Мэн и был полон решимости довести дело до конца.


Глава двадцать третья. Капитуляция Мэна

23 октября 1447 года Генрих VI написал Мэтью Гофу и Фульку Эйтону, похвалив их усердие в качестве уполномоченных, отправив им приказы об увольнении Осборна Мандфорда и Ричарда Фрогенхалла и призвав их довести свою работу до скорейшего завершения, чтобы его намерение, желание и стремление уступить Мэн было выполнено и его честь не пострадала[680].

Гоф и Эйтон считались странным выбором для такой роли. Ни у одного из них не было дипломатического опыта — но тогда дипломатия и не была тем, чего от них ожидали. Они не были членами Совета Руана, поэтому не обладали политическим влиянием или авторитетом. Оба были людьми, сделавшими себя сами, профессиональными солдатами, сделавшими карьеру во Франции и отличившимися в боях, не в последнюю очередь при взятии Гофом Ле-Мана в 1428 году и хитроумном взятии Эйтоном Лильбонна в 1436 году. Возможно, важнее всего было то, что они пользовались доверием как представителей власти, так и простых солдат. Когда в 1444 году Совету в Руане понадобился кто-то, чтобы вывести безработных солдат из полевые армии в Нормандии на службу Дофину в Эльзасе, он выбрал Гофа, а когда в 1446 году понадобился кто-то, чтобы навести порядок среди солдат, живущих за счет земли, он выбрал Эйтона. Именно их опыт общения с этими потенциально опасными бандами обученных и вооруженных людей, многие из которых были разочарованы и недовольны вынужденным бездельем и внезапной потерей дохода, сделал их пригодными на роль комиссаров по передаче Мэна. Власти, очевидно, ожидали неприятностей от лишенных собственности людей.

Но они не ожидали, что Гоф и Эйтон присоединятся к сопротивлению. Гоф уже имел давние связи с Мэном и сам был владельцем недвижимости в графстве. Ни он, ни Эйтон, судя по всему, не присутствовали на конференции в Ле-Мане, по крайней мере, в официальном качестве, избежав тем самым неприятной ситуации, когда их заставили бы поддержать французских комиссаров против английских землевладельцев. Тем не менее, когда Карл VII решил отправить посольство для отстаивания своих претензий, именно с ними пришлось вести переговоры, поскольку никого из более высокопоставленных лиц в этом районе не было.

Гофу и Эйтону, возможно, повезло, что французское посольство возглавлял Орлеанский бастард, грозная фигура для простых эсквайров, но, тем не менее, сам бывший солдатом, и тем, кто первоначально согласился, что компенсация должна быть выплачена людям лишенным собственности. 30 декабря они согласовали условия, которые признавали трудности, с которыми столкнулись английские уполномоченные. Просьба Гофа об отсрочке была удовлетворена при условии, что он даст гарантию, что Мэн будет передан 15 января 1448 года. Перемирие было продлено на этот период, и как только будет сдан сам Ле-Ман и обеспечена сдача Майен-ла-Жюэз и других мест, вступит в силу недавно согласованное годичное общее перемирие до 1 января 1449 года, даже если Гоф не сможет заставить непокорного Мандфорда уступить Силле-ле-Гийом, Френе-ле-Виконт и Бомон-ле-Виконт. Эти три крепости образовывали треугольник к северу от Ле-Мана на границе с с Нормандией, и Мандфорд, возможно, пытался провести границу по реке Сарта, чтобы включить их в состав герцогства, а не графства.

Соглашение позволяло всем англичанам, желающим уехать, убраться до 15 января, захватив с собой свое движимое имущество, те же, кто желал остаться, могли это сделать. Гоф и Эйтон также заручились обязательством получить письма Карла VII, разрешающие Рене и Карлу Анжуйским заключить перемирие и союз, а также личным обещанием Карла заставить братьев Анжуйских согласиться на статьи договора заключенного с Орлеанским бастардом[681]. Учитывая, как мало у них было возможностей для маневра и то, что они не были дипломатами, Гоф и Эйтон, вероятно, заключили наилучшую сделку, возможную в данных обстоятельствах.

15 января 1448 года наступило и прошло, но Мэн все еще оставался в руках англичан. Еще одна отсрочка до 2 февраля была предоставлена "по просьбе жителей Ле-Мана", но к этому времени Карл VII потерял терпение и решил подкрепить свои требования угрозой применения силы. Узнав, что он "со дня на день соберет большую армию с намерением начать войну", Томас Ху, канцлер Нормандии, написал отчаянное письмо Пьеру де Брезе, коллеге Орлеанского бастарда по недавней делегации в Ле-Ман:

Истинно говорю вам, какие бы слова вам ни были сказаны, или как бы вам ни дали понять Фульк Эйтон, капитан Кодбека, или другие, не сомневайтесь, что обещания, которые были даны и улажены относительно передачи упомянутого города Ле-Мана, будут выполнены и исполнены пункт за пунктом, какой бы ни была или может быть задержка.

Далее Ху умолял Брезе:

Молю чтобы вы, со своей стороны, не привели в движение что-либо, за чем может последовать война или какое-либо другое бедствие, чего Бог не допустит. Такое нелегко сгладить, но это будет полное уничтожение и опустошение бедного народа. Тем более, что если солдаты однажды соберутся в поле, либо на одной, либо на другой стороне, их будет очень трудно заставить разойтись, и это будет лишь пустая трата денег и большие расходы[682].

Роль английских комиссаров становилась все более сомнительной, поскольку в феврале капитуляция не состоялась. Карл VII пожаловался непосредственно Генриху VI, прямо назвав Гофа, Эйтона и Мандфорда, и обвинив их в том, что они прибегают к "уловкам, притворству и диссимуляции", и сказал своему племяннику, что он должен объявить их непокорными и отречься от них. Генрих тем временем отправил Адама Молейнса и Роберта Рооса во Францию. Они высадились в Онфлёре 15 февраля, а через три дня Ху снова написал Пьеру де Брезе, в панике узнав, что армия Карла уже вышла в поле и, по слухам, направляется для осады Ле-Мана. Молейнс и Роос имели "достаточно полномочий, чтобы обсудить и уладить дело Ле-Мана", заверил он Брезе, еще раз умоляя его использовать свое влияние, чтобы добиться отвода армии[683].

К тому времени, когда Молейнс и Роос в начале марта добрались до Карла, он находился в Лавардене, примерно в 9-и милях к северо-западу от Ле-Мана, где обосновался в замке, чтобы иметь возможность спокойно наблюдать за ходом осады. Орлеанский бастард получил командование армией и с помощью Жана Бюро и его знаменитых пушек начал первую официальную осаду города на севере Франции со времен Турского перемирия. Теперь у англичан не было выбора. Если и было что-то хуже, чем покинуть свои земли и имущество и отправиться в изгнание, так это перспектива потерять Ле-Ман в результате штурма и лишиться всего, включая собственной свободы и, возможно, жизни.

Молейнс и Роос не теряли времени, подтвердили соглашение, заключенное Гофом и Эйтоном 30 декабря, исключая только Френе-ле-Виконт, крепость, расположенную ближе всего к нормандской границе, которая должна была остаться в руках англичан, и Майен-ла-Жюэз, которую четыре дня спустя, 15 марта, они согласились сдать "реально и фактически" 27 марта. Чтобы подсластить пилюлю, Лаварденский договор также решал вопрос о компенсации: расплывчатое выражение "разумное обеспечение" было превращено в выплату 24.000 т.л. (1.4 млн. ф.с.), что, по расчетам, в десять раз превышало годовую стоимость уступленных территорий. Эта сумма не должна была быть выплачена наличными, но должна была быть вычтена из appâtis, взимаемых в Нормандии в пользу Карла VII[684].

Осажденные французами и преданные собственным королем, защитники Ле-Мана не имели другого выхода, кроме как сдаться. 15 марта 1448 года Мэтью Гоф и Фульк Эйтон с неохотой выполнили свое поручение и официально передали город Карлу VII. Однако у ворот Ле-Мана они выразили последний протест, заявив, что сдались только для того, чтобы обеспечить обещанный мир, и что их действия не отражаются на законности притязаний Генриха VI на суверенитет, и если французы не выполнят свою часть сделки, то англичане смогут законно вернуть себе Ле-Ман. Их протест был официально зафиксирован и зарегистрирован, а также одобрен Мандфордом и английскими капитанами, которые были его свидетелями[685].

Если бы Генрих VI и его послы бескомпромиссно отнеслись к сдаче Мэна, будущее могло бы быть совсем другим. Однако вместо того, чтобы рассматривать ее как обязательное условие для заключения мира, они увидели в ней выражение доброй воли, которое может побудить Карла заключить мир. Наивность тайной затеи Генриха теперь раскрылась во всей своей глупости, поскольку она обеспечила лишь 2-летнее продление Турского перемирия до 1 апреля 1450 года, которое Карл великодушно предоставил в день сдачи ему Ле-Мана[686].

Это была последняя уступка, которую Карл VII когда-либо сделал, поскольку он не собирался заключать постоянный мир как он сказал жителям Реймса всего через шесть месяцев после передачи Мэна, он уже решил, что вернет себе и Нормандию[687]. Готовясь к этому, в течение всего периода перемирия Карл VII провел ряд военных реформ, которые должны были преобразовать его армию. С помощью своего коннетабля Артура де Ришмона, который был главным инициатором этого процесса, он, наконец, провел некоторые изменения, которые пытался осуществить еще в 1439 году.

Живодеры исчезли, самораспустившись, присоединившись к королевской армии или перебравшись на более выгодные пастбища, например, в Италию. Проблема солдат, оставшихся без работы из-за перемирия, первоначально решалась путем отправки их вместе с Дофином в Эльзас. В следующем, 1445 году, Карл и Ришмон пошли дальше, создав первую постоянную армию Франции. Пятнадцать капитанов, выбранных королем, получили по роте из 100 копий, каждое копье — это подразделение, состоявшее из четырех или пяти бойцов, а не из одного латника. Роты проходили смотр и проверку королевскими маршалами и распределялись по регионам группами копий. Первоначально предполагалось, что они будут размещаться в городах, обнесенных стенами, и расквартированы среди жителей, но враждебность горожан к этой идее была настолько велика, что большинство добрых городов (bonnes villes) получили освобождение, заплатив вместо этого налог. (Это было сделано в дополнение к ежегодному налогу, установленному в 1439 году для выплаты жалованья королевской армии). Система оказалась настолько успешной, что в следующем году ее распространили на весь Лангедок, создав по приказу коннетабля еще 500 копий[688].

В апреле 1448 года, сразу после капитуляции Ле-Мана, была проведена еще одна реформа, в результате которой были созданы еще одни воинские формирования, известные как вольные стрелки или вольные лучники (francs-archers). В обмен на освобождение от некоторых налогов (поэтому их называли "вольными") каждая община, состоявшая из 50–80 домохозяйств, должна была за свой счет выставить одного бойца, обычно арбалетчика, для несения военной службы в королевской армии. Идея заключалась в том, чтобы создать общенациональный корпус обученных и хорошо экипированных солдат, которых можно было бы быстро и легко мобилизовать в случае необходимости. Побочным эффектом этой реформы стало то, что даже сельские общины и приходы стали заинтересованы в военных успехах Карла VII и в будущем каждый уголок страны имел своего представителя в той армии, которая теперь становилась поистине национальной[689].

