Земля последней надежды. Свиток 2. Время рыжего петуха

Глава 3. Буесть

Белая Русь. Окрестности Менска, река Немига. Весна 1067 года, сухый, день третий

В рассветном полумраке заревел рог. Трубил, звал, подымал на ноги.

Несмеян вскочил, отбросив стёганую попону. Ночью в неплотно прикрытый вход прокрался мороз, тонкой струйкой тянул наружу тепло, в шатре было холодно, хотя на кострище ещё тлели уголья.

Утро начиналось обыкновенно. Даже и не верилось, что сегодня, наконец, решится затянувшийся войский спор, который уже стоил множества жизней.

Вои подымали головы, заполошно ворочали глазами.

– Какой сволок полсть не закрыл?! – рычал Витко, натягивая стегач. Чем хороши стёганые доспехи, так тем, что зимой греют хорошо.

Рог не смолкал.

– Никак в бой нынче? – пробормотал Несмеян, вздувая огонь в кострище. Вои уже тащили к огню котёл с вчерашней кашей – особо спешить было нечего – битва всё одно не начнётся раньше, чем полностью рассветёт, а зимой светает поздно.

– Да уж пора бы! – процедил Витко. – Застоялись мы тут!

Полоцкая рать и впрямь чересчур застоялась у Немиги – как, впрочем, и киевская. Семь суток стояли друг против друга в трёх верстах, ожидая битвы. Ни та, ни другая рать на открытый бой не решалась.

Рог всё звал, вои на скорую руку хватали холодную, чуть подогретую нарезанную кусками кашу, жевали черный зачерствелый хлеб, солёное сало и ветряную рыбу, выскакивали из шатров наружу. Горячий обед у тех будет, кто до вечера доживёт. Стан Всеслава оживился, загалдел голосами, вои спешно оружались, надевали брони, скатывали войлочные шатры, сновали взад-вперёд, внезапно охваченные всеобщим нетерпением – долгое ожидание измучило полочан.

– Усталыми в бой идти… – ворчливо бросил кто-то рядом с Несмеяном. – Да и замёрзли вдосыть…

– Покинь ворчать, – ответил Несмеян, не оборачиваясь. – Изяславля рать так же замёрзла да оголодала, им ещё хуже… нас хоть свои кривичи да дрягва подкармливают.

И впрямь – Ярославичи стоят тут ещё дольше – после менского пожога уж дней десять-двенадцать прошло.

– Несмеяне? Ты? – удивился тот, ворчливый.

Несмеян поворотился – не ждал никого знакомого встретить.

– Мураш? Ты-то тут откуда?!

Неуж полоцкая подмога пришла? Городовая рать?!

– А, – Мураш отмахнулся. – Понесла нелёгкая в Полоцк, к родне в гости, а тут воевода Бронибор рать собирает князю в помощь! Как остаться-то?!

И впрямь – как в стороне останешься?

Князья воюют меж собой дружинами своими да боярскими, ополчений друг на друга не водили. Да только тут не простая усобица, не столы князья делят.

Кривская земля – земля последней надежды.

Рог созывал воев к выходу из стана.

Мураш весело топотал лаптями рядом с Несмеяном.

– Вместе что ли, биться будем?

– Вместе, – Несмеян качнул головой. – Только в разных полках, стоять будем, сябер. Я в коннице буду.

У выхода со стана столпились вои – ворота в наскоро выставленном плетне оказались узковаты.

– А Гордяну мою помнишь ли, Несмеяне? – спросил вдруг Мураш, вглядываясь в медленно сереющие сумерки. – Дочку-то мою?

– Вестимо, – разжал Несмеян стынущие на морозе губы и почему-то вдруг смутился, без нужды стал поправлять подбородный ремень шелома.

– Околдовал ты дочку, вой, – усмехнулся Мураш.

– Гридень, – поправил Несмеян.

– Ну, гридень, – согласился Мураш, щурясь на окрасившийся багрянцем окоём – над дальним лесом вставало солнце. – Приворожил.

– С чего это? – не понял гридень, уже нетерпеливо притопывая ногой.

– Ну как – с чего? – пожал плечами Мураш. – Её осенью за старостина сына сватали из соседней вёски – отказала.

– Ну и что? Не по нраву пришёл.

– И на беседы перестала ходить, ровно сглазили.

– Я, что ли, сглазил? – Несмеян перестал слушать, махнул рукой и вскочил в седло. Глянул сверху на Мураша, смешного в копытном доспехе, лаптях и кожаном тёплом шеломе. Мядельский староста держал наперевес тяжёлую зверобойную рогатину.

– Да нет, – вздохнул Мураш печально. – Не сглазил, конечно. Любит она тебя, гриде…

Но Несмеян уже поддал коня под бока и птицей рванулся к полощущемуся неподалёку княжьему стягу. А Мураш глядел ему вслед, улыбаясь – впервой почему-то не чувствовал на гридня злости.

Тысячи лет тому полз по равнинам огромный ледник.

Кривичи про то помнили смутно. Слышали от пращуров, что была Великая Зима… и была Битва Богов. Светлые боги победили тёмных, солнце воротилось на небо, заново народился Дажьбог пресветлый, растопил ползучие льды.

Остались от той Великой Зимы у реки Немига принесённые ледником с гор валуны – морена.

Теперь у той морены, на той Немиге и предстояло разыграться битве меж Всеславом и Ярославичами.

Всеслав и рад бы выбрать иное место для битвы, да вот беда – не было поблизости иного удобного места. А уйти Всеслав не мог – его рать перехватывала единственные в этих дебрях торные пути от разорённого Менска к Полоцку и Витебску.

Рога трубили в обоих станах – и у великого князя, и у полоцкого оборотня.

Рать великого князя зашевелилась, вытягиваясь на открытое место.

Неведомо, кто первым решил биться именно в этот день. За спиной Буян Ядрейкович слышал, как перебрасывались словами вои, подтягивая оружие и снаряжение:

– Как-то оно враз…

– А где первыми-то затрубили, у нас альбо у полочан?

– Да вот тебе не всё равно…

– Может, договорились меж собой князья, когда биться…

И впрямь, подумалось Буяну, может и договорились князья, как это встарь водилось – назначат место и время битвы, сойдутся и режутся до ума потери. Так и тут – семь дней стояли друг напротив друга две рати, было время, чтоб гонцов туда-сюда послать, да уговориться в который день биться.

На миг Буяну даже показалось, что он видел нескольких стремительных едва заметных гонцов, которые сновали по полю за время стояния.

И тут же отверг, мотнув головой.

Ни Изяслава, ни Святослава, ни Всеволода дураками не назовёшь. Должны понимать князья, что такая отсрочка Всеславу только на руку – время играет на него. С каждым днём рать его прибывает… эвон, как только примчались «всеславичи» с Чёрной Руси, так сколько их было? Сотен восемь, не более того. А теперь, с Брониборовой-то помощью? Не меньше двух тысяч! Едва ли не втрое приросла Всеславля рать!

Буян мотнул головой, отгоняя навязчивое видение – вспомнилось, КАК именно примчались «всеславичи». Тогда, седмицу тому, Буян испытал самое жестокое чувство страха за всю свою жизнь. До сих пор ни бога, ни чёрта, ни языческих демонов не боялся бывший плесковский наместник, а вот тогда – испугался.

Да и немудрено.

В морозном воздухе, затянутом лёгкой дымкой, внезапно восстал многоголосый волчий вой. Он тянулся издалека, заставлял душу дрожать, трепетать, будил древний человеческий ужас перед серым лесным хищником.

И не только человеческий.

В стане великого князя вмиг взбесились кони – ржали, бились, рвали привязку. Несколько десятков оборвали. Метнулись чрез огорожу, смяли плетень, вырвались на волю, заметались, ломая ноги об огромные валуны, там и сям разбросанные по полю.

Из леса вынырнула туманно-серая пелена, рассыпалась сотнями волчьих тел. Звери ринули коням впереймы, два-три трёхлетка с жалобным ржанием покатились, пятная кровью снег, остальные прянули к лесу – туда волки их и гнали.

– Ты видел когда-нибудь столько волков? – с лёгким страхом спросил Буяна Серомаха, до боли сжимая рукоять меча побелелыми пальцами.

Над полем стоял визг – волки рвали глотки коням, щедро поливая снег кровью.

– Это не волки, Серомаше, – прошептал еле слышно Буян и тут же поправился. – Не просто волки…

Он понял.

Не зря ходили про Всеслава слухи, будто он колдун или оборотень

Не пустыми были слухи, будто не всё чисто с Всеславлим рождением.

Кто-то кинул в сторону волков стрелу, кто-то подавленно скулил, зажавшись в угол от непереносного страха. Буян и сам, уж на что был не робкого десятка, а понимал, КАК трудно будет теперь вывести великому князю дружину в бой.

А уж про то, чтобы сейчас выехать (или выйти!) в поле, отбить у волков коней, даже и речи быть не могло.

Одолевая слабость в руках и коленях, Буян медленно потянул из налучья лук, наложил стрелу. Выбрал волка покрупнее, прицелился… и тут волк вдруг оборотился и глянул Буяну прямо в глаза.

До него было чуть меньше перестрела, но гридень ясно ощущал взгляд волка, совершенно не звериный. Тёмно-зелёные глаза глянули куда-то в глубину души, колени наместника вновь ослабли. Он несколько мгновений ещё целился, но руки уже дрожали, наконечник стрелы ходил из стороны в сторону, и Буян медленно, словно против воли, опустил лук и снял стрелу с тетивы.

Волки, меж тем, рассеялись по поляне и один за другим скрылись в лесу.

А через какую-то пару часов из лесу вышли первые дозоры Всеславлей рати.

Оцепенев, вои великого князя смотрели на десятки и сотни полоцких воев. Всеслав разом перехватил дорогу, по которой рать Ярославичей могла бы пройти от Менска к Витебску и Полоцку. Если кто из воев великого князя и сомневался, то теперь все разом поняли, что Всеслав привёл войско оборотней.

Так скоро «всеславичей» не ждал никто – ни великий князь, ни Святослав-стратилат, никто из князей, воевод и гридней. Пока весть о менском пожоге докатится до Всеслава, про которого достоверно знали, что он на Чёрной Руси, пока он рать подымет, пока эта рать придёт – седмицу клали воеводы на приход Всеслава.

У волков по лесу свои пути. Там, где пешцу понадобится дней десять, а всаднику – пять… волк сквозь чащу домчится за день-другой.

– Немало сегодня крови прольётся, – бросил Серомаха, обрывая воспоминания Буяна.

– Что? – не враз понял гридень, но тут же спохватился. – А… да.

Так оно, Буяне, – подумал он, сжимая зубы. – Не смог ты тогда… под Плесковом покончить с полоцким оборотнем. Не смог и в прошлом году, на Черёхе, там ты его даже и не видел. Да только кто знает, не выйдет ли сегодня твоему мечу оборвать жизнь Всеславлю?

Полоцкая рать строилась для боя.

В середине стеной, по старинному обычаю, от Святослава Игоревича, от Князя-Барса, от дедов-прадедов, от стенки кулачного боя, которой на льду мужики да парни тешатся, стала полоцкая пехота – двенадцать сотен пеших воев и сторонников.

С правого крыла – княжья дружина. Сам Всеслав, ближние гридни со своими воями – всего не меньше пяти сотен конных воев.

С левого крыла – ещё одна конная рать во главе с Бренем-воеводой. Пестун великого князя сам отобрал себе в рать семь сотен конницы.

Всеслав опустил руку, которой прикрывал глаза от навязчивого снега. Снег падал хлопьями, но пока что редкими. Хотя что-то подсказывало полоцкому князю, что на том дело не закончится.

– Что скажешь, наставниче?

– А что сказать? – Брень пожал окованными железом могучими плечами. – Такой же боевой порядок, как и у нас. Все полки в линию, конница на крыльях. Да тут по-иному и нельзя, поглянь сам.

А чего глядеть. Всеслав и сам видел, что иначе тут нельзя.

