Здесь, под северной звездою...(книга 2)

I

Был конец марта. Ночь слабо светлела. Когда Аксели, согнувшись, перебегал по цепи от одного бойца к другому, его воспаленные, слезящиеся глаза различали зубчатую кромку леса. Светлеющая ночь громыхала раскатами боя, длившегося третьи сутки. В цепи то здесь, то там вспыхивали огоньки и слышались ружейные выстрелы. С той стороны, с лесистого бугра, отвечали: были ясно видны вспышки. Время от времени раздавался цокот и пулеметная очередь с визгом отдавалась по верхушкам деревьев. Иногда пули ударялись совсем рядом, но Аксели не прятался. Он машинально пригибался, хотя в темноте, когда стреляли не целясь, это вряд ли имело какое значение.

Никто ему ничего не говорил, и у него ни к кому не было дела. Он шел только за тем, чтобы проверить, что бойцы не заснули в цепи, и чтобы самому не заснуть, оставаясь на месте. Сапоги промокли. Одежду ночной мороз превратил в ледяную корку. Но он не чувствовал холода. Он чувствовал только недоверчивое, озлобленное отношение, которое установилось между ним и бойцами. Сейчас, конечно, все молчали, так как даже ворчать не было сил. Сам он находился в таком же отчаянии, как и все, но он отгонял расслабляющие мысли. Юлёстало еще с вечера ушел в штаб и до сих пор не вернулся. Все равно... От него нигде нет проку. И чего он носится в штаб выяснять обстановку, когда и в штабе никто ничего толком не знает? Да хоть бы и знали, теперь это уже не имеет значения... К чему трескучие приказы, если их никто не выполняет.

Аксели прислонился к дереву. «Вон где, должно быть, худо приходится»,— подумал он, прислушиваясь.

Откуда-то справа доносилась частая перестрелка. Гулко грохали пушки, перекрывая ружейно-пулеметную трескотню, которая шла волной, то усиливаясь, то затихая. Вдруг сзади послышались крики, которых за шумом стрельбы трудно было разобрать. Немного погодя кто-то, запыхавшись, прибежал в цепь. Это был Элиас. Он искал Аксели:

— Аксели... гей!.. Где Аксели?

— Тут.

— Гей... Командуй скорее отступать... нас окружают...

— Кто приказал?

— Никто, но два пулеметчика видели, что оттуда народ валит толпой и лахтари их сзади гонят,

— Вранье... все на своих местах.

— Не вранье, слушай... Там шли три лыжника, и когда мы спросили, чьи они, они говорят, что ушли с поста, потому как их рота куда-то исчезла.

Ближние бойцы услыхали слова Элиаса и сбились в кучу.

— И верно, давай лучше отступать...

— Никакого отступления.

— Да не кричи ты, черт... Три дня ты долбишь: не отступать, не отступать, а сам же видишь: вон там отходят все время... Ведь по стрельбе слышно...

— Нельзя отступать из-за того, что увидели трех лыжников. Иди и не возвращайся, пока не выяснишь как следует.

Элиас убежал, и бойцы вернулись на свои места, но новость уже разнеслась по цепи. С дальнего конца цепи прибегали бойцы, чтобы узнать у Аксели о положении. Ругаясь на чем свет стоит, он гнал всех обратно в цепь. Он снова прислонился к дереву и прислушался, пытаясь по шуму боя определить ход сражения. Но это ничего не дало. Он все же решил держаться твердо, зная по опыту, какими противоречивыми слухами кишит эта война. Сколько он был на фронте, здесь постоянно носились всевозможные слухи и слушки, и он, конечно, знал, что они рождаются от ложных сообщений и туманных сведений. Когда ничего не известно точно и достоверно, возникают слухи, один другого нелепее. Он уже давно дал себе зарок не обращать на них никакого внимания. Ни в коем случае он не прикажет отступать на основании слухов.

И он мысленно повторил себе то, что за эти три дня говорил уже столько раз: кто-то должен удержаться на месте.

Три дня длилось наступление белых, и одна за другой позиции были потеряны. Сначала оказывали упорное сопротивление, но мало-помалу люди начали сдавать: все эти ночи без сна и почти без еды. Бойцы озлобились. А вчера вечером Аксели уже прямо пригрозили расправой. Правда, не в своем взводе, а в станционном. Потому что фактически он командовал ротой в течение всего этого боя. Юлёстало постоянно тянуло в тыл.

— Погляди пока здесь. Я пойду похлопочу насчет еды.

И не было ни еды, ни Юлёстало. Вчера бойцы начали требовать обеда, и Аксели приказал терпеть. Поднялась целая буча. Бойцы грозились, что бросят позиции и сами пойдут добывать еду. Тогда Аксели сорвался и сказал, что застрелит каждого, кто покинет цепь. А ему ответили:

— Слушай, больше одного ты не застрелишь, потому что следующим будешь ты сам.

Вспоминая все это, он вдруг почувствовал, что глаза начинают слипаться, и решил снова пройти по цепи. Но вдруг из лесу донесся крик. Аксели прислушался. Кто-то снова и снова повторял незнакомое ему имя:

— Аумаоя... Аумаоя... Аумаоя...

В голосе слышались боль и отчаяние, и, когда стрельба немного стихла, до Аксели донеслись жалобные стоны:

— Аумаоя... где же ты? Не бросайте... Я не могу... Санитары из Тампере, где же вы?

Аксели затаил дыхание и замер на месте. Странный крик. Очевидно, кто-то блуждал в тылу за их цепью.

— Оску. Поди разузнай, что там такое.

Оскар отправился туда, угрюмо буркнув что-то себе под нос. Он успел пройти метров сто, и с той же стороны раздалось несколько выстрелов. Оскар крикнул:

— Лахтари... Сюда, ребята...

Кто-то завопил:

— Прорыв справа!..

Затем снова застучали выстрелы, и Оску закричал опять, но из-за стрельбы уже ничего нельзя было разобрать. И тут Аксели наконец понял обстановку. Значит, все-таки правда. Он постарался взять себя в руки, чтобы отдавать приказания самым спокойным тоном.

Дальние в цепи стали бегать с места на место, стараясь разузнать что-нибудь. Но в предрассветной полутьме не возникло паники, а все стянулись поближе друг к другу. Аксели собрал свой взвод и с грехом пополам расположил его цепью.

— Оску там, впереди... осторожнее, не застрелите его...

Но Оску уже бежал навстречу.

— Сатана, там лахтари.

— Сколько их?

— Почем я знаю. Слышал команду: обход! И стреляли по крайней мере из десяти винтовок.

Аксели приказал двигаться дальше. Но бойцы шли вперед очень осторожно. Не успели подойти поближе, как неприятель открыл огонь и они бросились на землю. Пули щелкали по деревьям. И тут раздался крик Лаури Кивиоя:

— А ну, ребята, пошли к чертям отсюда... Как хотите, а Лате не останется тут на убой,

И началось бегство.

— Все на дорогу... Нас окружили... Остальные удрали...

Аксели хрипло кричал, пытаясь удержать их, но в шуме залпов белых его никто не слышал. Он еще сумел удержать Оскара и Акусти, поскольку они были ближе остальных. Поняв, что положение безнадежно, он послал их в другие взводы с приказом об отступлении.

Они бросились выполнять поручение, но вся цепь уже бежала. Всюду раздавался крик:

— На дорогу... Все выбирайтесь на дорогу!..

Бойцы видели друг друга не дальше чем в десяти метрах, и потому все непрерывно кричали, чтобы не потеряться. В этом гаме любые приказания были бесполезны.

К счастью, местность была знакомой. Чутье выводило бойцов на дорогу, и там наконец собралась вся рота, но в полнейшем беспорядке. Аксели пытался собрать взводы, но, разыскав одного командира, он убедился, что тот не знает, где его люди. Он стал вызывать командиров по именам, но вместо ответа слышал:

— Где Коскела?

Все кричали, звали друг друга и толпой откатывались по дороге назад, в тыл, иногда останавливаясь на минутку, чтобы прислушаться. Убедившись, что все взводы покинули позиции, и отыскав наконец Оскара, Аксели сказал ему:

— Беги сейчас вперед, доберись поскорее до той горки, где раньше стояли русские пушки, останови людей и постарайся занять позицию. Может, там они почувствуют себя немного спокойнее. Возьми из нашего взвода, кого сможешь, и располагайтесь цепью.

Оскар ушел вперед, забрав с собой несколько пентинкулмовцев, которые попались ему на глаза. Но остальная масса роты бежала следом за ними не отставая. Словно какая-то могучая сила тянула всех в тыл. Люди останавливались на мгновение как бы в нерешительности, но стоило услышать крик или выстрел, как все моментально обращались в бегство.