Ни в Англии, ни в Нормандии таких мер принято не было, несмотря на предупреждения Саффолка Парламенту в июне 1445 года о том, что все опорные пункты герцогства должны быть перевооружены, пополнены и содержаться в состоянии готовности к возобновлению войны. Для того чтобы воплотить это в жизнь, не хватало ни политической воли, ни финансов. Ничего нельзя было получить из Англии, где женитьба Генриха и коронация королевы Маргариты опустошили все, что оставалось в казне. В герцогстве естественное искушение рассматривать перемирие как возможность платить меньше налогов на оборонительные сооружения, которые в то время были не нужны, отразилось на решении Генеральных Штатов, собравшихся в Руане весной 1447 года, отклонить просьбу о выделении 100.000 т.л. (5.83 млн. ф.с.). В конце концов, и только с трудом, большинством голосов, делегаты выделили всего 30.000 т.л. (1.75 млн. ф.с.), обязав правительство наложить дополнительный налог в размере 10.000 т.л. (583.333 ф.с.) по королевской прерогативе, которая не требовала их согласия[690].

Быстрота, с которой Карл VII собрал армию в 60.000 и двинулся на Ле-Ман, заставила англичан действовать. Наконец-то была начата подготовка к переезду Эдмунда Бофорта из Англии для вступления в должность генерал-лейтенанта и губернатора Нормандии. 31 января 1448 года, "на случай, если последует война", Генрих приказал срочно набрать 1.000 лучников для сопровождения Бофорта во Францию. 6 марта, когда шли приготовления к найму кораблей и моряков для переправы Бофорта через Ла-Манш, Генрих распорядился, чтобы Бофорт получил все 20.000 ф.с. (10.5 млн. ф.с.) ежегодной выплаты, причитающейся ему во время войны, вместо половины, которую он получал во время перемирия, поскольку, объяснил король, "нам стало известно, что великая сила осадила наш город Ле-Ман, и ежедневная жестокая война ведется с нашими подданными, находящимися там, что не является признаком мира, а лишь предвещает большую войну". В армию графа были добавлены еще 200 латников и 2.000 лучников, и кроме того, к Бофорту должен был присоединиться его свояк Джон Толбот, отозванный для этой цели из Ирландии. В конце месяца, в преддверии своей новой роли в Нормандии, Бофорт был возведен в ранг герцога Сомерсета, а 8 мая 1448 года, спустя целых 15 месяцев после своего официального назначения, он, наконец, официально въехал в Руан[691].

С момента отъезда Йорка в сентябре 1445 года в Нормандии не было генерал-лейтенанта, и за эти два с половиной года оборона и управление герцогством неуклонно ухудшались. В гарнизонах размещалось всего 2.100 человек, в то время как до начала перемирия их было около 3.500. Сокращение численности было продиктовано невозможностью добиться от Генеральных Штатов более высоких налогов для выплаты жалования. Мало того, что солдатам приходилось довольствоваться нерегулярными и иногда неполными выплатами, условия перемирия лишали их всех обычных законных доходов от войны, таких как выкупы и добыча[692].

В результате многие взяли решение этой проблемы в свои руки, дополняя официальное жалованье, как могли. Подробная расписка в получении жалованья за последний квартал 1447 года, выплаченного английскому капитану Кутанса, расположенного на юге полуострова Котантен, дает некоторое интересное представление о состоянии гарнизона. Его лейтенант, Роберт Найтс, эсквайр, имел в своем подчинении 7 пеших воинов и 22 лучника. Помимо значительных вычетов за необъяснимые прогулы, неявку на службу и отсутствие снаряжения (у одного лучника в день проверки не было шлема), большие суммы удерживались и с тех солдат, которые не проживали в гарнизоне, так 30 т.л. 6 т.с. 8 т.д. (1.769 ф.с.) было удержано из жалованья двух лучников, которые, по слухам, содержали таверны — прибыльное занятие в условиях нерегулярности выплат военного жалованья, хотя один из них также был описан как "грабитель сельской местности". Та же сумма была вычтена как половина жалованья еще четырех лучников: Колина Фрере, "живущего в деревне", Ричарда Клерка и Генри Ховарта, "грабивших деревни", и Джона Конвея, "также живущего за счет деревни"[693].

То, что более четверти лучников не проживали в городе, а почти пятая часть была мародерами, является ярким свидетельством отсутствия дисциплины в гарнизоне. И, конечно, они были не единственными, кто эксплуатировал окрестности. Пару месяцев спустя, в феврале 1448 года, виконт Кутанса выплатил Ланселоту Хауэллу вознаграждение в размере 6 т.л. (350 ф.с.) за привлечение к ответственности валлийца, описанного как "вор, грабитель, живущий за счет деревни и содержащий большое количество собак за счет бедных людей". Зачем он держал собак, не объясняется, но возможно, что это была охотничья свора, позволявшая ему дополнять свое жалованье или его отсутствие регулярной добычей свежего мяса[694].

Проблема безработных солдат, живущих за счет земли, была еще более острой в пограничных районах Нормандии и Бретани. Летом 1447 года в этом районе действовал большой и эффективно управляемый отряд. Необычно то, что его возглавлял представитель английской аристократии. Роджер, лорд Камойс, был захвачен в плен в Ле-Мане в октябре 1438 года и провел 9 лет "в тяжелой тюрьме", поскольку не мог заплатить выкуп. Несмотря на свой титул, он был младшим сыном, а перемирие, заключенное на время плена, лишило его возможности восстановить свои финансы за счет прибыли от войны. Поэтому после освобождения он собрал вокруг себя "большое количество воинов", таких же "безработных", и, как и он, сделал своей базой укрепленное аббатство Савиньи и жил за счет земли, без разбора грабя и захватывая людей для выкупая как на вражеской территории, так и на своей собственной, а английский лейтенант замка Аркур даже пошел на то, что усилил свой гарнизон, чтобы тот мог лучше защищать это место от Камойса.

В августе 1447 года отряд находился в районе Эксмеса, где виконт приказал Камойсу "немедленно уходить" и пригрозил повесить любого солдата, который присоединится к нему. Затем Камойс двинулся к Алансону, где его людям снова приказали покинуть его под страхом смерти, и к сентябрю он был в Сен-Жам-де-Беврон, где начал восстанавливать разобранные укрепления, чтобы основать новую базу. После нескольких месяцев жизни за счет земли его деятельность была пресечена Томасом Ху, канцлером Нормандии, который потратил 100 т.л. (5.833 ф.с), наняв безработных солдат из Френе-ле-Виконт, чтобы "подавить его проклятые предприятия". Была ли вооруженная стычка или что-то случилось с Камойсом, неизвестно, хотя позже он с отличием служил в качестве последнего английского сенешаля Гаскони, возможно, что его звание баннерета спасло его от серьезного наказания за прежние проступки. Многие из его людей перебрались в Ле-Ман, где, как говорят, помогали в обороне города во время осады, хотя ревизор войск Гофа и Эйтона в конце ноября 1447 года получил четкий приказ убедиться в том, что ни латники, ни лучники, связанные с Камойсом, не были наняты английскими комиссарами[695].

Когда Бофорт прибыл в герцогство в мае 1448 года, он попытался решить некоторые из этих проблем, проведя одновременную инвентаризацию по всему герцогству для выяснения состояния гарнизонов и начав масштабную борьбу с коррупцией среди королевских чиновников. Его инспекторы имели право тщательно проверять счета и квитанции, а также штрафовать или заключать в тюрьму нарушителей. В результате проведенного ими расследования Бофорт решил упразднить должность местных сборщиков налогов (обычным преимуществом их работы было снятие сливок с части собранных денег) и штрафовал или увольнял чиновников, уличенных в мошенничестве или коррупции[696].

Желание Бофорта навести порядок не помогло остановить стремительное ухудшение отношений между герцогством и его соседями. Хотя впоследствии его будут винить в этом, в действительности он, вероятно, мало что мог сделать, так как Карл VII был полон решимости найти предлог, чтобы возобновить войну, когда он будет к этому готов. 22 августа 1448 года Карл отправил своему племяннику длинный список жалоб на поведение "тех, кто находится по эту сторону моря", намекая на то, что ситуация ухудшилась с прибытием нового генерал-лейтенанта. В частности, он обвинил Мандфорда и некоторых других беженцев из Мэна в захвате и восстановлении крепости Сен-Жам-де-Беврон, "которая граничит с Бретанью, Мон-Сен-Мишель, Гранвилем и другими спорными местами", в нарушение условий перемирия[697].

Хотя вопрос о том, принадлежал ли Сен-Жам-де-Беврон англичанам, был спорным, укрепление заброшенной крепости, несомненно, являлось нарушением перемирия. Карл VII придавал этому большое значение, но на самом деле он возражал не столько против самого нарушения, сколько против того, как Бофорт с ним справился. Ху предпринял решительные действия, чтобы помешать Камойсу восстановить это место. Бофорт просто передал этот вопрос Молейнсу и Роосу, "которые были более осведомлены о перемирии, чем он", а сам послал Мандфорда разыскать их в Бретани, где они находились с очередной дипломатической миссией. Мандфорд, что неудивительно, проявил мало энтузиазма в выполнении задания и прекратил поиски, когда не нашел их там, где ожидал.

Карл также жаловался, на высокомерное поведение Бофорта, который якобы угрожал отозвать охранные грамоты и арестовать посланников Карла, Рауля де Гокура и Гийома Кузино, когда они находились в Руане по делу о возмещения ущерба. Бофорт также "с излишним высокомерием или невежеством" неуважительно обращался в письмах к самому Карлу как к "самому высокородному и могущественному государю, дяде короля во Франции, моего суверенного господина". Это, как отметил Карл, было далеко от цветистого "очень высокородного, очень превосходного, очень могущественного государя и очень грозного господина" которое использовал бывший генерал-лейтенант, но тогда герцог Йорк был человеком, ищущим брачного союза, а не лейтенантом короля, рассматривающим предполагаемые нарушения перемирия[698].

То, что жалобы Карла были в значительной степени сфабрикованы, видно не только из его объявленного намерения вернуть Нормандию, которое он сделал лишь несколько недель спустя, но и из его ответа на обвинения в том, что его собственные люди "захватили много мест, как в Па-де-Ко, так и в Мэне, и что они совершили множество убийств и грабежей" подданных Генриха. Карл объяснил это тем, что "что касается захваченных мест, то они находятся не где иначе, как на спорной территории или там, где есть разногласия" — аргумент, который также был вполне применим к Сен-Жам-де-Беврон. Его оправдание для помилования злоумышленников, таких как разбойники, прятавшиеся в лесах, было столь же неискренним: они были помилованы не потому, что "он считал их своими подданными или послушными ему, а чтобы избавить их от их злого и проклятого образа жизни"[699].

Совершенно очевидно, что перемирие нарушалось с обеих сторон. Сен-Жам-де-Беврон, как пограничная крепость, регулярно фигурирует в обвинениях англичан против людей из Мон-Сен-Мишель. В феврале 1447 года они "хитроумными способами" заключали в тюрьму и налагали штрафы на нормандских подданных, а несколько месяцев спустя было проведено расследование по поводу того, что они схватили Ричарда Холланда в Сен-Жам-де-Беврон и предали его смерти. В сентябре Карл VII помиловал человека, прослужившего не менее 20-и лет в гарнизоне Мон-Сен-Мишель, в течение которых он вел войну против англичан и, иногда действуя в одиночку, иногда вместе со своими товарищами, приобрел большое количество добычи, грабя, мародерствуя, похищая и избивая тех, кто не был на его стороне, включая священнослужителей[700].

