Здесь водятся драконы

II

Российская Империя

Санкт-Петербург.

«… на рассвете, под проливным дождём колонна полковника Буэ направилась к дамбе, идущей вдоль берега Черной реки к деревне Фонг. Деревня эта „оседлала“ дорогу в Сонг-тай; спереди и слева её прикрывали отряды „жёлтых флагов“, а так же стрелки тонкинскиеи кохинхинские туземные стрелки. Одновременно канонерки поднялись по Красной реке. „Плювье“ и „Фанфара“ остались возле Палана, „Мушкетон“, „Эклер“ и „Аше“ двинулись вверх по реке Чёрная, чтобы огнём своих орудий поддержать атакующие колонны…»

В трех километрах от Палана войска вступили в перестрелку с «черными флагами», причём силы Лю Юнфу, вооруженные современными магазинными карабинами «винчестер» оказывали французам упорное сопротивление — так, что сбить их с позиций оказалось очень непросто. Аннамиты, наоборот, больше суетились, орали, размахивали флагами, колотили в барабаны — но реальной пользы в бою от них было немного.

Спустя некоторое время французы пробились к основанию дамбы и заняли пагоду, на которой сразу же устроили наблюдательный пункт. Китайцы вынуждены были отойти к бамбуковой изгороди, над которой с равными промежутками развевались символы, давшие название этой вооружённой группировке — семь больших чёрных флагов, вышитых серебром. Прямо за этим укреплением располагался штаб Лю Юнфу, а свою немногочисленную артиллерию «черные флаги» разместили слева и в центре линии — так, чтобы переправляющиеся через дамбу французы попадали прямиком под их огонь.

Сами же «черные флаги» были на этой позиции почти невидимы и не могли поражаться ружейным огнём. Их «винчестеры» в свою очередь сеяли в рядах атакующих смерть и опустошение, причём больше всего доставалось кохинхинским стрелкам.

В свою очередь, французы попытались подавить огонь неприятеля. Канонерки перешли на Красную Реку и заняли позицию для обстрела «чёрных флагов» с тыла. К канонаде присоединилась так же и полевая батарея, но особых результатов французские артиллеристы не добились — из-за непрекращающегося ливня взрывчатая начинка снарядов отсырела, и многие из них попросту не взрывались. Тем не менее, Буэ решился бросить войска в атаку на позиции Лю Юнфу в лоб. Две роты морских пехотинцев при поддержке кохинхинских стрелков сумели, наконец, преодолеть изгородь, в то время, как ещё две французские роты прижимали китайцев к земле плотным ружейным огнём…'

Граф Юлдашев отложил журнал. Огромный, «адмиральский» кабинет, расположенный в левом крыле здания Адмиралтейства, — утопал в тишине, и лишь медное тиканье напольных часов — резных, из чёрного ореха, в виде готического собора — создавали какой-никакой звуковой фон. Стрелки показывали половину седьмого пополудни — к этому времени большинство чиновников от Адмиралтейства, давно уже не слышавший звона корабельных склянок и стука босых пяток по тиковым доскам палубы, уже разошлись домой. Впрочем, сам граф был человеком сугубо сухопутным — хоть и состоял при военном министерстве, а точнее — в разведывательном его департаменте. А значит, хочешь — не хочешь, а приходилось всё время быть в курсе происходящего по всему миру. В особенности, в тех его регионах, которые, так или иначе, попадали в сферу интересов Российской Империи.

Впрочем, газетная статья, которую он сейчас читал, не относилась к разряду свежих новостей. Сентябрьский номер «Морского сборника» (выпуски этого журнала, вышедшие с момента его основания в 1848-м году занимали в монументальном книжном шкафу три полки) с большим очерком о действиях французских войск в Тонкине вышел из печати около года назад и был затребован графом из архива. В настоящий же момент. военно-морская разведка проводила в этом регионе многоходовую операцию, и Юлдашеву, как главе этого ведомства, приходилось постоянно держать в голове огромное количество деталей, так или иначе связанных с происходящим. В том числе — и предысторию того, что творилось там в настоящий момент.

Юлдашев сделал маленький глоток из стоящего на столе стакана в массивном литом серебряном подстаканнике, и поморщился — чай, обильно сдобренный чёрным, ароматным ямайским ромом, успел остыть. Он потянулся к колокольчику, собираясь вызвать адъютанта и потребовать налить горяченького- но передумал и снова взял «Морской сборник».

