Земля последней надежды. Свиток 2. Время рыжего петуха

Глава 2. Тени в тумане

Кривская и дреговская земли. Чёрная Русь. Весна – лето 1067 года, травень – изок

В княжеском тереме Полоцка душно и дымно. Давно уже улеглись спать и вои, и гридни, забыта на столах дорогая и простая посуда – серебряная, золотая, глиняная, роговая и деревянная, разлиты на белых скатертях вина, мёды и жир, грызутся в углу псы из-за щедрых объедков, где на костях достаточно мяса и жил. Неслышными тенями скользят по гриднице холопы и челядь, убирая со столов остатки пира. В отворённые окна тянет от святилища удушливым запахом горелой крови от принесённых жертв.

Рогволод отставил опустелую чашу, поднял глаза на отца, улыбнулся через силу:

– Вот так, отче. Ничего я не добился, князем в варягах не стал, Мстислава не поймал, даже Эрика не смог побить. В прежние времена… меня бы закололи на алтаре в священной роще – я растерял всю удачу, данную от предков и богов.

– Посмотри на дело с другой стороны, – Всеслав усмехнулся, дивясь новизне ощущений – впервой вот так было сидеть за одним столом с сыном как с равным. – Ты помнишь, что я тебе говорил прошлой весной, когда отправлял на Руян? Что твоя главная задача – не дать Ярославичам набрать людей против нас на Поморье. Ты эту задачу выполнил. А помимо того – набрал сильную дружину из отчаянных вояк – лютичи, поморяне, свеи, варяги. Добыл знатную невесту, сестру свейского конунга. Убил на поединке князя глинян. Твои подвиги совсем не малы.

Рогволод махнул рукой, словно говоря – а, всё это неважно.

– Давай поговорим об ином, отец, – тяжело сказал он. – Что ты думаешь делать теперь? Весна. Дороги почти просохли. Ещё немного – и Ярославичи опять пойдут к Полоцку в тяжкой силе. Водой и горой. Надо что-то делать.

– Всё уже делается, – кивнул Всеслав, сжимая в руке украшенную изумрудами серебряную чашу так, что Рогволод покосился на неё, словно опасаясь, как бы твёрдые пальцы отца не смяли серебро, как глину. – Ты пришёл вовремя. Мы не будем ждать удара. Мы ударим первыми.

Рогволод молча покивал – он уже знал, что задумал отец. Спросил, косясь на кувшин с дорогим фалернским вином:

– Борис рассказывал, ты в Перыни велел казнить витебского гридня Гордея… за то, что он в Новгороде словенку понасилил, а её отца ограбил…

– Ну, было, – обронил Всеслав, ещё не понимая, куда клонит сын.

– Думаешь, в том, что ты замыслил, без крови, насилий и грабежей обойдётся? – прямо спросил Рогволод, глядя вприщур. И подумав, закончил так, что сразу стало ясно, о чём он. – Других воев за то тоже наказывать будешь?

Всеслав коротко усмехнулся, и ответил, ни на миг не задумываясь:

– Новогородцы сами к нам шатнулись, и грабить их было не след. А Ярославичи перешли черту, они Менск разорили до чёрного волоса, там сейчас всего-то одна улица только и осталась от всего города! Потому и ответить надо, не жалея!

Раскатистый негромкий свист прокатился по перелеску. Свистели мальчишки – их обязанностью с самого начала, с тех пор, как выкопали здесь, у Немиги, землянки, было следить за ведущими к починку тропами.

«Ярославичи»?! Проведали про приют уцелевших? И вздумали мстить бессильным?

Рогатина прыгнула в руки словно сама по себе. Сыновья уже стояли с луками в руках и дружно, двигаясь почти одинаково, завязывали тетивы. Мороз даже залюбовался. А руки сами проверяли, легко ль выходит из-за опояски топор, который он ещё не успел сунуть на его вечное место в сенях, на месте ли нож, легко ль дотянуться рукой до тула со стрелами, коль приступит такая нужда.

Бабы и детишки дружно скрылись в землянках, некоторые тут же выскочили назад, держа в руках вилы да топоры, а кое-кто и луки. Менчане были готовы дорого продать свою жизнь, если понадобится.

Вот и старание твоё спрятаться ни во что пришло, Морозе, – сказал вожак сбегов самому себе, прикусил до боли губу, чтобы опомниться и шагнул к лесу по тропе.

Двое мальчишек (один повыше, худенький и льняноволосый, другой пониже и кряжистее, русый) выскочили из кустов, опережая друг друга, бросили к Морозу.

– Дядька Мороз, едут!

– Кто едут-то? – усмехнулся Мороз, стараясь не показать смятения в душе.

– Вои, дядька Мороз!

– Не меньше сотни!

– С телегами!

Мороз ошалело помотал головой. Не много ль чести для его невеликого выселка?! Орлы мух не ловят – достало бы и десятка.

Но сообразил-таки спросить:

– А знамено на щитах видели?

– Видели, дядька Мороз, – весело улыбнулся тот, что повыше, льняноволосый. – Белый волк на щитах! Наше знамено, полоцкое.

Мороз опешил. Это кто ж это в сотенной силе по дреговским лесам ходит с Всеславлим знаменом на щитах?

Ну, коли так!

Мороз задохнулся от подступившего к душе восторга.

Гридень Несмеян, смеясь, вдругорядь принял из рук Морозовой жены рог с пивом (отыскался-таки средь бедных сбеговых запасов невеликий жбан пива). Отпил, поклонился, выпрямясь, забросил за ухо рыжий чупрун.

– Простите, люди, добрые, недосуг пировать дольше. Княжье дело!

– Да, а за какой нуждой вас тут носит? Да ещё с телегами? – спохватился Мороз.

– В телегах припас, – махнул рукой Несмеян, утирая губы от пива. – Вы-то как тут? Небось с голоду пухнете?

– Пухнем не пухнем, – уклончиво ответил Мороз, отмечая про себя, что про «княжье дело» гридень не спешит рассказывать. – А только…

– Понятно, – хмыкнул Несмеян и махнул своим. – Две телеги с припасом – ваши! В Полоцке никто и помыслить не мог, что хоть кто-то тут уцелел, думали, всех в Менске Ярославичи побили. А не то князь давно бы уж к вам людей прислал с припасом. Витко! Отправь гонца в Полоцк, пусть князю доложит, чтоб ещё припаса прислали!

Мороз на мгновение потерял дар речи. Окружившие полоцких воев менчане восторженно закричали.

– А… а вы-то?

– А мы на Менск идём – обратно под власть Полоцка его воротить. Да мягкие места Ярославичам пощекотать, чтоб подольше помнили.

– Ну! – в совершенном восторге Мороз стукнул по мягкой осенней земле подтоком рогатины. – Ну держись, Борута с Живляком!

Вооружались.

Точили топоры и рогатины, заново завязывали на луках добрые тетивы, пополняли запасы стрел.

Несмеян смотрел на них с лёгкой усмешкой, но молчал. И только когда Мороз с сыновьями подошли к нему с рогатинами наперевес, спросил с любопытством:

– С кем воевать-то собрался, Морозе?