Аксели перестал орать на них и пытался восстановить порядок с помощью командиров взводов. Все его приказы и команды были напрасны. Никто не исполнял их. Толпа бежала в темноте смешанным стадом темных теней.

Навстречу им спешил Элиас.

— Приказано остановиться. Мы должны сдержать противника, пока там наши успеют вывезти пушки и обоз.

— А где Юлёстало?

— Он в деревне... организует отступление... все катится назад... Там неразбериха страшная.

— Хм.

С горькой, слезной яростью Аксели закричал:

— А ну-ка, стойте, слушайте... Нам нечего так торопиться. Лахтари так, волком, во тьме не нагрянут. У нас еще есть время.

Он поспешил вперед, чтобы раньше роты попасть на ту гору, где Оскар должен был занять позицию. За гребнем начинались поля большой деревни. Там проходила шоссейная дорога, у которой и был нанесен главный разгромный удар. Аксели ясно представил себе диспозицию. Он должен заставить роту остановиться до выхода на шоссе, чтобы иметь возможность охранять его и удерживать местность, лежащую между дорог. Он не верил, чтобы враг в темноте успел проникнуть туда, но заря уже разгоралась, предвещая утро.

Оскар расположил пентинкулмовцев цепью и стоял у дороги, чтобы остановить бегущих. Аксели встал рядом с ним, и, когда подходили первые бойцы, он направлял их в цепь. Неохотно, но они все же подчинялись, поскольку вначале шли поодиночке, но подоспевшая затем большая группа не захотела сворачивать с дороги.

— Не останемся здесь, ребята. Нас окружают...

— Да не окружат нас. Какой черт там провоцирует? Что вы думаете? Уже больше часу не слышно ни одного выстрела, а вы бежали, как волки.

— Да, но лахтари тоже бегать умеют. Неужели ты не понимаешь, что они вот-вот будут здесь.

— Начальники оставляют нас тут как прикрытие, чтобы самим успеть уйти подальше!

В деревне и на шоссе были слышны крики и шум — это уходили отряды. Ночная темнота еще больше сгущала чувство жуткой неопределенности. А тут из лесу, слева от дороги, донесся скрип лыж по насту и тихий разговор. Вскоре выяснилось, однако, что это свои, и бойцы кинулись к ним с вопросами.

— Уходите все, если думаете спасти свою шкуру. Теперь все пропало. Там остались и пулеметы и все.

Лыжники пошли дальше. Последним шел уже немолодой мужичок. Он отстал от группы и бежал торопливой рысцой. Тревожно взглянув на столпившихся на дороге людей, он бросил с ходу:

— Давай улепетывай.

— А ну пошли, ребята!

Аксели встал на дороге, расставив руки. Но на него не обращали внимания. Он и просил и приказывал, но из толпы ответили:

— Оставайся сам, черт, если тебе охота умирать. А мы пошли до самого дома. Пускай дерутся, те, кто заварил эту кашу...

Отчаявшись остановить роту, Аксели попытался сохранить хотя бы свой взвод. Но Оскар отказался:

— Я не останусь. Что тут может сделать горстка людей?

Оску сказал это с тупой злостью, больно поразившей Аксели, и тот вспылил:

— Мы должны остаться... Если лахтари ворвутся на наших плечах, ты представляешь, что будет в деревне? Там, конечно, сейчас неразбериха, и все погибнет.

Однако никакие доводы уже не действовали на Оску. Все это время он, не задумываясь, с какой-то беспечностью готов был идти на самое опасное дело, и Аксели всегда рассчитывал на него. Но сейчас даже для Оску наступил предел. И в нем заговорили усталость и раздражение:

— Да не труби ты, черт бы тебя побрал...

Пентинкулмовцы вышли на дорогу. Аку и Алекси жались позади всех, не находя себе места. Они не знали, на чью сторону встать: быть вместе с товарищами или идти за братом. И они просто помалкивали. Все решил Лаури Кивиоя. Он вскинул винтовку на плечо и пошел первым:

— Эх, сатана! Лучшие силы славного войска покидают поле. Если хочешь, сражайся тут один сколько душе угодно. А Лате пошел.

За ним двинулись остальные. Элиас поднес к губам трубу и тихонько сыграл сигнал отступления. Но Аксели выхватил у него трубу и замахнулся в гневе:

— Уходите, дьяволы... Ступайте домой... Ждите там, пока вам лахтари накинут петлю на шею...

— Не ори... Здесь мы на убой не останемся.

Аксели стоял один на дороге. На востоке красным заревом вставала заря. Из деревни по-прежнему доносился шум и крики. Можно было разобрать отдельные ругательства. Так разбивалась вдребезги душа революции. И так как это была финская революция, то и выражалась она на свой манер:

— Проваливай, черт, будь ты трижды проклят, раздели там с Сеппеля предательские деньги и не больно командуй... банк Ваасы оплатит...

— Заткни свою глотку, сатана... Пусть штаб подавится... Проваливай сам, окаянный...

Аксели медленно побрел к деревне. И вдруг, разбежавшись, он яростно швырнул сигнальную трубу подальше в лес. Она зазвенела светло и красиво, ударившись о дерево.

Сжав зубы так, что челюсти затрещали, задыхаясь от подступивших слез, Аксели прохрипел:

— Уходите, дьяволы...

Когда Аксели пришел в деревню, там была паника. Дорогу запрудили люди и лошади. Все толкались, ругались и требовали освободить дорогу. Раненые стонали на розвальнях. Командиры командовали, кто во что горазд. Услыхав голос Юлёстало, который ругался с кем-то на шоссе, Аксели стал пробираться в толчее к нему. Юлёстало препирался с несколькими возницами, настаивая, чтобы они подождали раненых. Он их упрашивал, прямо-таки умолял:

— Боец революции не бросит товарищей. Люди, подумайте же о раненых!

Еще дальше впереди шумел Мюллюмяки. Он задержал какие-то розвальни:

— Здоровые мужики, вылазь! А ты, с санями, заворачивай к красному кресту! Возьмешь раненых.

Аксели видел в полумгле, как Мюллюмяки схватил лошадь за узду, и в это время с саней поднялись двое:

— Не тронь коня, старый черт...

Затем выругался Мюллюмяки и прогремел выстрел. Один из двоих упал. Послышались крики и новые выстрелы. Мюллюмяки пошатнулся и, отступив шага на три, повалился на обочину. Возница погнал коня прямо на толпу, которая расступилась в последнюю секунду.

Аксели подбежал к людям, которых задержал Юлёстало.

— Если хоть один попробует уехать без раненых, я застрелю сперва коня, а потом его.

Возницы глухо роптали. Тут же нашлись раненые, и, нагрузив одни сани, Аксели пропустил их. Наверно, вместе с ранеными устроились и здоровые, так как в темноте и спешке невозможно было каждого проверить. Раненые все подходили и подходили. Одни шли сами, других вели под руки друзья. Нескольких лежачих товарищи привезли на раздобытых где-то саночках-поткури и на водовозных санках. Эти отряды до последнего удерживали позиции на какой-то высотке и должны были отступить под сильным огнем зашедшего к ним в тыл противника. О своих командирах они ничего не знали, пробивались в темноте мелкими группами, пока не вышли к своим. Они были гораздо меньше заражены паникой, чем те части, которые отступили раньше. Объяснялось это просто-напросто тем, что они побывали в более тяжелом положении и выход на шоссе, к своим, воспринимали как огромное облегчение.

Последние трое бойцов шли, покуривая как ни в чем не бывало, и, когда Аксели спросил их, что там происходит, они тихо ответили:

— Наших там больше нет никого. Мы самые последние. Но убитых и раненых много осталось на месте.

— Где ваши командиры?

— Командир роты погиб еще вчера вечером, а командир взвода сам застрелился, потому как сильно мучился, раненый.

Они пошли своим путем. Дорога в направлении фронта была пуста, но из дворов деревни еще выезжали на шоссе беглецы. Аксели все стоял посреди дороги. Мимо проехали последние груженые сани. Сзади на полозьях стоял пожилой боец, видимо из обозных. Лошадь перешла на рысь, старик свалился с полозьев и, догнав сани, снова вскочил на них, крикнув Аксели:

— Теперь самое время уходить. Маннергейм в Икаалинен высадился с воздушного корабля, и с ним шесть тысяч штыков.

Аксели пошел по дороге, не глядя по сторонам. Только мимоходом посмотрел на труп Мюллюмяки, лежавший ничком у обочины. За деревней он увидел две пушки, сваленные в канаву, без зарядных ящиков.

