Зеленый храм

XVIII

Клер все еще стоит под окном; на ней легкая блуза, ей холодно, и она дрожит, глаза ее подняты ко мне, а я думаю.

Как бы то ни было, это не предательство: он предупредил меня, что, если он соберется в дорогу, он мне об этом не сообщит. Но мне не верится: он все еще калека, беспомощный, взятый под контроль, его легко узнать и легко схватить; у него ни малейшего шанса выкарабкаться одному в разгар зимы, и он это знает.

— Что он унес?

Я выпрыгнул в окно, десять шагов — и вот я уже в пристройке. Электрический обогреватель потушен. Кровать убрана в виде четырехугольника с тщательностью военных. В шкафу из некрашеного дерева на вешалке остался новый костюм, а на полках лежит белье, купленное нами. Конечно, нам могли это оставить, но в углу комнаты, на полу лежит битком набитый рюкзак, каким мы его увидели в колючем кустарнике и унесли его оттуда. И что особенно важно: в одном из четырех внешних карманов лежит бумажник.

— Он не уехал, он просто вышел.

Только тут я заметил лежавшую на столе туалетную салфетку, а на ней — колоду карт, кусок сажи, без сомнения вытащенной из камина в зале, три клочка бумаги с нумерацией, вырезанные из газеты так, что образовалась цифра 365, и деревянное сверло из коловорота. Все ясно! Как всегда боясь графологов, гость оставил нам послание в форме шарады.

— Я в лесу, — осторожно расшифровывает ошарашенная Клер и не знает, смеяться ей или тревожиться еще больше.

— А как, по-твоему, он смог туда отправиться? — спрашивает Клер ее отец.

Обмен взглядами. Полное взаимопонимание. Причина этого бегства, или вернее этой прогулки, не ясна. И ни ночью, ни днем никто, конечно, не видел нашего пансионера, отмеряющего километры с двумя палками в руках.

— Черт возьми! — говорит Клер. — Значит, в последнюю субботу он тренировался.

Нам ничего не оставалось, как спуститься к реке и констатировать, что на берегу одиноко торчит колышек, за который была привязана лодка. Из Большой Верзу можно попасть в Малую, водослив всех прудов. Тот, кто умеет пользоваться кормовым веслом, может продвинуться очень далеко: вверх — со скоростью пешехода, но обратно благодаря течению гораздо быстрее. Так как дни в середине декабря коротки, он, должно быть, вышел с зарей, окутанный фиолетовым туманом, собирающимся над водой, когда солнце еще не поднялось настолько высоко, чтобы его рассеять; и он, конечно, вернется под вечер, когда рыбаки будут разбирать свои удилища. У него есть девять часов на то, чтобы подышать свежим воздухом, доказать, что он свободен и может существовать без нас.

— Ты ведь не станешь поднимать на ноги жандармов? — спросила Клер.

— Если он не вернется вечером, придется к этому прибегнуть, только чтобы помочь ему в случае, если ему будет угрожать какая-нибудь опасность. Но не беспокойся: он не взял с собой одеяла, стало быть, не собирается проводить ночь в лодке.

— С ним никогда ничего точно не знаешь…

В ее тоне больше беспокойства, чем горечи, а вот во мне скорее больше горького чувства. Я по доброй воле связался с нашим дикарем, но бывают минуты, когда это становится хлопотным: если с ним что-нибудь случится, с кого будут спрашивать, как не с меня? Но не станем раньше времени тревожиться. Пока что займемся работой, наколем дров, настругаем щепы — так и согреемся и успокоимся.

— Горе одолеет — никто не согреет.

Клер одобрительно кивнула головой. Но разве не соседствует фруктовый сад с рекой, которую даже слабое прикосновение солнца покрывает амальгамой, передавая ей не только запах, но и цвет рыб? Из сада можно наблюдать за противоположным берегом, — видно метров триста берегового откоса, с севера окаймленного садами, как и наш, и там тоже есть места, отведенные для того, чтобы рыбачить, там есть понтоны, ялики, выкрашенные в зеленый цвет; а на юге пристроилась у скал ферма Гашу, чьи луга внизу засажены тополями. Деревья усеяны сотнями шаров омелы, похожи на выставку люстр, и на них, за неимением лучшего, обретаются худые черные дрозды, которые никогда оттуда не улетают. Рукав реки, по которому пройдет наша лодка, помечен — и заслонен от нас — островком, из-за которого в этом месте вода постоянно вихрится. На обратном пути нужно будет его избежать, взять немного в сторону — в более открытое место, образующее полукружие, тогда удастся проскользнуть, минуя поток, туда, где некогда скользили шаланды и их тянули за веревку медлительные першероны.