«…атакующим французским ротам пришлось по грудь в воде преодолевать восемьсот шагов по затопленному рисовому полю, держа при этом винтовки с патронными сумками над головами, на вытянутых руках. 'Черные флаги» дали им приблизиться ровно настолько, чтобы можно было отличить чёрные куртки к кохинкинских стрелков от тёмно-синих мундиров морских пехотинцев — и сосредоточили огонь на последних.

Передовая рота за считанные минуты потеряла пятерых убитыми и вдвое больше ранеными; В числе убитых были два лейтенанта. Но это не остановило их — в трёх десятках шагов от дамбы рожки протрубили в атаку, и морские пехотинцы кинулись в штыки. Решительный удар решил успех дела: китайцы дрогнули и побежали. Одновременно рота капитана Ру нанесла удар по неприятельским порядкам с левого фланга, где оборону держали союзные «чёрным флагам» аннамиты. Впереди на этот раз шли «желтые флаги» и кохинхинские стрелки; морские пехотинцы подпирали их с тыла, не позволяя остановиться или кинуться в отступ. Это, впрочем, и не понадобилось — сопротивление на этом участке не было ни упорным, ни умелым, и когда защитники побежали, кохинхинцы вместе с «желтофлажниками» ринулись грабить оставленные брошенные позиции. Их добычей стала сотня брошенных винтовок — по большей части, старых, германских — семь штандартов и шестьдесят голов убитых китайцев, которые были отрублены до того, как французы успели прекратить кровавую расправу.

Потери морских пехотинцев в этом бою составили шестнадцать человек убитыми и сорок три ранеными. Потери туземных стрелков неизвестны. «Черные флаги» оставили на поле боя шесть десятков трупов. Таким образом, бой при Палане стал несомненной победой Буэ — тактической, но отнюдь не стратегической, поскольку войска Лю Юнфу не было разбиты и сумели впоследствии быстро восстановить свою боеспособность. Не в последнюю очередь — благодаря тому, что Буэ вынужден был распустить отряды «жёлтых флагов» и кохинхинское ополчение из-за того, что сразу после победы принявшихся грабить расположенные по соседству мирные деревни. Это был опрометчивый шаг, поскольку изгнанные не стали сдавать оружие и амуницию и подались кто к «Чёрным флагам», а кто присоединился к отрядам аннамитских повстанцев…'

Юлдашев ещё раз пробежал глазами окончание статьи и задумался. На память пришёл разговор, состоявшийся здесь же, в этом самом кабинете почти год назад — тогда они с Остелецким, обсуждая предстоящую операцию в Абиссинии, затронули заодно и события в Индокитае. Граф тогда принял во внимание мнение своего сотрудника о том, что в скором времени их ведомству придётся заняться этим регионом вплотную и со всем возможным вниманием выслушал его рассказ о противостоянии китайских полубандитских группировок. Одна из них, именуемая «Чёрные флаги» совершали с территории Китая разбойные набеги на соседний Тонкин, отчаянно при этом враждуя с «жёлтыми флагами», по сути, такими же разбойниками, оказывающими приграничным деревням покровительство — разумеется, не из альтруизма. У французов в Тонкине — как и в Аннаме, и в расположенной на южной оконечности полуострова Кохинхине — были свои интересы, и это приграничное противостояние не в последнюю очередь стало поводом к разгоревшейся около года назад франко-китайской войне. А эпизод, описание которого он только что прочитал, как раз и относился к раннему периоду этого конфликта.

Да, похоже, его эмиссарам будет там нелегко, и ещё очень большой вопрос, кто создаст им больше проблем — французы, которые отнюдь не собираются сдавать свои позиции по берегам Красной реки, или сами повстанцы-аннамиты не имеющие, похоже, никакого понятия о воинской дисциплине. А ведь начальствующий над посланным отрядом капитан второго ранга Казанков даже языков не знает, и вынужден целиком полагаться на местных толмачей. Остелецкого же, планировавшего всю эту операцию, нет, и неизвестно, когда он объявится в Индокитае — дело, которым он занят совсем в другом конце света, не терпит ни малейшего отлагательства. Заменить же его некем, да и вряд ли кто-нибудь ещё способен справиться с так не вовремя возникшими трудностями. Юлдашев небрежно отодвинул журнал от себя, покопался в ящике стола и извлёк на свет божий пакет — судя по надписи и казённому, с двуглавым орлом в углу, штемпелю российского консульства и таким же сургучным печатям по углам, он был отправлен из Вены три дня назад. Конечно, заменить Остелецкого он сейчас не может, но вот оказать некоторую помощь — это другое дело. Юлдашев извлёк письмо из конверта дважды, очень внимательно прочитал его и позвонил в колокольчик.