Не все акты насилия и нарушения перемирия были совершены отдельными лицами или группами, действовавшими по собственной инициативе. Соглашение, позволявшее священнослужителям возобновить получение своих доходов с земель, "находящихся в другом подданстве", вызвало на практике бесконечные проблемы и привело к серии конфискаций, проводимых по принципу око за око. Вскоре аббатство Мон-Сен-Мишель вступило в спор с английскими властями по поводу своих прав на сбор обычных доходов в Нормандии. В сентябре 1448 года Бофорт приказал бальи Котантена конфисковать все "плоды, прибыли, доходы и вознаграждения" у священнослужителей "партии нашего дяди" в ответ на то, что Карл препятствовал сбору и присваивал подобные доходы в землях принадлежавших нормандским церковникам, на контролируемой им территории. Очевидно, это была особая проблема в регионе Котантен, поскольку в марте следующего года Карл приказал забрать по власть короны все земли, имущество, ренту и доходы, находящиеся под его юрисдикцией, принадлежащие епископам и кафедральным капеллам Кутанса и Авранша, а также аббатам Савиньи, Монморель и Ла-Люзерн[701].

Подобные действия свидетельствовали об эскалации напряженности и враждебности, на которую ни одна из сторон не реагировала. Генрих VI в ответ на жалобы своего дяди переадресовывал их Бофорту, заявив, что невозможно решать такие вопросы на расстоянии, а также тайно поручил своему генерал-лейтенанту затягивать переговоры так долго, как только он сможет, не доводя дело до разрыва с Францией. Встречи послов обеих сторон в ноябре не привели к какому-либо продвижению к постоянному мирному урегулированию, была достигнута лишь договоренность о новой встрече для дальнейших обсуждений до 15 мая 1449 года[702]. К тому времени, однако, Англия и Франция уже неофициально находились в состоянии войны.

Бофорт предвидел это и послал Томаса Ху, канцлера Нормандии, и Реджинальда Боулерса, аббата Глостерского, члена его Совета в Руане, выступить от его имени с обращением к Парламенту, который открылся 12 февраля 1449 года в Вестминстере. Нет сведений о том, была ли речь составлена Бофортом и его советниками или аббатом, который выступил перед обеими Палатами, но она была убедительно и мощно аргументирована, представляя три основных момента.

Во-первых, противник подготовил огромную и хорошо оснащенную армию, снабженную всеми видами военного снаряжения. Враги ежедневно укрепляют все свои гарнизоны на границах Вашего королевства, передвигаются и ездят верхом в пределах упомянутого королевства, вооруженные и в большом количестве, вопреки условиям перемирия, совершают бесчисленные убийства и берут в плен подданных короля, как если бы это была полноценная война, наряду с другими крупными и прискорбными преступления, такими как бесчисленные грабежи, притеснения и разбои.

Бофорт много раз призывал их к ответу за нарушения перемирия и требовал прекратить их безобразия, но не получил ни какого разумного ответа: "поэтому, по их порочным поступкам и вздорному нраву можно предположить, что их намерения не направлены на эффективное заключение мира". Дальнейшим доказательством этого было то, что Карл приказал всем дворянам вооружиться, экипироваться и быть готовыми ответить на призыв к войне в течение 15-и дней под страхом конфискации имущества, и набрал более 60.000 вольных стрелков, которым он "прямо приказал, чтобы они не делали ничего другого, кроме как упражнялись с упомянутыми луками и доспехами".

Во-вторых, в случае войны, которая, не дай Бог, начнется, страна Нормандия сама по себе недостаточна для того, чтобы оказать сопротивление огромной мощи врагов, по многим причинам. В ней нет ни одного места, которое было бы обеспечено ремонтом, снаряжением и какой-либо артиллерией. Почти все укрепления пришли в такой упадок, и даже там, где полно людей и материалов, они находятся в таком неприглядном состоянии, что их невозможно защищать и удерживать. Адекватное обеспечение такого ремонта и оснащения потребует неоценимых расходов.

На последнем заседании Генеральных Штатов Нормандии было заявлено о невозможности взимания будущих налогов из-за общей бедности герцогства, сообщил аббат Глостерский Парламенту и единственными альтернативами, оставшимися у генерал-лейтенанта, были сокращение числа солдат, приток денег из Англии или отказ от земель в пользу врага.

В своем последнем слове аббат обратил внимание на быстро приближающийся срок окончания перемирия:

Оно продлится еще только четырнадцать месяцев, и поэтому считается, что сейчас самое подходящее и нужное время, чтобы начать принимать меры для защиты этой благородной земли, помня о великой, неоценимой и почти бесконечной стоимости и расходах как средств, так и пролитой крови, которые эта земля понесла и выстрадала. Позорная потеря ее, которую Бог не допустит, не только нанесет непоправимый ущерб общей пользе, но и станет вечным позором и постоянным очернением славы этого благородного королевства[703].

Призыв Бофорта остался без внимания. Парламент слышал все это уже много раз и стал невосприимчив к подобным мрачным пророчествам. Все это звучало излишне тревожно, ведь в конце концов, перемирие все еще действовало, и не было причин полагать, что оно не будет продлено снова. Кроме того, все больше расходились интересы тех англичан, которые владели землями во Франции, и тех, у кого их не было. Люди, заседавшие в обеих Палатах Парламента, больше не имели одинакового уровня заинтересованности или приверженности к владениям Англии на севере Франции.

На протяжении всего правления Генриха V и вплоть до смерти Бедфорда многие члены Парламента были ветеранами войны во Франции. Многие рыцари графств и еще большая часть пэров принимали участие в военных кампаниях и могли заявить, что сражались при Азенкуре или Вернёе. Некоторые получили прямую выгоду от завоевания, приобретя земли, которые после прекращения англо-бургундского союза и недавней уступки Мэна были снова потеряны, а обещанная компенсация так и не была получена, поскольку французская ссылка на appâtis была поглощена оборонным бюджетом Нормандии. Другие, кто провел годы во Франции и приобрел там ценные земли и имущество, вернулись в Англию, чтобы вложить свои доходы и поучаствовать в политической и общественной жизни.

Сэр Джон Фастольф является ярким и хорошо задокументированным примером человека из числа мелкого дворянства, который поднялся на высокий пост и сделал свое состояние благодаря войне во Франции. Из доходов от войны он вложил 13.885 ф.с. (7.29 млн. ф.с.) в покупку недвижимости и 9.495 ф.с. (4.98 млн. ф.с.) в ее перестройку — но все это были французские деньги, потраченные в Англии. В 1445 году годовой доход от его английских земель составлял 1.061 ф.с. (557.025 ф.с.), по сравнению с 401 ф.с. (210.525 ф.с.) от его французских земель, сумма, которая значительно уменьшилась после сдачи Мэна, где находилась большая часть его собственности. Несмотря на то, что Фастольф почти непрерывно воевал во Франции с 1412 года, он так и не вернулся туда после своего отъезда в Англию в 1439 году. Хотя он оставался страстно преданным делу сохранения английских владений во Франции и провел большую часть своей старости, негодуя на неумелость английской политики, он превратился из боевого капитана в мирного помещика[704]. Обогащение Фастольфа в результате его военной карьеры было исключительным, но его пример не является единичным. Среди дворян было мало ветеранов, не пожелавших вернуться домой для мирного проведения последних лет жизни.

Но все большая часть рыцарей из графств никогда не была на военной службе во Франции, не говоря уже о приобретении там земель или должностей. По мере того как возможности обогащения уменьшались, уменьшалась и привлекательность добровольного участия в военных кампаниях, что привело к растущим трудностям с набором латников в экспедиционные войска. Дело не в том, что они не были заинтересованы в сохранении английских владений за границей, просто у них были другие приоритеты дома и вера в то, что те, кто выиграл от завоевания, должны первыми и защищать его. Такое отношение не было новым, но впервые за 25 лет изменились обстоятельства. Бофорт и его коллеги в Нормандии видели опасность возрождающегося французского милитаризма, а их соотечественники в Англии — нет. Последствия стали фатальными для того, что осталось от английского королевства Франция.


Глава двадцать четвертая. Нарушение перемирия

Во Франции нарушения перемирия с каждым днем становились все более вопиющими. 28 февраля 1449 года Бофорт написал Карлу VII письмо, в котором жаловался, что с августа предыдущего года Роберт де Флок и его гарнизон в Лувье совершили ряд бесчинств, напав на суда на Сене, захватив вина на 800 т.л. (46.667 ф.с.) и совершив набег на деревню Кевревиль, недалеко от Пон-де-л'Арк, где они избили жителей, называя их лживыми предателями и английскими собаками, и нанесли ущерб их их имуществу. Люди из Мон-Сен-Мишель и Гранвиля были не лучше, "ежедневно совершая бесконечные преступления, убийства, грабежи, захватывая рабочих, когда рыскали ночью в десяти или двенадцати лигах от своих баз, пленяя их для получения выкупа, как они делают это до сих пор, как будто сейчас время войны, причем объявленной войны"[705].

Еще хуже, поскольку это было намеренно спланированное нападение, а не партизанщина или результат отсутствия дисциплины, был рейд, возглавляемый солдатами гарнизона Дьеппа, 25 февраля, в Масленичный вторник, последний день пиршеств перед воздержанием Великого поста. От 160 до 180 человек, "вооруженных и одетых в броню, как на войне", ворвались в приход Торси-ле-Гран, в 10-и милях к юго-западу от Дьеппа, где проходило важное собрание королевских чиновников. Они взяли в плен многих из них, в том числе лейтенанта и прево бальяжа Ко, лейтенанта виконта Арка и, что самое впечатляющее, Симона Морье, королевского советника, который был прево Парижа до изгнания англичан в 1436 году и находился там по своим частным делам. В результате этого рейда два человека были убиты, а остальные, включая некоторых раненых, были схвачены и заключены в темницу в Дьеппе "как во время войны"[706].

Хотя Бофорт признал, что имела место некая провокация, поскольку нормандские чиновники арестовали людей из Дьеппа, и этот вопрос расследовался его хранителями перемирия, такие действия были непростительны. Поскольку у Карла также были причины для жалобы на то, что англичане укрепляют Сен-Жам-де-Беврон и Мортен, обе стороны направили посланников, чтобы попытаться решить эти вопросы[707].

Однако прежде чем были сделаны какие-либо выводы, произошло еще одно крупное нарушение перемирия, на этот раз со стороны англичан. 24 марта 1449 года Франсуа де Сурьен захватил город и замок Фужер в Бретани, недалеко от нормандской границы. На первый взгляд, это был просто независимый набег иностранного капитана-наемника. Фужер был богатым торговым городом, который Сурьен основательно разграбил, захватив добычу на сумму 2.000.000 т.л. (116.67 млн. ф.с.), после чего обосновался со своими людьми в замке и стал грабить весь район, взимая appâtis, захватывая пленных и "в целом совершая все обычные военные подвиги". Когда возмущенный герцог Бретонский послал своего герольда в Нормандию и Англию с требованием возмещения ущерба и узнать, по чьей инициативе это было сделано, и Бофорт, и Саффолк отрицали свою причастность и полностью отреклись от действий Сурьена[708].

Это было откровенной ложью. Захват Фужера был тщательно спланирован в Лондоне по крайней мере за 15 месяцев до этого. Согласно отчету Сурьена обо всем этом деле, написанному в марте 1450 года, идея была выдвинута еще летом 1446 года. В июне того года под давлением Прежана де Коэтиви, одного из группы влиятельных бретонцев при королевском дворе, Карл VII приказал герцогу Бретонскому арестовать его брата-англофила Жиля по обвинению в сговоре с англичанами. Для этого обвинения были некоторые основания, поскольку Жиль получал от англичан пенсию и был важным сторонником союза с ними в то время, когда сам герцог больше склонялся к французам и, возможно, Жиль даже надеялся с помощью англичан вернуть себе земли присвоенные его братом. Английская администрация в Нормандии, безусловно, предоставила ему охрану за несколько недель до его ареста и предупредила его о заговоре против него. Когда Жиля все же заключили в тюрьму, были поданы официальные протесты и рассмотрен вопрос о его спасении, так Сурьен утверждал, что "Мэтью Гоф и другие настоятельно просили Томассена дю Кесне и других моих людей найти способ освободить милорда Жиля Бретонского". Саффолк, однако, предложил маршалу Сурьена в Вернёе, который в то время находился в Англии, альтернативный план: его господин, известный подобными подвигами, должен захватить Фужер, чтобы обменять его на свободу Жиля. Саффолк заверил, что для Сурьена за это дело не будет никаких последствий[709].