Большая поляна, стиснутая меж двумя борами, обнесённая по краю густыми корбами и пресечённая посередине нешироким руслом Немиги, была вся усеяна корявыми угловатыми валунами – которые мало не в рост человека. Конницу в наступ не бросишь, разве только лёгкую, пехота бегом напасть не сможет, только шагом. По-другому рать тут и не поставишь, по-другому и не повоюешь.

Всеслав не знал того, что думал про него и про Ярославичей бывший плесковский наместник, а знал бы – только бы посмеялся. Уж если выбирать место для битвы, так он, Всеслав где-нибудь поудобнее выбрал бы.

Да вот только не станут Ярославичи с ним договариваться.

Впрочем, и он, Всеслав, не станет.

Теперь, после менского разорения – не станет.

Князь шевельнул рукой на луке седла, чуть качнул поводьями, и умный конь сам стронулся с места. Следом тронулась и ближняя дружина. Гридни – Брень, Радко, Несмеян и Витко.

Хлопал и бился за спиной Всеслава старинный кривский стяг, который стал ныне стягом полоцкого княжьего дома. Старинные кривские (да и вообще словенские!) цвета – алый и белый. И древлий знак – Белый Волк Белополь, прапредок Всеслава и всех кривских князей.

Скакали мимо неровного волнующегося строя пешцев. Вздымались зверобойные и боевые рогатины, мелькали луки и топоры, редкие крестовины мечей. Стегачи, кожаные и набивные шеломы. И только в первом ряду в кольчугах и железной чешуе стояли вои – те, кто сделал войну своей жизнью.

Несмеян, заметив в третьем ряду знакомое лицо, махнул Мурашу рукой. Авось после боя свидимся и договорим, – подумалось гридню вдруг невесть с чего.

– Радко! – позвал Всеслав, останавливая коня. – Тебе здесь старшим стоять. Гляди мне, не посрами Полоцка!

– Не бывать позору! – весело откликнулся Радко, довольно скаля зубы. Бой в пехоте сегодня обещал быть жарким. Да и давно уже полоцкая рать не стояла в больших сражениях.

С самой Судомы.

Всеслав незаметно сделал пальцами знак, отгоняя сглаз – не накликать бы поражения – на Судоме Ярослав отца разбил-таки… хотя войну после и проиграл.

И потому – нужна жертва!

Жертву приносят волхвы. Но в рати Всеслава – так уж сложилось – не было ни одного волхва – некогда было посылать в капище, которое (Всеслав помнил!) было совсем недавлеко. А здешние волхвы все погинули на защите Менска, когда киевские, черниговские и переяславские вои рубили, не жалея, всех, кто мужского пола да выше чеки тележной.

Но жертву может принести и князь – не зря в урманских землях нет никаких волхвов, а жертвы всегда приносят вожди, они же и гадают. Да и может ли быть более угодна богам жертва, чем принесённая князем, их прямым потомком?! Князем, отмеченным Велесовым знаменом?

Пеший строй расступился, открывая путь к уложенной меж двух валунов краде из коротких сухих брёвен. Двое воев уже вели от стана рыжего быка. Самая угодная для Перуна жертва! Опричь иной, конечно…

– Не надо, княже!

Кто осмелился в такой час подать голос и остановить князя?

На вершине валуна стоял вой в рваной и наскоро зачинённой кольчуге, с перевязанной головой, на которой набивной шелом сидел чуть косо и оттого смотрелся как-то залихватски. В опущенной руке тускло блестел отдавал недурной работы меч, вынесенный им из горящего Менска.

Горяй.

Гонец поневоле, недобрый вестник, принесший Всеславу в Дудичи весть о сожжении Ярославичами Менска. Киянин, гонец гридня Колюты и самочинного воеводы остатков менской рати, Калины-лесовика.

– Не надо быка, княже, – повторил Горяй, пристраивая меч меж брёвен. В первый миг Всеслав решил было, что вой хочет принести в жертву меч – тоже нехудая жертва… но тут строй пехоты дружно ахнул – Горяй выпрямился, распустил завязки, сбросил шелом и бронь. И Всеслав понял.

Лучше рыжего быка Перуну может быть только одна жертва.

Знать, жизнь не в жизнь стала Горяю-вою после гибели Менска да того, что творили его земляки на кривской земле.

Вот и нашёл себе Горяй лучшую долю.

Ибо какая доля может быть лучше, чем служение самому Перуну, Владыке Молний, в его светлом чертоге?

– Да будет с тобой благословение богов, вое, – сказал князь пересохшими губами. И рыкнул через плечо. – Возжигайте огонь!

Мелькнуло бледное от долгой зимы тело – Горяй с хохотом бросился на меч, хлынула кровь. И почти тут же взвилось пламя, добытое прадедовским способом – меж двумя ровными полешками.

Где-то в стороне, с севера, где клубились свинцово-сизые тучи, донёсся сдавленный рокот грома, закончившийся звонким трескучим ударом! Гром – зимой! Дым от разгоревшегося костра пахнул запахом горелой крови, собрался над крадой в большое облако, которое вдруг приняло виде человеческой головы – Горяевой головы. Иные вои после клялись, держась за обереги и рукояти мечей, будто он довольно кивнул бритой чубатой головой, сверкнул тёмно-багровый огонь в глазницах.

Перун принял жертву!

Дружный рёв двадцати трёх сотен глоток взвился вверх не хуже дыма – да будет слышно богам в вырии!

– Слава!

– Тебе, господине Перун, – побелелыми губами шептал Всеслав, глядя на пылающий костёр. – И тебе, отче Велес, не возревнуй к брату!

Дунул ветер, и облако дыма рассеялось, потянулось вверх неровным клубящимся столбом.

Снова заревел рог, и строй полоцкой рати сомкнулся, выстраиваясь для боя, а Всеславли ближники поскакали дальше, к правому крылу войска.

А напротив, в полуверсте, строилась для боя иная рать. Рать Ярославичей.

Правы были Брень и Всеслав, верно рассудили полоцкие вожди – тем же самым строем строились вои Киева, Чернигова и Переяславля, Смоленска, Ростова и Тьмуторокани. Потому что не знали строя лучше. Да и ни к чему было знать.

Вчера все вдруг отчего-то поняли, что ждать больше нельзя, что вот оно, подошло. Странно было, что и в полоцкой рати все вдруг исполнились уверенности в том, что вот он, решающий день, пришёл!

Словно боги требовали крови от своих дальних потомков.

Словно хотели наказать большой кровью тех, кто отрёкся от них и поворотился лицом к чужому богу.

Словно хотели укрепиться кровью тех, кто остался им верен, и останется верен в грядущем.

И князья, не сговариваясь, решили – завтра!

– Как мыслишь, Ставко, побьём Всеслава? – Владимир Всеволодич потёр лицо рукавицей, протянул руку за шеломом. Он прекрасно понимал, что впрямую в бой ввязаться ему, скорее всего, не дадут – не для того ли Ставко Гордятич отрядил троих дюжих воев, чтобы берегли юного ростовского князя? Понимал, что так и надо – для своих лет обладал Мономах необычно трезвым рассудком – навряд ли ему в прямом бою одолеть кого-нибудь из полоцких воев. И понимал, что случись с ним что-то нехорошее – за единственного наследника переяславского княжьего дома Всеволод Ставко не пощадит. Да не особо и стремился Владимир сам рубить обыкновенных русских мужиков. Таких же, какие несут дань его отцу под Переяславлем и ему самому – в Залесье, а доведётся – под его или отцовыми знамёнами падут в бою со степняками.

Не дело.

– Помни, сыне, княжья честь совсем не в том, чтобы самому как можно больше ворогов убить, – говорил отец вчера, накануне битвы. – Тем более, в самом первом бою!

– А дядя Святослав?! – обидчиво возразил Мономах. Умом он понимал, что отец прав, но всё равно возразил – очень уж хотелось мальчишеской душе подвигов, поверженных ворогов…

– А что Святослав? – пожал плечами переяславский князь. – Святослав будет всей ратью руководить. И сам в бой пойдёт только тогда, когда решающий миг настанет. И потом – Святослав – боец не тебе чета, мало не первый меч Руси! А то и вовсе первый! А ты пока что ни в одном бою не бывал! Потому и говорю – упаси тебя боже в бой в первых рядах рваться. Придёт ещё твоё время!

Мономах молча проглотил обиду.

Но за ночь обдумал сказанное отцом и признал его правоту.

Знал, что будет терпеть. Скрипеть зубами и ждать.

Но шелом надеть надо сразу – стрелы не шутят. Хоть до полоцкой рати почти два перестрела, мало не полверсты, а только дойдёт дело и до стрел.

Ставко Гордятич не ответил своему князю.

– Пора мне, княже! – бросил он, трогая коня с места. Впрочем, на коне ему ехать только до самого строя пешцев, в котором он и будет биться в пешем строю вместе с суздальским пешим полком. Две или две с половиной тысячи пехоты в середине строя – Мономах точно не знал сколько. Знал, что старшими там будут стоять сыновья великого князя, Мстислав и Ярополк, потому что основное число пехоты привёл тоже великий князь – овручский, берестейский, туровский и трепольский полки, четыре из семи пеших – от великого князя. Пятый, торопецкий от Ярополка, шестой – от Святослава, северский полк, и седьмой, его суздальский. Даже отец не привёл с Переяславля пешего полка, а он, Мономах привёл!

Не заносись! – одёрнул себя, разглядывая рать, Мономах. Зато у отца конная дружина мало не в тысячу воев, а у тебя – две сотни всего!

Самого Мономаха с его ростовской дружиной, новонабранной и ещё ни в одном бою не участвовавшей, Всеволод взял с собой на левое крыло, туда же, где стояли и его переяславские оторвиголовы, заматерелые в боях с половцами и торками.

На правом крыле с киевской конницей стоял сам великий князь. Там и трепетал сейчас на ветру червлёный великокняжий стяг с ярым белым соколом-рарогом и златошитым ликом Спасителя, ведущего свою паству на бой.

Сейчас, оглядывая строй рати великого князя и Всеславлего войска, Мономах мог оценить их только на глаз. Но и на глаз выходило, что у великого князя рать вдвое больше, чем у полоцкого оборотня – почти шесть тысяч!

А главой всей рати опять стал Святослав – так отчего-то сложилось.

То есть, главным-то был, известно, великий князь, а только почему-то любо ратное дело соотносили в первый након с тем, что скажет черниговский князь.

Дивно!

Ни в каких больших одолениях на враги Святослав Ярославич до сих пор и замечен-то не был, никаких великих побед не одерживал. Только и было на веку-то Святославлем войн, что поход на торков шесть лет тому, где степняков огромным превосходством численным задавили, да ещё на Тьмуторокань прошлогодний поход, когда Ростислав Владимирич без боя город уступил! А только поди-ка спроси любого воя или гридня на Руси – кто лучший воевода из братьев Ярославичей? Всяк тебе ответит – Святослав черниговский!

И отчего так – неведомо.

А только была у Владимира догадка, которую он – достало ума! – держал при себе.

Светила на Святослава Ярославича слава и доблесть его пращура, другого князя с тем же именем – Святослава Игоревича, Князя-Барса, видели люди нового Князя-Барса в черниговском князе!

Да и сам Святослав тут не без греха – небось и голову бреет, и чупрун оставляет, да и дружину свою к простоте приучил, к тому, чтоб без обозов ходить, да печёное на углях мясо есть.

Да только таким путём новым Князем-Барсом не станешь!

Утренний сумрак рассеялся окончательно, солнце оторвалось от тёмно-зелёного окоёма корбы, но ярко-синее небо медленно заплывало светло-серой мутью, а с севера наплывали тяжёлые тучи.

– Ох, быть ненастью, – прошептал Мураш, натягивая потуже набивной шелом. Поверх надел ещё один из турьего черепа. С рогами для пущего устрашения врага – железного, даже и клёпаного шелома не досталось мядельскому старосте, а домой за добрым доспехом скакать времени не было – полк, наспех набранный отправлялся из Полоцка немедленно. И так-то едва поспели к битве. На Мураше и доспех был прадедовский – кожаная рубаха с наборной чешуёй из блях, точёных из кости, лосиного рога и конских копыт.