– Вам там воевать, может и не с кем, – всё так же хмуро обронил Мороз, глянув на гридня искоса. – Для них всякая власть от бога, они и вам покорятся. А вот мне… – он замолк на мгновение, перекатил по челюсти тяжёлые желваки и закончил. – А вот мне – найдётся.

Несмеян, встретив холодный взгляд Мороза, только смолчал в ответ. Дёрнул усом и отворотился.

Борута затравленно огляделся. Взгляд то и дело цеплялся за холодный серый оцел, за струистое кольчужное плетение, за острожалые рожны копий. И со всех сторон глядели глаза. Холодные и любопытствующие, суровые и насмешливые.

Но хуже всего был взгляд вожака лесных, Мороза. Тот смотрел с такой неприкрытой ненавистью, что у Боруты внутри, при каждой встрече взглядами с Морозом, всё обливалось холодным потом. Этот не пожалеет. Нет ворога страшнее сябра!

Про себя Борута уже давно успел пожалеть о том, что связался с Ярославичами. Он-то, наивная душа, думал, кто из Ярославичей альбо их детей Менск под себя заберёт, и на него, Боруту, опираясь, будет им править. Кто ж знал, что киевская рать город разграбит и разорит до чёрного волоса, а градских всех в полон попродаст. Вот и жили менские христиане с той поры как около лесного пожара – того и гляди, полыхнёт их утлое жильё, то бишь, нагрянет из дебрей отместник за то разорение.

Вот и дождались.

Всеславичи застигли Боруту и его людей врасплох – никто не ждал налёта, никто не успел схватить оружие. Да никто бы и не смог противиться – не с их силами противостать сотне оружных воев – без тына, без крепостной стены, без доброго доспеха. Так и стояли беспорядочной толпой в тишине.

Молчание затягивалось, начинал по капле накрапывать дождь, и тогда вперёд шагнул Мороз.

– Ин ладно, – процедил он, обращаясь не к Боруте, а к Несмеяну, который высился над головой у старшого менских христиан. – Зорить их, говоришь, князь не велел. Хоть и оскомина берёт им красного петуха пустить, да самих в лес выгнать нагишом. Но за разор должен кто-то ответить!

Он передал рогатину Твердиле, а лук – Бажену, медленно стянул с себя кожух, оставшись в одной рубахе, перехватил удобнее топор, взяв его обеими руками наперевес.

– Борута! Про тебя говорю!

Старшина прерывисто вздохнул, но выйти из толпы не успел, его опередил сын. Живляк заслонил собой отца и дрогнувшим голосом бросил:

– Дозволь, господине!

Несмеян, поняв, что спрашивают у него, согласно склонил голову. Мороз скривил губы, но возражать не стал – и впрямь нет чести победить старика. А Живляк младше него самого всего на пять лет.

Живляк скрипнул зубами, видя его усмешку. Он отлично помнил, как несколько седмиц назад они с другом отступили от этого мрачного лесовика и его старшего сына. И теперь жаждал хоть кровью смыть это воспоминание.

Сшиблись.

Лязгнули, ударяясь друг о друга топоры, проскрежетали.

Отступили бойцы.

Страшно и красиво зрелище, когда бьются мастера, настоящие вои из тех, что учатся держать оружие с четырёх лет. Стремительно свистит, рассекая воздух, жадный оцел, сшибается с лязгом и тут же взлетает вновь, мечутся по ветру чупруны воев, звенят кольчуги. Удар верен и смертелен, боец – красив.

Но нелепо и десятикратно, стократно страшно зрелище, когда бьются люди, к оружию не навычные, не знающие как правильно стать, как правильно оружие держать, и уж тем паче – как и куда вернее ударить. Раны здесь страшны и кровавы, бой – грязен, жесток и часто бесполезен.

Так (или почти так) было и тут.

Третий или пятый раз сшибались лесовик с менчанином, и расходились, щедро обагряя землю из неглубоких, но кровавых ран. Несмеян уже готов был оборвать бой, сказав веское слово, но тут Мороз, страшно оскалясь, сунулся головой прямо под топор менчанина, и Живляк даже в горячке боя не сумел преодолеть отвращение к смерти, присущее всякому не-воину – задержал удар. И тем стремительнее был топор Мороза.

Обухом – в лицо!

Топорищем – в живот!

И лёзом – в челюсть!

Ноги Живляка подкосились, он повалился на густую пожухлую траву.

Конь переступил ногами, понюхал изгибающуюся змеёй тропку и брезгливо фыркнул, сметая с неё прошлогоднюю хвою. Гридень Велич погладил его по шее:

– Не хочется идти? Правильно. Мне и самому не особенно… – он оборвал себя на полуслове и оглянулся на воев, – не сильно ли растянулась цепочка. В самый раз.

Лес ему не нравился. Сорокалетний витязь, прошедший не одну войну, в этом лесу был не впервой – приходилось за время службы у Ярополка Изяславича. Да и в прошлом году через этот лес шли к Смоленску как раз. Но впервой его грызло такое ощущение опасности.

Что-то было не так.

То ли слишком тихо, то ли что-то слышится в шелесте листвы. То ли ещё что.

А полоцкий гридень Вълчко Властич внимательно оглядел движущуюся цепочку всадников, прищурясь, безошибочно выделил главного, – жилистого гридня, скорее всего, его ровесника. Старшой двигался медленно, то и дело оглядываясь по сторонам. Вълчко осторожно шевельнулся, стараясь не нашуметь, поймал взгляд зброеноши и молча указал на вожака. Отрок понятливо прикрыл глаза и подняв на вытянутой руке лук, наложил стрелу, ловя цель.

Гридень быстро оглядел своё затаившееся войство. Гюрята держал в полуопущенной левой руке лук, уже наложив стрелу на тетиву. Смета уложил лук на сук дерева, выжидая мгновения. Все десятеро были готовы стрелять по первому его знаку. В них Вълчко был уверен. А уж Гюрята и Смета – и вовсе его товарищи ещё с тех времён, когда они пришли в дружину. Ещё с десяток затаились с другой стороны дороги, и вот в ту сторону гридень нет-нет, да и поглядывал с тревогой – за того, кого не видишь, больше беспокоишься.

Вълчко ждал.

Наконец цепочка всадников показалась из-за деревьев полностью, все два десятка.

Вълчко ждал.

Вожак поравнялся с засадой. Вълчко тихо-тихо, но явственно зашипел сквозь зубы. Даже если услышат, то примут за обычное змеиное шипение. Зато свои восприняли как надо.

Он поставил ногу на сухую сосновую ветку, но пока держал на весу.

Зброеноша не шевелился, только его лук медленно двигался по кругу, сопровождая смоленского старшого, который вёл себя всё беспокойнее. Вълчко вовсе не сомневался в том, что некоторые люди чуют опасность, даже не нюхом, а чем-то… неизвестным и непонятным. Сам такой. И, похоже, что этот «ярополчич» тоже был таким.

Гюрята плавно поднял руку с луком, описал полукруг – и тетива натянута, стрела, чуть подрагивая, смотрит вперёд острожалым концом, алчно жаждущим человечьей крови.