— Пускай сам выбирается!

Так мы говорим. Одеваемся потеплее, приносим необходимые железки, оттачиваем их. Если не считать времени, затраченного на обед, наскоро приготовленный, — глаза Клер все время обращены к окну, а ее маленькие сжатые зубы расправляются с мясом, и порой слышны концы фраз, вроде: «Если б я знала, я бы приготовила ему сандвичи», — мы в течение всего дня не покидаем сад, удаляя ненужные ветки, обрезая то, что выходит за пределы досягаемости ножниц для фруктов, устраняя червоточины, очищая раны маленьким ножом или замазывая их норвежской смолой. И то и дело поглядываем на часы.

— Папа, уже половина четвертого.

«Папа, ты не видишь, не идет ли кто?» Я вижу только речку, которая колышется под облачками, краснеющими из-за холодного, идущего на убыль солнца. Я смотрел в календарь: восход — в семь часов двадцать девять минут, заход — в пятнадцать часов пятьдесят две минуты; светло, погода хорошая, у нас в запасе есть еще полчаса сумерек. Говоря по правде, дочь моя, я вижу совсем не то, что ты думаешь. За то, что происходило четыре-пять раз вдали от меня и без меня, я не чувствовал себя ответственным так же, как и нынче вечером. Уже стемнело. Но надо еще привести в порядок «мари-луиз», дикарку, разросшуюся до умопомрачения: она неуправляема, и я должен ее подрезать и очистить от мха.

— Папа, уже пятнадцать минут пятого.

Кто это там, в конце бьефа, вода в котором больше не играет, под звездами, утыкавшими небо и светящимися между ветвями. Среди леса угольно-черных палок, — вот чем становится тополиная роща, — только что появилось черное пятно, сначала более длинное, нежели высокое, — лодка, которая, если на нее смотреть сбоку, кажется, стоит неподвижно, чтобы избежать болтанки, — но еще немного — и вот она уже более высокая, чем длинная, видимая в фас; она поднимается на волне и плывет в нашу сторону.

Чтобы не выглядеть так, будто ты специально его выслеживаешь, займемся пока всякими делами. То, что высохнет, что мы срезали, будет сожжено. Мы можем подобрать ветки, свалить их в кучу даже в полной, кромешной темноте. Если бы здесь был Лео, — но мы не видели его днем, — я бы задал ему задачку, дабы занять свои мозги, но бежит Клер; она ищет какую-нибудь емкость, вот она и послужит учеником:

— При дневной скорости пехоты, а именно: четыре километра в час, не включая передышек во время переходов при битве у Марны, сколько потребуется часов нашему гребцу, плывущему в одном и том же ритме на трех гектометрах, чтобы достичь колышка?

Клер пожимает плечами, но почти тотчас же отвечает:

— Семь с половиной минут.

Точно. И совершенное вранье, с точки зрения условия задачи: что касается ходьбы, мне следовало сослаться скорее на римские легионы, способные отмахать восемь лье за пять часов. Лодка идет гораздо быстрее, чем я ожидал. В ста метрах отсюда в доме, близком к берегу, вдруг зажглось электричество, и стало видно в смутно освещенном небольшом пятне на воде, падающем из окна, две фигуры неодинакового роста, которые снова погружаются в тьму; в это же время до нас доносится легкий всплеск и шум весла, которым нервно шлепают по воде.

— Четыре минуты, — сказала Клер, у которой светящиеся часы.