Ничего, – подумал мядельский староста, разминая плечи и перехватывая поудобнее щит и рогатину. – От скользящего удара и такой доспех сбережёт. Ну а если будет Перунова воля… так и смерть принять не страшно! Лишь бы не зазря!

Вои топтались, уминая снег – не увязнуть бы в сугробе во время боя.

От строя великокняжьей рати, с правого крыла, отделилось несколько всадников – десятка полтора – понеслось наискось петляя меж валунами на поляне. Впереди выделялся нарядно-расписной всадник в алом княжьем корзне. Чуть откинувшись назад, он держал наотлёт тяжёлое копьё с длинной втулкой, с перевитым алой лентой ратовищем, остриё рожна тускло мерцало в неярком свете зимнего солнца.

– Князь! – зашептали сзади.

– Великий князь!

– Изяслав Ярославич!

Мураш не стал оглядываться, чтобы посмотреть, кто это там такой сведущий. Тут и сведущим не надо быть – кому и начинать с ТОЙ стороны битву, как не великому князю киевскому?!

Навстречь киевской дружине неслось столь же невеликая кучка всадников-полочан – развевались за плечами волчьи и медвежьи шкуры, блестел золочёный шелом Всеслава.

Не доскакав друг до друга, князья, словно почувствовав какую-то непреодолимую межу или повинуясь чьей-то непреклонной воле, одновременно вздыбили коней. Откинувшись назад, великий князь всем телом метнул тяжёлое, совсем к тому не предназначенное копьё. Яркая молния прорезала воздух, гулко ударила в щит полоцкого князя, лопнула багряная кожаная обивка щита, полетела щепа. И почти тут же Всеслав перехватил древко копья, крутанул его вокруг себя, откачнулся назад в размахе и швырнул копьё обратно.

Изяслав успел уклониться, прикрывая голову щитом, но копьё, скользнув по кожаной обивке, ударило в другой щит – одному из воев, сгрудившихся за спиной великого князя. Щит лопнул пополам, окрасился кровью, и сразу же строй полоцкой рати взорвался приветственными ликующими криками:

– Слава!

– Слава князю Всеславу!

– Слава Всеславу Вещему!

Князья поворотились и поскакали каждый к своему строю. На великокняжьей стороне тоже что-то кричали, но Мураш не слышал – вместе со всеми окружающими воями он топал ногами и кричал:

– Всеслав! Всеслав! Всеслав!

Всеслав промчался мимо строя пешей рати, скрылся среди воев своей конной дружины.

Ну, пора?!

Нет.

Из рядов киевской рати вымчался ещё всадник.

Один.

Ярун и на войне выглядел – хоть сейчас на свадьбу. Даже в походе он был щёголем – синий мятель, шитый золотом, шагреневые, вышитые бисером рукавицы, сапоги зелёного сафьяна, посеребрёная кольчуга, крытый зелёным аксамитом бобровый полушубок. Вои во все глаза таращились на гридня, когда он поносился мимо вскачь, бывало, что кое-кто крутил вслед пальцем у виска. Но вслух никто сказать ничего.

В нахвальщики-поединщики Ярун тоже напросился сам – вопреки тому, что князь его, Мстислав, стоял пешим в строю пешей рати, и дружину всю спешил. Ради такого случая вой даже коня велел держать неподалёку, и как только князья после обмена копьями разъехались посторонь друг друга, Ярун прыгнул в седло.

– Куда это ты? – схватил его за поводья Тренята.

– Пусти, Тренята, – разукрашенный вой легко выдернул из рук гридня повод. Да Тренята особо-то и не держал. – Поеду-ка покажу полочанам, дрягве болотной, с какого конца меч держать надо.

Тренята только молча покачал головой, глядя вою вслед.

– Куда это он? – недоумённо спросил у старшого Мстислав, не оборачиваясь. Но хороший князь и без того отлично знает, что происходит за его спиной.

– В поединщики подался Ярун, – процедил сквозь зубы Тренята.

– Ну и пусть, – всё так же не оборачиваясь, бросил Мстислав. – Глядишь и привезёт какую-нибудь полоцкую голову.

Вздрогнул гридень, глянул на господина – бывший новогородский князь глядел на строй полочан, безотрывно глядел, мало не с ненавистью, сжав губы в тонкую нитку. Да, будет кому нынче поискать для своего меча жизни полоцкого оборотня, – подумалось невольно Треняте и чуть жутковато стало на душе. А впрочем, так и надо – кровь так кровь, и лучшей наградой за ратный труд должна стать смерть враждебного владыки. Плохим ещё христианином был литвин, крестившийся-то всего десять лет тому.

Ярун меж тем обогнул строй пешей киевской рати и выскочил на усеянное валунами поле Немиги. Пронёсся вдоль строя, заливисто и задорно трубя в рог – тут и дурак поймёт, что зовут на поединок.

Полочане поняли его правильно – пятеро воев вылетели из строя конной полоцкой рати, помчались навстречь. Четверо отставали, замедляя ход, а передний вырвался вперёд, приближаясь к Яруну.

Наконец, полочане остановились в стороне, весело скалились, глядя на киевского храбреца.

– Ну чего, дивий лесной? – хрипло и насмешливо бросил Ярун. – К смерти изготовился?

– К твоей, что ли? – хладнокровно возразил полочанин. – Звать-то тебя как, вой?

– Товарищи да родные Яруном кличут, – отозвался вой, сдвигая на лицо железную стрелку на шеломе и без нужды поправляя чешуйчатую бармицу. – Мстиславу Изяславичу служу!

А вздрогнул полочанин, – отметил про себя Ярун.

– А тебя-то как звать, полочанин? – новогородец больше не бросался оскорблениями.

– Стонегом зови, – полоцкий вой укротил коня и замер, склонив копьё. Снаряжен он был ничуть не хуже Яруна, только серебра да золота на нём было чуть меньше.

– А по отчеству?

– Говорят, будто я сын Бронибора Гюрятича, – полочанин опустил на лицо кованую скурату, скрывая молодое, почти ещё безусое лицо.

Ого, – мысленно восхитился Ярун. – Сын самого полоцкого тысяцкого, честь-то какова. Хотя и он, Ярун, не в навозе найден, и род его в словенской земле не из последних.

– Ну что, начнём?

– Со ста сажен, – кивнул Стонег, поворачивая коня.

Разъехались.

Стронулись, набирая разгон.

Наставили копья.

Полочанин налетал стремительно. Ярун уже видел каждую чешуйку на его броне, даже различал колечки на рукавах и бармице, видел даже косую заточку на рожне копья, которое хищно целилось в лицо новогородского воя. Видел злобный оскал молодого полочанина, хлопья пены, падающие с удил.

Промороженная до железного звона земля ходила под копытами ходуном.

Ярун чуть приподнял копьё, целясь полоцкому витязю в ямку меж ключицами, одновременно повернул левую руку, прикрываясь щитом. Копьё грянуло в щит, гулко отдалось в ушах ударом колокола Святой Софии, соскользнуло с серединной пластины и улетело куда-то в сторону.

А вот Яруну свезло!

Погордился полоцкий витязь, побрезговал щитом прикрыться! Но в последний миг тело всё же отклонилось, спасаясь от неминуемой гибели, поворотилось, пропуская копьё плашмя. Широкий рожон порвал кольчужный ворот доспеха, разорвал оплечье и тоже ушёл мимо. Но, заворотя коня, Ярун довольно отметил, что Стонег захватился рукой, стараясь унять кровь. Стало быть, зацепило и живое тело.

Развернулся и полочанин. Глянул на Яруна гневно и мало не с ненавистью, прожёг взглядом.

– Сдавайся, боярич! – крикнул новогородец.

Стонег в ответ только сплюнул, перекинул ногу через луку седла и соскользнул наземь.

– А ну-ка пеше схватимся, Яруне, – процедил он, отбросив копьё.

– А давай, – легко согласился Мстиславль вой, тоже спешиваясь. Подумал миг, сбросил с левой руки щит и повесил его на луку седла. Правой обнажил меч, левой – длинный нож. Оскалился довольно – любил пеший обоерукий бой. Стонег щита не бросил – видно так ему было удобнее. Ярун не спорил – видывал он и бойцов, которые со щитом были ловчее иных обоеруких. Расчёт у него был не на то.

Схлестнулись.

Прошлись по заснеженному берегу, кружа многоногим и многоруким лязгающим чудищем, вышибая искры клинками. Расцепились и отскочили в стороны друг от друга.

Стонег мазнул себя левой рукой по груди, тяжело дыша, глянул на ладонь – кровь не остановилась. И текла, пожалуй, даже ещё щедрее – видно, глубоко зацепил его Ярун.

– А всё одно не сдамся, – процедил он злобно, перехватил поудобней скользкой от крови рукой поручень щита и бросился к Яруну. Спесь боярскую кажет, – понял новогородец, тоже начиная закипать злобой. Ну ладно, боярич, поглядим, кто в коленках крепче.

Схлестнулись вдругорядь, звеня и лязгая железом, крутясь и полосуя воздух клинками, но достать друг друга так и смогли. И опять отскочили. Стонег дышал всё тяжелее, по его лбу обильно тёк пот, глаза, разъеденные солью, покраснели.

– Сдавайся, боярич, – снова предложил Ярун. – В последний раз говорю!

Полочанин в ответ только хищно ощерился и прыгнул диким лесным котом, налетел ломаным вихрем оцела. Ого! Спешил боярич расправиться с бешеным ворогом, пока потеря крови не заставит выронить меч. А Ярун того и ждал – меч на меч, плечом ударил в щит и просунул под него нож. Ощутил тугой укол, услышал треск рвущегося кольчужного плетения. Есть! И тут же отскочил.

Стонег упал на колени, роняя меч, вмиг ослабев. Кровь рванулась широким потоком.

Печень.

Смертельное ранение.

Полоцкие вои вмиг рванулись к своему. Ярун вскочил в седло, успел ухватить повод боярского коня. Надо было спасаться – из полоцкого стана скакало ещё с десяток всадников – отбивать если не живого боярича, так хоть его тело и доспехи. Кияне тоже гомонили и волновались, бросая стрелы в сторону полочан, которые, впрочем, не особо стремились схватить удачливого поединщика.

Ярун проскакал через брод, торжествующе захохотал, таща за собой в поводу добычу. Знатную добычу – боярского коня с дорогой сбруей и седлом.

– Эгей! Полочане! – вновь донёсся крик с того конца поляны. – Медведи лесные! Кто отважится копьё преломить!

Вдоль вражьего строя вновь гарцевал всё тот же блестящий укладом и серебром яркий, как Жар-птица, всадник.

– Дивии! – надрывался он. – Копья-то умеете держать или нет?

Кто-то из воев в пешем полку, недобро сощурясь, начал подымать лук.

– Оставь! – остудил его Несмеян, выплюнул всю изжёванную сухую сосновую щепочку, которую до того гонял из одного уголка рта в другой, и шевельнул плетью, заставляя коня сдвинуться с места.

– Ты куда? – стоящий рядом Витко удивлённо поднял брови.

– Надоело стоять, – отмахнулся гридень. – Целую седмицу воду в ступе толчём, хоть подраться как следует.

И новым толчком заставил своего коня двинуться вперёд.

Сблизились около двух больших камней, остановили приплясывающих от нетерпения скакунов.

Несмеян потянул из ножен меч – не любил копий. Глядя на него, киянин тоже отбросил копьё – меч так меч.

– Зовут-то тебя как, полочанин? – задиристо бросил он, играя добрым серовато-бурым клинком – витой оцел так и поблёскивала, отражая быстро тускнеющее солнце. Тучи всё наплывали.

– Несмеяном зови, – проворчал полочанин, разминая шею и поправляя подбородный ремень шелома и бармицу. – Говорят, что я – сын Нечая, сам из Полоцка.

– А меня Яруном кличут, – весело отозвался расписной, как Жар-птица, всадник. – Из Новгорода я, сын Петряя! А ты и впрямь – Несмеян!