Выбор Саффолка в пользу Фужера, вероятно, был продиктован не только его богатством и расположением вблизи нормандской границы, но и тем, что ранее он принадлежал Жану, герцогу Алансонскому. Чтобы собрать средства на выкуп после своего пленения при Вернёе в 1424 году, герцог Алансонский неохотно заложил город герцогу Бретонскому за 80.000 экю (5.83 млн. ф.с.) и никогда не простил Карла VII помочь ему вернуть его. После участия в мятеже Прагерия герцог впал в немилость у короля и сделал несколько предложений англичанам. Например, летом 1440 года он обратился к сенешалю Гаскони за военной помощью для своего мятежа. Следующим летом он послал своего личного представителя в Аржантан, чтобы предупредить местного капитана о том, что владелец замка продал и предал англичан, и передал ему список имен предателей, чтобы капитан мог их арестовать. В интересах Саффолка было угодить герцогу Алансонскому, а в интересах герцога — отобрать Фужер у герцога Бретонского. Хотя нет веских доказательств его причастности, известно, что по крайней мере один из агентов герцога Алансонского поддерживал связь с Сурьеном[710].

Возможно, чтобы подстраховаться, Сурьен сказал, что он не сможет осуществить задуманное без базы на границе Нижней Нормандии. Саффолк пошел на это, убедив лорда Фастольфа сдать свой замок Конде-сюр-Нуаро, расположенный в 50-и милях к северо-западу от Фужера. В качестве дополнительного стимула Саффолк предложил Сурьену самый престижный приз из рук короля: приглашение стать рыцарем Ордена Подвязки вместо Джона Холланда, графа Хантингдона и герцога Эксетера, который умер в августе 1447 года. Для арагонского солдата удачи это была честь, от которой нельзя было отказаться. Его вступление в Орден 8 декабря 1447 года стало удобным прикрытием для поездки в Англию, чтобы лично обсудить план по захвату Фужера с Саффолком и Бофортом, чье назначение на пост генерал-лейтенанта должно было быть подтверждено. Заручившись их поддержкой, Сурьен вернулся в Нормандию и в течение следующего года посылал своих шпионов в Фужер, чтобы выяснить состояние его обороны, а также собирал поддержку и сведения для своего предприятия, посещая гарнизоны Нижней Нормандии под прикрытием совместного с Толботом поручения от Бофорта провести сбор и смотр войск[711].

В свете этих действий развертывание отряда Мандфорда и войск, выведенных из Мэна в Сен-Жам-де-Беврон, приобретает более зловещую интерпретацию. Разобранная крепость находилась всего в 14-и милях к северо-западу от Фужера. Возможно, в результате многочисленных жалоб Карла VII на восстановление Сен-Жам-де-Беврон и соседнего Мортена, Бофорт в последний момент испугался и 26 февраля 1449 года отправил своего герольда к Сурьену, запретив ему что-либо предпринимать без прямого приказа Генриха VI. В ответ Сурьен недвусмысленно заявил, что его планы слишком далеко зашли, чтобы он мог отступить. Около 600 солдат были собраны в Конде-сюр-Нуаро, Томассен дю Кесне доставил туда штурмовые лестницы, а инструменты, необходимые Сурьену для взлома ворот в Фужере, которые Бофорт лично приказал изготовить мастеру в Руане, были уже готовы.

23 марта 1449 года Сурьен подал сигнал к началу, двинувшись в направлении Авранша, чтобы обмануть французских шпионов, которые, как он знал, будут следить за ним, а затем под покровом ночи направился к своей истинной цели. На следующий день, около двух часов ночи, часть его отряда поднялась на городские стены по штурмовым лестницам и захватила замок врасплох. Операция, по крайней мере, с военной точки зрения, завершилась полным триумфом. Обрадованный Бофорт отправил в Фужер свои поздравления вместе с луками, стрелами, порохом и кулевринами, чтобы пополнить запасы замка, и приказал Сурьену держать свои войска в состоянии боевой готовности и ждать дальнейших приказов от Толбота[712].

Захват Фужера стал печально известен как причина возобновления войны между Англией и Францией. Однако сам по себе он не был достаточной причиной для возобновления военных действий, не в последнюю очередь потому, что конфликт касался только Англии и Бретани. Однако этот инцидент сыграл на руку Карлу VII. Как и в случае с уступкой Мэна, он сразу принял сторону герцога и превратил дело в затрагивающее его личную честь как короля.

Когда бретонский посланник потребовал объяснений, Сурьен дал понять, что он действовал не по своей инициативе. "Я имею право брать, но не отдавать, — сказал он, а затем, обратив внимание посланника на свой знак Ордена Подвязки, который он носил на видном месте, заявив, — не спрашивайте меня больше ни о чем. Разве вы не видите, что я являюсь членом Ордена Подвязки? И этого должно быть для вас достаточно!"[713].

Сначала этот инцидент рассматривался как любое другое нарушение перемирия. Герцог Бретонский потребовал возвращения Фужера и компенсаций, а когда этого не последовало, обратился к Карлу VII, который с энтузиазмом взялся за дело. Карл написал Бофорту официальное письмо с требованием сатисфакции за захват Фужера, но при этом дал молчаливое согласие на ответные действия. Его выбор пал на Роберта де Флока, капитана-изменника из Эврё, который 21 апреля совершил грабительский рейд до ворот Манта, расположенного в 30-и милях, угрожая взять его штурмом. Когда английские хранители перемирия выразили протест, представители Карла отреклись от всего и заявили, что Флок действовал без королевского приказа, но в ответ на всеобщее возмущение захватом Фужера англичанами[714].

Однако в начале мая, не найдя выхода из тупика, в который привел захват Фужера, Флок совершил более эффектный захват с помощью бретонца Жана де Брезе, капитана Лувье. Гийом Хоэль, купец, ежедневно проезжавший по 7-мильной дороге между Лувье и Пон-де-л'Арк, сообщил им, что город плохо охраняется, и предложил план его захвата. В назначенный день оба капитана отправили несколько своих людей, одного за другим, чтобы избежать обнаружения, в трактир в пригороде, куда должен был приехать Хоэль. В ту же ночь Флок и Брезе спрятали несколько сотен солдат в засаде вокруг города.

Перед самым рассветом, взяв в плен трактирщика и нагрузив повозку вином, двое из солдат, переодетые плотниками, проводили Хоэля до подъемного моста города. Хоэль окликнул привратника, сказав, что очень спешит, и предложил ему деньги, чтобы тот впустил его. Привратник опустил мост, но когда он наклонился, чтобы подобрать монету, которую Хоэль специально уронил, купец убил его кинжалом. Два "плотника" уже были на мосту и убили второго англичанина, вызванного для помощи привратнику.

Поскольку вход на Пон-де-л'Арк был открыт и не охранялся, Флок и Брезе вывели своих людей из засады и ворвались в город. Примечательно, что вместо обычного французского боевого клича "Сен-Дени!", они кричали "Сент-Ив! Бретань!", давая понять, что это была месть за взятие Фужера. Возможно, это также был способ избежать нарушения перемирия со стороны Франции, поскольку это не было акцией, совершенной от имени ее короля. Французы взяли город с легкостью, поскольку большинство его жителей еще спали, и захватили от 100 до 120 пленных, включая лорда Фоконберга, который по несчастью решил там заночевать. Не решаясь сдаться скромному лучнику, он был так тяжело ранен, что едва не умер, и его увезли в Лувье, где он оставался пленником в руках французов в течение трех лет. Через несколько дней Флок и Брезе повторили свой успех, взяв соседние крепости Конш, где "город [был захвачен] внезапно в результате измены, а замок — капитулировал", и Жерберуа, "захваченный хитроумными средствами очень рано утром" в отсутствие капитана, где все 30 англичан, находившиеся в этом месте, были преданы смерти[715].

Пон-де-л'Арк был городом огромной стратегической важности, и считался воротами в Нижнюю Нормандию. Его потеря и захват такого опытного капитана, как Фоконберг, стали серьезным ударом для английской администрации в Нормандии. По словам одного из наблюдателей, Бофорт выглядел так, словно его поразила молния, когда он получил эту новость. Хотя он поклялся немедленно вернуть Пон-де-л'Арк, он не продвинулся дальше демонстрации силы, отправив Толбота с "большим количеством солдат" к Понт-Одеме, примерно в 30-и милях к западу от потерянного города. Однако даже Толбот не осмелился рискнуть на военную конфронтацию, поскольку это положило бы конец всякой надежде на восстановление перемирия[716].

Еще до падения Пон-де-л'Арк Толбот отправил в Англию Уильяма Глостера, начальника королевской артиллерии. Обращение Бофорта к Парламенту в феврале не нашло отклика, и Глостеру было поручено передать сообщение о том, что Нормандия отчаянно нуждается в деньгах, людях и боеприпасах. Английские гарнизоны были близки к бунту, потому что им не платили. Жан Лампе, капитан Авранша, был вынужден прибегнуть к радикальным мерам: когда его люди угрожали уйти, если им не заплатят, и он не мог отправить гонцов в Руан из-за небезопасной дороги, он насильно взял 2.170 т.л. (126.583 ф.с.) у сборщика налогов для виконта, хотя и выдал ему квитанцию на всю сумму. Ричард Харингтон, бальи Кана, также использовал угрозу насилия против своего сборщика налогов, чтобы получить 600 т.л. (35.000 ф.с.) для оплаты подкреплений, которые он привел для обороны города[717].

То, что люди их уровня были вынуждены прибегнуть к таким средствам, чтобы получить свое законное жалованье, свидетельствовало о плачевном состоянии финансов Нормандии. В мае Бофорт созвал Генеральные Штаты, чтобы добиться выплаты жалования гарнизонам: первоначально собрание должно было состояться в Кане, но было перенесено в Руан, так как Бофорт не хотел покидать город в условиях нарастающего кризиса. Известие о взятии Пон-де-л'Арк пришло во время сессии, что побудило Генеральные Штаты предоставить субсидии, и 2 июня Осборн Мандефорд, теперь уже нормандский казначей, издал приказ о новом налоге[718].

Эти же новости побудили Саффолка согласиться послать Бофорту и Толботу подкрепление из 100 латников и 1.200 лучников, которым было приказано собраться в необычайно короткий срок к 11 июня в Портсмуте, и Саффолк сообщил Совету в Руане, что возглавит эту армию сам. Однако, не имея средств, он оказался в затруднительном положении. Согласно оценке, представленной Парламенту в начале года, король уже был в долгах на сумму 372.000 ф.с. (195.3 млн. ф.с.), "что является большой и неподъемной суммой". Поскольку Генрих был столь же расточителен в своих подарках, как и в раздаче титулов, его годовой доход в 5.000 ф.с. (2.63 млн. ф.с.) значительно уступал его расходам, ведь только содержание двора обходилось королю в 24.000 ф.с. (12.6 млн. ф.с.) в год[719]. В этих обстоятельствах неудивительно, что у него не было средств на Нормандию или что Парламент не желал выделять ему больше субсидий. Только 16 июля, после жарких споров, Палата Общин неохотно увеличила половину субсидии, которую она предоставила ранее, до одной десятой и пятнадцатой части. Эта сумма должна была собираться в течение двух лет, и, что примечательно, ни одна из этих субсидий не была направлена на оборону Нормандии[720].