II

Сиуро, Нокиа, Тоттиярви, Весилахти.

Рота собралась на собрание, потребовала отпуска и решила предоставить его себе.

— Мы долго были на передовой. Пусть теперь другие попробуют.

Аксели говорил об отступлении с каждым бойцом в отдельности. И каждый смущенно отвечал:

— Я-то конечно... Но раз все решили...

Во время отступления случалось и мародерство. Чужая, незнакомая местность — здесь люди чувствовали себя безответственнее. Заходили в дома и брали самовольно продукты и подходящую одежду. А если хозяева пытались возражать, достаточно было стукнуть прикладом о пол. Рота рассыпалась на маленькие группки, потому что бойцы совестились командиров и друг друга и брели себе поодиночке. Никто не говорил о цели пути. Мысль об этом держалась где-то за порогом сознания. Но когда видели на дорожном указателе название родного прихода, неизменно сворачивали на дорогу, ведущую в родные места.

Местные штабы приказывали отступающим отрядам остановиться и образовать новую линию фронта, но никто не слушал ни их приказов, ни гневных призывов Аксели, ни высокопарных уговоров Юлёстало.

— Сатана... Тамперский штаб продал весь фронт... Они пропустили лахтарей с флангов... А в Куру они исподтишка открыли фронт...

Такие слухи были заразительны, так как в них бойцы находили моральное оправдание собственному отступлению. Шепотом передавали друг другу, что командующий фронтом Салмела действовал заодно с лахтарями. А когда Аксели спросил, откуда эти сведения, отвечали, пожимая плечами:

— Я не знаю... В Сиуро говорили...

Во время отступления Аксели уяснил одну вещь. Впервые в жизни он стал думать о поступках людей независимо от их правильности или неправильности. В начале пути он горячо доказывал, что отступление преступно и что фронт надо во что бы то ни стало остановить. Но постепенно ему стало ясно, что от этого положение все равно не изменится. Бойцы чувствовали это, конечно, и продолжали отходить. Вопрос был, следовательно, не в том, правильно или неправильно, что они бегут, а в том, какими средствами можно заставить их остановиться.

Прежде всего, надо было выиграть время. Он уговорил Оскара предложить сделать на день передышку. И на это согласились. Рота стала на постой в одной деревне. В течение дня Юлёстало и Аксели осторожно переговорили с теми из бойцов, кого легче было привлечь на сторону дела, и те в свою очередь продолжали вести обработку в своих взводах. Вечером созвали общее собрание.

Первым делом рота потребовала нового командира, и Юлёстало охотно согласился уйти с поста, хоть его самолюбие и страдало. Он предложил вместо себя Аксели, которого и выбрали, хотя некоторые голосовали против. Когда выборы закончились, Аксели поднялся на трибуну, роль которой исполняли стоявшие во дворе сани.

— Я приступаю к обязанностям. Но если и дальше все пойдет по-прежнему, то нам никакого командира не нужно. Домой мы сумели бы дойти и стадом.

Наступила тишина. Все глядели в разные стороны. Не хотелось затевать бузу, потому что Аксели имел право так говорить. Никто не помнил за ним ни минуты слабости, ни одного слова отчаяния, ни малейшей попытки щадить себя за счет других. Всей роте примелькался его серый ватник, поскольку в боях Аксели фактически уже был командиром роты. И не то чтобы он к этому стремился, а просто из всех командиров взводов он был самый добросовестный.

Он стоял в санях, исхудавший, с обветренными, резко выступавшими скулами, с глубоко ввалившимися, красными от усталости глазами, и говорил:

— Я понимаю, что после пережитого многие про себя думают, мол, смысла нет. Я не осуждаю никого за то, что хочется домой. И у меня семья, и сам я тоже хотел бы повидать своих. Но надо подумать, есть ли у нас возможность, чтобы идти на побывку? Подумали ли вы, что дальше будет? Пускай, мол, другие позаботятся о фронте. А кто другие? Люди добрые, нет никаких других. Мы с вами совершенно такая же рота, как и все остальные. Я знаю, тут поговаривали, что лахтари потребуют лишь командиров, а прочих простят. Вот он я, здесь перед вами. Пусть выйдет вперед, кто хочет меня выдать. Пусть прямо скажет об этом. Если вас это спасет, то я обещаю безропотно пойти и сдаться лахтарям. Лучше погибнуть нескольким, чем всем. Но поверьте же, что я забочусь не о своей шкуре, когда говорю: одной ею не обойтись. В Варкаусе они расстреляли всех командиров, а простых бойцов построили в ряд и расстреляли перед строем каждого десятого. Почем вы знаете, кто из вас окажется десятым в ряду? Если вы воображаете, что сейчас вернетесь домой и начнете ходить на работу, как раньше, то значит, вы все еще не знаете финского хозяина. Вам известно, говорить я не мастер. Да мне и немного нужно вам сказать. Достаточно двух слов: победа или смерть. Речь уже не идет об интересах трудящихся. Вопрос стоит о вашей жизни и смерти. Решайте сами. Я не могу вас ни к чему принуждать. Но прикиньте в уме, что почем. И не решайте с кондачка.

Он сошел с саней, и среди бойцов пронесся тихий ропот. Некоторые вставали и начинали объяснять:

— Мы не того... мы, конечно... Но надо выяснить положение... Что в Тампере случилось?.. Чтобы только честно рассказать... А вранья с нас довольно.

Аксели опять поднялся на сани.

— Назовите хоть один случай, когда я вам врал. Если такое было, то лишь оттого, что я сам получал неверные сведения. Я постараюсь выяснить, как обстоят дела.

Собрание кончилось. Бойцы молча расходились.

Юлёстало собрался домой. Сперва он хотел остаться в роте рядовым бойцом, но Аксели уговорил его уехать. Неловко было командовать бывшим начальником. Он написал домой письмо — несколько ничего не значащих строчек. Он и сам понимал их ничтожность, но решил, что лучше ничем серьезным не бередить душу.

Дороги местами уже развезло, но все же Юлёстало поехал на санях. Он надеялся проехать снежными лесными дорогами. Уже смеркалось, когда они прощались на шоссе.

— Я попытаюсь организовать пополнение. Только бы прояснилась обстановка, чтобы знать, куда их посылать.

— Попытайся... И если увидишь кого... передай привет. Что я, мол, жив и здоров... А пришлешь письмо, так скажи посыльному и на словах, что надо передать. Так-то оно лучше.

Юлёстало уехал, Аксели долго стоял на дороге, провожая взглядом удаляющиеся сани. Порой полоз чиркал о камень, высекая искру.

Аксели направился в местный штаб. Там ни о чем не знали, и только тут Аксели понял, как же велико поражение. Ему пришлось звонить во многие штабы, прежде чем удалось выяснить хоть что-нибудь. В Тойяла нашелся, наконец, штаб, из которого приказали вести роту на фронт «немедленно, черт побери».

Рота построилась безропотно. Бойцы стояли в строю и слушали, как грохотали пушки где-то в стороне Тампере. Стемнело, и на горизонте поблескивали вспышки. Постепенно они слились в одно зарево, занимавшееся все шире. Кроваво-красное небо пламенело над верхушками леса.

— Тампере горит.

— Шагом марш!

Шли молча. Только ноги шаркали по снежному месиву начавшейся распутицы. Да нет-нет раздавался металлический звук! замок ружья цокал о болтающийся на поясе котелок.

Снаряды с воем пролетали над самыми верхушками деревьев. Бойцы прижимали головы к земле каждый раз, когда снаряды разрывались в лесу, метрах в двухстах впереди. Недалеко на линии стоял бронепоезд, паливший из пушек и пулеметов.

Аксели лежал за камнем. Сырость весенней талой земли злым холодком проникала сквозь одежду, стыли колени и локти. В расщелинах камней и в чаще леса еще лежал снег, а под набрякшим, как губка, мхом — лед. Но весеннее солнце уже горячо пригревало сквозь ватник.

Аксели внимательно прислушивался к шуму справа. Оттуда должны были передать по цепи приказ об атаке. Его рота была готова, так что у него даже осталось немножко времени для себя. Он устал. Глаза жгло и во рту было сухо до боли. Он еще лишний раз проверял детали плана наступления, испытывая при этом злость и обиду. «Слабое командование деревенских отрядов...» А что они сами-то о себе воображают?.. Да я от них нигде не отстану».

Они уже несколько дней прорывались на помощь Тампере. Тут же рядом с ними было много хельсинкских отрядов. Каждая неудача вызывала обвинения, недоверие. А они, командиры деревенских рот, не умели, конечно, постоять за себя.