Полоцкий гридень не ответил. Негоже шутить над именами.

Имя или назвище – не просто слово. Зная имя, можно навести на человека порчу, зная имя, можно отогнать нежить, пришедшую помстить за свою смерть.

И неспроста перед поединком спрашивают назвище – после можно отогнать неупокоенную душу, если она сочтёт, что убита неправо да придёт на третью ночь помстить убийце.

Разъехались на те же сто шагов, поворотили коней.

Кони резко взяли с места, набирая разбег.

Сшиблись снова на том же месте, где и встретились.

С лязгом скрестились мечи, высекая искры, и Несмеян едва успел спасти голову от удара длинного ножа – щитом заслонился. Острое восьмивершковое железо пробило медную заклёпку, рассекла кожу щита многократно дублёную кровью Несмеяна и увязла в толстой доске. Кони заплясали на месте, Ярун рванул нож – не осилил, и сам едва увернулся от Несмеянова меча.

Разъехались снова, теперь уже не так далеко.

Несмеян сбросил с руки щит – после подберу, коли что.

– Честь блюдёшь, дивий?! – бросил новогородец со злобой. Крутанул меч и ринул коня вперёд.

Звон.

Лязг.

Ярун вздыбил коня, рубанул сверху вниз – промахнулся. Умный конь Несмеяна взял чуть в сторону. Сам же полочанин в последний миг перекинул меч из правой руки в левую, ухватил правой рукой Яруна за богато вышитый плащ и рывком стащил его с седла.

– А-а-а-а! – торжествующий вопль полоцкой рати прокатился по полю. Прокатился и стих – Ярун уже вскочил на ноги, крутанул мечом, выписав в воздухе «бабочку».

– Кулачник! – бросил он в сторону Несмеяна, сбрасывая плащ. – Медведь!

А хотя бы и медведь! Тоже нехудой зверь – сам Велес его лик себе избрал, чтоб средь зверья появиться!

Несмеян вздыбил коня, развернул его на задних ногах и заставил сделать несколько шагов на дыбах в сторону невольно вспятившего Яруна.

Из строя киевской рати выскочило несколько всадников, но полоцкий гридень уже сам оставил седло, перехватил меч двумя руками и шагнул к Яруну.

Всадники воротились назад, но в строй не стали – крутились на месте, готовые вновь метнуться к поединщикам.

– Потешимся, Яруне Петряич, – сказал Несмеян, скалясь недобро.

И заплясало меж двух камней – каждый мало не в рост человека! – четвероногое двухголовое чудовище с железными бивнями и чешуёй, словно только что в какой-нибудь древней басни рождённое, из Великой Зимы вышедшее детище Мораны.

Кружились, рубились, но не могли досягнуть друг друга ни тот, ни другой.

Оставил Несмеянов меч отметину на рукаве Ярунова полушубка, дорогое сукно распорол и рубаху, а до живого тела не досягнул. И почти тут же Ярун погладил Несмеяна мечом по шелому – лопнул подбородный ремень, улетела островерхая железная шапка в сторону вместе с набивным подшеломником, затрепетал на холодном зимнем ветру рыжий Несмеянов чупрун.

Меч в руке словно сам рвался выпить чужой крови – слышал Несмеян про такие мечи. В кощунах да баснях слышал. А мы не в кощуне и не в басни живём – в жизни, на земле, средь людей, а не средь богов!

Ярун рванул застёжки полушубка на груди – жарко было вою, бился нараспашку.

От удара ногой в грудь задохнулся Несмеян, ударился спиной о камень; тяжёлый валун не двинулся с места – разве только велет смог бы сдвинуть такую тяжесть. Свистнул хищной змеёй Ярунов меч, целя в глаза полочанину, ноги Несмеяна словно сами собой подкосились, он осел, и клинок новогородца срубил конец длинного рыжего чупруна Несмеянова, врезался в камень и со стонущим звоном разлетелся на несколько кусков. Хреновый оцел у вас, новогородцы, – скривил губы Несмеян, выбрасывая на всю длину меч. Рубящий удар полумесяцем прошёлся по груди Яруна, лопнула, разбрасывая кольца, броня, вспухла кровью распоротый полушубок, заалела белая полотняная рубаха, затрещали рёбра.

Повалился Ярун, щедро поливая кровью снег, роняя обломок меча. Задрожала земля от конского топота – мчались к поединщикам враз с двух сторон – и полочане, которые, проспав прошлый поединок, теперь ни за что не хотели уступить в нынешнем, и кияне мчались – хоть тело отбить воя своего отважного.

Полочане успели первыми. Окружили Несмеяна, отогнали киян стрелами, помогли поймать обоих коней – и своего, и Яруна.

Витко довольно хохотал, ловя повод Ярунова коня:

– Знай наших, кияне!

Несмеян поднял обломки Ярунова меча и невольно залюбовался на рукоять, выточенную из меди и снабжённую щёчками рыбьего зуба с травлёным по кости рисунком. Сломанного клинка было жаль, тем более, что зря Несмеян хулил новогородский оцел – меч был бесскверный, а почему он сломался – коваль скажет. В Полоцке, когда воротимся, – пообещал сам себе гридень, заворачивая обломки в содранный с тела Яруна полушубок – и одёжка дорогая победителю тоже пригодится, его право!

Несколько мгновений Несмеян непонятно разглядывал поверженного им новогородского щёголя, потом вдруг резким взмахом меча рубанул по шее. Откатилась забубённая Ярунова голова.

– Копьё!

Витко одобрительно крякнул и подал Яруново же копьё. Гридень-победитель насадил голову на копьё, вспрыгнул в седло и вздел отсечённую голову над собой:

– Тебе, господине Перун!

– Слава Перуну! – дружно рявкнули вои, несясь с обеих сторон от Несмеяна – ухватить бы хоть долю Перунова благоволения от удачливого воя. Кони храпели, чуя кровь, взрывали копытами снег. Безголовое тело Яруна волоклось по снегу следом за конём Несмеяна, ухваченное арканом за ноги.

– Как мыслишь, к добру ли нам то?! – подавленно спросил кто-то рядом с Мурашом.

Мураш не стал переспрашивать – что. И так ясно. Поединки перед битвой показывают, с кем воля богов, кто победит в битве.

– Воля богов с нами, в том и сомневаться не думай даже, – процедил мядельский староста, следя за скачущим по полю отважным гриднем, которого полюбила его строптивая и своенравная дочка. – А что до победы, так вот что мыслю: крови будет пролито немало, но разбить нас Ярославичи не смогут. А вот то, что сейчас нам – в бой, так то уж точно!

И впрямь – снова заревел рог, позвал вперёд, заорали воеводы:

– На слом, на слом!

Качнулся неровный, неустойчивый строй полоцкой рати и двинулся вперёд, под размеренное уханье била, под свист сопелей, двинулся, наставив копья.

Пришло.

Наступило.

Но Святослав не хотел уступать полочанам честь первого наступа.

И навстречь пешей полоцкой рати хлынула лёгкая конница – тьмутороканский князь Глеб Святославич!

При вести о том, что князь Глеб зовёт донских и кубанских «козар» с собой на Русь – воевать полоцкого князя Всеслава – разнеслась по Дону стремительно, как весенняя ласточка, и от той вести в Звонком Ручье восстала настоящая пря. До крика, до ругани спорили братья Керкуничи.

– Куда поход?! – кричал сам Керкун, мало не топая ногами. – На Русь поход?! Своих бить?! Ополоумел ты, что ли, Неустрое?!

– Сам же ты, отче, ходил со Мстиславом Владимиричем походом к Листвену! – вскочил Неустрой. – Шепель уже и честь себе заслужил в княжьей дружине, а мне так и повелишь около материного подола всю жизнь просидеть?!

Шепель отмалчивался. Обе семьи – Керкун с женой и Неустроем и Шепель с беременной Нелюбой, которую он упрямо звал Любавой – жили пока что под одной кровлей. Шепель молчал, возился со сбруей. Ремень был толстый, и никак не хотел прокалываться. Шепель уколол палец шилом и зашипел сквозь зубы. Как всегда после такого водится, дело сразу пошло на лад, но теперь Шепель старался жать осторожнее – берёг пораненный палец.

– Шепеле! Ну хоть ты скажи! – воззвал Неустрой отчаянно.

От неожиданности Шепель надавил на шило слишком сильно, проткнул ремень и всадил шило теперь уже не в палец, а в ногу. Потекла кровь.

– Уй-я! – сберёг палец, называется. – Твою мать!..

Выпрямился в бешенстве.

– Ты чего от меня хочешь?! – зашипел он. – Чтобы я с тобой пошёл? Там, у Всеслава – мои товарищи боевые, Славята с дружиной, а ты меня против Всеслава воевать зовёшь?!

Грохнув дверью так, что едва не вылетели косяки, Неустрой выскочил на двор. Следом вышел и отец. Шепель вздохнул и уронил руки на колени.

Бесшумно вошла Нелюба, подошла сзади, положила руки на плечи. Прижалась щекой к волосам.

– Что думаешь делать? – спросила вдруг.

Шепель вздрогнул.

– Ты про что?

Нелюба мягко обошла стол, села напротив, глянула мужу в глаза. Сказала резко:

– Ты хоть мне-то зубы не заговаривай. С ним собрался, с Неустроем, ведь так?

– Ну так, – нехотя ответил Шепель, низя взгляд.

– А как же?..

– Что – «как же»? – рассвирепел парень внезапно. – Что – «как же», двенадцать упырей?! Ты помнишь ли – кто он мне есть? Это же брат мой! Близняк! Я и так его покинул, когда в дружину уходил к Ростиславу Владимиричу! Понимаешь, нет ли?

– Не ори, – тихо сказала Нелюба. – Не ори – не в поле. И в поле не ори. Всё я понимаю. И кто ты ему. И кто он тебе. Всё.

Шепель молчал, до крови закусив губу.

– Ты про меня-то подумал? – в тоске спросила Нелюба, уже понимая, что всё – всуе, что муж уже решил и не послушает её.

– Подумал, – Шепель опять дёрнул щекой. – Отец с матерью в обиду не дадут, коли что.

– Ишь ты, – прищурилась Нелюба. – Отец с матерью…

– Да не зуди ты, Нелюбо! – вскипел, наконец Шепель. – Всё я понимаю! Но не могу я его бросить! Брат он мне!

– Решил, так делай, – всё так же тихо сказала Нелюба. – Что же… видно, судьба такая.

Не сумел Шепель Неустроя удержать. И сам дома не остался, пошёл. И всё время молился – Перуну, Велесу и Христу, чтоб не привели биться против прежних товарищей своих.

Пока не привели.

А всего у Глеба Святославича таких степных удальцов с Дона да с Кубани было три сотни.

Гикая и свистя, вздев мечи и копья, степная конница хлынула впереймы размеренно идущим полоцким пешцам, кто-то уже и аркан над головой раскручивал. Скакали россыпью, оставляя друг другу свободу действия – от одного всадника до другого – сажени три. Только так и можно было сейчас коннице идти в бой, на усыпанном-то валунами поле.

Подскакали, сыпанули стрелами, царапнули край пешей стенки мечами, копьями и арканами. Но полочане не смутились, не попятились – полоцкий строй вмиг съёжился, укрылся за щитами, ощетинился ежом боевых и зверовых рогатин, из-за которых густо сыпались стрелы. Шепель едва успел отвернуть коня перед самыми рожнами полоцких копий, вырвался, хотя с полсотни донских и кубанских «козар» налетело на копья.

Над полем встал тяжёлый, стонущий визг погибающих коней. «Козары» отхлынули назад, рассыпались по полю, уходя от стрел.

Но князь Глеб рвался в бой – княжья дружина описала по полю круг, снова сбив «козар» в плотную кучу, и дружинный старшой Жлоба, проорал, воздев к небу меч:

– Не посрамим чести дедов-прадедов наших!

Какая там честь дедов-прадедов?!

Но «козары» послушали вновь. Опять хлынули навстречь полочанам.

Ударили крепче.