В течение мая и июня сторонники перемирия продолжали переговоры по Фужеру, их встречи дополнялись различными посольствами, в которых Гийом Кузино, принимавший столь активное участие в сдаче Мэна, снова играл ведущую роль. Бофорт упорно отказывался возвращать захваченный город и выплачивать компенсацию, вероятно, потому, что был полон решимости осуществить первоначальный план обмена Фужера на Жиля Бретонского. И в этом он почти преуспел. Артур де Ришмон убедил Карла VII, что продолжающееся заключение Жиля в тюрьме может вызвать проблемы в Бретани и что его освобождение будет способствовать возврату Фужера. Поэтому Карл отправил Прежана де Коэтиви обратно к герцогу, который сначала согласился освободить брата, но затем, в самый последний момент, 30 мая 1449 года, неожиданно отменил свой приказ[721].

Его решение, вероятно, следует объяснить другим актом агрессии со стороны англичан, совершенным всего за неделю до этого Робертом Уиннингтоном, эсквайром из Девоншира, который заключил контракт на службу королю на море "для очищения оного и истребления разбойников и пиратов, которые ежедневно приносят все возможные неприятности". Вместо того чтобы уничтожать французских и бретонских пиратов, которые охотились на английские торговое суда в Ла-Манше и чья деятельность была постоянной причиной жалоб на протяжении десятилетий, 23 апреля, Уиннингтон захватил флотилию из более ста кораблей, с бретонской солью, шедшей из залива Бургнеф и привел ее на остров Уайт. Это был крупный дипломатический инцидент, поскольку торговля бретонской солью была чрезвычайно ценной и большая часть Европы зависела от нее для засолки мяса и рыбы, а корабли шли под нейтральными флагами Ганзейского союза, голландцев и фламандцев[722].

Это была акция, типичная для отсутствия координации между правительствами Англии и Нормандии, и она усугубила и без того напряженную и деликатную ситуацию. Вместе с английской неуступчивостью по поводу компенсаций за захват Фужера, это подтолкнуло герцога Бретонского в объятия Карла VII и менее чем через месяц они заключили наступательный и оборонительный союз, а герцог начал подготовку к войне[723].

Все известные нам сведения об окончательном срыве переговоров о мире исходят от французской стороны и по понятным причинам являются пристрастными. Они включают резюме, составленное в июле 1449 года, чтобы оправдать заявление Карла о том, что перемирие непоправимо нарушено, и отчет, написанный в 1460-х годах, когда Людовик XI пытался включить Бретань в состав французского государства[724].

Согласно этим сведениям, а также французским хронистам, среди которых было распространено резюме 1449 года, Бофорт упрямо отказывался от всех требований вернуть Фужер, тем самым нарушая перемирие; он также отказался от разумного последнего предложения, сделанного ему 4 июля, что если он вернет Фужер и все в нем награбленное или возместит его стоимость к 25 июля, то в течение 15-и дней Карл сделает то же самое с Пон-де-л'Арк, Коншем и Жерберуа и освободит лорда Фоконберга. Все это очень похоже на пропаганду Генриха V в 1415 году, когда он пытался оправдать свое решение начать войну, чтобы защитить свои "справедливые права и наследство" против "неразумного" и "упрямого" противника.

Резюме 1449 года показывает, что Бофорт делал встречные предложения, хотя мы и не знаем, какими они были, и что он прибегнул к стандартной тактике затягивания времени, обратившись к королю за дальнейшими инструкциями. Более важно то, что он стремился к тому, чтобы вопрос о суверенитете над Бретанью рассматривался как "открытый вопрос" и, следовательно, не учитывался в любом соглашении, которое может быть достигнуто. Это был разумный вариант, поскольку суверенитет принадлежал королю Франции, а на этот титул претендовали и Карл VII, и Генрих VI и за годы, прошедшие после заключения договора в Труа, герцоги Бретонские приносили оммаж обоим королям, последний раз Карлу VII 16 марта 1446 года[725].

То, что Саффолк не включил Бретань в список английских союзников при подписании Турского перемирия в 1444 году, было исправлено Лавардинским договором 1448 года — хотя и не так, как рассказывается в нелепой истории, появившейся в 1460-х годах, о том как англичане хитроумно организовали подписание договора в полночь, без света свечей, на дне рва в Ле-Мане, обманув таким образом французских посланников в темноте. На переговорах 1449 года Бофорт, очевидно, пытался использовать аргумент, что Бретань была подвассальна Генриху VI, чтобы заявить, что захват Фужера был действием против его собственного вассала и, следовательно, не являлся нарушением перемирия с Францией. В ответ Карл гневно настаивал на том, что он всегда и неоспоримо обладал суверенитетом над Бретанью и превращение этого в "открытый вопрос" ставит под сомнение его право на то, "что является вопросом наивысшей важности, который касается короля больше, чем почти любой другой, который может возникнуть в этом королевстве". В своем резюме он утверждал, что это было доказательством того, что Бофорт не имел ни малейшего желания приступать к урегулированию. Это дало Карлу VII возможность превратить нарушение перемирия в повод для войны[726].

Бофорт, похоже, не имел ни малейшего представления о том, что происходило нечто иное, чем обычные изматывающие дипломатические переговоры, ведь в конце концов, если французы жаловались, что захват Фужера был нарушением перемирия, то и захват Пон-де-л'Арк, Конша и Жерберуа тоже был таковым. Он также, похоже, не знал, несмотря на развитую систему шпионажа, которая в прошлом всегда была эффективной, что Карл просто использовал переговоры как прикрытие для своих последних приготовлений к вторжению в Нормандию. Несколько больших армий собирались на границах герцогства, чтобы начать наступление в трех направлениях: с запада из Бретани в Нижнюю Нормандию под командованием герцога и его дяди Артура де Ришмона; в центре под командованием Орлеанского бастарда, которому помогал герцог Алансонский со своей базы в Анжу; и с востока из Пикардии в Верхнюю Нормандию под командованием графов д'Э и де Сен-Поль.

Тот факт, что Луи, граф де Сен-Поль, взял на себя командование французской армией, имел огромное значение. Дом Люксембургов был главной опорой Бедфорда в последние годы его пребывания регентом Франции, а после его смерти члены этой семьи отказались воевать против англичан. Жан де Люксембург умер в январе 1441 года, так и не признав Аррасский договор, а в сентябре того же года племяннику Жана, Луи, графу де Сен-Поль, который служил в армии Карла VII во время осады Понтуаза, было разрешено вернуться домой раньше, чтобы избежать участия в последнем штурме. Однако теперь, когда его связи с английской администрацией были давно разорваны, он вызвался командовать армией вторжения[727].

То, что Сен-Поль сделал это с одобрения своего сюзерена, Филиппа Бургундского, также заслуживает внимания. Герцог поддерживал мир с Англией и Францией с 1439 года, но захват кораблей с солью флотом Уиннингтона в мае 1449 года вызвал у него такое же негодование, как и у герцога Бретонского, поскольку были захвачены голландские и фламандские суда. Герцог Бургундский ответил арестом английских купцов находившихся в его владениях, конфискацией их товаров и отправкой четырех военных кораблей для патрулирования побережья Нормандии и Бретани. Он отказался участвовать в планах вторжения Карла VII, но разрешил ему набирать добровольцев в бургундских владениях[728].

Еще до официального объявления войны другой крупный английский бастион пал в результате сочетания предательства и применения силы. Мельник из Вернёя, которого избили за то, что он заснул во время ночного дозора, отомстил, проехав 24 мили до Эврё, чтобы предложить свои услуги Роберту де Флоку и Пьеру де Брезе. 20 июля, когда он в очередной раз заступил на дежурство, он уговорил своих товарищей по ночному дозору уйти пораньше, потому что было воскресенье и им нужно было успеть к мессе. Затем он показал ожидающим французам, где его мельница примыкает к городским стенам, и помог им установить там штурмовые лестницы. Французы смогли взобраться на стены незамеченными и захватить город врасплох. Часть английского гарнизона укрылась в замке, но на следующее утро тот же мельник показал как отвести воду из рва, что позволило французам взять замок штурмом.

Оставшиеся англичане вместе с примерно 30-ю ведущими горожанами отступили в последний оплот, Серую башню, которая была сильно укреплена и окружена рвом, но не имела запаса провизии. В тот же день Орлеанский бастард, недавно назначенный военным лейтенантом короля, прибыл в Вернёй во главе своей армии и окружил башню. Осажденные уже отправили призыв к Толботу и Мандефорду, которые отправились из Руана во главе колонны помощи, ожидая встретить только французов, захвативших Вернёй. Поэтому они были потрясены, когда, приблизившись к Аркуру, увидели Орлеанского бастарда и его огромную армию, вышедшую, чтобы перехватить их. Толбот быстро расставил свои повозки в круг, разместил своих людей внутри импровизированного вагенбурга и отказался вступать в бой. Когда наступила ночь, он отступил под покровом темноты в замок Аркур. Безнадежно уступая в численности и вооружении, Толбот не имел другого выхода, кроме как вернуться в Руан, оставив защитников Серой башни на произвол судьбы[729].

В том, что город и замок Вернёй были захвачены во время действия Турского перемирия, есть своя справедливость. Капитаном этого места был не кто иной, как Франсуа де Сурьен, который сейчас находился в Фужере, а его лейтенант, племянник Жан де Сурьен, и его подручный Томассен дю Кесне были среди защитников Серой башни.

Захват Вернёя и введение Орлеанским бастардом армии в герцогство были еще одним нарушением перемирия, которое Бофорт мог привести в длинном списке нарушений с обеих сторон. Однако смысла в этом было мало. 31 июля 1449 года его посланники были вызваны к Карлу VII в его замок Рош-Траншелион, где их обязали выслушать перечень проступков, совершенных английской администрацией в Нормандии с момента прибытия Бофорта, а затем официально сообщили, что в результате Карл "полностью и с честью освобождается и снимает с себя обязательства по соблюдению перемирия". Это было объявление войны[730].

С впечатляющей скоростью и эффективностью началось массированное вторжение в Нормандию. Графы д'Э и де Сен-Поль вторглись с востока, переправившись через Сену у Пон-де-л'Арк, а 8 августа они захватили небольшой замок Ножан-Пре, гарнизон которого капитулировал после короткого штурма. Англичанам позволили уйти, оставив оружие, а сам замок был сожжен. 12 августа графы объединились с Орлеанским бастардом, Гокуром и Сентраем, которые привели 2.000 человек из Эврё, чтобы окружить Понт-Одеме, небольшой, но важный узловой город в 32-х милях к западу от Руана, недалеко от Онфлёра и Пон-л'Эвека.

Этот город, очевидно, был выбран в качестве цели как из-за его расположения, так и из-за того, что его стены были невысоки и по крайней мере, частично состояли из деревянных частоколов. Не задерживаясь на осаду, французы атаковали город, обстреляв его из артиллерии и переправившись на лошадях через затопленные водой рвы. Они быстро взяли город штурмом, но затем столкнулись с неожиданным сопротивлением, поскольку не знали, что несколькими днями ранее Фульк Эйтон и Осборн Мандефорд привели в Понт-Одеме подкрепление. После ожесточенной рукопашной схватки на улицах англичане были подавлены превосходящей численностью противника и отступили в каменный дом в конце города. Затем Орлеанский бастард лично возглавил штурм этого последнего оплота англичан, и, столкнувшись с перспективой расправы над всеми своими людьми, Эйтон капитулировал, передав свой меч Орлеанскому бастарду на лестнице дома. Двадцать два бургундских оруженосца были посвящены в рыцари в результате этого подвига[731].