— Вот что, голубчик… — обратился он к вошедшему щеголеватому лейтенанту, чей мундир украшали адъютантские аксельбанты.- Отыщите-ка ротмистра Кухарева — пусть бросает всё и срочно мчится сюда. И скажите, чтобы для меня доставили ужин из «Данона» — боюсь, сегодня я нескоро смогу выбраться из этого кабинета…

Австро-Венгерская Империя,

Триест.

Состав лязгнул сцепками и остановился. Проводник — солидный, с унтер-офицерскими усами, в мундире с блестящими пуговицами и кепи, украшенном имперским орлом Габсбургов, открыл входную дверь в тамбуре — и сразу в вагон ворвалась какофония вокзальных звуков. Паровозные гудки, призывы носильщиков, звонкая трель полицейского свистка… Всё, как на Николаевском вокзале Петербурга или Москвы, подумал Вениамин, разве что гвалт, производимый толпой, заполнившей перрон, несколько иной — не российский, но и не венский тоже, а носящий неистребимый балканский отпечаток. Таким же был и воздух — сквозь неистребимые ароматы угольной копоти и горячего пара масла пробивались запахи близкого моря — и не холодного, серо-стального, подобно водам Финского залива, а тёплого, насыщенного запахами водорослей, рыбы, вперемешку с нотками буйной средиземноморской растительности. В России такой букет можно встретить разве что, в Одессе или Севастополе. Николаев, Новороссийск — это уже не то, там слишком много заводов и верфей, слишком много угрюмых, занятых своими делами мужчин, которым некогда глазеть на окружающие красоты или наслаждаться запахами моря, каштанов, свежевыловленной рыбы. Их дело — металл, огни горнов, в которых калятся заклёпки для сборки на стапелях корпусов броненосцев и коммерческих пароходов, машинное масло, нефть — и, конечно, уголь, уголь, уголь…

Выходя из вагона, Вениамин сунул кондуктору русский серебряный двугривенный (тот угодливо склонился в поклоне), кивнул в ответ и не спеша направился вдоль перрона к вокзальному дебаркадеру. Состав же отправится дальше — «Восточный экспресс», всего пару лет, как начавший курсировать по маршруту Париж-Берлин-Вена-Константинополь. Это стало возможным после того, как некая бельгийская фирма протянула нитку рельсов через греческие Салоники до самой столицы Южной Славии — Юго-Славии, как окрестили газетчики государство, недавно созданное трудами России на обломках европейских владений Блистательной Порты. И теперь, сев в вагон первого класса недалеко от собора Парижской богоматери путешественник, достаточно состоятельный, чтобы заплатить за плац-карту в этом самом шикарном из поездов, курсирующих по железным дорогам Европы, уже через двое с небольшим суток мог любоваться православными крестами на куполе собора Святой Софии…

Вениамин припомнил разговор как раз на эту тему, состоявшийся между ним и нынешним его патроном по пути в Триест. Тогда он ещё только раздумывал, стоит ли сменить мундир морского офицера на карьеру в департаменте разведки, и Юлдашев потратил немало сил, чтобы укрепить его в этом намерении. Между делом, они обсуждали и перспективы строительства магистрали, призванной соединить железнодорожную сеть Юго-Славии с европейской. А ведь это именно тогда впервые прозвучало «Восточный Экспресс» — из его, Вениамина, уст! Потом этот незначительный эпизод начисто вылетел из памяти, и всплыл лишь двумя годами спустя, когда он сотрудник разведывательного департамента Адмиралтейства, прочёл о только что запущенном поезде с таким названием в одной из петербургских газет. И вот теперь он сам шагает мимо зеркальных окон «Восточного экспресса», и впереди высятся кирпичные, украшенные позолоченными имперскими орлами башенки вокзала.

А ведь далеко не только о названиях будущих железнодорожных маршрутов они говорили тогда с Юлдашевым…

'…Граф щёлкнул лезвием крошечного перочинного ножика.

— Я не вполне понимаю… — сказал Вениамин. — Мне поручено произвести расследование связей Бёртона в Триесте… Но — с какой стати? Я в этом ничего не понимаю, я же не жандарм, а морской офицер, артиллерист…

Именно это предписывало ему содержимое пакета, который вручил ему Юлдашев.

— Чему? Воровать портфели с документами, резать людей потайными стилетами в подворотнях?