Метнулось навстречь заснеженное поле, мелькнули, пропадая сзади корявые валуны – и вот он снова, строй полочан!

Взметнулась смертоносное железо.

– Не пора ли, отче?!– нетерпеливо спросил, горяча коня, княжич Борис. Это его второй поход – настоял мальчишка. Спорил мало не до слёз, то глядел гордо, то срывая голос в плач: «Рогволода берёшь везде, ему вовсе отдельно воевать доверил, а меня?! Я – князь!». И опять веяло от этого «Я – князь!» истинно княжьей породой, древней гордостью полоцких князей, до сих пор перед Киевом да перед силой креста не согнувшихся.

Лёгкая конница великого князя, сыпя стрелами и сулицами, прихлынула к медленно ползущей стене полоцкой пешей рати, отхлынула, рассыпалась по полю, снова собралась воедино, опять покатилась навстречь пехоте. На сей раз увязла основательно. Всеслав привычным взглядом выделил среди всадников золочёный шелом под алым стягом. Никак кто-то из князей?

Привычный взгляд различил на стяге знамено.

– Глеб Святославич. Тьмутороканцы.

Всеслав усмехнулся – всех собрали на него Ярославичи, всё гнездо Ярославле, только что Ростиславичей малолетних не хватает, да Бориса Вячеславича с Давыдом.

– Отче! – снова окликнул княжич уже с обидой.

– Да. Борисе, пора! – кивнул князь. Оборотился к сыну, весело оглядел его с головы до ног. – Гляди у меня…

– …воеводу Бреня слушай, – закончил княжич за отца так же весело. – Буду слушать, отче!

– Если сейчас совладаешь с ворогами – в следующий раз и одного повоевать пущу, – посулил князь. – Ну, Перун да Велес тебе в помощь!

Со свистом и гиканьем сорвалась конная Борисова дружина. Княжич мчался в голове, прикрываемый с обеих сторон двумя воями.

– Левее, Борисе! – проорал гридень Несмеян сквозь дробный топот копыт и лязг железа. – Левее возьми!

Княжич потянул повод, забирая чуть влево, за ним следом покатилась влево и вся его двухсотенная дружина, на скаку раздаваясь вширь.

Сшиблись, лязгая железом. Княжич Борис и сам впервой окровавил клинок, свалив длинноусого тёмно-русого молодца. Тот даже и меча вздеть не успел – «борисовичи» ударили сбоку.

Конница должна удар встречать ударом, иначе победы не видать! Глеб времени на то не получил и рать свою поворотить ему было не успеть. Сквозь гром и звон рядом вдруг очутились чужие вои, воздух наполнился мельканьем клинков, пением железа.

– Уходи, княже! – гаркнул Жлоба, отбиваясь от двоих жилистых полочан.

Ну уж нет! Достанет и того, что в позапрошлом годе он как заяц два раза бегал от Ростислава из Тьмуторокани! Без боя, без сопротивления!

Вынесло на князя Глеба мальчишку совсем – лет шестнадцати, не больше, а в золочёном княжьем шеломе и алом плаще, совсем как у него, Глеба. Неужто княжич полоцкий?

Меч Глеба метнулся к мальчишечьему лицу, которое едва только успело исказиться страхом за длинной, защищающей переносье стрелкой. Но тут же на него с боков навалились полоцкие вои, на них – тьмутороканские, возникла кровавая, лязгающая железом свалка, князей друг от друга оттеснили.

«И правильно», – думал Глеб после, уже вырвавшись из боя. Не дело русским князьям, – родичам! – убивать друг друга. Тем более – собственными руками. Запал прошёл, и злоба остыла.

Дружина Бориса пронеслась перед всем строем полоцкой пехоты и втекла в мельтешащий строй конницы на левом крыле. Княжич попал в медвежьи объятья воеводы Бреня.

– Ну, Борисе Всеславич! – прогудел отцов пестун, гулко хлопая княжича латными рукавицами по окольчуженной спине. – Молодцом!

– Храбро бился княжич, – подтвердил из-за спины гридень Несмеян. – Против самого Глеба Святославича устоял.

О том, что для спасения княжича от тьмутороканского княжьего меча ему самому пришлось срубить двоих «козар», которых он признал по конским хвостам на кожаных шеломах, Несмеян умолчал – ни к чему.

Меж тем, смятые Рогволожичами тьмутороканцы и «козары» отхлынули вновь, и ободрившаяся полоцкая «стена» опять двинулась вперёд. Опять заревел рог, опять засвистели сопели, захрустел снег под мерно ступающими лаптями и сапогами.

Зима дохнула сырым и холодным ветром, солнце медленно меркло, затянутое тучами. Снег повалил хлопьями, густыми и крупными.

– Отче, – сбрасывая с шелома и лица снег, подъехал Глеб. – Глянь, какая коловерть начинается. А ну как за бураном-то к Всеславу новые полки подойдут? Не отозвать ли рать?

– Поздно, – отверг Святослав, глядя из-под руки на надвигающуюся пешую рать. – Всеслав уже не угомонится. Придётся воевать так.

Он взглянул на расстроенное лицо сына и чуть усмехнулся.

– Не огорчайся, сыне… Мнил одним ударом битву выиграть?

– Потрепали меня, – Глеб вздохнул.

– Ничего, – Святослав толкнул сына в плечо. – Не всегда побеждать, сыне. Ты и не мог сейчас победить…

Глеб молча кивнул – он понимал это и сам.

Самая жуть на войне – прямая сшибка двух пеших ратей.

Вломились – наставив копья, сошлись, сшиблись.

Кололи, резали, рубили.

Вои первого ряда, окольчуженные, прикрывали щитами и себя и задних, рубили мечами и топорами чужие копейные ратовища. И сами не замечали, как пятились, падали, погибали, вливались во второй ряд, с копьями рогатинами, совнями.

Давили, жали друг на друга – кто кого пересилит.

Радко уже давно сам рубился мечом, хоть и стоял изначала в третьем ряду – первые два невестимо куда и делись. Строй медленно, но неуклонно рушился, исчезая меж валунов морены. Пехота Ярославичей была многочисленнее, жала и давила согласнее.

Но в челе полоцкого строя стояли остатки менчан, которые отлично помнили свой разорённый город – и сломить того чела кияне не могли.

– Держись! – хрипло Радко, отбивая мечом чужую секиру и разваливая косым ударом грудь киевского удальца.

– Не отступать! – валится под мечом полоцкого гридня лихой туровский вой, и Радко стряхивает в снег считанные кровавые капли.

Менчане зацепились за валун, и напор пехоты Ярославичей несколько замедлился.

– Бей, руби! – Мстислав с рёвом прорвался к Радко, вмиг угадав в гридне старшого над пешим строем.

Сшиблись, крестя воздух клинками.

Силён оказался Мстислав, силён!

Удар – отбив!

Удар – отбив!

Однако же и Мстиславу полоцкий гридень не по зубам!

Да вот только пеший бой строй на строй – не поединок!

Сверкнула у самого лица Радко тяжёлая совня – длинный и широкий обоюдоострый клинок на коротком копейном древке. Сизым отблеском мелькнула перед глазами, болью рвануло плечо, сам собой опустился меч.

От брошенной в угол отцовской свиты пахло потом, грязью и застарелой кровью. Радко уселся на лавке, подальше от вонючей свиты, зато рядом с лежащим на лавке длинным мечом. Украдкой провёл пальцем по зелёным сафьяновым ножнам. Вздохнул.

Всякий, кто хоть чуть смыслит в войском деле, знает – меч даётся не каждому. Мечами бьются вои, что служат князю, мечами бьются наёмники, что всё оружие носят с собой и не зависят от вождя. А из воев городовой и сельской рати, что за службу имеют только долю в добыче, да маленький клочок земли, меч, цена которого порой равна цене этого самого клочка земли, имеет не всякий. Только старшие да особо доблестные вои. А отец Радка старшим не был. Стало быть, бился храбро.

Радко вновь погладил ножны и украдкой взглянул на отца. Худой и мосластый, отощавший в походе, отец сидел за столом и бережно, стараясь не уронить с ложки ни крупинки, ел сваренную матерью кашу. Ел истово и со вкусом, – видно, соскучился по домашней стряпне. И осторожно придерживал раненую стрелой руку.

– Батя, – решился, наконец, Радко.

– М-м? – промычал отец, жуя полным ртом.

– Батя, а новогородцы плохие?

– Всякие есть, сынок, – хмуро ответил отец.

– И хорошие есть? – удивлённо спросил Радко, морща лоб и стараясь постигнуть своим детским умом, как это враги могут быть хорошими.

– Есть, – тяжело вздохнул отец. – Хороших людей везде больше, чем плохих. А вои новогородские… такие же мужики. Такие же русичи, как и мы…

Радко удивлённо и чуть испуганно приоткрыл рот. Как это? Хороших больше, чем плохих; такие же мужики, да ещё и русичи? Чего же тогда воевали-то с ними?

Он не удержался и спросил у отца.

Отец хмуро посмотрел на него долгим взглядом.

– Подрастёшь – поймёшь, – обронил он, наконец. – Надо видно так. Князьям виднее.

Горячей, рвущей болью ударило в лицо. Лопнула прикрывающая переносье стрелка на шеломе, железо врезалась в лицо, круша кости, свет померк.

Повалился Радко в перемешанный лаптями, сапогами и конскими копытами снег.

Мстислав Изяславич стряхнул с меча безвольно опавшее тело полоцкого гридня и шагнул к новому вою, благодарно кивнув Треняте – вовремя тот доспел со своей совней.

После гибели старшого полоцкая «стена», на которую давила мало не вдвое превосходящая киевская пешая рать, постепенно вспятила, отходя безвольными струйками успокоившегося потопа меж валунов морены.

Из снежной коловерти вынырнул всадник, остановил коня около князей, спрыгнул с седла. Несколько мгновений поколебался, выбирая, к кому обратиться – на него глядели в четыре глаза оба старших Ярославича – и Изяслав, и Святослав.

– Чего там? – на мгновение опередив старшего брата, бросил черниговский князь.

– Одолеваем, княже! – отплёвываясь от снега, крикнул вестоноша. Не обошёл и великого князя. – Одолеваем, Изяславе Ярославич!

Но радоваться было ещё рано.

Снова заревел рог в стане полоцкого князя, ринули с двух сторон, взрывая пухлый снег копытами, две конные толпы. Полторы тысячи конных воев двумя потоками покатились сквозь валящийся хлопьями снег.

Мураш отбросил в сторону весь изрубленный щит – толку от него всё равно уже не было – одна щепа торчала из-под лопнувшей и изорванной в клочья кожи. Перехватил рогатину двумя руками, наставил окровавленный рожон.

Впереди него уже никого не оставалось – частый строй полоцкой рати распадался, щетинясь редкими кучками воев, огрызался стрелами и сулицами, кусался рожнами копий. Но тонул в снегу и вражьей толпе, рассыпался.

Киевская пехота наседала.

– Не пора ли ударить, княже?! – бросил гридень Витко, сжимая меч и подавшись вперёд, напряжённым взглядом вцепясь в происходящее на поле.

– Пора, друже, пора! – Всеслав кивнул трубачу, тот весело улыбнулся и вскинул к губам рог. Битва тешила его юную душу, заставляла играть кровь.

Гулкий и звонкий рёв разнёсся над полем, будоража кровь в жилах.

С глухим звоном вылетел из ножен и пронзил воздух древний Рарог.

Полоцкая конница дрогнула, заволновалась и двумя потоками покатилась на широкое поле.

– А-а-а-а-а! – семисотенная конная орава текла, растягиваясь в ширину и охватывая правое крыло киевской рати.

– А-а-а-а-а! – гридень Несмеян крутил над головой меч, который вдруг стал легче пушинки. Дивиться тому было некогда – они с врагом стремительно сближались.

– А-а-а-а-а! – княжич Борис орал вместе со всеми, преодолевая лёгкую оторопь в душе. Хоть и ведомо, что не меньше четверых воев прикрывают его с двух сторон, а только всё одно сидит в душе какая-то подлая трусливинка. Одолевая себя, княжич рванул из ножен меч, вскинул его к пасмурному небу. – Бей!