Из Понт-Одеме победоносные армии повернули на запад, направившись к Лизье, по пути захватив Пон-л'Эвек, который сдался при их приближении, когда его гарнизон сбежал. Лизье оказался столь же покладистым. Его епископом был хронист Тома Базен, который в детстве испытал малоприятные перипетии, когда его родители бежали перед вторгшимися армиями Генриха V. Они вернулись в родной Кодбек в 1419 году, но через 20 лет были снова изгнаны "ужасающей тиранией" Фулька Эйтона, "отвратительного англичанина и свирепого разбойника", чьи люди, по словам Базена, не уступали ему в порочности. В то время как его родители поселились в Руане, сам Базен вернулся в Нормандию только в 1441 году, проведя все эти годы в качестве юриста-каноника в Париже, Лувене и Италии. Решив, что английское завоевание будет постоянным, он вернулся, чтобы занять должность в новом университете в Кане, стал его ректором и, наконец, в 1447 году был возведен в епископы[732].

У Базена не было сил для обороны. Когда французы приблизились, он созвал собрание городского Совета и взял на себя обязательство вести переговоры о капитуляции. Его многолетняя юридическая подготовка, очевидно, принесла свои плоды, поскольку ему удалось добиться разрешения на свободный выход английского гарнизона со всем его имуществом и на то, чтобы он сам, глава собора и жители города оставались владельцами всех своих земель, имущества и товаров. Ценой, которую он заплатил, стало то, что Лизье перешел под власть Карла VII вместе с семью зависимыми замками и крепостями по соседству, включая Орбек, центр виконтства. Одним махом, не дав ни одного сражения, Орлеанский бастард подчинил себе весь округ. Это был, безусловно, чистый и эффективный способ завоевания[733].

Сотрудничество Базена было щедро вознаграждено. Через 12 дней после сдачи Лизье он принес клятву верности Карлу VII в Вернёе и был назначен членом Большого Совета с ежегодной пенсией в 1.000 т.л. (58.333 ф.с.). Карл был столь же щедр к горожанам Вернёя, которые воевали против него. 23 августа Серая башня капитулировала. Даже без поставок Толбота ее защитникам удалось продержаться еще пять недель, но когда они, наконец, капитулировали из-за отсутствия продовольствия, внутри оказалось всего 30 человек. Большинство из них были нормандцами, поддерживавшими английский режим, для которых теперь был придуман унизительный термин "французские ренегаты". Жан де Сурьен, проявив фамильную находчивость и, возможно, с помощью навыков своего подручного Томассена дю Кесне, воспользовался небрежностью ночного дозора и сбежал вместе с большинством других защитников и всем ценным, что осталось в башне. Несмотря на свое раздражение таким поворотом событий, Карл великодушно помиловал всех "ренегатов", укрывшихся в башне, это был жест, призванный привлечь на свою сторону будущих подданных. В помиловании, кстати, упоминаются три человека: два чиновника, виконт и граф Вернёй, а также Робин дю Валь, которые были "причиной и средством захвата", что позволяет предположить, что предательство имело более широкий размах, чем просто один обиженный мельник[734].

Присутствие Карла VII в Вернёе не было случайностью. Место победы Бедфорда в 1424 году, и величайшего поражения французов в битве со времен Азенкура, стало первым городом, которое он выбрал для триумфального въезда в качестве короля Франции, в состав которой вскоре войдет все герцогство Нормандия.


Глава двадцать пятая. Завоевание

Завоевание Нормандии формально началось 26 августа, когда объединенные армии Орлеанского бастарда и графов д'Э и де Сен-Поль появились перед Мантом. Призванные сдаться, несколько сотен жителей собрались в ратуше, чтобы выслушать обращение мэра и единодушно согласились, что "следует найти способ, не подвергая город пушечному или иному разрушению, получить хорошую капитуляцию, наиболее выгодную и почетную из всех возможных"[735].

Поскольку лейтенант Томаса Ху хотел сопротивляться, некоторые горожане захватили одни из укрепленных ворот и настояли на том, что откроют их, если он не передумает, вынудив его согласиться на капитуляцию. Согласно условиям капитуляции, гарнизону и всем тем, кто пожелал покинуть город, были выданы охранные грамоты, позволявшие им сделать это, взяв с собой свое имущество, но без оружия и доспехов. Те, кто остался и присягнул на верность Карлу, оставались в своем праве владеть имуществом, положении, свободах и привилегиях, "какими они были до подчинения покойному королю Генриху Английскому"[736].

Капитуляция Лизье и Манта определила характер всей предстоящей кампании. Большинство обнесенных стенами городов, когда их заставляли выбирать между капитуляцией на щедрых условиях, сохранявших статус-кво, и штурмом с вероятной потерей всего, разумно выбирали первое. Часто, если гарнизон решал сопротивляться, жители либо восставали и заставляли его подчиниться, либо сами делали предложение осаждающим и впускали их в город. Французские хронисты, естественно, увидели в этом непреодолимую волну народной поддержки Карла VII: разгромленный и покоренный народ радостно приветствовал своего короля-освободителя. Правда же заключалась в том, что это было связано скорее с корыстными интересами, чем с патриотизмом.

Возможно, более наглядно это было продемонстрировано количеством капитанов, которые принимали деньги за сдачу своих крепостей. Самым ярким примером этого был Лонгни, который был сдан в конце августа 1449 года. Капитаном Лонгни был Франсуа де Сурьен: его жена и семья жили в замке, и на время своего отсутствия он доверил должность лейтенанта своему зятю, Ришару де Эпаулю, последнему оставшемуся в живых представителю древнего нормандского рода. Возможно, что Эпауль был возмущен тем, как английская администрация отреклась от его тестя и бросила его в Фужере, а позже, в ходе французского расследования, он заявит, что пытался отговорить Сурьена от выполнения миссии, считая, что он позорит себя и свою семью.

Но факты остаются фактами, Эпауль принял 12.000 экю (875.000 ф.с.) от Пьера де Брезе, чтобы впустить французов в крепость и стоял в стороне, пока они преодолевали сопротивление и брали в плен некоторых защитников замка, вероятно, испанцев и других иностранных солдат удачи, которых Сурьен регулярно нанимал на службу. Он снова стоял в стороне, когда его теще, которая была оправданно "очень недовольна" им, было велено уехать, забрав с собой свое имущество, а затем принял капитанство в Лонгни от имени Карла VII и принес присягу своему новому господину. Позже он получил еще 450 т.л. (26.250 ф.с.) "для распределения между двенадцатью франкоговорящими военными товарищами, которые находились в указанном месте с ним и под его началом…. и его союзниками, как за то, что они вместе с ним были причиной сдачи указанного места, так и за то, что они пришли в повиновение королю… и выполнили свой долг".

Вместо принципиальной смены верности, поскольку он считал, что его семью обесчестили и предали англичане, эти факты говорят о корыстных действиях человека, который увидел возможность одним махом получить капитанство, сбросить зависимость от своего арагонского тестя и обогатиться. Есть определенное злобное удовольствие в том, чтобы узнать, что он недолго наслаждался своими незаконно нажитыми богатствами. В 1451 году он начал судебный процесс против наследников первоначальных владельцев замка, требуя 10.000 т.л. (583.333 ф.с.) в качестве компенсации за ремонт, который он произвел, но в итоге Парламент постановил, что Лонгни принадлежал им по праву и должен быть возвращен им без каких-либо условий[737].

Ришар де Эпауль был, по крайней мере, коренным нормандцем. У двух других перебежчиков не было такого оправдания, хотя оба изменили верность по одной и той же причине: они женились на богатых француженках и могли потерять все, сохранив верность Англии. Джон Эдвардс, валлийский капитан Ла-Рош-Гюйон от имени Симона Морье, был убежден своей женой и взяткой в 4.500 т.л. (262.500 ф.с.) принести присягу Карлу VII и остался на своем посту. Через месяц, в октябре 1449 года, за ним последовал Ричард Мербери, англичанин, который был членом двора Бедфорда и, по крайней мере, с 1425 года капитаном Жизора. Родители его жены выступили в качестве посредников и договорились о том, что в обмен на сдачу Жизора и принесение присяги два его сына, Джон и Хэмон, которые были захвачены в плен при Понт-Одеме, будут освобождены без уплаты выкупа. Мербери не сохранил свое капитанство, которое было передано Раулю де Гокуру в качестве награды за его многолетнюю службу французской короне и с учетом его преклонного возраста. В качестве компенсации за сдачу столь важного английского опорного пункта Мербери получил право на владение землями своей жены и капитанство в Сен-Жермен-ан-Ле. Его английский лейтенант, некто "Рейнфокс" (возможно, тот самый "Рейнфорт", который сопровождал Мэтью Гофа в Эльзас летом 1444 года и позже жил за счет земли в районе Кана), получил 687 т.л. (40.075 ф.с.) от Пьера де Брезе за свою роль в передаче Жизора Карлу VII[738].

К началу сентября 1449 года Вернон, замок Дангю и Гурне также сдались. Английский гарнизон в Верноне продолжал демонстрировать неповиновение, насмехаясь над герольдом, посланным потребовать ключи от города, и отдавая ему все старые ключи, которые только можно было найти. Когда вольные стрелки в своем первом успешном бою захватили артиллерийское укрепление на острове посреди реки, что привело к захвату моста, жители решили сдаться "независимо от того, хотят этого англичане или нет". Гарнизон, выразив формальный протест, согласился с их решением, потребовав подтвердить письменно, что они не давали согласия и не желали капитулировать, но были вынуждены это сделать, и добился отсрочки сдачи в надежде на помощь из Руана. Поскольку помощи не последовало, город и замок были сданы вместе[739].

Первой крепостью, оказавшей реальное сопротивление, стал Аркур, где гарнизоном командовал Ричард Фрогенхалл, один из капитанов, сопротивлявшихся передаче Мэна. Осада длилась 15 дней и отличалась как потерями, убитыми артиллерией с каждой стороны, так и тем, что Орлеанский бастард выставил перед воротами картину с изображением Фрогенхалла, висящего вниз головой. Это был стандартный метод публичного осуждения и унижения человека, нарушившего рыцарский кодекс поведения. Предполагаемое преступление Фрогенхалла заключалось в том, что он нарушил клятву не брать в руки оружие против французов. Таннеги дю Шатель в 1438 году подобным образом отомстил Саффолку, Роберту Уиллоуби и Томасу Блаунту, осудив их за клятвопреступление и повесив на воротах Парижа "очень неприятные картины на каждой из которых был изображен рыцарь, один из великих английских лордов, подвешенный за ноги на виселице, в шпорах, полностью вооруженный, за исключением шлема на голове, связываемый дьяволом цепями, а внизу картины — два грязных, уродливых ворона, которые выглядели так, будто выклевывают ему глаза"[740].

В сентябре темп завоевания ускорился: Франциск, герцог Бретонский, и Артур де Ришмон вторглись в Нижнюю Нормандию с запада с армией в 6.000 человек. Оставив брата герцога, Пьера, охранять бретонские границы и избегая больших английских пограничных крепостей, они продвигались по полуострову Котантен, захватив сначала Кутанс, затем Сен-Ло и, наконец, Карантан и Валонь. Ни один из этих городов не оказал сопротивления, хотя самый маленький гарнизон в Нормандии, Понт-Дуве, недалеко от Карантана, где капитаном был Дикон Чаттертон, отказался сдаться и был взят штурмом[741].

В другом месте герцогства люди из гарнизона Дьеппа отважились и захватили врасплох Фекамп, взяв в плен 97 английских солдат на борту корабля, который вошел в гавань сразу после этого, не зная, что город только что перешел в руки врага. Тук, Эссе, Эксмес и Алансон пали без боя, а в Аржантане горожане выставили французский штандарт, чтобы указать, где французы могут войти в город. Гарнизон отступил в замок, но пушка пробила в стенах пролом, достаточный для проезда телеги, и заставила защитников сдаться[742].