Смета оттянул тетиву до упора. Пущенная так стрела не то что быка свалит, – она и кольчугу альбо чешуйчатый панцирь пробьёт навылет.

Сам Вълчко поймал в прицел всадника, ехавшего вторым.

Время застыло на миг.

На противоположной стороне поляны кусты всё же дрогнули и Вълчко, сжав зубы, беззвучно произнёс несколько ругательств.

Смоленский старшой немедля повернул голову в ту сторону, настороженно вглядываясь в кусты. Медлить было нельзя – сейчас он подымет тревогу… Вълчко быстро опустил ногу.

Сухой треск сломанной ветки раздался в лесной тишине, как удар грома. И тут же, врассыпную, но и все враз зазвенели тетивы луков. С десяток смолян повалилось с коней, и Вълчко, рванув из ножен оба меча, с глухим рёвом рванулся через кусты на поляну.

Кусты словно ожили – с другого края поляны бежали остальные полочане.

Налетели,

сшиблись.

Зазвенело железо.

Вълчко прыгнул через сваленного им воина, быстро окинул взглядом поляну. Их было двадцать против двенадцати… неплохо, хоть и не особенно хорошо.

Меч запел в воздухе, радостно предчувствуя горячую кровь. Первый же бросившийся к нему смоленский вой полетел в сторону, роняя оружие и щедро рассыпая по траве кровавую бахрому, а полоцкий клинок умылся в крови до половины лёза. И тут же над Вълчком выросла конская грудь, и под самой солнце взвился клинок.

Железо столкнулось с железом, от кованого обода щита с лязгом отлетел кусок, меч Вълчка едва не увяз в дереве, – едва успел выдернуть назад. Всадник был вёрток, как птица, и после второй сшибки Вълчко, отскочив назад, кинул меч в ножны и сорвал с седла сваленного стрелой коня сулицу, вырвал из привязанного пучка, едва увернувшись от удара копытом. Метнул. Всадник с рёвом опрокинулся с седла, схватив острожалое железо правой ноздрёй. Конь шарахнулся, волоча тело, застрявшее ногой в стремени.

Гридень быстро огляделся. Его вои одолевали, но смоленский старшой оказался не лыком шит – рванув поводья, он вздыбил коня, и стрелу, предназначенную ему Вълчковым зброеношей, схватил конь. Теперь этот хваткий смоленский гридень один отбивался от троих и, похоже, одолевал.

Вълчко шагнул было в ту сторону, но тут на сражавшихся наскочил ошалелый конь с опустевшим седлом. Дальнейшее произошло почти мгновенно. Смолянин хлёстко ударил ближнего полоцкого воя голоменем по лицу, рубанул второго наискось через грудь, одним рывком взлетел в седло, сбросил мёртвое тело.

Вълчко ринулся вперёд.

Гюрята, крутя кистенём, сдерживал натиск сразу двух смолян, пешего и верхового. Добро! Вълчко кошкой прыгнул на круп коня, смолянин рухнул наземь, кровь хлестала из разорванной мечом глотки. И тут же Гюрята свалил второго метким ударом кистеня в висок.

Вълчко развернул коня, бросая его к смоленскому вожаку, но было уже поздно. Четверо уцелевших смоленских воев бились против дюжины полочан, против каждого было по трое «всеславичей» – никакой надежды. И смоленский гридень тоже понял это, развернул коня, сшибая ещё двоих полочан, и ударился в бег. Вторая сулица, пущенная Вълчком вслед, пропала без толку – застряла в кольчуге.

И не догнать! Под тем конь свой, из Ярополчих конюшен, привычный. Под ним же – чужой, взятый с бою, непослушный. Не выйдет.

– Гюрята! – повелительно крикнул Вълчко, требовательно выкидывая руку с мечом и указывая вслед удирающему гридню.

Гюрята вскинул лук, повёл стрелой, сопровождая движение всадника, и бросил стрелу. Мимо! Беглец только чуть качнулся в седле, но продолжал скакать и через миг скрылся за деревьями.

Ушёл!

Гюрята с остервенением швырнул лук под ноги и выругался.

Полочане, меж тем, добили последнего спешенного смоленского воя и остановились, разгорячённые и тяжело дышащие.

Вълчко медленно подъехал на приплясывающем коне и оглядел своё сборное войство. Его вои были живы почти все, только двое лежали недвижно, подтекая кровью в утоптанной пыльной траве. Ранены тоже были почти все – недёшево далась полоцкому гридню победа. Легкораненые уже ловили смоленских коней, – сгодятся. Кони метались по поляне, шарахаясь от трупов.

А вот смоляне остались лежать на траве почти все. Не дождётся князь Ярополк Изяславич пополнения дружины, не пойдут убитые сейчас Вълчковыми людьми зорить Витебск и Полоцк так, как разорили зимой Менск.

– Всего один и ушёл-то! – залихватски бросил Смета, улыбаясь довольно. Рогатина Сметы по самую втулку была в крови и дерьме, – небось, прямо в брюхо кому-то засадил.

Вълчко только кивнул ему в ответ, вслух, однако же, он сказал об ином:

– Коней переловить, раны перевязать. Оружие собрать. Смолян схоронить, своих подобрать.

Они провозились до вечера. Спешить было некуда – вряд ли сбежавший Ярополч старшой быстро обернётся до Смоленска и обратно. Засыпали землёй лужи крови, бросали трупы в наспех вырытую яму и закапывали. Говорят, неупокоенный может на третью ночь прийти за своим убийцей, а непогребённый будет бродить около места гибели, подстерегая живых.

До Чёрной Руси кривский полк Чурилы добрался быстро, а здесь, по условленному заранее им следовало разделиться – по три десятка шло в набег с Несмеяном и Витко, а остальные оставались с самим Чурилой.

– Опасное это дело, – бормотал при расставании гридень Чурила, старшой воевода над всей ратью, отправленной Всеславом к Берестью. Всему Полоцку был ведом Чурила своей осторожностью, даже в священном бою на Перунов день, когда Плесков Всеславичи одолеть хотели – и то чуть перед князем не отступил. Несмеян и Витко иной раз над ним даже немного посмеивались – как-де ты с твоей осторожностью в гридни-то попал? Чурила только крутил ус, усмехался и отмалчивался. Впрочем, трусом он не был.

– Брось, Чурила, – Витко махнул рукой. – Тут, в Берестье, всей рати-то – сотни две воев, не больше. Сначала их запугаем как следует, а после и само Берестье возьмём, если Перунова воля на то будет. Вспомни, как два года тому Мстислава крутили в лесах – ещё меньше войска было.

Чурила в ответ только дёрнул усом (чего мол, с тобой говорить-то, голова твоя забубённая) и не стал возражать, что то было на своей земле, а ныне – на чужой.

– Ин ладно, – сказал, наконец. – Как связь держать, знаете. В каких местах встречаться коли что – тоже обговорено заранее. Да будет с нами воля Перунова!