Эта атака должна была наконец увенчаться успехом. По ночам они видели, как полыхали пожары в Тампере. Это было признаком того, что город еще держался, но в штабе сказали, что он не сможет долго выстоять.

Шепотом передавали слухи о высадке немецкого десанта, и даже у самых больших оптимистов бессильно опускались руки.

Аксели не мог не думать обо всем этом, хоть и старался сосредоточиться только на выполнении задачи.

— Если это правда, то и наши атаки без толку... Даже если мы блестяще прорвемся... Всему делу конец.

Но с горькой решимостью он угрюмо глядел вперед, в прогалы между елей, готовясь к броску. Насторожив слух, он услышал крик:

— Хельсинкские сапожники! Вперед!.. Сапожники, вперед!.. Хельсинкские сапожники, в атаку!..

Затем последовала частая стрельба. Аксели поднялся во весь рост и закричал осипшим, глухим голосом, надтреснутым от холода, от повседневного командования и от криков «ура»:

— Вперед!.. И на этот раз уж до самого Тампере...

Он быстро шел, пригибаясь и прячась за деревьями и кустами можжевельника. Там и тут мелькали головы продвигавшихся цепью бойцов. Лес начал редеть. Вот показалась окруженная молодым березнячком красная избушка с надворными постройками. Мимо нее шла накатанная тележными колесами дорога, огибая огороженный участок и сворачивая направо, к лугу, на краю которого виднелся серый бревенчатый склад. Вокруг избушки и примыкавших к ней огородов рос мелкий кустарник. Выйдя на край вырубки, Аксели присел на корточки, осматривая окрестности. Во двор избушки, видно, угодил снаряд. Окна вылетели, и на стенах виднелись белые царапины от осколков. У избушки не было никакого движения, но на бугре за забором кто-то пробежал и скрылся. Аксели лег на землю и сделал знак товарищам, чтобы тоже укрылись. Он начал осматривать горку и теперь ясно увидел, как из-за одной рыжей кочки поднялась белая меховая шапка. Он прицелился и выстрелил. Шапка исчезла, но тотчас рядом забулькотел пулемет и ясно был слышен крик:

— Красны фрамфёр [6]. Огонь!

Сразу же завязалась перестрелка. Аксели видел, что его люди, не поднимая голов, палят по избушке.

— Не стреляйте вы по избушке. Там никого нет. За забором на горке их позиция.

— Что?

— Не стреляйте по избушке. Они за нею, на горе.

Он набрал полные легкие воздуха и, крикнув так, что простуженное горло резанула горячая боль: «Вперед!», побежал, не останавливаясь, до угла ближайшей постройки. Только там он бросился на землю. Сделав несколько выстрелов из-за угла, он получил в ответ пулеметную очередь, прошившую дощатую стену. Он успел заметить на стене удилища и полуистлевшую рыболовную сеть, которые напомнили ему о доме. Он обернулся назад, махнул рукой и крикнул, зовя бойцов за собой. Так перекликались между собой, подбадривая друг друга и продолжая стрелять, пока самые смелые не кинулись вперед. Аксели видел, как поденщик Юллё, тот самый рябой Сантери, который принес ему приказ о восстании, побежал следом за ним. Пробежав полпути, он вдруг упал, громко взвизгнув. Раз-другой он шевельнулся, пытаясь подняться, но потом упал ничком и затих. Двое бойцов добежали до бани, а еще несколько человек перебежали дорогу дальше и скрылись в ольховнике. Аксели осторожно встал и выглянул из-за своего угла. Пулемет, очевидно, забыл о нем и бил по ольховнику за баней.

«Откуда он лупит?»

Басовитый говор пулемета доносился с бугра, но самого пулемета Аксели не видел. Осторожно выглядывая из-за угла постройки, он осмотрел двор, подыскивая себе следующее укрытие. Скрываясь за избушкой, можно было добраться до забора.

Он пробрался туда и сразу же увидел пулемет, стоявший под навесом картофельной ямы. Аксели ясно различил совсем молодые испуганно-возбужденные мальчишеские лица пулеметчиков. Он осторожно просунул дуло винтовки в щель забора и прицелился, стараясь сдержать дыхание. Пулеметчик, державший голову выше, упал на пулемет, а Аксели все стрелял и стрелял, пока не кончилась обойма. Два человека остались лежать возле пулемета, а другие уползли за картофельную яму. Он смутно слышал, как один из них крикнул:

— Коммо йелппа мей... пойккар... [7]

Аксели вставил новую обойму и, приняв внезапное решение, тихо выругался:

— Ну, сса-та-на... теперь держись...

Ветхий забор с треском рухнул, когда Аксели хорошенько навалился на него. Аксели бросился вперед с криком:

— Сюда, ребята!..

Тут, что-то хрустнув, ударило его пониже уха и больно обожгло шею.

«Вот и смерть...», — подумал он и бросился за камень, которых было много на этой поросшей можжевельником горе, и схватился за шею. Рука выпачкалась в крови, однако кровь сочилась не очень сильно. Очевидно, пуля лишь оцарапала его. Ликующая радость переполнила сердце, и с криком «ура» он поднялся и побежал под прикрытие картофельной ямы. Бойцы, лежавшие за баней, побежали за ним и, перемахнув через забор, тоже домчались до ямы. Шведские слова команды и крики слышались совсем рядом, но они поняли из всего только «сатан, сатан».

Аксели выкатил пулемет из-под навеса и поспешно развернул его. Пули щелкали о ближние камни, и он стал стрелять наобум n ту сторону, откуда слышались выстрелы. Первой же очередью отстрелял остаток ленты, которая была в пулемете, и крикнул своим, чтобы принесли из-под навеса стоявшие там ящики. Заряжая новую ленту, он закричал во все горло:

— Первый взвод!.. Подходи... Никакой опасности... Лехтимэки, вперед! Здесь я стреляю... Это уже не вражеский пулемет.

Вставив ленту, он стал чесать по можжевельнику не глядя. Огонь его вызвал на горе движение.

Оставшиеся бойцы наконец поняли обстановку и устремились вперед. Перебравшись через забор и заметив, что белые больше не стреляют, они взбежали на гору.

— Эй, смотрите, хельсинкские дуют вон там по полю,

В конце луга действительно показались люди, которые бежали согнувшись и отстреливались. Огонь бронепоезда тоже, видимо, продвинулся дальше по линии. Итак, фронт двигался. Но Аксели знал по опыту, что, если первая цель достигнута, бойцы могут на этом успокоиться. Вот и сейчас они собрались на горе за картофельной ямой и обследуют трупы убитых белых пулеметчиков. Всегда трудно добиться, чтобы атака не прекращалась. Кто-то из бойцов заметил на шее Аксели кровь.

— Тебя зацепило.

— Да ничего. Ну, ребята, расходись цепью и — вперед! Нельзя давать им закрепиться.

Лехтимэки повел своих людей вперед, продолжая наступление. Двигаясь за цепью, Аксели кое-как на ходу перевязал шею. Он все еще не пришел в себя от радости и задыхался. Грохот стрельбы, перекатывающийся по всему фронту, еще больше взвинчивал нервы. В нем, казалось, была такая сила, которая сметет все преграды и поможет развернуть неудержимое наступление.

Прошли они недалеко: выстрелы передовых дозорных известили, что неприятель остановился.

Однако люди все еще были под впечатлением первого успеха. Подбадривая друг друга, они продвигались вперед. По всему лесу опять раздавался треск перестрелки и волнами прокатывался боевой клич, повторяя название далекой, по-прежнему недостижимой цели:

— Даешь Тампере... Тампере... Тампере...

Первое предостережение принесли связные соседних рот. Они скакали верхом, прижимаясь к спинам коней и надеясь таким образом спастись от шальной пули.

— Командира роты... Где командир? Лахтари контратакуют сапожников и милиционеров. Вы должны продолжать наступление до последнего человека. Во что бы то ни стало прорваться.

Такого рода приказы стали приходить все чаще и чаще. Но тем не менее с наступлением ничего не вышло. Потому что слева, там, где был взвод пентинкулмовцев, которым теперь командовал Оску, началась кутерьма. Вскоре оттуда прибежал запыхавшийся Элиас:

— Оску просит подмоги. Лахтари уже прямо на носу.

Аксели не успел ничего сделать: противник начал контратаку против сельского взвода, а затем и на всем участке роты. Аксели побежал во взвод Оскара, где натиск противника был, видимо, особенно сильным.