Юлдашев иронически усмехнулся и оставил реплику собеседника без ответа. Да Вениамин и сам понял, что сморозил глупость. Тем не менее, ему отчаянно хотелось понять, что это за должность ему предлагают — если не сказать, навязывают?

Граф, видимо, прочёл всю эту гамму чувств на его физиономии.

— Привыкайте, друг мой. В вашей новой должности ещё и не тому придётся научиться. — Дело это секретное, и посвящать в него посторонних людей никак нельзя. Так что, кроме вас никого попросту нет. да вы не переживайте: всего-то надо опросить полдюжины человечков, за неделю справитесь. Вы ведь знаете итальянский и немецкий?

— Немного. — вынужден был признать Венечка, и про себя проклял юношеское увлечение языками.

— Вот видите! Кому же, как не вам? Тем более, что тело Бёртона так и не нашли…

— Да, я в курсе. — кивнул молодой человек. — Подогнали водолазный бот, землечерпалку, обшарили обломки шхуны — ничего!

— В этом-то всё и дело. И чтобы окончательно прояснить этого господина — а может и выяснить, куда он скрылся после того, как прикинулся так ловко погибшим — надо разобраться с его связями. Ведь помните, что рассказывал тот проходимец об их тёмных делишках в Триесте?..'

Забавно, подумал Вениамин, вот он и снова в этом городе — и опять для того, чтобы расследовать нечто, случившееся на противоположном берегу Средиземного моря. Получается замкнутый круг, усмехнулся он — про себя разумеется. Вокзальная суета, паровозные гудки, толпа на перроне — не самая лучшая обстановка для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Но память подкидывает картинки с таким упорством, что отмахнуться от них решительно невозможно. Да и нужно ли отмахиваться? Вениамин привык доверять своей интуиции, и в особенности — в таких вот чрезвычайных ситуациях.

'…пленник, выходец из Албании, профессиональный вор и взломщик с большим уголовным стажем, познакомился со сбежавшим бородатым господином семь лет назад, в Триесте. Тогда он попался при попытке ограбить здание британского консульства. Схвативший его англичанин, дипломат, против ожидания, не стал сдавать пойманного властям, а заставил подписать признание и сделал своим тайным агентом. С тех пор взломщик не раз выполнял его поручения — по большей части сомнительные, а то и откровенно преступные, нередко связанные и с кровопролитием тоже.

«Это страшный тип, страшный! — захлёбываясь, повторял албанец. — Такому человека убить — что комара прихлопнуть, да вы и сами видели…» В воровском мире Триеста об «англичанине» ходили жуткие слухи: будто бы, он раньше жил на Востоке, в Аравии и Дамаске, и совершил там что-то такое, за что мусульманские владыки приговорили его к посажению на кол. Британские власти, узнав об этом приговоре, решили спасти ценного сотрудника и перевели его на второразрядную дипломатическую службу, в сонный Триест. Но там «англичанину» вскоре стало скучно — прожжённый авантюрист, он великолепно владеет любым оружием, свободно говорит на дюжине языков, знает Коран не хуже иного муллы и способен сойти за своего и в албанских трущобах, и в портовом кабаке и в мечети. Спустя несколько лет он исчез из Триеста, да и вообще с Балкан, и завербованный взломщик вздохнул с облегчением, надеясь, что страшная кабала осталась в прошлом.

Но не тут-то было! Несколько лет «англичанин» действительно не показывался на горизонте, пока не появился две недели назад, и снова в Триесте. Отыскал бывшего своего агента и доходчиво объяснил тому, что придётся отправиться с ним. А в ответ на жалкие попытки спорить — продемонстрировал сначала пожелтевшую бумагу с подписью, а потом тонкую рояльную струну с деревянными ручками — жуткую гаротту, которой не раз на глазах албанца душил тех, кто имел неосторожность чем-то ему не угодить…'

Речь тогда шла о человеке, замешанном в истории с кражей дипломатический переписки из здания германского представительства в Порт-Саиде, в далёком 1878-м году, в Порт-Саиде, где представители четырёх держав — России, Турции, Франции и Германии — намерены были решить судьбу Суэцкого канала, выпавшего из-под железной руки Британской Империи. Случилось это после ряда унизительных поражений как на море, так и на суще, которые привели к потере англичанами влияния в Египте. Влияния, за обретение которого они истратили столько золота и пролили столько крови — по большей части, чужой, — и «Владычица морей», хоть и потрёпанная, но не расставшаяся со своими амбициями, никак не могла с этим согласится. Диверсия в Порт-Саиде как раз и была инспирирована британской разведкой, а непосредственный её исполнитель, о ком рассказывал албанский взломщик — был тем самым человеком, из-за которого Вениамин Остелецкий уже во второй раз оказывается в Триесте.[1]