Касплинский погост притаился на правом берегу Каспли, рубленые стены гляделись с обрывистого яра в реку, мешаясь в синей по летнему времени воде с тяжёлыми белыми облаками. Черёмуховая, яблонная и сиреневая кипень карабкалась на яры белыми, сиреневыми и розовыми клубами.

Когда-то сюда пришли варяги, построили хутора и укрепления, брали дань с шелонян и голяди, с кривичей и радимичей, ходили в набеги вниз по Двине, по Волге, по Ловати, по Днепру. А сто лет тому нагрянули с юга, из Киева, железные дружины княгини Вольги и её стремительного и победоносного сына Святослава Игоревича, Князя-Барса, сокрушили варяжскую крепость, обломали зубы заморскому зверю. От варягов остались только могилы около Смоленска, который Вольга тоже указала перенести на иное место, выше по течению Днепра. А чтобы закрепить край за Киевом, Вольга велела построить на кривской земле погосты. В погостах князья и киевские наместники останавливались в полюдье, в них хранилась дань, собранная за год. В них жили потомки осаженных Вольгой и Святославом на кривскую землю русских воев.

Таким погостом был и Касплинский, который всё чаще называли попросту Каспля.

Касплинский староста Ратибор своих предков помнил вплоть до прапрадеда-киянина, тоже Ратибора, гридня Вольгиной дружины, того самого, который и основал когда-то Касплинский погост и получил право собирать тут дань, а потом погиб на Хортице вместе со Святославом Игоревичем. Помнил и прадеда Ратьслава, сгинувшего в огне великой замятни Владимиричей вместе со своим князем Святославом. Помнил и деда Перенега, погибшего от печенежского меча на поле под Киевом в тот год, когда князь Ярослав Владимирич сломил хребет печенежской силе, а на месте победы указал построить златокупольную Софию. А отца Ратиборова, Рожнета, только в прошлом году на погост снесли – простыл при сборе дани староста касплинский. Сломались копылья у саней, гружённых княжьей данью, и Рожнет остался один из всей дружины постеречь от лихого глаза, пока возчики разгружают сани и ставят новые копылья. А потом при переправе через Касплю поспешил нагнать княжий поезд и выгнал воз и людей на ненадёжный весенний лёд. Лёд подломился под конскими копытами, и Рожнет вместе с конём ухнул в открывшуюся полынью. Возчики тянули его на лёд, а конь дико ржал и бился в ледяной воде, вздымая обломки льда опричь себя, не в силах выбраться на поверхность. А он, Ратибор, глядел на это с другого берега, скакал на помощь, выбирая лёд покрепче, и успел-таки вытащить отца наверх. На берегу Рожнет сдирал с себе на вечернем морозе у костра промокшую насквозь и стоящую колом лопоть, а конь дрожал невдалеке и хрустел сеном. И свалился гридень потом в жару таком, что и руку к голове его поднести не надо было, чтоб понять, что он заболел. А возчики боялись, что не довезут его живым до Смоленска, увязнув в открывшейся в лесах грязи, и поворотили к Каспле. Так в родном доме и отдал отец богу душу.

Ратибор усмехнулся – что-то разобрали его воспоминания не к месту. А когда они бывают к месту-то? Поднял голову и замер – высоко-высоко в яркой синеве над Касплей кружил голубь. Покружившись несколько мгновений, он вдруг камнем упал вниз – точнёхонько ко двору самого Ратибора, с которого и брали голубей дозорные на Кукиной горе.

Что за напасть?

В последнее время неспокойно стало на Руси. Старики поминали замятню Владимиричей, вздыхали по спокойному Ярославлю времени, женщины всё ещё не отголосили по погибшим на Немиге от оцела и волчьих зубов, в вёсках же поминали Всеслава, звали его Велесовым внуком, то тут, то там видели бродячего волхва альбо ведуна – того и гляди полыхнёт. А на днях полочане вырезали на лесной дороге в двадцати верстах от Каспли дружину гридня Властича. Раненый гридень сам-друг промчался через погост, мало не падая с коня, в Смоленск, к Ярополку Изяславичу.

Тревожиться было о чём.

Спустя несколько мгновений из ворот вылетел встрёпанный, словно воробей Мстиша. Мальчишка мчался вдоль улицы во весь дух, спеша принести отцу кусок берёсты. Добежал и сунул в руку Ратибора:

– Вот! Голубь принёс.

– Голубь говоришь? А не бусел?

– Не-не… – протянул малец, задумчиво ковыряя в носу. – Голубь. Буслы у нас не живут.

– Значит, не живут? – усмехнулся Ратибор, разворачивая листок, – любил вот так поддразнивать сына. – Откуда ж ты про них знаешь?

– Так мамка же рассказывала, – радостно улыбнулся мальчишка, довольный тем, что может рассказать большому и грозному отцу что-то, чего тот не знает. Жена Ратибора была из Витебска, и порой касплинский староста опасался – не довелось бы убить на рати кого-нибудь из её родственников. Пока не довелось. – В Витебске-то буслы, аисты, то есть, живут.

– Ага, – сказал Ратибор, думая о своём.

Он быстро пробежал глазами рисунок на бересте – писать в погосте не умел никто – и сжал зубы. Процарапанные гвоздём альбо наконечником стрелы значки бросились в глаза. Всадник с мечом в руке и рядом – двадцать палочек. На голове у всадника ясно можно было различить шелом.

Ну вот и дождались, – невольно подумал Ратибор. Подумав, он сказал:

– Ладно, Мстиша. Спаси бог! А теперь – часом по домам войским, подымай людей! Скажи, что я здесь всех жду!

– Понял, – кивнул Мстиша и умчался вихрем, – только пыль взвилась за босыми пятками, и взлетели на дорожке солома и мусор.

Только бы не было поздно!

Всадники вылетели из леса, кони стремительно пластались над землёй, несясь к околице погоста.

– Полочане! – узнала Нежка волчье знамено на щитах. И завопила в голос. – Полочане!!

Стены вокруг погоста не было.

Полочане ворвались на улицы и рассыпались по улицам облавой, отыскивая, чем бы поживиться.

– Отче! – в отчаянии выкрикнула Нежка, но отец, староста погоста Ратибор, её, вестимо, не слышал.

Из-за соседнего двора вынырнули трое всадника. Рослые кони, стёганые доспехи и высокие островерхие шеломы.

Нежка, словно заворожённая, замерла у плетня, держась за кол, высоко торчащий из прясла и во все глаза смотрела на полочан. Нутром понимала, что надо бежать, а только ноги окостенели и не слушались. Стояла и ждала неизвестно чего.

Передний всадник вмиг оказался около плетня, наклонился с коня и протянул руку, собираясь, видимо, схватить её за косу. Но тут в лицо ему бросился тёмный комок перьев.

Ночка!

Полочанин с криком отпрянул, поднял коня на дыбы и под хохот друзей попытался достать сову мечом, но она с визгом взвилась над головами, сделала круг, словно выбирая новую цель. Тогда второй спокойно и неторопливо вытянул из налучья лук, наложил стрелу… Ручная птица, сбитая стрелой, рухнула к ногам Нежки, и девушка вздрогнула, приходя, наконец, в себя.

