Зеленый храм

XVII

Моя дочь и я поднялись давно. Я готовлю жаркое вместо нашего гостя, который, однако, сегодня дежурный, но кажется, об этом забыл.

Впрочем, у него нет точного расписания, и я сам просил его не применяться к нашему. Кроме того, вчера вечером мы легли поздно, далеко за полночь. После обзора новостей, из которого я удержал в памяти лишь заявление мосье Барра: «Корсиканской проблемы не существует», остальные программы тоже показались мне настолько жидкими — ни пения, ни охоты на индейцев, что я сел за пианино и попробовал сыграть «Белого дрозда» Эжена Дамарре, опус 161, в принципе требующего сопровождения флейты. Флейтист вскоре превзошел меня. На него, наверное, снизошла благодать. Он прекрасно владел своим дыханием, положение языка не мешало ни мягкости, ни бархатистости исполнения. Он дал нам любопытный сольный концерт, начавшийся, как заметила моя дочь, великолепным трюкачеством и завершившийся чем-то очень изящным. Короче, мы были довольны, но не покорены, как крысы Гамелона или кобры из восточных сказок, мы слушали одно за другим: «Платок Шоле» или «Мосье де Кергарьон» Ботреля, «Сонату рудокопа» Баха и «Намуну» Лало. Всего не перечислишь… Закончилось выступление «Межполюсным» Фюме — поэмой, обращенной к звездам. Наш разум и вдохновение артиста привели нас под очень черное, слегка морозное небо, утыканное неравномерно светящимися огоньками; когда видишь их на горизонте, невольно задаешься вопросом: звезды ли это или далекие лампочки, горящие, бодрствующие в домах, где пока еще не спят.

Это было частью наших, Годьонов, сладких фантазий, а мы любители как того, что происходит внизу, так и того, что происходит вверху: когда небесный купол чист, глубок и кишит этими неподвижными светлячками, каждый из которых — мир, я вооружаюсь морским биноклем, который обычно служит мне для того, чтобы высмотреть выпь на другом конце пруда, самолет в небе, а иногда в обзор попадает парочка влюбленных, занимающихся любовью в двух километрах отсюда гденибудь на откосе, на ложе из сломанных веток. Я могу перечислить по порядку арабские названия семи звезд Большой Медведицы как основных смертных грехов, которые надо было зазубривать на уроках катехизиса (причем «сладострастие» у меня связывалось со словом «сладость» и казалось принадлежностью людей зажиточных); вот эти звезды: Дубхе, Мерак, Федж, Мегрез, Алиот, Мизар, Бенетнаш… Это ни для чего не нужно? А может, как упражнение мнемотехники? Более того! Проведите мысленно линию вниз от Мизара. Различите ли вы там невооруженным глазом Алькор, другую светящуюся точку, которая для близоруких не существует? Если да, то вот вам и тест: вы можете похвастаться вашим абсолютным зрением.

И продолжали сыпаться имена: в этой игре я легко побиваю Клер, потому что я становлюсь дальнозорким и память моя — ничем не замутненная память учителя. Любому взгляду доступна Вега в созвездии Лиры — рекорд звездного свечения. Но гораздо меньше людей могут разглядеть белое пятно туманности Андромеды. Я, учитель, всегда возмущался тем, что два-три раза в год с учащимися не проводят ночного урока, ведь для них звезды — эти неподвижные светила, которые всегда на своем месте и существуют гораздо дольше, чем наши деревни, — стали бы родными. Но поскольку я тыкал пальцем в Орион, который в середине декабря поднимается выше других планет именно в полночь, а затем указал на красный Бетельгейзер и белый Ригель, мне дали понять, что я надоел: по земле постукивали палкой. Почти тотчас же в ночи раздался насмешливый голос:

— Эскимос называет себя вросшим в ночь, а слово Китай не имеет никакого смысла для тех, кого мы называем китайцами. Так вот, представляете, как в трехстах световых лет отсюда тамошние люди посмеялись бы, услыша эти земные названия.

— Надо знать, о чем речь, — сказала Клер, невидимая в тени и только ощущаемая благодаря своим духам.

На западе зажглась и тут же потухла, одновременно с ответом, падающая звезда:

— Хорошо, что музыка не нуждается в словах.

На этой полуправде он покинул нас и пошел ложиться. Общий язык, выражающий себя без слов, — это музыка, но ей нужны ноты, и, за редкими исключениями, вроде «Форели» или «Шмеля», чье подражательное звучание не оставляет никакого сомнения относительно сюжета, она также нуждается в заголовках, иногда таких же бессмысленных, как «Отрывок в форме груши» Сати. Между тем стрелка часов приближалась толчками к четверти, и я не удивился, услышав стук каблуков Клер.

— Боюсь, я его вывела из себя, — сказала она. — Желание узнать, о чем речь, для него, возможно, прозвучало как покушение на его инкогнито.

Я продолжаю начинять кусочками чеснока жаркое, которое Жийон, отчим Лео, обертывает ломтиками сала и крепко перевязывает.

Я позволяю себе немного рассердиться:

— Все было не всерьез, черт возьми! Нам еще предстоит попыхтеть, моя маленькая. Пойди взгляни всетаки: может, он нездоров.

Она не заставляет себя упрашивать. Как и в юности, Клер, вместо того чтобы выйти через дверь, открывает окно и спрыгивает в сад, старательно вскопанный, но с быстро затвердевшими комьями земли, чья жесткость не сказывается лишь на чемерице. Я обмазываю маслом жаркое, укладываю его на противень и засовываю в духовку. Но я вынужден оставить его: высовываюсь из окна. Клер уже возвращается из пристройки, дверь в которую она оставила открытой. Она задыхается, грудь ее вздымается под тканью кофточки, застегнутой на две пуговицы. Она останавливается под окном и, совершенно белая, кричит:

— Он уехал!