И все это время, несмотря на отчаянные мольбы о помощи, Бофорт и английская администрация сидели в Руане и ничего не предпринимали. Даже Толбот, некогда славившийся своей энергией и смелостью, не решился выступить, но, в отличие от французов, в его распоряжении не было полевой армии. Ни один солдат не мог быть отвлечен из гарнизонов, а 3.000 человек, обещанных из Англии к июню 1449 года, так и не появились. Только 55 латников и 408 лучников прибыли на континент, 31 июля, под командованием сэра Уильяма Пейто[743].

Не располагая людскими и денежными ресурсами, которыми в изобилии располагал Карл VII, Толбот не мог сделать ничего, кроме того, чтобы Руан не попал в руки французов. Однако и ему предстояло разделить опыт многих капитанов и гарнизонов, захват которых он не смог предотвратить. В начале октября объединенные армии Орлеанского бастарда, графов д'Э и де Сен-Поль, Рене Анжуйского и неутомимого 78-летнего Рауля де Гокура подошли к Руану, а Карл VII лично прибыл к городу, чтобы наблюдать за ходом осады. Две попытки призвать город к сдаче были пресечены гарнизоном, который не позволил герольдам приблизиться к стенам.

Руанцы все еще хранили горькие воспоминания о долгой и ужасной осаде 1418–19 годов. Они также предчувствовали грядущие события, поскольку в течение шести недель до появления армии Карла VII перед воротами города в него не поступало никаких припасов. Поэтому группа горожан захватила участок стены между двумя башнями и показала свою готовность сдаться. 16 октября Орлеанский бастард подвел отряд к этому участку стены, приставил штурмовые лестницы и, посвятив в рыцари дюжину своих боевых товарищей, включая Гийома Кузино, перебросил их на стены. Они не подумали о Толботе, который, наконец, воодушевившись, лично возглавил контратаку, в ходе которой около 50-и или 60-и французов, включая руанцев, были убиты или взяты в плен, стена была отбита, а захватчики отброшены. Однако на следующий день горожане в таком количестве пришли к Бофорту с требованием позволить архиепископу вести переговоры о сдаче от их имени, что тот неохотно но все же дал свое согласие. Это было то, на что он был готов пойти, поскольку, когда ему были представлены предложенные условия капитуляции, Бофорт дал такой враждебный ответ, что горожане взбунтовались, вынудив его и остальных англичан отступить в Руанский замок, где они и забаррикадировались. Поэтому руанцы открыли ворота, передали ключи Орлеанскому бастарду и заставили сдаться гарнизон, охранявший мост[744].

Когда город оказался в руках французов, Бофорт, Толбот и канцлер Томас Ху оказались запертыми в замке вместе с 1.200 солдат, многие из которых были беженцами из сдавшихся гарнизонов. Поскольку продовольствие было в дефиците, а перспектив на помощь не было, у них не было другого реального выхода, кроме как договариваться о том, как выбраться из ловушки. Карл, который, похоже, недолюбливал Бофорта как лично, так и за ту должность которую он занимал, был полон решимости получить как можно более высокую цену. Он окружил замок своими людьми и огромным количеством пушек, как бы готовясь к осаде, и потребовал, чтобы Бофорт сдал не только Руан, но и все опорные пункты, оставшиеся в руках англичан во всем Па-де-Ко, а именно: Кодбек, Танкарвиль, Лильбонн, Арфлёр, Монтивилье и Арк. Кроме того, Бофорт должен был заплатить выкуп в размере 50.000 салюдоров (4.01 млн. ф.с.) в течение 12-и месяцев и предоставить восемь заложников в качестве гарантии выполнения условий, включая своего свояка Толбота и его пасынка Томаса Рооса, а также Ричарда Фрогенхалла и Ричарда Гауэра, сына Томаса Гауэра, капитана Шербура, последней английской крепости оставшейся на полуострове Котантен. На этих условиях Бофорт, его жена, дети и все остальные, кто решил отправиться с ним, должны были с охранными грамотами уехать в Англию, забрав с собой все свое имущество, кроме тяжелой артиллерии, пленных и казны[745].

29 октября 1449 года Бофорт поставил свою печать на капитуляции Руана, купив свою жизнь ценой своей чести. Новость о капитуляции Руана вызвала в Англии шок, возмущение и стыд, особенно потому, что речь шла о потере других ключевых опорных пунктов, которые в то время даже не подверглись нападению. Осада длилась менее трех недель от начала до конца, и хотя замок был взят, его даже начали обстреливать. Капитуляция Бофорта без какого-либо сопротивления вполне могла быть расценена как измена. Возможно, это дошло до него еще до отъезда из Франции, поскольку, сев на корабль в Арфлёре, он не вернулся в Англию, а направился в Кан[746].

Через неделю после капитуляции Руана было сдано еще одно знаковое место в истории этих смутных времен. 5 ноября Франсуа де Сурьен сдал Фужер герцогу Бретонскому, утверждая, что он продержался пять недель под сильной бомбардировкой, несмотря на дезертирство своих людей, которые вернулись в свои гарнизоны, оказавшиеся теперь под угрозой, и сославшись на бездействие английского правительства, которое обещало, но не прислало ему подкрепления под командованием Роберта де Вера. 400 человек действительно переправились во Францию вместе с де Вером в сентябре, но добрались не дальше Кана, где бальи и жители умоляли их остаться, чтобы защитить свой город. Сурьен получил 10.000 экю (729.167 ф.с.) за сдачу Фужера, но потерял Вернёй, Лоньи и все свои земли в Нормандии и Ниверне. Горечь от того, что от него отреклись и Саффолк и Бофорт, заставила его отказаться от своего драгоценного членства в Ордене Подвязки, поступить на службу к герцогу Бургундскому и в конечном итоге стать натурализованным подданным короля Франции[747].

Только теперь, когда было уже слишком поздно, английское правительство предприняло шаги по оказанию помощи Нормандии. 21 и 22 ноября в Кан и Шербур были отправлены 1.000 длинных луков, 2.000 снопов стрел, 2.880 тетив, 1.800 фунтов пороха и множество другого вооружения с двумя артиллеристами и "хитрым" или искусным "плотником для изготовления снаряжения". 4 декабря сэр Томас Кириэлл заключил контракт на службу во Франции с 425 латниками и 2.080 лучниками, но Саффолк не смог найти денег на выплату жалованья и оплату транспортных расходов. Казначею пришлось заложить драгоценности короны, чтобы получить заем на экспедицию, потому что "мы еще не обзавелись деньгами", а король был вынужден умолять крупных землевладельцев Уэсткантри оказать любезность и предоставить свои суда для освобождения Нормандии. Даже после смерти кардинал Бофорт оставался главным банкиром короны: его душеприказчики выдали займы на общую сумму 8.333 ф.с. 6 ш. 8 п. (4,38 млн. ф.с.), а сам Саффолк дал взаймы короне 2.773 ф.с. (1.46 млн. ф.с.)[748].

Парламент был спешно созван 6 ноября, когда пришло известие о падении Руана и предвидя предстоящие бурные заседания, сэр Джон Попхэм, ветеран Азенкура и французских войн, которого Палата Общин выбрала спикером, отказался от этой обязанности, сославшись на возраст и немощь. Самый политизированный Парламент столетия теперь стремился отомстить тем, кого считал ответственными за разворачивающуюся катастрофу, а именно тем, кто заключил Турское перемирие. Адам Молейнс, епископ Чичестерский, был вынужден сложить с себя должность хранителя Тайной печати. 9 января 1450 года, когда он пытался доставить жалованье неоплаченным и бунтующим войскам Кириэлла, ожидавшим отправки в Портсмуте, на него напали, осудили как "предателя, продавшего Нормандию" и убили люди капитана Катберта Колвилла, человека с большим военным стажем[749].

Слухи о том, что умирающий Молейнс обвинили Саффолка в предательстве, заставили герцога выступить с эмоциональным заявлением в Парламенте. Он трогательно рассказал о долгой службе своей семьи в войнах короля, о гибели отца под Арфлёром, старшего брата при Азенкуре, двух других при Жаржо и четвертого во Франции в качестве заложника по гарантии выплаты собственного выкупа, о своих личных 34-х годах службы, 17 из которых он провел "не возвращаясь домой и не видя этой земли". Предал бы он все это "за посулы француза"?

Это был риторический вопрос, но Парламент решил, что так оно и есть. 28 января Саффолк был заключен в Тауэр, а через десять дней ему был объявлен официальный импичмент как предателю, который на протяжении многих лет был "последователем и пособником" Карла VII. Освобождение герцога Орлеанского, передача Мэна, неспособность включить Бретань в число английских союзников и, как подразумевалось, брак Генриха с Маргаритой Анжуйской, которую пренебрежительно называли "французской королевой", теперь рассматривались как доказательство его дьявольских махинаций с целью продажи двух королевств французам. Многие обвинения были нелепыми, отражая скорее желание Парламента найти козла отпущения, чем истинные причины бедствия. Саффолк протестовал и заявил, что он не несет единоличной ответственности: "столь великие дела не могли быть совершены или приведены в исполнение одним лишь им, если только другие лица не внесли свою лепту и не были посвящены в них так же, как и он". 17 марта, на заседании Палаты Лордов, Генрих "по собственному совету" снял с Саффолка обвинение каравшиеся смертной казнью и приговорил его к пяти годам изгнания, начиная с 1 мая, за менее тяжкие преступления — коррупцию и казнокрадство. Но когда, 2 мая, Саффолк пересекал Ла-Манш, его судно было перехвачено королевским кораблем, он был взят в плен и, после импровизированного суда, проведенного командой, обезглавлен во имя "сообщества королевства"[750].

Тем временем ситуация в Нормандии становилась все более отчаянной. 20 ноября Мэтью Гоф и его лейтенант, лучник, ставший оруженосцем и хронистом, Кристофер Хэнсон, сдали изолированную крепость Беллем после того, как к нему не пришла помощь. Даже якобы неприступный Шато-Гайяр, который до этого пришлось морить голодом в течение многих месяцев, капитулировал 23 ноября после осады, длившейся всего пять недель, что, безусловно, доказывает недостаток провизии и боеприпасов в нормандских гарнизонах, на который жаловался Бофорт. 8 декабря Орлеанский бастард, взяв с собой 6.000 солдат, 4.000 вольных стрелков и 16 больших пушек, осадил Арфлёр. Из всех английских крепостей, которые должны были сдаться в рамках капитуляции Руана, только Арфлёр отказался подчиниться. При поддержке английского правительства, которое организовало поставки ячменя, пшеницы и солода, Арфлёру удалось продержаться до Рождества, но затем, 1 января 1450 года, он был вынужден капитулировать. В городе находилось так много англичан, среди которых было 1.600 солдат гарнизона и еще 400 человек, бежавших из захваченных крепостей, что была дана отсрочка еще на два дня, чтобы все они могли эвакуироваться по морю[751].

Из Арфлёра Орлеанский бастард направился в Онфлёр, расположенный на другой стороне устья Сены, который в течение четырех недель выдерживал тяжелые бомбардировки и минирование, прежде чем тоже согласился сдаться, если до 18 февраля ему не будет оказана помощь. Французы, очевидно, думали, что может быть предпринята попытка спасения города, так как они приняли меры предосторожности и укрепили свои позиции, но Бофорт остался в Кане, а армия Кириэлла все еще ожидала отправки в Англию, поэтому капитуляция прошла беспрепятственно, и гарнизон также отплыл домой[752].