– А-а-а-а-а! – воевода Брень, тоже как мальчишка захваченный общим ратным порывом, орал, крутя на скаку тяжёлую острожалую однолёзую совню.

– А-а-а-а-а! – неслась вторая полоцкая конная рать, рассекая густую снежную коловерть, ощетинясь рожнами копий и мечевыми клинками – восемь сотен конных воев.

Врезались.

С лязгом ломились сквозь вражий строй, рубя и сокрушая врага рогатинами и совнями, прорубаясь мечами.

Киевская рать остановила натиск.

Вспятила.

Поползла в стороны, растекаясь перед полоцким конным клином правого крыла – его вёл сам князь Всеслав, буйный и стремительный, словно сам Велес в гневе, блистая стремительным Рароговым жалом, расплёскивая в стороны длинные стремительные полотнища крови. Киевские вои поневоле бросали копья и совни, разбегались, не в силах совладать с древним ужасом, враз восставшим в их крови перед потомком Дажьбога и Велеса и перед мечом из Кузни Богов.

Ярополк Изяславич бился расчётливо, скупо отвечая ударом на удар, валя одного полочанина за другим. Окольчуженная смоленская дружина, ободрённая тем, что их князь с ними, стала главной опорой левого крыла киевской рати. Под ударом полоцкой конницы сбились в плотный кулак, ощетиненный жалами и лёзами, свирепо огрызались, и об их щиты запнулся разбег самого полоцкого оборотня. Замялась конная рать, увязла в густой кровавой толчее.

Смоленский князь, хоть и совсем юноша, не намного старше своего двоюродника Мономаха, не был новичком в ратном деле – доводилось ему уже схлёстываться в стремительных стычках со степными воями – торками и половцами – сшибаться с быстрыми лодейными и конными загонами булгар в бытность ростовским князем.

Ходил он ещё совсем юношей и в шестилетней давности поход на торков, который до сих пор помнили на Руси.

Теперь помнить не будут, подумалось ему в самом начале сегодняшней битвы. И то сказать – тот поход почти что без крови обошёлся, а сегодня бескровно дело не решить. Без своей крови, русской!

До сих пор в таком жарком и большом деле смоленскому князю бывать не доводилось.

Однако вёл себя Ярополк на удивление хорошо – спокойно и хладнокровно, словно и не в бою был, а на работе какой – на сенокосе альбо на жатве. Уже несколько раз ловил на себе молодой князь одобрительные взгляды своего дружинного старшого, ростовского словена, гридня Волкореза.

На него-то и вынесло голову кривской конницы. Ярополк мечтал встретиться в бою с самим Всеславом. Убить новоявленного языческого мессию! Избавить отца от назойливого изгоя, всю Русь от головной боли, помстить за братнее бегство из Новгорода!

Не свезло в том Ярополку. Всеслав мелькнул где-то вдалеке и пропал, унесённый от него стремительным конным боем, а на князя выскочил какой-то полоцкий юнец с восторгом в глазах, и с вьющимся по зимнему ветру тёмно-русым чупруном – даже и шелом где-то потерял в пылу-то боя!

Смоленский князь легко отбил летящий ему в голову клинок, ударил в открывшийся бок. Меч скрежетнул по кольчуге, упруго вздрогнул, погружаясь в тело – есть! Ярополк легко перехватил поводья шарахнувшегося было коня, вскочил в освободившееся седло. Большого значения в том, чтобы биться именно в пешем строю, теперь не было – битва всё больше рассыпалась на отдельный схватки, распадалась мелкими очагами, в которых бой обретал тем большее ожесточение – уже и ножами резались!

Чего и иного было ожидать, когда поединок новогородского воя и полоцкого гридня закончился кровавой жертвой Перуну? Большую жатву пожнёт ныне грозный бог войны, – мелькнула невольная мысль, недостойная христианского князя.

Ярополк мотнул головой, отбил разом два устремлённых на него копейных рожна и встретился с иным полочанином. Это уже был не юноша, не мальчишка младше самого Ярополка, это вояка бывалый. Должно быть и у Плескова в прошлом году ратился, и на Черёхе бился!

Сшиблись мечи, пропели песню славы Перуну.

И понял Ярополк, что сильна будет его удача, если сумеет он вырваться из этого боя живым.

Витко вначале даже поморщился, видя, как молод парень, которого ему принесло под меч. Но тут же заметил золочёный шелом и княжье алое корзно – никак на кого-то из княжичей Ярославля рода вывела его Перунова воля!

Изяславичи ли – Мстислав или Ярополк?

Глеб ли Святославич?! Хотя тот вроде старше, как и Мстислав!

Или Всеволодич Владимир, по назвищу Мономах?

Давно уже не было в словенских воинах старинного суеверного страха перед княжьей кровью, что сродни крови богов, страха, смешанного с почтением, страха, который мог бы даже в разгар битвы бросить воспалённых жаждой чужой крови воинов на колени перед вражьим князем, даже если они были вооружены до зубов, а он почти безоружен!

Даже у тех не было, кто не изменил русской вере в русских богов, не ломал поклоны перед иконами греческого или уже и своего, русского письма.

Хотя князей и до сих пор убивали крайне редко.

Теперь вражий князь был достойной добычей, честью для пленившего!

Воспрял гридень.

Но бился княжич хорошо, сильно бился!

Завертелся бой, завертелись опричь друг друга полоцкий гридень и смоленский князь, звеня укладом.

Тот и другой – с малолетства в седле, тот и другой – в четыре лета прошли подстягу, тот и другой – прошли суровую школу войского воспитания. И если Витко был старше, а стало быть – опытнее, то Ярополк – умелее, с ним, как с княжичем, больше занимались! И он моложе, а значит, быстрее и сильнее.

Не мог опыт осилить умение, не могло и умение одолеть опыт.

Им помешали.

Несколько воев из Ярополчей дружины, видя грозящую князю опасность, влезли в бой, окружая Витко и наседая на него со всех сторон. Гридень завертелся, отбивая клинки.

– Не трогать! – крикнул задорно Ярополк, закусив губу и подгоняя коня небольшими остро отточенными острогами на каблуках сапог. – Не троньте его, он мой!

Надо же было князю победить в поединке, хоть и неоднократно окровавил оружие за время боя Ярополк.

Куда там! Вои насели на Витко так, что к нему на помощь уже мчались его товарищи полочане.

В полон?! Ну уж нет! Только такого позора ему перед князем да отцом не хватало!

Ярополк наддал и налетел на полоцкого гридня, проскочив через собственных воев, меч жадно метнулся к горлу Витко. Гридень отбил удар краем щита, а вот Ярополк не поберёгся, не успел вздёрнуть левую руку и щитом прикрыться. Полоцкий меч рванул кольчужное плетение на левом плече, руку рвануло болью, пальцы разжались сами собой, роняя щит. На короткий, равный едва только взмаху ресниц, миг Ярополк пожалел о собственной горячности, приведшей его под полоцкие клинки. Но вои насели снова, и Витко, рыча сквозь зубы, словно отведавший крови зверь, которому не дали догрызть его драгоценную добычу, вырвался, отбиваясь мечом направо и налево, отлетел под защиту своих полочан.

Ярополка же свои собственные вои оттеснили назад, без всяких церемоний схватив под уздцы княжьего коня – уж они-то отлично знали, какая кара им грозит, если по их недосмотру Ярополка срубит какой-нибудь чрезмерно удалой полоцкий гридень. Стащили с коня с увещеваниями и уговорами. Смоленский князь в ответ только шипел от боли и мотал головой, зажимая рану на левом плече. Хоть и неглубоко вспорол его плоть меч полочанина, а только рана была длинной, и крови натекло немало, пачкая крытый рытым голубым аксамитом стегач смоленского князя.

– Пора, Святославе!

Черниговский князь молча мотнул головой.

Битва гремела, звенела, грохотала, ворочаясь на усеянном валунами поле, ржала тысячами конских глоток, орала тысячами человеческих горл, рвала плоть клыками и когтями харалуга. Никакого строя уже нигде не было, теперь всё мог решить только новый удар.

Но Святослав медлил.

Великий князь метнул на среднего брата бешеный взгляд, и, ткнув коня острогами, умчался к своей дружине.

– И впрямь, не пора ли, отче?! – отрывисто спросил Глеб – он тоже следил за боем безотрывно, то и дело теребя рукоять меча.

На сей раз Святослав даже головой мотнуть не удосужился – просто смолчал.

Когда справа внезапно заревел рог – к бою! – Святослав от неожиданности даже подпрыгнул на месте.

Киевская конная рать – младшая дружина киевского князя, дружины киевских бояр и великокняжьих гридней, конные полки Русской земли – тронулась с места, сотрясая землю копытами, отряхивая куржак и снег с кустов.

Следом двинулась и конница левого крыла – переяславский князь Всеволод и ростовский князь Владимир Мономах.

Две тысячи конных воев, сила почти равная по числу всей Всеславлей рати.

Не дождался великий князь знамена от Святослава, сам решил за себя и за своих воев тоже!

– Куда?! – зашипел Святослав сквозь зубы, так, чтобы не слышали окружающие вои – негоже, чтобы слышали они, как младший брат перечит старшему, как черниговский князь, подколенник, прекословит киевскому, великому князю. Соперничество соперничеством, а честь – честью!

Стремительно разгоняясь, неслись по полю конные сотни Русской земли, от дробного топота копыт дрожала земля.

Удар конных киевских полков всеконечно смешал и без того смешанные ряды кривской рати, опрокидывая пеших и конных, сминая один полоцкий отряд за другим.

Мураш был неглупым человеком и давно уже понял, чем должна закончиться вся эта свистопляска – Плесков, Новгород, Менск… И смирился с мыслью о том, что уже достаточно пожил, хотя новая война ему, как и большинству простого люда, была нужна, как псу – пятая нога. Главным сегодня было, раз уж вся кривская земля так упорно пёрла навстречь своей гибели, спасти семью – жену, дочку и сына. Потому и пошёл драться на Немигу, потому и не стал ворочаться домой за оружием – пошёл в первом же полку, напялив копытный доспех. До мысли бросить своего князя и свою землю и спрятаться с семьёй в непролазной дебри Мураш не додумался – такие мысли начнут приходить в голову русским людям только лет через двести, когда князья сами своими усобицами до зела разорят и озлобят землю.

И сегодня мядельский староста спокойно и отрешённо бился с ратью Ярославичей. Расчётливо бился, уворачиваясь от одних ударов и отбивая другие.

Давно уже остался где-то под ногами изрубленный в щепу щит, потерялась где-то обломанная по самой втулке рогатина, и Мураш орудовал обронённой кем-то совней. Любо было драться незнакомым оружием – зазевавшегося родненского воя Мураш одним ударом развалил наполы, не дав ему даже приблизиться и поднять оружие. Опричь мядельского старосты образовалась пустота – и без того поределый строй кривской пешей рати распадался и расползался как истлелая холстина.

– Не подходи! – хрипит бешено Мураш, и сверкающее лёзо совни чертит стремительный круг, срубая чёрный чупрун из конского хвоста с шелома зарвавшегося переяславца.

– Покинь! – и быстрый выпад совни пробил остриём стегач, выползая из спины в ошмётках плоти, ткани и бычьей кожи.

Мураш вдруг оказался лицом к лицу со здоровенным, затянутым с ног до головы в броню витязем со знаменом киевского князя на щите. Очертя голову, староста ударил… совня зацепилась за бляху на щите, соскользнула вниз и, врубившись в раму седла, засела там намертво, сжатая чудовищной силой согнутого дерева. Смерть! – успел подумать Мураш, видя взлетающий над головой диковинный, расширяющийся к концу клинок меча. Успел защититься ратовищем совни, но меч перерубил древко одним ударом.

Большое, грузное тело отца, прибитое к тыну тремя сулицами, бессильно обвисало на их древках, грозя их сломать, и струящаяся кровь пропитала рубаху. Дымно горящий Перунов капь бросал багровые блики, застилая дымом луну. Выли бабы, плакали ребятишки. И несокрушимо, словно дуб, стоял священник в чёрной рясе.