Вои вновь захохотали, совсем необидно, на этот раз над ней.

Девушка вскинула голову. Бежать было уже поздно. С коня горазд удобно ловить за косу.

Трое здоровых верхоконных парней смотрели на неё весело и жадно, хищно щеря зубы из-под светлых усов. Вот сейчас кто-нибудь из них перемахнёт через плетень…

Нежка, сама того не замечая, медленно пятилась к чьим-то воротам. А над погостом уже стоял многоголосый крик и вой. На церкви суматошным набатом гудело било.

Передний полочанин, тот, что отмахивался от Ночки мечом (Нежка видела, что он вряд ли на год-то старше неё – лет пятнадцать ему!), перекинул ногу через луку седла, готовясь спрыгнуть сразу за плетень, и вдруг опрокинулся назад через круп. Хлестанула кровь, мелькнуло оперение стрелы. Сила удара снесла его на землю, вырвав ногу из стремени.

Нежка шарахнулась в сторону, споткнулась (упырь возьми эту понёву!) и упала, полочане дружно рванули из налучий луки. Нежка поворотилась – и увидела брата, старшего, Полочко.

Полочко стоял посреди улицы и целился вновь. Стрела сорвалась с тетивы стремительной змеёй, ринулась к полоцким воям. Передний вздёрнул коня на дыбы, пущенная с пяти сажен стрела ушла в конскую грудь до оперения, но, уже падая, полочанин взмахнул левой рукой, свистнула сулица, – и старостич пал на левое колено.

Мимо Нежки, грохоча копытами, пронёсся третий всадник и, наклонясь с седла, дотянулся до Полочка. Вскинутый в попытке защититься лук переломился, лопнула тетива, мечевое лёзо сокрушило лицо и врубилось до середины груди.

– Полочко! Братец! – Нежка рванулась, но жёсткая рука всё-таки ухватила за косу, рванула назад, и ноги сами выскочили вперёд, теряя землю, Нежка рухнула навзничь. Тот мальчишка, которого отец сбил с седла, нехорошо усмехаясь, наматывал её косу на кулак, а другой рукой утирал струящуюся кровь – стрела попала в плечо.

– Цел, Чупро? – второй уже выбрался из-под придавившей его конской туши.

– Атож, – парень вновь усмехнулся, тряхнул выбившимся из-под шелома чупруном, за который видимо и получил назвище (длинный чупрун, светлый, как льняная кудель, висел аж до подбородка). А третий, тот, что срубил Полочко, вдруг бросил нетерпеливо:

– Решай с девкой быстрее!

– А чего решать, гриде Вълчко, – Чупро довольно расхмылил. – Я её замуж возьму. Тут в погосте, говорят, вои одни живут, стало быть, род у неё подходящий. Война кончится, приеду, вено привезу.

Нежка сама не помнила, как оказалась около него – он притянул её к себе за косу.

Громадные туши коней неслышно перетекали через плетень. Шесть всадников один за другим сгрудились около Радка, – Нежка уже поняла, что он был в этой дружине старшим.

– Ладно! – почти мгновенно, не думая, ответил Радко. Швырнул Чупру поводья заводного коня с пустым седлом (видно, кого-то уже успели повалить отцовы вои!):

– Забирай! И вези в лес её! Всё одно ты сегодня больше не боец!

Парень попытался было возразить, но Радко, дав, наконец, выход своему бешенству, свирепо заорал:

– Молчать!

И Чупро мгновенно заткнулся. Взметнул Нежку на конский круп , вскочил сам, поворотил коня. Она, поняв, наконец, что происходит, попыталась вырваться, но Чупро рванул за косу, а железные, навыкшие иметь дело с мечевой рукоятью и тетивой пальцы словно клещами сдавили горло, и она поняла – не вырваться.

На другом краю Каспли уже встали багрово-алые языки пожара, слышался гул и треск пламени, сквозь который пробивались вой, крики и клёкот.

Радко окинул взглядом всех остальных и прорычал:

– Вперёд!

Полоцкие кони бросились вскачь вдоль улицы.

Рванулись через огороды и переулки, сшибая одиночных воев с погоста, пронеслись по улице.

Вестимо, дружина Ратибора не успела собраться. Вооружённые вои метались между домами. Полочане рассыпались по погосту, поджигая всё, что могли, но старались держаться вкупе.

Колокол на церкви уже молчал, звонаря застрелили прямо у верёвки. Бросалось в глаза обвисшее тело на звоннице – стрела пригвоздила его к резной балясине, а рука бессильно сжимала верёвку, привязанную к колокольному языку. А над гонтовой кровлей церкви подымалось дымно-багровое пламя, бросая тени в вечерних сумерках, раскидывая клочья сажи.

Подруга Нежки Веденея бежала, сама не своя от ужаса, а следом скакали, гогоча, двое полочан. Потешиться надумали, – не сразу догоняли, как могли бы, давали бежать. Куражились. Загоняли. Девушка бежала, ног не чуя, чувствуя только как мягкая, мочальная слабость медленно подымается из ног и разливается по спине. Она понимала, – уже понимала! – что не убежать. Но бежала, задыхаясь, как загнанный зверь.

Наконец, нога засеклась, девушка рухнула в невысокую ещё траву, перевернулась на спину, попыталась встать, но подскакавший всадник ткнул её в грудь подтоком копья, и она вновь опрокинулась на спину.

Сильные руки рванули рубашку на груди, открывая жадным глазам и ладоням сокровенные мягкие бугорки с острыми сосками; отлетела в сторону сорванная вместе с поясом понёва; сверху навалилась под хохот двух чужих глоток потное, пахнущее кожей, пивом и мясом тяжесть; чужие руки больно сжали колени, между ног её втиснулось жёсткое, словно железное колено, властно раздвигая их в стороны, холодом пахнуло на живот, боль сдавила низ живота.

У самого Ратиборова двора полочане застигли его невеликую дружину – пятерых пеших воев. Тут и дали погулять мечам.

Лязгало железо,

храпели кони.

И счёт стал – четыре…

И ни одного – с полоцкой стороны.

Последний уцелевший касплянин, сам староста Ратибор, видя, что в прямом бою ему ничего не сделать, бежал на репище и принялся кидать оттуда стрелы. Вълчко подскакал вблизь – и староста промахнулся с двух сажен. Больше выстрелить полоцкий гридень ему не дал, – остро отточенное полоцкое железо успело раньше.

В вершинах сосен гудел ветер. Несмеян покосился вверх, – оттуда изредка сыпалась хвоя. Сосняк высился по верху глинистого увала, поросшего по краю густым чапыжником. За этим чапыжником Несмеян и спрятал в засаде своё невеликое войско. Место для засады – удобнее не придумаешь: прекрасно видно всё вдоль дороги в обе стороны версты на две.

Солнце зависло в самой высшей точке неба, проливая на землю потоки бесцветного огня.

Несмеян безотрывно глядел на дорогу – ждал. По этой дороге скоро должен был пройти княжий обоз – из Турова везли дань великому князю. Бойцы маленького войска Несмеяна затаились неподалёку.