Навстречу попались уже первые беглецы. Аксели увидел Аку, который отходил назад, хромая и падая, но снова пытаясь поскорей подняться. Его грязное и давно небритое лицо было очень бледно.

— Что с тобой?

Аку упал на колени, обхватив руками ствол ели, как будто искал у нее защиты.

— Нога не держит... Не оставляйте им. Они все равно убьют.

Парень снова попытался встать, стиснув зубы и опираясь на ружье. Из-за деревьев мелькнула согнутая фигура Оску. Он выдернул предохранитель гранаты и, выругался и бросил ее в неприятеля. Ручные гранаты были только что получены, и Оску очень увлекся ими, другие же с непривычки побаивались. Чуть подальше за деревом присел на корточках Алекси, подавая Оскару новую гранату.

Аксели подбежал к ним и приказал Алекси отвести брата в тыл на перевязку. Парень побежал назад, пригибаясь к земле. Аксели убедился, что братья скрылись из виду. Оску тащил по земле ящик с гранатами, отходя назад, и кричал ему:

— Иди сюда, черт, мы остались вдвоем... Давай только покидаем сперва эти гранаты.

— Возьми их с собой...

Он взял ящик у Оску, но тот все-таки схватил еще одну гранату и с силой бросил ее в лес, туда, где слышались треск и крики. Потом они побежали пригибаясь, и пули градом стучали вокруг них по деревьям.

В сознании Аксели отчаянно вертелись мысли-недодумки.

Бойцов не было видно нигде. Далеко ли они успели удрать? Он должен заставить роту остановиться. Иначе погибель.

Первыми они нагнали Аку и Алекси. Аку скакал на одной ноге, опираясь на плечи брата, твердившего все время:

— Ну, наберись еще силы... Ну, постарайся еще немного...

Оскар остался помочь ребятам, а Аксели побежал дальше. Только у красной избушки он смог собрать кое-кого. Там они задержались некоторое время, чтобы хоть раненые успели выбраться в тыл. Аксели кричал до хрипоты, но его хриплый голос звучал отрывисто и бессильно, как лай загнанной собаки. Ему подчинялись лишь те, кто был на виду. Те, кого он мог назвать по имени или указать пальцем. Дальше же его власть не распространялась. Вне поля зрения Аксели бойцы собирались группами, и от группы к группе передавался слух:

— Лахтари обходят... Фронт прорван...

Этого никто не выдерживал. К тому же это было правдой. Белые прорвали фронт и полным ходом вели контрнаступление. С горсткой бойцов Аксели нагнал свою рассыпавшуюся роту на шоссе, где собрались остатки и других рот. А затем знакомая картина — суматоха, разброд, как это было во время прорыва фронта под Икаалинен. Крики и ругань командиров. Группы бойцов, бежавших без остановки и никого не слушавших, хотя никакой опасности уже не было. Раненые у обочин, которые стонали и тщетно просили помощи. Ящики патронов, летевшие с дороги под откос. Какой-то боец добросовестно тащил пулемет, но, в конце концов, столкнул его в кювет!

— А, черт!.. Что я, лошадь?..

Привели двух испуганных пленных.

— Какого дьявола вы их сюда тащите?

Два выстрела — и два тела судорожно извивались на обочине, пока выстрелы милосердия не прикончили их.

Откатились километров на десять назад. Аксели не шумел и не горячился. Спокойно собрал он свою роту и устроил ей день отдыха. Вечером он сидел на дворе один и смотрел на огни фронта. Небо над Тампере уже не краснело заревом, потому что город пал. А один знакомый командир роты сказал Аксели совершенно точно, что немцы высадили десант.

Так что нечего рыпаться... Глаза его тупо смотрели на вспышки артогня, а тяжелые веки закрывались от усталости, погружая все во тьму.

Весть о приходе немцев заставила его подумать о судьбе Аку, и они вдвоем с Алекси пошли разыскивать санитарный эшелон. Эшелон стоял у какого-то переезда. Аксели раздобыл повозку и забрал Аку из эшелона.

— Не известно, далеко ли ты уехал бы на нем... Может, и госпиталей-то больше нет?.. А такую рану можно вылечить и дома.

Аку сидел в повозке бледный, как полотно. Рана была сквозная, повыше колена. Пуля пробила только мякоть, кость не была задета, но он потерял много крови.

— Что я скажу дома?

Губы Аксели скривились в улыбку:

— Говори, что найдешь нужным. Попытайся как-нибудь объяснить... Не стоит потом искать могил... Хотя где-нибудь там, на Кюмийоки будет много могил... Если мы еще туда доберемся...

Он отдал Аку все свои деньги.

— Возьми домой. Мне они не потребуются... Часы придется оставить, они пока еще нужны.

Повозка тронулась, он пошел за ней и сказал Аку:

— С тобой, конечно, все обойдется... ты выкарабкаешься... на твоей-то совести ничего же нет... Так уж потом ты, может, позаботишься о тех...

— Я-то, конечно. Ну, пока.

— Морьенс.

Рота снопа попала на передовую, но после падения Тампере попытки наступления кончились. В роту к Аксели прибыл наконец и Ууно Лаурила, успевший побывать уже в нескольких отрядах. Он рассказал деревенские новости — правда, трехнедельной данности.

Когда вышел приказ готовиться к отступлению, рота потребовала, чтобы сперва отпустили домой на побывку. Аксели получил разрешение, так как им надо было сделать лишь небольшой крюк. В штабе ему пришлось, конечно, поспорить, но чем больше он спорил и доказывал, тем сильнее и сам хотел побывать еще раз дома.

По дороге он думал только о семье. Одна ночь дома. Стоило лишь представить себе это — и исчезали мрачные думы о следующем дне и о днях, которые будут потом.

III

Лампа, горевшая «малым огнем», плохо освещала избу Коскела. Да более яркого света и не требовалось. Все было уже сделано. Рюкзак Аксели уложен. Разговор не клеился. Когда молчание начинало казаться неловким, говорили что-нибудь. А пока молчали, даже в избе был слышен далекий гул артиллерии.

Алма подошла к окну и поглядела вдаль.

— Что там так странно светится?

Алекси тоже взглянул и ответил просто:

— Это пожары.

— Господи боже.

В течение вечера зарево все разгоралось, и Аксели поглядывал на него, соображая: «Они выступят оттуда не позже как завтра под вечер. До тех пор мы должны уйти».

Он вернулся к столу и сказал, не обращаясь ни к кому:

— Говорят, на дороге всем хватает места. Но в эти дни дороги, пожалуй, будут тесноваты.

Алма сидела, сложив руки на переднике и тихо покачиваясь туловищем взад и вперед — в этом выражалось ее волнение.

— А может, ребятам все-таки уйти?

Вопрос относился, видимо, к Аксели, и он ответил:

— Я не запрещаю и не приказываю. Но думаю, что тем, кто не рискует головой, лучше все-таки остаться. Я, конечно, дал общий приказ к выступлению, но силой никого не погоню. Ребятам ничего страшного не будет. Хуже попасться где-нибудь в чужие лапы, к незнакомым.

Он помолчал немного и тихо промолвил:

— Со мной — другое дело.

Наступило долгое молчание, полное мрачных предчувствий. Наконец Юсси подошел к окну и, вглядываясь в далекое зарево, сказал:

— Может, мне все-таки попытаться... Поговорить с пастором.

До этой минуты все говорили тихо, приглушенно, как бы отдавая дань мрачной суровости вечера, но тут слова Аксели прозвучали горячо и резко:

— Этого вы не сделаете. Его умолять не смейте. За ребят можете говорить, но не за меня.

— Что ты, что ты, сын... Сейчас не до гордости...

Аксели, не ответив отцу, спросил Алекси:

— Так ты посмотришь коня-то?

В сельском штабе ему дали кавалерийского коня, хотя ездил верхом он очень плохо. Алекси вышел и возвратился не сразу. Вернувшись, он позвал младшего брата:

— Аку, там тебя кличут.

Акусти заковылял на одной ноге, опираясь на палку. Юсси проворчал ему вслед:

— Эта девчонка Лаурила все вертится вокруг дома... как собака во время течки... Эко неймется... в избу-то не зайдет... Вот уж их семейству, верно, лучше уехать... Они там у Теурю такую игру устроили...

Аку кое-как спустился с крыльца. Из темноты риги вышла Элма. Она побежала навстречу и подставила плечо, чтобы он мог опереться. Они сели на пороге риги.

— Ты едешь?

— Ничего не выйдет из этого.

— Достать бы где-нибудь лошадь, а я бы за кучера.

— Аксели говорит, что в Россию пробраться трудно. Никто не знает, до каких мест уже дошли немцы. Попадемся, отберут у нас лошадь... и что тогда? А зачем ты-то едешь? Они женщинам ничего не сделают.