Пятнадцатилетний Мураш стоял молча, словно каменный. Слёзы текли по щекам, но он молчал.

Над строем княжьих воев, пластаясь на ветру, хлопал багряный стяг с золотым ликом Спаса и серебряным крестом. Стяг врезался в память мядельского старосты на всю жизнь.

Хищно улыбнулась гнилыми зубами Морана-смерть. В багровом пожаре, застелившем весь мир, вдруг раскрылись кованые ворота, дева на крылатом вороном коне вскинула над головой серебряный меч…

Ноги мядельского старосты подкосились, но чья-то сильная рука подхватила его за пояс.

– Несмеяне!.. – узнал Мураш сквозь застилающий глаза кровавый туман. Крупные хлопья снега падали на лицо, но староста уже не чуял их холода. – Несмеяне, ты… семью мою не оставь… особо дочку… Гордяну, любит… она тебя…

Тело Мураша поникло в перемешанный тысячами ног и щедро напитанный кровью снег, а душа рванулась вверх, к златокованому престолу Перуна, в вечнозелёные сады вырия.

– Слава! – громовым звоном грянул нечеловеческий голос.

– Всё пропало, княже Всеслав! – бешено крикнул кто-то из дружинных воев и тут же осёкся остановленный бешеным взглядом князя.

– Ничего ещё не пропало!

Был у Всеслава и ещё один полк, не всем сейчас видимый: как только отзвучал рог, как только вышли из стана пешцы, отворились сзади стана ещё одни ворота, пропуская три сотни конных воев – тьмутороканскую дружину гридня Славяты. Засадный полоцкий полк.

Сейчас полк этот дожидался своего часа в заснеженном чапыжнике слева от поля битвы. И как только увязли конные дружины Изяслава и Всеволода в смешанном строю полоцкой рати, воевода Славята вспрыгнул в седло и вырвал из ножен меч.

– На слом, други!

Спасая от всеконечного разгрома полоцкую рать, Славятина дружина ударила с разгону на растянувшуюся и увязшую переяславскую конницу.

Так и привелось встретиться в прямом бою былым соратникам по оружию.

Конный клин тьмутороканцев пробил скопление великокняжьей рати, и теперь теснил её к оврагу, сгребая, словно лопатой.

– Вышата! – бывший старшой Ростислава тьмутороканского, отшвырнув с дороги двоих переяславских воев, рванулся к беглому боярину.

– Ах-ха! Славята! – удивился и обрадовался новогородец и властно движением руки отмёл с дороги воев. – Посчитаемся, безродный!

Сам-то больно родовит, Добрынино отродье!

Клинки с лязгом скрестились.

Силён был в рубке Вышата Остромирич! Да только и Славята не лыком шит!

Два русских меча против длинной персидской сабли (и оружен-то на восточный навычай! – подумал Славята мало не с ненавистью). Но у Вышаты ещё и щит, – небольшой, круглый, в локоть шириной. Плетёный из индийского тростника и обтянутый слоновой кожей, которую и топор-то возьмёт не вдруг. Славята помнил его рассказы про эжтот щит, что его Вышате сам доместик схол Запада подарил в Царьграде.

Клёпаные шеломы с литыми острыми навершиями; железные скураты, нащёчники и назатыльники; добротные брони; наручи и поножи; боевые кожаные рукавицы с чешуёй поверх – оба гридня закованы в одинаковые доспехи.

Два Ростиславлих пестуна схлестнулись – и принялись кружить один вокруг другого.

Лязгало железо,

храпели кони.

Оба – вои, оба – с малых лет в седле. Оба прошли не одну войну, дрались с греками, чудью, половцами, булгарами, аланами, уграми, ляхами, свеями, урманами… ну и со своими русичами, вестимо.

Кто кого?

И слаб оказался военный опыт перед жаждой мести. Плюнул Славята на опасность. Сабля Вышаты разорвала пазушное кольчужное плетение, резанула вдоль рёбер, сорвалась с железной пластины пояса и упала коню на шею.

Короткий меч Славяты, Росомаха, метнулся к голове беглого новогородского боярина. Щит Вышаты, наткнувшись на лезвие Волколака, другого, длинного меча Ростиславля и Всеславля гридня, остановился, не успел. И Росомаха с хрустом ударила бывшего боярина в лицо, вбивая кольчужное плетение бармицы в месиво из мяса и костей.

Славята вовремя выпростал ноги из стремян, отскочил от упавшего коня. Вокруг него уже не было ни одного воина из его дружины – весь засадный полк рассыпался по полю, рубясь с попятившимися переяславцами, смятыми его ударом.

Конь Вышаты шарахнулся, да и не было времени его ловить, – двое «вышатичей» были уже рядом и рвались отомстить за вожака. Кровь хлестала из раны. Славята понял, что скоро свалится. Но пока…

Мальга всё ещё неважно держался в седле.

И неудивительно – два десятка лет он прожил в Империи, из них десять – в Херсонесе, и пять – прослужил в акритах. Хорошей конницы в Климатах не было никогда, была всего одна дозорная сотня, и чтобы попасть в неё, надо было принадлежать к числу местных динатов. И только попав в дружину Славяты, беглый акрит впервой сел на коня.

На Черёхе Мальга дрался в пешем строю, что было привычнее, и только тут, у Немиги для чего-то напросился в конный полк. Должно быть, понадеялся, что его искусство верховой езды возросло.

Зря надеялся.

Как только полк вылетел из чапыжника, рассыпаясь по полю, как гнедой вдруг выказал норов – пошёл боком, взбрыкивая, и когда Мальга его усмирил, товарищи его усвистали уже далеко, надо было нагонять.

И уже подскакав к месту битвы, увидел Мальга бьющегося в одиночку против двоих Славяту, остановил коня и потянул из налучья лук.

Вышатичи налетели с небольшим отставанием друг от друга. Первого Славята свалил одним ударом, даже не уклоняясь. Росомаха прикрыла голову от удара сабли, а второй меч, Волколак, ударил поперёк туловища. Второй «вышатич» промахнулся и пролетел мимо. Крутнувшись, Славята ждал его возвращения, но Вышатин вой вдруг безвольно взмахнул руками и свалился с коня.

В груди у него торчала стрела.

И только тут Славята заметил приближающегося вскачь Мальгу – беглый херсонесский акрит бросил лук в налучье и легко подхватил повод коня, оставшегося без всадника.

– Садись, воевода!

Полоцкий князь давно уже вырвался из боя, снова разглядывая поле с небольшого плоского пригорка в прогал меж кустов. Только вот видно было всё меньше и меньше – снег валил так густо, что другого края поляны почти не было видно – поди угадай, что там ещё Ярославич замыслили.

А только и гадать тут нечего.

Сейчас, только сейчас, когда «славятичи» остановили переяславский полк Всеволода Ярославича и изрядно обломали ему клыки, конная рать Всеслава и остатки пешего полка сумели вырваться из железной хватки и, огрызаясь на киевский полк стрелами, медленно отходили вдоль берега Немиги обратно к опушке, с которой всё и началось, сейчас самое время и напасть последнему оставленному в запасе полку Святослава – не верил полоцкий князь, что средний Ярославич (а в том, что боем правил именно он, Всеслав не сомневался ни на миг!) не оставил воинского запаса на последний рывок.

И правильно думал!

Был у Святослава запасной полк, был! Черниговская дружина и остатки разбитой Борисом тьмутороканской дружины Глеба – семь сотен конницы. Сейчас они могли решить всё дело, могли опрокинуть смятённую и рассеянную пешую рать полочан, могли в прах разметать Всеславлю конницу, не оставив от неё даже остатков. Могли даже взять живым самого Всеслава, полоцкого оборотня.

Но Святослав медлил.

То, что сейчас случилось на поле у Немиги, для Всеслава совсем не поражение, хотя отнюдь и не победа. Неумеренную охоту Всеслава до чужих земель эта битва окоротит, хоть на время да остановит ненасытного полоцкого оборотня. А вот окончательно вырывать этот шип из зада Изяславля вовсе не следовало!

То, как распределили столы великий князь при вести о взятии Всеславом Новгорода, то, как самовольно Изяслав перевёл Ярополка из Ростова на Смоленск, хорошо показало Святославу кто теперь его главный ворог на Руси! Ростислава уже нет, с юга черниговскому князю ничего не грозит, опричь половцев, а Изяслав снова усилил если не себя, так Всеволода – только бы не среднего брата. А когда (если!) исчезнет северная назола – Всеслав?! Года не пройдёт, как Изяслав возьмётся за среднего брата, а Всеволод в Переяславле промолчит. Его и так удоволили столом для Мономаха – мальчишки! неполнолетнего! – а тут, если пря меж старшими Ярославичами восстанет, так ему ущемление Святославле только на руку. Себе на уме переяславский князь, и Святослав про то хорошо знает!

Потому и медлил с завершающим ударом средний Ярославич!

Зато Всеслав не медлил!

Понеже был и у полоцкого князя ещё один полк, уже и совсем никому неведомый, только ему самому!

В кольце кустов чапыжника Всеслав спешился, сбросил на руки подоспевшим отрокам медвежий полушубок, освободился от доспехов, бросил в руки отроку кудес.

– Зачем это, княже? – не понял тот, глядя на кудес, как на змею.

– Будешь стучать! – ответил князь нетерпеливо, обнажая меч.

– Да не умею я! – отрок попятился, широко раскрытыми глазами глядя, как князь сбрасывает рубаху и сапоги.

– Тряси как хочешь, лишь бы бренчал! – бросил князь, не оборачиваясь.

Что он будет делать, князь и сам плохо представлял, как плохо помнил и то, ЧТО он делал в прошлый раз, когда оборотил всё своё войско в волков. Помнит, что призывал к Велесу – помоги, отче! И Велес помог! Само собой получилось без чьих-то подсказок. Волком себя Всеслав, когда бежал через чащу – не ощущал. Бежал – и всё тут. Помнит невероятную лёгкость в теле, помнит жажду куда-то бежать… разум словно отступил куда-то на время. Краем глаза видел, что рядом бегут волки, много волков – и не дивился. Бегут – стало быть, надо так! Воев про то, что было, он после не расспрашивал – ни к чему. Да и они не болтали – кому любо!

Так же и сейчас – Всеславом словно овладела какая-то сила, он откуда-то знал, ЧТО надо делать.

Ступив босиком в снег, нагой по пояс князь чуть поёжился, но тут же забыл о холоде. Всеслав выдернул меч из ножен, пал на колени. Резанул мечевым лёзом нагую руку, сцедил в снег кровяную струйку.

– Отче Велес, помоги! – сухой шёпот князя эхом отдался меж заледенелых деревьев. Мороз щипал щёки, забирался по одежду, бегал мурашками по коже.

– Отче Велес, к тебе взываю!

Пали вдруг вокруг него сумерки, мерцающие искрами звёзд… ан нет, не только звёзд! Волчьи глаза светились в сумерках.

Отроки попятились – опричь князя вдруг возникло какое-то воздушное движение, взвихрился падающий снег, густо-густо закружились хлопья, пряча князя от людских глаз. Не то показалось отрокам, не то не показалось – а только мелькала в снежной синеватой мгле вместо князя серая волчья шкура!

Гремела где-то далеко битва, свистели стрелы, ржали кони и звенело оружие. Но князь уже ничего не слышал – Всеслав вдруг понял, что звуки замедлились, куда-то отдалились. Слышал только назойливый стук кудеса в неумелых руках.

Туманные сумерки раздвинулись, вышел из них кто-то, тоже полунагой, завёрнутый в серую волчью шкуру, глянул глазами зеленоватыми, немигающими. Волчьими! Взял за локти холодными шершавыми пальцами.

– Здравствуй, брат, – сказал Всеслав хрипло.

– Здравствуй, брат! – улыбнулся тот, с волчьими глазами – блеснули во рту могучие клыки и спрятались. – Помощь нужна?