В лесу было тихо. Где-то звенели птичьи голоса. «Это хорошо, – подумал Несмеян. – Засаду выдаёт птичий гомон или птичье молчание. А тут тихонько звенят – не выдадут».

Гридень грыз толстый мясистый стебель свербиги и весело жмурился – горьковатый вкус лесной зелени ему всегда напоминал детство, его самого пяти-шести лет от роду, соседского мальчишку, сына гончара, Орешко, с которым они сидели на телеге Орешкова отца, свесив ноги через грядку, и грызли нарванную в овраге свербигу, заедая хлебом.

С тех пор прошло тридцать лет, у Орешко жена и семья, и старший сын уже давно женат, помогает отцу лепить горшки и корчаги да продавать на полоцком рынке. А он, Несмеян, тоже пошёл по отцовым следам – стал воем и попал в дружину самого князя Всеслава.

Прямо над головой зацвиркала какая-то птаха, – Несмеян не шевелясь, улыбнулся, покосился вверх, но увидеть пичугу не успел – она вдруг резко вспорхнула и исчезла. Ощущение покоя сгинуло.

Рядом зашевелилось. Несмеян покосился в ту сторону, не меняя позы и почти не двигаясь. Кто-то подползал. Витко?

Нет. Витко сейчас верстах в тридцати к западу, идёт к Берестью. Они разделились, едва вступив в дреговскую землю – малыми загонами воевать в лесах сподручнее. Подползал Мальга, беглый херсонесский акрит.

С Несмеяном было два десятка воев из княжьей дружины, приданных ему Всеславом. Но гридень хорошо помнил только семерых, остальных не видал в деле и помнил только их имена.

Добрыня Кривой. Любой, слыша это имя, невольно ожидал увидеть витязя из старин, ан нет. Добрыня родился хилым и больным, родители его и назвали так, чтоб рос большим да здоровым. В большие да здоровые Добрыня не вышел, но в войском доме стал сильным и жилистым, хоть и остался всё таким же низкорослым и худым. Кривым его прозвали, когда на охоте ему вырвал левый глаз медведь, и жутковатая рана навек скрылась под чёрной повязкой. На окружающих Добрыня глядел единственным глазом холодно и равнодушно, двигался медленно, говорил скупо. С первого взгляда можно было его и тупоумным посчитать. Ан нет – в бою удержу ему не было, да и умён был.

Щербина. А вот этот – истинно старинный витязь – гора мяса, перевитая тугими жилами. Но вечно мрачен и неспроста. Был когда-то Щербина весел и улыбчив – когда жил в большом лесном погосте в словенской земле. А вернулся раз с охоты – поседел в двадцать пять лет. Погост сожгли каратели-христиане, охотники за остатками древней веры. Только и уцелели тогда Щербина да волхвиня молодая, Бранимира, нынешняя княгиня полоцкая. Тогда и пропал смех у Щербины.

Горяй, соимённик киевского воя, первым ушедшего на Немиге в Перунову дружину (добровольно ушедшего!) и Пластей – братья-близнецы. Оба молоды – едва на год старше Несмеянова старшего, оба веселы, оба зубоскалы и отчаюги, ловкие и мастеровитые, и прекрасные бойцы. Одинаковые во всём, высокие и светло-русые, только у Горяя глаза серые, а у Пластея – голубые. В деле ни тот, ни другой ещё толком не бывали – не поспели к Немиге. Вот и доучатся тому, чего в войском доме постичь не успели, – подумал невольно Несмеян. Они и сейчас стараются казаться спокойными и солидными, да только на губах у обоих одновременно то и дело возникает улыбка на все тридцать два.

Негъл[1]. Такой же молодняк, как и близнецы, только чёрен, как грач, – не зря так прозвали. Этот молчун, изо всех сил старается казаться бывалым воином. Ан нет – то и дело ему за это влетает от истинных бывалых, таких, как Добрыня, к примеру.

Жигаль. Ехидный (за что и назвище) и жилистый, светло-русый и горбоносый волынянин, он пришёл к Всеславу вместе с Мальгой после того, как Ростислав Владимирич приказал долго жить, а дружина подалась в Полоцк.

И сам Мальга, которого, невзирая на год его службы у Всеслава, Несмеян всё ещё знал плохо.

– Ну? – почти беззвучно спросил Несмеян. – Чего надо, двенадцать упырей?

– Брось ты, – прошипел Мальга весело. – Всё одно никого пока не видно…

– Когда они появятся, будет поздно отползать на своё место.

– Ой уж, – насмешливо сказал беглый акрит уже громче – почти вполголоса. – Может, я отсюда лучше выстрелю? Откуда ты знаешь?

Несмеян мысленно плюнул.

– Я не впервой в бою… – процедил Мальга.

Тут возразить было нечего – и вправду не впервой.

Жарко.

Несмеян невольно представил, что сейчас творится в Степи – доводилось видеть, когда торков зорить ходили с великим князем и его братьями – и покрутил головой. Там сейчас такое!… Хорошо хоть, они – в лесу. В тени сидеть даже на макушке лета хорошо. От болот влагой тянет.

– Мальга, – позвал негромко.

– Чего?

– Ты в Степи бывал?

– Бывал, – ответил вой односложно.

– Вот и я… бывал, – пробормотал гридень, в который раз уже ощупывая дорогу глазами. Глупо спросил – а то не знал, что дружина Ростиславля целый год в Диком Поле да Ясских горах хороборствовала.

Тянуло на пустую болтовню.

– Да нет, – понял Мальга. – Я же в дружине недавно… даже Ростислава Владимирича уже не застал.

– Как это? – не понял Несмеян. Мальга рассказал.

– Вон что, – потянул гридень, когда бывший акрит смолк.

– До сих пор себе простить не могу, – пробормотал Мальга.

– Чего? – переспросил Несмеян. – Что ты мог сделать?

– Да знаю, что ничего, – отмахнулся Мальга, – а только всё одно – грызёт что-то.

Он замолк.

Несмеян покосился на солнце, которое краем начищенного медного щита задевало уже вершины берёз. Пора бы погоне и появиться уже, а не то и до темноты недалеко.

Мальга вновь зашевелился, суетливо хватаясь то за одно, то за другое.

– Несмеян!

– Ну, чего ещё?! – раздражённо прошипел Несмеян стойно гадюке-козуле, не отрывая глаз от дороги.

– Едут!

– Вижу, двенадцать упырей!

Несмеян и вправду уже видел их, – два десятка всадников в двух верстах от засады. Осторожно потянув лук из налучья, он тихо засвистел-зашипел сквозь зубы. Засада в двадцать ртов отозвалась тем же. Слева послышался тетивы.

Кому которого врага бить – было обусловлено заранее.

Всадники приближались. Несмеян всмотрелся в них и поразился, – они ехали без всякого бережения, как на прогулке в степи. Цепочкой, один за другим. Все вкупе, не россыпью.

Кияне приближались. Несмеян сжал держак лука до боли в пальцах. Едут!

Загон поравнялся с засадой.