— Я не знаю... Мама заставляет уходить. А сами они с отцом не едут. Говорят, слишком уж стары для такого... еще неизвестно, куда попадешь. Но нам с Ууно надо уходить...

Элма заплакала, припав к нему на плечо, и зашептала:

— Потому что нас поубивают всех... От Теурю скотница сказала... А отец не уходит... ни в какую... он с матерью остается. Конечно, они его найдут везде...

Аку пытался ее успокаивать, убеждая и уговаривая. Она перестала плакать, и они молча сидели вдвоем. Пушечный гул смолк, но зарево пожаров разгоралось все ярче.

Ночь была тихая-тихая. Ни ветерка. На небе ни облачка. Из деревни доносился порой смутный говор и стук повозок. Элма вслушивалась, затаив дыхание.

— Что это за шум там далеко? Неужели это ветер?

Аку тоже прислушался. Далеко на шоссе раздавалось странное гудение. Отдельные звуки были неразличимы, до ушей доносился лишь сплошной гул. Они так и не поняли, что это. Никогда прежде они не слышали такого шума, потому что никогда здесь не бывало такого. Странный гул складывался из топота тысяч лошадей и тысяч людей, из скрипа и стука повозок, из команд, проклятий, просьб и молитв, из детского плача, пьяных песен и звуков духового оркестра.

То была голова потока беженцев. Кипящая чаша страданий человеческих клокотала, переливаясь через край. Но затем снова загрохотали пушки, и их голос заглушил собой все.

— Конечно же, как-нибудь все это уладится. И тогда ты снова возвращайся домой.

Элма не ответила. Она стала ласкать его и целовать, обдавая своим горячим, страстным дыханием и всхлипывая.

В доме уже легли спать. Юсси и Алма ушли к себе, но Алекси улегся в старой избе. Элина и Аксели пошли в свою горницу. Оба молчали. Да и о чем говорить, когда все сказано. Разве что просто так перекинуться одним-двумя словами — шепотом, чтобы не разбудить ребенка.

Когда Аксели пришел вечером, они поздоровались друг с другом за руку, потому что были не одни, а на людях неудобно позволять какие-либо нежности. Только теперь, когда темнота усыпила застенчивость, они обнялись. За два месяца разлуки они отвыкли друг от друга, так что оба стеснялись близости. Да и обстоятельства были так мрачны, что они даже стыдились своей страстности.

— Ты похудела. Кости пересчитать можно. Ты не полнеешь даже после ребенка.

Они так и не уснули за эти несколько часов, которые Аксели имел в своем распоряжении. Когда подошло время отъезда, Элина сказала:

— Ты уж там не думай о нас... Тебе будет легче... Ведь о нас есть кому...— Элина замолчала, отвернулась в сторону и с трудом выговорила:

— ...позаботиться.

— Мне хуже всего, как подумаю, что вы здесь убиваетесь обо мне... Конечно, одному-то мне легче выпутаться... Если бы не заботы о других. Спрятался бы, переждал худое время... Но люди... Хеллберг навалил на меня и беженцев. Я должен вывести не только Красную гвардию, но и такую толпу народа... Если немцы захотят, они могут дойти до Кюмийоки за неделю до того, как мы туда доберемся с таким караваном... Но, так или иначе, должен же быть этому конец.

— Ну, а если все будет удачно?

— Постараемся пробиться в Россию... Но я вернусь обратно. При первой возможности. Я не останусь там. И потом... я просто не могу жить без вас.

Часы пробили три. Аксели пытался продлить последние секунды прощания, но все-таки пришлось сказать «пора». Они встали и начали одеваться.

— Разбудить мальчиков?

— Не буди... так лучше.

Вскинув на спину рюкзак, Аксели подошел к спящим ребятишкам. Он погладил белобрысые головенки, чувствуя, как комок подступил к горлу:

— Не выходи... напрасно... я еще пойду в новый дом. Элина стала говорить что-то, всхлипывая и запинаясь.

— Прощай... Не реви попусту... Нужно иметь твердость...

И Аксели поспешно вышел, чуть не выбежал. Алекси уже ждал его во дворе.

— Выводи коня. Я только сбегаю к отцу и матери.

Минут через пять Аксели вернулся. Торопливо протянул брату руку.

— Ну, так. Будь здоров... Вы уж тут позаботьтесь о детях и об Элине, помогите... Я в долгу не останусь, если вернусь.

Тяжело и неуклюже взобрался он на коня.

— А где Аку?

— Вон там, у риги.

Две темные фигуры показались из-под навеса риги.

После короткого рукопожатия Аксели сказал:

— Элма, если ты хочешь идти с нами, то времени на сборы тебе остается в обрез. До полудня надо быть в селе.

Элина прислонилась к косяку и слушала, как по дороге в бешеном галопе цокали копыта.

В окнах у Халме горел свет. Аксели привязал коня и постучался. Валенти отворил ему, и Аксели быстро вошел.

— Ну, вы решили?

— Решил. Я остаюсь.

— Я бы организовал вам хороший провоз. Дал бы и лошадь и кучера.

Халме разглядывал стену.

— Я слишком стар и дряхл, чтобы пускаться в такой путь... И если я здесь погибну, то погибну все же на своем посту.

— Ну, так прощайте.

— Прощай. Счастливого пути...

Крепко пожав руку Эмме и Халме, Аксели сказал Валенти:

— Возьмете в имении лошадей сколько нужно. Я напишу записку Оскару. Из магазина можете получить все необходимое.

Уходя, он оглянулся, и образ Халме остался у него перед глазами: худое, осунувшееся лицо, седые волосы и усы и отсутствующее выражение глубоко запавших глаз.

Деревня пришла в движение. Отъезжающие собирались в дорогу, а остающиеся прятали то немногое, что имели. По дороге к Кививуори Аксели встретился какой-то пеший, и лишь по характерному громкому сморканию он узнал Викки Кивиоя. Аксели остановил коня, чтобы попрощаться с Викки. Викки говорил шепотом. Правда, у него и шепот получался довольно громким:

— Сын уезжает... нельзя оставаться... Я выяснил... Не стоит говорить об этом. Я был у лавочника. Хотя за мной ничего такого... разве что я для гвардии скотину иной раз резал, потому просили... Он было начал мне: мол, есть и в тебе этот красный дух, но я ему: елки-палки, говорю, вспомни же и старое кое-что — как я тебе пригонял то скотину, то воз зерна... Помнишь, как мы закрыли окошко бани мешком и ты стоял на стреме, пока я там барана на мясо разделывал?.. Он сразу попритих. Но сказал, что сыну все равно ничем помочь не сможет... Ты только не говори никому... Я бабе сказал, что Викки выкрутится и тут, как и прежде, бывало, выкручивался... Это у тебя жеребец? Дай-кось я маленько потрогаю... Сколько ему годов? Овса вдоволь имел... Как шелковый, сатана... Позавчера я сменял в селе с одним из Пори... Не знаю, может, и краденый... но только вдруг являются ко мне домой незнакомые люди... Да... пришли с оружием, так что спорить не приходится... Но я сказал: берите, скачите в лес и живите, пока душа держится... Скоро, парень, кровь социалиста будет дешевая, черт возьми. Веришь ли?

Аксели поехал дальше, но метров через двадцать оглянулся. Викки что-то кричал ему.

— Что?—переспросил Аксель, не расслышав.

— Хорошо ступает, говорю!.. Но близко ставит копыта... А вообще—хорош коняга...

У Кививуори дверь была заперта, и, постучав, Аксели услышал голос Оску:

— Кто там?

— Я.

Его удивила эта осторожность. Из приоткрытой двери горницы выглянул Янне, и Аксели успел заметить, как тот прятал в кармане пистолет.

— Ты как сюда попал?

— Удрал от твоего войска. Ревизионистов и буржуев, говорят, будут убивать при отходе. Я подумал, что здесь, в родном доме, должно быть все же безопаснее.

— Кто это говорит?

— Кто. Какие-то люди, которые расхаживают там с винтовками по всему селу. Кто они такие?

Не обращая внимания на иронию, Аксели прошел в избу. За ним вошли Оску и Янне. Отто сидел у стола, а на кровати лежала Анна с мокрым полотенцем на лбу. Аксели стоял посреди избы с рюкзаком за плечами, глядя на Анну. Она лишь на миг повернула к нему глаза и тихо застонала.

— Вы больны, мама?

— Из-за вас... что своим озорством... навлекли и на невинных несчастье...