Что ж, на этот раз хотя бы ясно, с чего начинать. Ниточек у него целых две — во-первых, сам Бёртон во время своего пребывания в городе не мог не наследить. Где-то он останавливался, с кем-то встречался — кроме барона Греве, разумеется, а значит, кто-то мог его запомнить. Понятная, знакомая из детективных романов работа сыщика — жаль только, у Вениамина нет в ней совершенно никакого опыта…

Вторая ниточка не столь очевидна, и тянуть за неё куда как рискованнее. Албанец-взломщик, давший им в тот раз наводку на Бёртона. Есть некоторая надежда, что удастся его разыскать — а, разыскав, навести справки в воровской среде и о Бёртоне. Но как местные уголовники отнесутся к явному «шпику», да ещё и иностранцу? Тут легко можно получить нож в бок или пулю в затылок — а это в планы Вениамина никак не входило.

Первая ниточка, как и следовало ожидать, оказалась пустышкой, и на то, чтобы убедиться в этом, Вениамину понадобилось три дня метаний по городу, разговоров, расспросов. «Да, был такой господин, — отвечал владелец маленького пансионата. — остановился у нас, внёс плату вперёд за неделю, а съехал через четыре дня — ночью, никого не предупредив. Нет, никто ему не угрожал — во всяком случае, сам гость ни о чём подобном не упоминал. И в гости к нему никто не заходил — да и когда бы, ведь в пансионе он почти не бывал, разве что ночью. нет-нет, что вы, конечно не напутали — такую физиономию захочешь, а ни с кем не перепутаешь, один шрам чего стоит… да, конечно, спасибо, если что вспомним — обязательно сообщим…»

Примерно такой же разговор состоялся в кофейне, где Бёртон встречался с бароном Греве. Владелец заведения вспомнил и визитёра со шрамом, и его гостя — судя по произношению, явно русского, — и даже показал отдельный кабинет, где эти двое уединились для беседы. Но на этом след оборвался — можно было, конечно, попробовать найти извозчиков, которые возили Бёртона по городу, а так же сделать попытку проследить иные его связи — но Остелецкий отдавал себе отчёт, что в одиночку он будет возиться с этим не один день, а то и, пожалуй, не одну неделю. Он совсем уже собрался потянуть за вторую ниточку — навестить под вечер одно сомнительное заведение, где предпочитает проводить время подобная публика — но планы его были нарушены. Возвращаясь в гостиницу, чтобы подготовиться к вечерней вылазке на местное «дно» (кое-какой грим, револьвер в особой подмышечной кобуре, литой бронзовый кастет в кармане брюк, надетый под сорочку мужской корсет со специальными, утолщёнными пластинами из закалённой стали, неплохо защищающий от удара ножом) Вениамин заглянул на почтамт — и обнаружил там телеграмму до востребования на своё имя. Отправлена она была из Петербурга сутки назад, а указанное на бланке депеши имя отправителя, было псевдонимом графа Юлдашева, которым он пользовался исключительно для связи со своим самым доверенным сотрудником.

Текст телеграммы был совершенно нейтральным, но тот кто знал, как его читать — можно было узнать из него нечто, недоступное почтовым служителям, имевшим дело с телеграммой. Вениамин прекрасно знал — как, а потому, прочтя несколько раз телеграмму, он оставил мысль о визите в местный воровской притон, а напротив, оделся для посещения приличного, хоть и не первоклассного заведения. Это было необходимо — полученное от патрона сообщение предписывало ему сегодня вечером быть в одном из ресторанов и ждать встречи с человеком, присланным из Петербурга по его душу. В нём же содержались сведения о паролях, которыми следовало обменяться с посланцем — во избежание, так сказать, недопонимания, а то и чего похуже. В ведомстве графа Юлдашева имелись самые разные «специалисты». И кое-кто из них, как успел уже выяснить Остелецкий, оказавшись в непростой — «острой», как говаривал граф, — ситуации, предпочитали сперва пускать в ход револьвер (свинцовую гирьку, сицилийский складной нож с подпружиненным лезвием, отравленный шип, хитро скрытый в перчаточном шве, или иные душегубские штучки из обширного арсенала департамента), и только потом выяснять, с кем они имеют дело…

[1] Об этом подробно рассказано во второй книге цикла, «Следовать новым курсом»