Несмеян выжидал. И когда засады достиг последний, полоцкий гридень поднял лук. Изогнутые крылышки широкого срезня коснулись шеи едущего последним воя. Молоденький, – вряд ли двадцать лет сравнялось – киянин даже и не подозревал об угрожающей им опасности. На миг Несмеяна пронзило острое ощущение жалости к молодости и неопытности парня. И тут же исчезло. Всё одно нельзя было упускать никого!

И – кто его знает, может быть, этот зелёный киянин на Немиге успел уже не одну кривскую забубённую головушку снести с плеч?

Стиснув зубы, Несмеян взял упреждение, спустил тетиву и пронзительно засвистел.

Он знал, – он не промахнётся. Рука не дрогнет.

Рука – не дрогнула.

В ответ на свист со всех сторон посыпались стрелы. Несмеян щедро дал своим людям время для того, чтобы выбрать цель и прицелиться. И сейчас они били безошибочно. Семеро сразу завалились в сёдлах. Кони всхрапнули и рванулись.

Остальные не сразу успели понять, что произошло. Бойцы Несмеяна уже опять рвали тетивы; стрелы метнулись вновь – и Несмеян, вскакивая на ноги, с восторгом успел заметить, как валятся ещё пятеро, те, кто не успели прикрыться щитами. Падали кони, бились с жалобным ржанием, взрывая копытами землю и молодую траву.

Первым опомнился молодой и высокий вой в середине цепочки, не задетый ни одной стрелой. Вырвав из ножен меч, он что-то гортанно (яс, что ли? или торк? кого только нет в дружинах южных князей… впрочем, и в полоцкой дружине есть и литва, и шелоняне, и урмане… много кто) проорал, поднял на дыбы и развернул коня. Он бы, может быть, и прорвался. Но Несмеян уже был рядом – прыгнул диким котом на конский круп; меч кривича развалил киянина до седла. Конь взлягнул, гридень мягко спрыгнул наземь, упал на колено. Огляделся.

Рубились. Звенело железо.

Кияне были вооружены лучше кривичей – почти все были в кольчугах и железной чешуе. Но кривичей было больше. Теперь уже почти вдвое больше – два десятка против восьми. Дело решённое.

А к Несмеяну уже подлетал ещё один, отводя в руке меч для удара. Клинок свистнул, Несмеян быстро присел, киянин уже почти пролетел мимо, когда меч Несмеяна настиг его сзади и задел шею. Смерть вцепилась железными клыками, и вой кувыркнулся с коня.

Гридень быстро поворотился, вновь оглядывая поле боя. Последний киянин вертелся на коне, размахивал мечом, отбивая удар за ударом, а его быстро окружали кривские вои. Несмеян опустил вниз остриём меч и мягко-кошачьим шагом двинулся вперёд. Но не успел.

Мальга диким прыжком отскочил назад, и с широкого размаху метнул нож. Хлестнула кровь, конь споткнулся, рухнул, и киянина ударили сразу трое.

Конец.

Несмеян шёл вдоль дороги, пристально разглядывая мёртвых. А меч ждал своего мига в его руке, глядя остриём в землю.

На миг приостановился и поморщился.

Две половинки разрубленного им молодого киянина.

Ещё шаг.

Невысокий жилистый вой ещё цеплялся за жизнь. Стрела попала ему под ключицу, он ещё дышал и пытался ползти. Несмеян несколько мгновений постановил над ним, гоняя желваки по челюсти и разглядывая его суженными глазами. Потом лицо Несмеяна исказилось, – на миг он стал страшен. Вой поворотил голову и затуманенными глазами успел увидеть взлетающий меч. И свою неминуемую смерть.

Одним взмахом оборвав никому не нужную жизнь, бестолково задержавшуюся в теле, Несмеян шагнул дальше.

И замер.

Тот самый мальчишка-киянин. Широкая стрела-срезень, выпущенная Несмеяном, разорвала ему горло мало не до самых позвонков. Страшная и безобразная рана сразу бросалась в глаза.

Несмеян похолодел. На миг ему показалось, что у него под ногами лежит Невзорка, неведомо как оказавшийся в киевском войске. Всего на миг. Несмеян закусил губу, мотнул головой, поворотился к своему взъерошенному войству, сгрудившемуся в стороне и смотрящему на своего вожака мало не со страхом.

– Этих, – он мотнул головой на трупы, – с дороги убрать. Оружие и доспехи – собрать!

Вои обдирали доспехи и оружие, пытались ловить коней. Негъл уже нашёл в чапыжнике небольшой ложок и рыл общую могилу, споро углубляя дно и подрезая стенки.

Трупы сбросили вниз, завалили землёй и валежником, старательно утаптывая, словно боясь, что убитые вои воротятся обратно.

Ночь стыла над землёй радимичей и стенами Гомия. И стыла вместе с ней война.

После менского разорения и бешеной битвы на Немиге ополонились и озипунились вдосыть южные гридни и вои, попродали полон киевским, черниговским, волынским, переяславским боярам, а волна запроданных купцам-рахдонитам невольников перехлестнула уже и берега Русского и Хвалынского морей, досягнув до Синдики и Ширвана, Гургана и Табаристана[2]…

Ярославичи не отважились сразу лезть в кривскую дебрь следом за растрёпанным Всеславлим войством – надо было привести в порядок свои дружины, тоже изрядно поределые от кривских мечей. Потому Всеслав быстро сумел собрать рассеянные было полки. А после стало поздно – пала внезапно сильная оттепель, по лесам вскрылись болота, потекли ручьи – не зная дорог, можно и всю рать сгубить.

После оттепели в леса и вовсе стало не сунуться, пришлось ждать до самого травеня.

Зато теперь…

Теперь Ярославичи были готовы, и даже рати все вновь собраны – и не только киевские, черниговские и переяславские вои. Смоленский князь, Ярополк и ростовский Владимир Мономах тоже ополчили дружины. Против совокупной силы пяти ратей Полоцк то ли устоит, то ли нет – неведомо.

Но большой поход Ярославичей на Витебск и Полоцк не состоялся. Совокупная рать уже вышла из Гомия к Полоцку, чтобы покончить с кривским оборотнем; Святослав и Всеволод ушли далеко вперёд, а великий князь чуть задержался, добирая остатки рати от Турова и Овруча. У Гомия великий князь встретился со спешащим от Ростова Мономахом. И тут их и нагнали гонцы.

Один – из Берестья, с вестью про вторжение полоцких шатучих загонов.

Другой – из Смоленска, с точно такой же вестью.

Едва только прошёл березень-месяц, как по подсохшим лесным тропам ворвались в Чёрную Русь, дреговскую землю и смоленскую землю бродячие загоны полочан – грабили купцов, убивали боярских тиунов и княжеборцев, перехватывали гонцов на дорогах, жгли церкви, зорили монастыри. Вездесущие кривичи появлялись то там, то тут, и это уже само по себе становило страшновато – а ну как и впрямь у них там все поголовно колдуны, стойно самому Всеславу, не к ночи будь помянут. Ходили страшные слухи о том, что с полочанами идут целые стаи волков, что они приносят жертвы старым богам на капищах, что полочанам нет числа.