Анна выговорила это с трудом, задыхаясь, как бы из последних сил, и отвернулась к стене. Аксели сел к столу и дал Оскару несколько заготовленных и подписанных ордеров, по которым тот должен был произвести реквизиции.

— Все равно. Пусть уж будут для видимости.

Отто сидел, лениво подперев голову:

— А не умнее ли, ребята, бросить эти реквизиции? Здесь ведь тоже люди остаются. Кто-нибудь за это должен будет расплачиваться.

Аксели сказал, опустив глаза:

— Ничего не поделаешь. Как мы такую массу беженцев содержать будем?.. Нужны лошади и продовольствие.

— Да-a. Но я так думал... Хуже всего была эта история с бароном.

— Это дело на совести тех, кто его убил. Каждый отвечает за себя.

Янне прислонился к печке, задумчиво глядя на мать и тщетно пытаясь выдернуть из носу волосок. Как бы очнувшись, он потер нос и спросил:

— А что ты с арестованными будешь делать?

— Я их выпущу.

— Передай их Силандеру. Дай старику сделать доброе дело.

— Ладно.

Затем наступила неловкая пауза. Она была так мучительна, что Аксели уже думал уйти. Нарушил тишину Оску:

— Эх, мама. Не горюй.

Он принялся собирать свои вещи, швыряя их в кучу.

— И пускай черт раздумывает.

Анна ответила на это горестным стоном, но все же мучительная обстановка немного разрядилась. Аксели встал и попрощался за руку с каждым. Уходя, он сказал еще, с трудом подбирая слова:

— Хотелось бы и вас попросить... Если дети окажутся в беде... То присмотрите... Я, конечно, отплачу... если будет возможность... Ну, а ты смотри, чтоб не позже одиннадцати быть в селе.

Последнюю фразу он сказал Оскару и вышел. На горке у имения барона стоял Преети с ружьем через плечо.

— Вы тут на посту?

— Да вот маленько поглядываю...

— Утром сдайте винтовку Оскару. Ни в коем случае не оставляйте ее у себя дома. И скажите, что вас насильно мобилизовали в гвардию... Ну, прощайте. Постарайтесь как-нибудь оправдаться.

И он погнал коня галопом. От неопытности он должен был уделять много внимания самому процессу езды верхом. Но это помогало отогнать мысли об Элине и детях, леденившие сердце.

IV

В ту ночь свет горел в каждой торппе и в каждой избушке Пентинкулмы. В каждой торппе и в каждой избушке стоял плач. Семьи разбивались. Делились скудные запасы денег и продуктов на отъезжающих и остающихся. Они уже обдумывали, как пойдут с поклоном к господам и хозяевам. Выходили боязливо во двор послушать, как приближается пушечный гром, и посмотреть, как разгорается на северо-западе зарево пожаров. А к утру усилился и странный гомон, приближавшийся по шоссе. На рассвете уже стали различимы отдельные звуки, крики и стук телег.

У Теурю тоже не спали. Хозяин не знал, на что решиться: уйти ли ему в лес или оставаться дома. Хозяйка уговаривала уйти, но он боялся оставить дом.

Все же он был совершенно одет и время от времени выходил во двор послушать далекие шумы и посмотреть на зарево. Возвращаясь, он говорил:

— Да. Вроде бы еще продвинулось.

Хозяйка места себе не находила. Она слонялась по комнатам и смотрела, чтобы ничего ценного не осталось на виду.

— Как быть с этими стенными часами? Может, убрать куда?

— Не думаю, чтоб они этакое...

— Хоть бы еще этот день пережить... Я для себя в душе решила, что в первый же праздник схожу к причастию. Так с этими разбойниками сердце переполнено...

Не успела хозяйка договорить, как в передней раздался стук. Хозяин после некоторых колебаний открыл дверь. На крыльце стоял Ууно Лаурила.

— Пойдем в штаб.

— Что это еще за дела среди ночи? Я до утра не пойду.

— Нет, пойдешь. Приказ штаба.

Хозяйка, услыхав голос Ууно, тоже вышла в переднюю. Она со слезами стала просить, чтобы хозяину разрешили остаться дома. Видно, голос ее, тонкий и скрипучий, едва ли годился, чтобы кого-то упросить и умилостивить. Хозяин отказался идти, но тогда Ууно скинул с плеча ружье.

— Не пойдешь, застрелю на месте.

Хозяин пошел. Он оттолкнул жену, которая впала в истерику, но она с криком побежала за ним по двору:

— Отец... отец... отец!..

Хозяин оглянулся на шедшего за ним Ууно:

— Я о себе не говорю... но если ты все-таки мужчина, так подумал бы вот о ней.

— Живо. Топай вперед.

Не доходя до магазина, дорога Теурю сворачивала в маленький лесок. Здесь Ууно приказал хозяину остановиться.

— Помнишь старые дела?.. Теперь самое время вспомнить.

— По-моему... я ничего не делал неправильно.

Голос хозяина дрогнул, и в нем прозвучала просительная нотка. Ууно же говорил бесстрастно и спокойно.

— Ты ждал этого дня, как лошадь лета. Но нет, слушай, ты этого праздника лахтарей не увидишь.

У хозяина вырвался слабый возглас отчаяния. Он сделал несколько беспокойных шагов, но затем, видимо, понял безвыходность положения и, отступив на обочину дороги, надвинул на глаза шапку. Оборвав «Отче наш» на второй фразе, раздался выстрел.

Ууно подождал, пока тело хозяина перестало корчиться в судорогах, и пошел в деревню. Пройдя немного, он все-таки вернулся и ощупал карманы убитого. Но карманы были пусты, и Ууно, пнув тело ногой, проворчал:

— Так я и знал, чертов скряга...

Услыхав выстрел, хозяйка побежала было в деревню, но вернулась и пошла будить работников:

— О господи... господи... Идите скорее. Отца увели...

Не помня себя, она теперь говорила «отца», хотя раньше никогда не называла его так при них, инстинктивно стараясь выдерживать дистанцию между хозяевами и слугами. При людях она всегда называла его «хозяин». Заспанные работники никак не могли взять в толк, что случилось, и хозяйка, не дожидаясь их, побежала в деревню. Без пальто и с непокрытой головой, задыхаясь и путаясь в длинной юбке, она бежала, не разбирая дороги, не глядя на лужи и грязь. Может быть, она не заметила бы и тела хозяина, если бы не белеющая на его груди рубаха. Она упала перед ним на колени и стала трясти его, словно надеялась добудиться. Умоляющим голосом она все повторяла:

— Отец... скажи что-нибудь... Отец... это я... ну, скажи же что-нибудь...

Скоро она поняла бессмысленность всего этого и, плача, упала на бездыханное тело. Руки ее были в крови. Прижимая их к лицу, она и лицо испятнала кровью.

Едва держась на ногах, она вернулась домой. Работники беспомощно топтались во дворе. Наконец покойника привезли домой и положили в избе на кровать. Только дома, при свете лампы, хозяйка увидела, что у нее руки в крови. Работница принесла ей воды умыться. Хозяина раздели и мокрыми полотенцами обмыли кровь.

Работницы, боявшиеся мертвеца, убежали в кухню. Хозяйка села на стул у кровати и стала плакать над покойником. Она тронула его щеку и прошептала:

— Похолодел... похолодел...

Успокоившись немного, она запела псалом. Это восстановило ее душевное равновесие, и, кончив псалом, она долго сидела тихо, склонив голову набок и вглядываясь в лицо покойника. Потом подошла к двери на кухню и позвала:

— Идите и вы, посмотрите, какая у него ясная улыбка.

Работницы взглянули и хором зашептали, что да, ясная. Хозяйка снова села на стул и заговорила тихим, каким-то робким голосом, отчего слова ее показались несколько сомнительными:

— Я пела псалом... и вдруг словно кто-то прошел там у изголовья... не знаю, что бы это могло быть... но вижу... так, словно кто-то в белом промелькнул... словно должен был сообщить... или мне только почудилось... Но если кто-то... то наш отец... у господа... со святыми...

Хозяйка уронила голову и заплакала, а смущенные работницы тихонько вышли. Хозяйка уже не замечала их и, плача, продолжала говорить сама с собой:

— И пять голов за эту мало... Право... право же, кто-нибудь другой мог умереть вместо него... Именем нечистого ни разу рта своего не осквернил...

И разрыдавшись, она пролепетала:

— ...ну, разве что... ока-яан-ный... он говорил иногда...