– Нужна, брате, – Всеслав закусил губу.

Волчьеглазый прислушался, словно на слух пытаясь понять, ЧТО сейчас происходит на поле битвы. Удовлетворённо кивнул.

– Что можем, сделаем, брате. Под мечи уж не полезем, не обессудь…

Не щедр на слова лесной народ. Сказал волчьеглазый – и тут же шагнул назад, растаял в сумерках.

Смолк кудес, распался вокруг князя вихрь. Отроки невольно вытянули головы, ожидая увидеть матёрого волчару, но в истоптанный ногами и копытами снег упало полунагое человечье тело – Всеслав Брячиславич. Бросились отроки оттирать князя от холода, но он вдруг открыл глаза, поднял голову, и отроки попятились – показалось на миг, что глядел на них из зелёных княжьих глаз кто-то другой.

И всё-таки не таков был Святослав Ярославич, чтобы предать, бросить родных братьев под мечами!

Медлить больше было нельзя – тут уж альбо бить, альбо на иную сторону перейти.

Кони вдруг захрапели, забеспокоились. Святослав встревожился было, но то, что происходило на поле, тревожило его гораздо сильнее. Черниговский князь потянул из ножен меч, собираясь бросить дружину в наступ… и в этот миг хлынула из ближней корбы стремительная серая смерть!

Волки метались средь всадников, рвали глотки храпящим и бесящимся коням. С полсотни коней, сбросив вершников, вырвались на поле.

Самому черниговскому князю в лицо бросился прямо с земли здоровенный матёрый волчара, но князь встретил его ударом клинка. Брызнула кровь, серая туша, скорчась, упала на снег.

– Бей серых, витязи!

И впрямь – кто из воев не охотник?!

Засвистели стрелы – десятка два воев вырвались из волчьих клыков, отъехали в сторону и взялись за луки.

Припадая к земле, прячась от стрел в сугробах, волчья рать опять скрылась в корбе, оставив в снегу с десяток оплывающих в крови серых тел, да полторы сотни бьющихся коней. Да и средь самих воев было не меньше сотни попятнанных волчьими зубами – и легко, и взаболь.

Криками Святослав всё же сумел собрать дружину снова в единый кулак, ощетинил копьями и повёл в бой.

Поздно!

Всеслав успел сделать то же самое, и теперь о полной победе надо было забыть!

Да и не было уже у воев Святославлих той силы и уверенности, что в начале боя…

Керкуновы близнецы сумели уцелеть в первой сшибке с полочанами, и Неустрой вмиг исполнился гордости:

– А ты в поход идти не хотел, Шепеле! – смеялся он. – Глянь, побили нас – а с нами ничего и не случилось!

– Цыплят по осени считают, – цедил Шепель, сумрачно глядя, как полоцкая пехота рубится с киевской. Не нравилось ему, как идёт бой. С самого начала не нравилось, с того мига, как срубил голову Яруну полоцкий поединщик, как проволок новогородца за своим конём.

Нападение волков и вовсе опрокинуло Шепеля в лёгкую оторопь, которая – он чувствовал – готова перейти в откровенный страх.

И теперь, когда неслись на ощетиненный копьями полоцкий строй, Шепель не мог отделаться от всё той же оторопи.

Плохо было.

Всё было плохо!

Сшиблись в лязге железа. И увязли, словно топор в рассечённом чурбаке. И почудился вдруг Святославу стон – словно сама земля устала, столько крови пролилось в этот день.

А засадный полк полоцкой рати уже пробился сквозь расстроенных переяславцев и ударил черниговской рати в бок.

В бою Шепель с Неустроем держались вкупе. Вкупе со всеми и чуть наособицу от остальных. Они и попали под удар.

Дрались «козары» расчётливо и мастерски. Воевать они умели в любом строю – и в конном, и в пешем. И в одиночном бою, и стенкой, и в рассыпном строю. Тот, кто живёт среди степи, в самом её сердце, кто каждое лето стережёт степные табуны, должен уметь биться.

Поворот – меч вязнет в упругом месиве из разбитых костей и порванной кольчуги.

Какого хрена я в это дело ввязался?

Неустрой дотянулся мечом до горла очередного врага, не замечая занесённого над головой клинка.

Зачем мне эта головная боль?

И ещё один валится под копыта коней.

Летняя степь пахнет полынью. Летом над степью идёт широкой волной сильный и ровный ветер, раскачивая в рощах и колках деревья, перекатывая волны по травам опричь Звонкого Ручья.

– Неустрой! Сынок! – это мать зовёт его в вечереющей степи, прикрывая глаза ладонью от слепящего закатного солнца.

А он, мальчишка, затаился в высоких камышах у реки с самодельным слабеньким луком, зачарованно глядя на заходящую от солнца семью лебедей. И не слышит зова матери.

Шею сзади рвануло дикой болью.

Зачем я во всё это ввязался?

Выпустив меч, Неустрой свесился с седла, пачкая рыжую конскую шкуру кровью.

Шепель, видя гибель брата, по-звериному взвыл, поворотил коня и бросился на рыжеусого полоцкого воя, который срубил Неустроя.

Молодой вой поворотил коня навстречь, и Несмеян невольно вздрогнул – словно выходца с Той Стороны увидел! Только что свалил парня – и вот ещё один, а на лицо – тот же!

Оторопь остановила уже разлетевшийся в размахе меч, и парень одним ударом вышиб его из ослабелой руки. Клинок свистнул около самого лица, и Несмеян вмиг очнулся, поняв причину замешательства.

Близнецы!

Оторопь прошла, и гридень, не дожидаясь, пока парень замахнётся вновь, ударил его в лицо кулаком в боевой рукавице с нашитой железной чешуёй. Брызнула кровь, парень вскрикнул и завалился назад, роняя меч.

На него почти тут же навалились Несмеяновы вои, выкручивая руки. Гридень поднял голову и огляделся.

Битва затихала.

Рыча, словно псы, у которых отняли недоглоданную кость, две рати расползались друг от друга, оставляя за собой щедро политый кровью талый снег. На лес наваливались сумерки, снег шёл всё гуще и сильнее.

Гонец подскакал, спрыгнул с седла и, мало не падая от усталости, прохрипел:

– Князево… дело!

– Чего там?! – напрягся Всеслав.

– От воеводы Бронибора… к тебе, княже!

– Что воевода Бронибор?!

– Бронибор Гюрятич велел тебе передать, княже Всеслав, что он с тремя полками идёт к Менску – конно и пеше!

Ого!

Всеслав невольно воспрял духом.

Если так, стало быть, нынешний разгром – и не разгром совсем! Хоть у него, Всеслава, теперь осталось от двадцатишестисотенной рати сотен двенадцать, а дорогу к Полоцку он им пережмёт! А то и…

– Сколько народу с Бронибором?!

– Да сотен пятнадцать будет! – развёл руками вестоноша. – От Плескова – сотен пять, да от Новгорода – восемь. Да наших полочан – две!

А то и в здешних болотах да сугробах всех их перетопит!

Не сдержась, Всеслав шагнул к гонцу, обнял его за плечи и расцеловал.

– Несмеяне! – весело окликнули от ближнего валуна.

Гридень придержал коня, остановил и пленного – мальчишка брёл впереди Несмеянова коня. Рук ему гридень связывать не стал – куда он денется-то?

Мальга волок на плече седло, рядом вёл в поводу хромого коня Славята.

– Живы?! – радостно махнул Несмеян рукой.

– А ты и с полоном? – усмехнулся Славята, кивая на пленника, и вдруг остолбенел. – Шепель?!

Пленник споткнулся и вскинул голову.

– Сла… Славята?

– Что – знаешь молодца? – удивился Несмеян.

– Ну ещё бы, – бывший Ростиславль старшой усмехнулся, пристально оглядел Шепеля с головы до ног. – Да он же у князя нашего служил, из донских «козар» парень. Вместе четыре похода отломали, вместе в кубанских плавнях от Святослава скрывались, вместе Тьмуторокань брали… Как же ты к ним-то, – Славята мотнул головой через плечо, указывая на тихо гудящий и мерцающий огнями в сумерках стан великого князя, – попал? Что же ты?..

Славята не договорил, махнул рукой и отворотился.

– Я… – сипло выговорил «козарин», сглотнул. – Я не хотел…

– Кто же тебя заставил? – насмешливо и неверяще бросил в ответ Мальга.

– Никто, – вздохнул Шепель. – Брат мой… в поход пошёл… близняк…

– Неустрой, что ли?

– А кто же?.. И мне – пошли да пошли, ополонимся, хозяйство поправим, честь заслужим…

– Честь… – презрительно скривил губы Несмеян, махнул рукой, словно обводя поле. – Ну и как, велика ли, честь-то?

– А как я его отпущу?.. Одного-то? – не слыша гридня, бормотал Шепель. – И так тогда его бросил, как с вами ушёл. А теперь вот…

– А где он, Неустрой-то? – Славята даже шагнул к молодому «козарину».

– Убили Неустроя, – потерянным голосом бросил парень. – Вот…

Он кивнул в сторону Несмеяна. Гридень уже давно спешился и стоял рядом с пленником.

– Не рюмзай, Шепеле, – грубовато-ласково сказал он, хлопая парня по плечу. – Брат твой сам знал, на что шёл, а войны без убитых не бывает. А тебя… – гридень метнул взгляд на Мальгу и Славяту. Те смотрели одобрительно, и Несмеян закончил. – Тебя я так и быть, отпущу… раз уж со Славятой и Мальгой вместе воевал… Но смотри у меня!

Шепель с уважением оглядел здоровенный кулак Несмеяна, невольно потрогал огромный кровоподтёк со ссадиной на челюсти и кивнул:

– Смотрю…

Святослав устало спрыгнул с коня, сбросил шелом и, зачерпнув обеими ладонями снег, растёр его по лицу. Черниговский князь как-то враз осунулся – запали щёки и глаза, крупный нос черниговского князя особенно резко выделялся на узком лице, чупрун намок от пота и увял, свисая на ухо.

– Что же такое, отче? – почти шёпотом сказал, подъехав, Глеб. Спешился, подошёл к отцу.

– Ничего, Глебушка, – всё так же устало ответил Святослав. – Просто мы НЕ победили. Вот и всё.

Глеб вскинул голову, но тут же снова сник.

– Не унывай, сыне, – усмехнулся черниговский князь. – Мы не победили. Но и Всеслав тоже не победил нас…

Подскакал, взрывая снег копытами, великий князь, порывисто отбросил ногами стремена, сполз с седла, разгневанно поворотился к среднему брату, раздувая ноздри, сшиб с головы шелом.

– Ты!!! – у великого князя не хватало слов, он судорожно лапал правой рукой по поясу и не мог поймать рукоять меча, хоть и шарил рядом с ней. – Ты!..

– Ну что ещё? – всё тем же безмерно усталым голосом спросил Святослав, даже не поворачиваясь к старшему брату лицом.

– Ты сколько времени медлил?! – в голосе великого князя зазвенело железо, но он тут же сорвался почти на визг. – Ты… мою дружину…

– Если уж и жаловаться, так мне, Изяславе, – переяславский князь в побитых чешуйчатых доспехах поверх кольчуги, забрызганный кровью, бросил поводья Мономаху, который на какие-то мгновения успел спешиться раньше отца. – Это на нас засадный полк полоцкий ударил…

Святослав дёрнул усом, провёл рукой по щеке, стирая кровяное пятнышко, уронил горсть снега.

– Нам тоже не сладко довелось, – процедил он. Передёрнулся, вспоминая кровяное дыхание волчьей пасти.

Изяслав глядел на черниговского князя косо, фыркал и раздувал ноздри – молчал.

Всеволод умно усмехался, поглядывая на старших братьев – молчал.

Мономах гладил ноздри коня, что-то шептал ему на ухо, изредка вздрагивая – видно было, что не так представлял себе войну юный ростовский князь.

Всеслав вырвался, оставив в зубьях капкана клочья мяса, вырвался и отошёл, сохранив рать. Крови пролилось столько, что про наступление на Полоцк впору было забыть.

Победы не было.