Только в середине марта, более чем через три месяца после заключения контракта, Кириэлл наконец прибыл во Францию. Если бы он высадился в Кане, то мог бы объединить силы с Бофортом и начать кампанию по расширению английской территории за пределы Кана и Байе. Вместо этого, что совершенно необъяснимо, он высадился в Шербуре, единственном порту, который еще оставался в руках англичан, но был изолированным форпостом на самой северной оконечности полуострова Котантен. С ним было 2.500 человек и большой артиллерийский обоз, что говорит о том, что это была не просто полевая армия, а армия, предназначенная для отвоевания захваченных крепостей. Встревоженные, французские власти в Кутансе отправили срочные сообщения герцогу Бретонскому, адмиралу, маршалу и коннетаблю Франции, умоляя их прибыть "со всей силой и усердием" для отражения врага[753].

Первым делом Кириэлл осадил Валонь, расположенную в 11-и милях от Шербура. Город сдался через три недели, но только после прибытия к англичанам подкрепления из 1.800 человек, доставленных из Кана, Байе и Вира Робертом де Вером, Мэтью Гофом и Генри Норбери. Это был первый и последний успех в этой кампании. После сдачи Валони Кириэлл возобновил свой 67-мильный путь в Кан, минуя Карантан и выбрав прямой путь через залив с использованием бродов Сен-Клеман, которые были проходимы только во время отлива. Жан де Бурбон, граф Клермонский, был предупрежден о переправе англичан сторожем с церковной колокольни в Карантане и собрал все свои силы, чтобы преследовать их, одновременно отправив Артуру де Ришмону в Сен-Ло просьбу помочь перехватить врага.

15 апреля 1450 года граф Клермонский, под командованием которого находилось около 3.000 человек, настиг англичан возле Форминьи, деревни в 10-и милях к западу от Байе. Предупрежденный об их приближении, Кириэлл успел выбрать оборонительную позицию с небольшой рекой в тылу, вырыть рвы и установить колья, чтобы защитить свою линию с фронта от кавалерийской атаки. Благодаря превосходству в численности и сильной позиции, он легко отразил фланговую атаку войск Клермона, а его лучники даже успели захватить два небольших полевых орудия. Пьеру де Брезе удалось сплотить отступающие войска и начать полномасштабную атаку, которая также могла бы потерпеть поражение, если бы в этот критический момент не подоспел Артур де Ришмон с 2.000 своих людей. Оказавшись в клещах между двумя армиями, Кириэлл попытался повернуть свой левый фланг, чтобы встретить новую угрозу, но в неразберихе его войска расстроились и были разгромлены. Гоф и де Вер сумели пробиться к старому мосту через реку с остатками левого фланга и смогли бежать в Байе. Кириэлл, Норбери и многие латники были взяты в плен, но остальная часть английской армии, несравненные лучники, была перебита на месте. 3.774 были похоронены на поле в 14-и могильных ямах, а французы, для сравнения, потеряли лишь горстку людей. Это была месть французов за Азенкур[754].

Сражение при Форминьи положило конец слабой надежде на то, что завоевание французами Нормандии можно остановить, а тем более обратить вспять. Победоносные французские армии двинулись на Вире, этот выбор, несомненно, был продиктован отчасти тем, что его капитан, Генри Норбери, теперь был пленником в их руках. Вире оказал пустяковое сопротивление, а затем сдался в обмен на освобождение Норбери без выкупа и возможность гарнизона отбыть в Кан со своим имуществом. Командиром артиллерии в этой осаде, кстати, как и в других неназванных местах, был Джон Хауэлл, валлиец, находившийся на службе у Ришмона[755].

Граф Клермонский и Артур де Ришмон теперь пошли каждый своей дорогой, первый — чтобы присоединиться к Орлеанскому бастарду в осаде Байе, второй — чтобы помочь своему племяннику в осаде Авранша. Обороной Байе командовал Мэтью Гоф, но даже он не смог выдержать натиска пушек Жана Бюро, которые за 16 дней превратили стены города в руины. Две несанкционированные попытки взять Байе штурмом были отбиты за один день, в результате чего от стрел и ядер, погибло много людей с обеих сторон, но в конце концов Гоф был вынужден капитулировать до начала полномасштабного штурма. 16 мая англичанам разрешили уйти в Шербур, забрав с собой жен и детей, но оставив все свое имущество. Поскольку среди них было более 400 женщин и множество детей, которые теперь все были обездолены, французы милосердно предоставили им повозки для переезда в Шербур. Раненым солдатам дали отсрочку на месяц, прежде чем они должны были уйти, но остальные, включая Гофа, должны были идти пешком, каждый с палкой в руке в знак того, что они безоружны и ничего не имеют при себе, что также являлось общепризнанным символом безопасного прохода[756].

За четыре дня до эвакуации Байе, Авранш также сдался после ожесточенной обороны, длившейся три недели, которая, как говорят, была вдохновлена женой капитана Джона Лампета. Она переоделась в мужскую одежду и ходила из дома в дом, призывая жителей присоединиться к отпору осаждающим с помощью того что попадет под руку, а затем вернулась к женской одежде, чтобы очаровать Франциска Бретонского и выторговать лучшие условия капитуляции, как только сопротивление перестало быть возможным. Поскольку герцог умер вскоре после этого свидания, предполагалось, что она либо отравила, либо околдовала его — хотя ее чары не дали англичанам ничего, кроме свободы и ухода с пустыми руками[757].

В начале июня французские армии объединились, чтобы осадить Кан. 20.000 солдат окружили город, а Бюро привлек сотни землекопов, рабочих и плотников со всего региона для помощи в рытье мины, которая проходила под крепостными рвами, и обрушила башню и участок стены возле аббатства Сент-Этьен. В этот момент, как было хорошо известно обеим сторонам, Кан можно было взять штурмом. Разграбление города Генрихом V в 1417 году все еще было настолько тяжелым воспоминанием, что ни у одной из сторон не хватило решимости пойти на это снова. 24 июня 1450 года Бофорт подписал свою вторую капитуляцию за восемь месяцев. 4.000 англичан в Кане, включая семьи Бофорта, бальи Ричарда Харингтона, Роберта де Вера и Фулька Эйтона, снова разрешалось покинуть город со всем своим движимым имуществом, включая личное оружие, но на этот раз они должны были отплыть на корабле в Англию и никуда больше. А цена выкупа возросла с 50.000 салюдоров (4.01 млн. ф.с.) до 300.000 экю (21.88 млн. ф.с.)[758].

Бофорт слишком хорошо понимал всю чудовищность того, что он делает, поэтому он, видимо, предпринял отчаянную попытку добиться другого исхода. Он предложил 4.000 экю и 50 ф.с. (291.667 и 26.250 ф.с.) Робину Кэмпбеллу, лейтенанту Роберта Каннингема, капитана шотландской гвардии Карла VII, чтобы тот организовал похищение Орлеанского бастарда или одного из трех других названных приближенных короля и вывел 1.500 англичан из Кана. Треть из этих людей должна была быть конной и ринуться к месту прибывания Карла, "чтобы схватить его, доставить в Шербур и обратить в бегство его армию", а остальные должны были уничтожить французскую артиллерию, поджигая бочки с порохом и заклепывая пушки железными клиньями. Заговор, если он был подлинным, очевидно, провалился, хотя, когда он был раскрыт несколько лет спустя, Кэмпбелл и еще один шотландский гвардеец были обезглавлены и четвертованы как предатели, а их капитан был уволен и изгнан из двора[759].

Капитуляция Кана означала конец для немногих оставшихся английских гарнизонов. 6 июля, после непродолжительной борьбы, Фалез сдался Сентраю и Бюро в обмен на безоговорочное освобождение своего капитана Джона Толбота, которого держали в плену после сдачи Руана, поскольку условия капитуляции были нарушены отказом Арфлёра сдаться. В гордом, но безнадежном жесте неповиновения защитники Фалеза добились права отложить свою сдачу до 21 июля на случай, если на помощь все же придет английская армия. Последний крупный оплот на южной границе, Донфрон, последовал примеру Фалеза 2 августа[760].

Теперь в руках англичан оставался только Шербур, крепость, способная вместить тысячный гарнизон, которая ни разу не подвергалась штурму с момента возведения городских стен в середине XIV века. Шербур находился на узкой скале, его тройной обвод стена дополнялся четвертой стеной — морем, которое дважды в день превращало это место в изолированный остров. Если какая-либо крепость и могла стать английским Мон-Сен-Мишель, то это был Шербур. Он и раньше выживал как изолированный форпост, проведя 16 лет в руках англичан с 1378 по 1394 год. В 1418 году герцогу Глостеру потребовалось пять месяцев, чтобы взять его, и он добился этого только благодаря помощи предателя в гарнизоне. Теперь же на это ушло всего несколько недель.

Коннетабль Франции Артур де Ришмон лично руководил осадой, а Жан Бюро снова задействовал свою тяжелую артиллерию, которая оказалась столь эффективной при принуждении других крепостей к сдаче. Проявляя новаторские методы, которые вызывали страх и восхищение в равной степени, Бюро даже установил три бомбарды и пушку на песке, накрыв их вощеными шкурами, прижатыми камнями, чтобы защитить их во время прилива. Таким образом, он поддерживал регулярный обстрел со всех сторон, хотя, по слухам, до десяти его пушек взорвались при выстреле, что было обычной проблема средневековой артиллерии. Самой заметной жертвой осады стал адмирал Франции Прежан де Коэтиви, который был убит пушечным выстрелом из крепости, но многие другие умерли от болезней, которые быстро распространялись в нездоровых условиях осадного лагеря[761].

В отличие от многих других крепостей, Шербур имел возможность получать припасы, переправляемые через Ла-Манш из Англии, так в июне 1450 года на помощь ему были отправлены два артиллериста, огромное количество селитры, серы, луков, стрел и тетив, а также пшеницы, солода и хмеля, потому что Шербур тогда находился "в большой опасности", поскольку "не был обеспечен военным снаряжением и продуктами, как того требует необходимость". 14 августа двум сержантам короля было выплачено вознаграждение за их расходы по найму кораблей в западных и северных портах Англии "для отправки морем всего необходимого, чтобы спасти наш город и замок Шербур"[762].

Но этого было слишком мало и слишком поздно и Шербур капитулировал 12 августа 1450 года. Сам факт того, что он продержался так долго, по сравнению с позорной быстротой, с которой пало большинство крепостей, сделал его капитана, Томаса Гауэра, популярным героем. Его восхваляли как "мудрого и доблестного" эсквайра, "который провел большую часть своей жизни на службе королю и в военных походах ради сохранения общественного блага в королевствах Франции и Англии". Однако большинство людей не знали, что под обычным публичным договором о капитуляции скрывалась частная сделка, которая показала, что Гауэр был фактически подкуплен, чтобы сдать город. Его сын Ричард, который, как и Толбот, стал заложником при сдаче Руана, должен был быть освобожден без всяких условий; 2.000 экю (145.833 ф.с.) должны были быть выплачены солдатам гарнизона; дополнительные суммы должны были быть предоставлены в качестве выкупа за некоторых английских пленных, включая 2.000 экю за Дикона Чаттертона, капитана Понт-Дуве. Все расходы по возвращению англичан и их имущества домой должны были быть оплачены французской стороной и наконец, что самое существенное, деньги также были потрачены "на подарки, которые необходимо было сделать тайно некоторым рыцарям и джентльменам английской партии"[763].

Таким образом, последний бастион английского королевства Франция не пал после героической, но тщетной обороны, а был просто продан французам. "Шербура больше нет, — писал Джеймс Грешем Джону Пастону несколько дней спустя, — и у нас теперь нет ни фута земли в Нормандии". Унижение и гнев, которые испытывали в Англии, были сравнимы только с ликованием во Франции. Как Генрих V сделал годовщину Азенкура днем, который должен был отмечаться специальными мессами в Англии, так и Карл VII постановил, что годовщина падения Шербура отныне должна быть национальным праздником благодарения. Завоевание английского королевства Франция было завершено[764].


Загрузка...