Лодка приближается, и идет она теперь своим ходом, тормозит у берега, задевая траву, так что лодочнику остается только ухватиться за колышек, на который он, чтобы плотнее прижаться к берегу, быстро накручивает десять витков цепи. Мы не успели даже помочь ему. Он подтянулся наверх с помощью одной руки, а в другой у него были его палки. Он предупреждает:

— Не приближайтесь, собака знает только меня. Еще не совсем темно, и мы узнаем собаку, она сидит

неподвижно на решетчатом настиле в глубине лодки и рычит. Я подумал: это слишком, мы заняты только им, он уже донял нас, он злоупотребляет участием, которое мы к нему проявили. Этот слабый всплеск мятежности вызвал яркую вспышку. От этого мужчины исходит сила, уверенность, возможно, бессознательное стремление поставить вас перед фактом: принимайте меня таким как есть. Мы приняли. Мы продолжаем. Я слышу, как и на берегу Болотища, то же кляцанье: собака быстро выпрыгивает, встает у ноги своего друга, а тот направляется к дому и поясняет вполголоса:

— Идите следом за мной в пяти метрах, пожалуйста, я очень прошу вас извинить меня за доставленное беспокойство. Но два месяца отсутствия — это слишком долго, я не мог рисковать: меня бы забыли, а собака очень дорога мне…

Клер повисла у меня на руке… Ну да, ну да, доброму делу поперек не становись. За нашими спинами уже сгущалась ночь, а на улице, где группками стояли дома, на желтоватом фоне коммунального освещения она блекла. Она пахнет кошкой, — действительно, две фосфоресцирующие точки преследуют две другие на крыше.

— К счастью, у меня был свисток! — продолжает наш друг. — А так бы я ни за что не нашел это животное. Собака часто лежит в старой норе барсука возле реки… Я, конечно, не собираюсь держать ее здесь; я хотел только, чтобы она знала, где я.

Собака как будто поняла его и, забежав вперед, стала нюхать пристройки. Потом вернулась и, опустив нос к земле, несколько раз обежала дом. Затем мы увидели, как во дворике нашего дома она обнюхивает решетчатую калитку, освещенную ближайшим к нам фонарем и отбрасывающую зубчатые тени. Ее хозяин, — он ненавидит это слово, но так оно и есть на самом деле, — уселся на ступеньке крыльца; он тихонько посвистывает, повторяя всего лишь три ноты; точнее он пришепетывает, как птицелов, когда приманивает птиц. Собака, в чьей памяти не запечатлелась материнская ласка и которая мне кажется очень гордой, чтобы требовать ее, подходит и сначала ведет себя весьма сдержанно, но вот она позволила погладить ей голову, рука человека настойчива, указательный палец поскребывает ее шерсть. Это ей знакомо. Но рука тянется к единственному уху и трет его с обратной стороны, приближается к хвосту, к его концу; она скользит по животу, массирует с внутренней стороны правую заднюю лапу, над щиколоткой, возле большой берцовой кости; спустя минуту она проделывает то же и с левой задней лапой… Сомнений нет. Речь идет о применении метода доктора Даля: успокоение путем нажатия пальцами, — я вспомнил, что некий юморист назвал его «в общем эффективным, но как им воспользоваться, когда на вас бросается большой сторожевой пес». А наша собака — слишком дика, чтобы лизать, постанывать от удовольствия, перевернуться на спину, как это делало бы большинство собак. Она помахивает самым кончиком хвоста; она тщательно обнюхивает брюки своего покровителя, который наконец поднимается и ковыляет к дверце, открывает ее, хлопает в ладоши.

Собака немедленно исчезает. Отказавшись от открытой двери, улицы, возможных встреч, она устремляется к саду, погружается в ночь, предпочитая пересечь вплавь реку, нежели подвергать себя риску в деревне.

— Она осторожнее вас, — говорит Клер. — Идите-ка сюда, вы, наверное, голодны.

Наконец-то мы в тепле, — температура 18o, о чем свидетельствует старый ртутный термометр, который с одной стороны показывает по Цельсию, а с другой — по Реомюру. Поскольку легкой закуски не было, то надо признаться, что съеден был целый батон и горшочек жареной свинины из Ле-Мана. Наш гость сейчас более, чем обычно, красавец галл и вновь само молчание; не желающий объяснять свою вылазку, он медленно жует, то опуская, то поднимая ресницы; наш гость без слов признается, что он смущен, что он растерян, ибо его никто ни в чем не упрекает, и взволнован вниманием этой девушки, которая, сидя напротив него, не спускает с него глаз.