С рассвета беженцы непрерывным потоком шли через село. Повозки двигались одна за другой вплотную, так что сидевшие в повозке отмахивались от головы следующей за ними лошади. Мужчина, держа вожжи, шел рядом с повозкой, и на узлах, свертках, постелях, прялках, швейных машинах, посуде и мешках с зерном сидела семья: маленькие дети на руках у матерей надрывались от плача, а те, что постарше, смотрели кругом синими серьезными глазами, потрясенные всем происходящим. Стук повозок, крики, топот конских копыт, плач детей, баюкающее пение матерей, шумливые выходки молодежи — все это смешивалось в один непрерывающийся гул.

У дороги стояли, глядя на это шествие, жители села. Какой-то старик, правивший лошадью, спросил:

— Не могёте ли знать, уважаемые, куда же это нас везут?

— Да, кажись, в Россию... надо быть...

— Так-то они сказывали... Но ходит слух, что туда уже вроде и проходу нет...

По обочине, обгоняя колонну беженцев, скакали всадники. Они спрашивали:

— Где тут штаб из Лаутакюля?

— Штаб из Лаутакюля?.. Не слыхали... Вот там за нами, кажется, едет какой-то штаб.

Всадник резко рванул поводья, поворачивая коня, испуганно топтавшегося на месте.

— Неужели они, дьяволы, успели-таки удрать...

Пришпорив коня, всадник поскакал вперед, расспрашивая идущих в колонне, но, видно, никто не знал про его штаб.

Народ все шел и шел. Беженцы из ближних деревень с провожающими собирались в селе. Реквизировали лошадей, сено, хлеб и разные продукты из магазинов, пока там еще хоть что-то оставалось. Семьи собирались где-нибудь в стороне, выбрав место поукромнее, чтобы побыть вместе напоследок. И еще в последнюю минуту говорили:

— Может, мне все-таки пойти к хозяину?

— Вы же знаете, что он скажет...

Затем, помолчав немного:

— Надевай на ночь шерстяную фуфайку, если придется ночевать под открытым небом...

В селе Аксели пришлось спешно улаживать уйму всяких дел. Двери рабочего дома не закрывались ни на минуту. Все время сновал народ.

Из Салми идут шесть семей безлошадных. Где взять для них транспорт?

— В Салми, конечно. Здесь не хватит.

— Там одна семья едет — дети в скарлатине.

— Отсылай обратно. Они умрут дорогой.

Люди все шли и шли, и Аксели уже гнал прочь тех, кто приходил с несерьезными вопросами. Если случалась минутная передышка, он ворчал:

— Что за черт... обязан я, что ли, один тут хлопотать за всех... Никто не помогает...

Члены штаба исчезли. Большинство из них — старые, семейные люди — остались дома и не хотели в последние часы работать в штабе, у всех на виду. Еще вчера они осторожно разведали отношение хозяев. Были и опасения, конечно, потому что беженцы из захваченных белыми мест рассказывали о кровавых расправах, но какая-то крохотная искра надежды удерживала дома. Хеллберг уехал еще позавчера. Он сказал, что получил вызов от Совета народных уполномоченных [8] и должен явиться в Виипури. Он и поручил Аксели заботиться обо всем караване.

Силандеру Аксели передал заключенных инвалидного дома. Поскольку раздавались угрозы расстрелять заключенных перед уходом, он еще на рассвете перевел их в безопасное место. Силандер выбрал из остающихся несколько человек для охраны заключенных. Аксели видел, что у старика словно камень с души свалился.

— Если с ними что-нибудь случится, тогда здесь лучше никому не оставаться.

Аксели и сам понимал это. Только он вовсе не был уверен, что белые подобреют, если и будет обеспечена безопасность заключенных. Однако он был так занят спешными делами, непосредственными задачами каждой минуты, что не мог думать больше ни о чем. Лишь когда приехали пентинкулмовцы и Оску рассказал об убийстве Теурю, Аксели даже голос повысил сгоряча:

— А ты-то что же? Ведь ты для того и оставался, чтоб присмотреть!

Несправедливый упрек разозлил Оскара:

— Как же я мог уследить за каждой собакой, черт подери? Взрослый человек, этакую чуть городишь!

Аксели на минуту задумался:

— Может, все-таки лучше послать за ребятами?

— Ну при чем же здесь ребята?

— Не при чем... Да будут ли спрашивать?.. Ну и старик-то тоже, черт побери, хоть бы спрятался... Мне в голову не пришло... Раз, думаю, Анттоо остается, они не посмеют...

Аксели отвернулся и рявкнул:

— И скажи этому висельнику, чтоб не показывался мне на глаза.

Оску ушел, и Аксели начал писать ордера на реквизицию. Несколько раз перо замирало в его руке: «Послать за ними лошадь?.. Но куда же Аку с больной ногой...».

А если подумать — так ведь отъезд тоже не гарантировал безопасности. Планировали открыть новый фронт на Кюмийоки, но, даже не имея достаточно определенных сведений об обстановке, Аксели знал, что и дойти до России будет не так-то просто, не говоря уже о создании новых фронтов.

Перо его снова задвигалось. Неуверенным почерком ученика начальной школы он подписывал бумажки, одну за другой: А. Коскела. Подтверждает. Печать.

После полудня он стал звонить в соседние деревни, справляясь о густоте потока беженцев. Он пытался определить хотя бы примерно количество повозок и людей в своем караване и подсчитать, какой отрезок шоссе они займут. Когда в результате у него получились километры, он сам был поражен. Узнав, что колонна беженцев имеет в одном месте разрыв, он послал всадников задержать колонну у моста. Растянувшаяся колонна должна будет уплотниться, прежде чем освободится необходимый отрезок пути и он успеет ввести в прогал свой караван.

Когда дорога освободилась, он отдал приказ отправляться. Повозки, стоявшие во дворах и у коновязей, одна за другой выкатывали на дорогу. Люди прощались и плакали, но слезы старались не показывать, потому что плакать посреди села казалось позором. Ведь эти люди с детства привыкли стыдиться слез и выражения всяческих чувств. Рука тянулась для прощания, а лицо стремилось сохранить обычное бесстрастное выражение:

— Ну, прощай.

Губы еще шевелились, стараясь найти какое-нибудь успокаивающее слово, но оно так и не находилось. Воз отъезжал, и когда он удалялся настолько, что уже не было так стыдно, тогда поднимались руки и махали друг другу на прощанье. Так этот народ, выросший на камнях да на болотах, начинал свой великий тернистый путь.

Аксели стоял на обочине, наблюдая за отправкой. Каждая деревня ехала единой группой, и красногвардейцы тоже распределились по своим деревням, чтобы каждый мог заботиться о близких. Видя, что конец его каравана выбирается на дорогу, Аксели послал гонца снять заставу у моста. Он сделал молодых ребят конными гонцами, чтобы с их помощью управлять длинной колонной. При виде многих стариков, идущих пешком, он сам постыдился скакать верхом и отдал своего коня одному из ребят.

Последние повозки сворачивали за угол сельского кооператива, и Аксели пошел следом за ними. Старая женщина, стоявшая у крыльца, робко подошла к нему:

— Господин начальник... разрешите... спросить...

Аксели остановился. Женщина держала в руке чистый носовой платок, и вообще она была одета во все лучшее, словно собралась в церковь. Видимо, она пришла издалека, из дальней глухой деревеньки, и красный командир внушал ей робость, как какой-то господин. Она спросила смиренным голосом:

— Когда, значит, обратно-то?.. Два сына у нас... Говорили, что начальники знают...

Аксели посмотрел женщине в глаза, но не выдержал ее взгляда, полного смятения и мольбы. Женщина ждала, чтобы он даровал ей надежду. У него не хватило мужества сказать ей правду, но и лгать было тяжело. Он отвел глаза и сказал, торопясь уйти:

— Вот как только обстановка немного успокоится... Это ненадолго.

И быстро пошел за своей колонной. Оглянувшись назад, Аксели увидел, как женщина поднесла к глазам свой белый носовой платок и пошла, сгорбившись и опустив голову. И при виде этой скорбной фигуры ему вдруг представилось то, о чем в сутолоке и спешке дня он старался не думать. Перед мысленным взором замелькали белобрысые головки детей, их серьезные, широко открытые синие глаза. Пройдя немного, он еще раз оглянулся. Село с церковью всегда вызывало у него смутное воспоминание о бутылочках с красными и синими бумажными колпачками на пробках. Так ему запомнились отцовы лекарства.

День выдался солнечный. Весна в восемнадцатом году была ранняя. На земле уже пробивалась зеленая трава. Пыль клубилась над колонной.

Крест на церковной колокольне сверкал в лучах солнца. Само небо, казалось, одело золотом все, что осталось позади.

Аксели повернулся и зашагал не оглядываясь.