Вестимо, Изяслав понимал, что это не так.

Просто отрядов несколько – может, три, может, пять… а может и десять… небольших, не больше полусотни воев в каждом. И только.

Но от этого не легче.

Мономах следил взглядом за мечущимся туда-сюда по гриднице Изяславом, и в глазах юного ростовского князя стыло что-то непонятное – не то удивление, не то непонимание… По его понятиям, великий князь не должен был себя так вести. Тем более, что, по его мнению, ничего особо непоправимого не произошло.

Изяслав вдруг остановился и подозрительно уставился на сыновца.

– А ты чего так глядишь? – прошипел он. Понимал, видимо, что окончательно теряет уважение в глазах Мономаха – мальчишки! – но не смог превозмочь собственную злобу. – Презираешь меня, Владимире?

Ростовский князь мотнул головой, опустив глаза.

– Тоже верно, – кивнул холодно великий князь. – Неведомо ещё, как бы ты сам на моём месте…

Оборвал сам себя и сел на уложенное на войлок седло, сумев, наконец, превозмочь гнев.

– Дивишься, с чего юродствую? – впился он взглядом в Мономаха. Ответа не дождался, да не особенно и ждал. Продолжил горячечно-быстро, то и дело переходя на шёпот. – Помнишь ли, почему мы пошли в поход зимой, в мороз?!

Владимир помнил.

– Если бы не пошли в зиму, Всеслав бы сейчас уже в Смоленске был! – великий князь дёрнул бородой, сжал кулаки. – А так мы уже идём на Полоцк. А теперь!.. Теперь мы застрянем у Смоленска, у Берестья, у Турова… Полоцка нам в это лето не видать!

– Почему? – Мономах искренне не понимал. – Почему мы не можем идти дальше?

– Как это? – не понял великий князь.

– Смоленск Всеслав ещё не взял, Берестье тоже… да пусть там эти «серые загоны» буйствуют. Возьмём Полоцк, схватим Всеслава, посадим в поруб – сами утихнут!

Изяслав несколько мгновений обдумывал сказанное сыновцем, потом мотнул головой:

– Нет, Владимире. Всеслав силён сейчас… хоть и не настоль силён, как в прошлом году, потрепали мы его у Немиги…

Невесть ещё кто кого потрепал, – невольно подумалось вдруг Мономаху. Битву на Немиге он помнил хорошо – потери великокняжьей рати на Немиге были не меньше Всеславлих, потому тогда зимой и не решились Ярославичи сразу идти к Полоцку. Да и от Новгорода и Плескова к Всеславу тогда подтянулись полки.

– А если так – пока мы к Полоцку идём, в Смоленске власть Всеславичи возьмут, соберут рать и сзади подопрут нас. Как биться будем? А тем часом они и Берестье заберут, а оттуда и до Турова рукой подать!

Владимир отворотился, пряча в глазах стремительно мелькнувшую недобрую мысль. Известно, вот за что Изяслав больше всего и дрожит – Туров принадлежал самому великому князю. А на берестейской княжне его сын женат. Хотя… доля правды тут есть – от Берестья до Турова и впрямь недалеко. А там… от Турова прямая дорога в древлянскую землю.

– А от Смоленска Всеслав и до твоего Ростова доберётся… сколь крепок в Ростове христианский дух-то?

Тут уж Владимир и вовсе потупился – сказано было не в бровь, а в глаз. Сам ездил к языческому святилищу на озере Неро… хоть и не кланяться ездил, а из песни слова не выкинешь!

– Ярополк-князь где? – отрывисто спросил меж тем великий князь у смоленского гонца. – Ведает он, что у него в тылах такая неподобь творится?

– Да откуда ему? – гонец пожал плечами. – Ярополк Изяславич ещё два дня тому ушёл с дружиной вместе со Святославом и Всеволодом Ярославичами к Полоцку. К нему и послан.

– От кого? – великий князь сощурился, словно собираясь вот-вот вцепиться гонцу в горло.

– От тысяцкого Славена послан, Изяславе Ярославич, – торопливо, но с достоинством ответил гонец.

Тысяцкого Славена великий князь знал. И про его ненависть к полочанам – тоже знал. И верил ему.

Язычников-полочан крещёный смоленский тысяцкий ненавидел – его отец и двое братьев полегли на Судоме, в битве с полоцким князем Брячиславом, а ещё двое – после, когда вои Брячиславли охрану побили у поезда великой княгини Ингигерды. Потому и согласили и Ярослав Владимирич, и оба Ярославича – Вячеслав и Игорь – и нынешний князь Ярополк с решением смоленской господы поставить Славена тысяцким в отца место. Смоленский стол – соблазн для полоцких князей немалый.

– Добро, – сказал Изяслав и задумался.

Надолго задумался.

Наконец поднял голову.

– Поскачешь дальше, – продолжил так же отрывисто. – Князю Ярополку передашь, что к нему в помощь Владимира Всеволодича шлю с ростовской дружиной. Князьям же Святославу и Всеволоду велю от Всеславля нападения Оршу постеречь, чтобы он от Витебска не ударил. Понял?

– Понял, княже великий!

Гонец ускакал, а Изяслав оборотился к Мономаху.

– Ты, Владимире, с ростовской дружиной к Смоленску пойдёшь. Самочинно в бой не вяжись, дождись Ярополка – он всё же постарше и поопытней.

Пока Владимир размышлял, не стоит ли обидеться, великий князь продолжил:

– Тем более, что и дружины при тебе немного будет. Суздальский полк со мной к Берестью пойдёт. Поставь над ним гридня доброго.

– Ставко Гордятич пойдёт, – не узнавая своего голоса, сказал ростовский князь.

Леска, кручёная из рыжего конского волоса, ушла в воду, туго натянулась, резала палец. Пепел почуял на том конце злую силу длинного тела, пытающегося вырвать крючок из губы. Щука, небось. Теперь хватило бы сил самому вытащить эту злюку из воды, – подумалось непутём. И упускать-то добычу не хотелось.

Боролись долго. Пепел то подводил речную красавицу ближе к челну, то позволял отойти подальше, всё время держа леску в напряжении, наконец, почуя слабину, рванул обеими руками.

Серо-зеленоватое пятнистое тело легло на борт челна – выдернуть длинную рыбину из воды полностью Пепел не смог – стар стал, силы не те. Перевёл дух и рывком всё-таки втащил щуку в чёлн – хороша зверюга, с полпуда, не меньше будет. Прижал ногой голову, судорожно разевающаяся щучья пасть тщетно пыталась вцепиться зубами в кожаный поршень рыбака, но не смогла.

Занятый борьбой со щукой Пепел, не вдруг услышал, как его окликают с берега. Вздрогнул и оборотился.

Всего в нескольких саженях от него на берегу стояли вооружённые люди. Стёганые доспехи, а то и вовсе простые суконные свиты, высокие островерхие шеломы, белая волчья голова на лёгких щитах, мечи и луки. И тяжёлые стрелы уже лежат на тетивах, подрагивая в готовности сорваться и отворить кровь тому, кто встретится на пути. И кони за их спиной фыркают и раздувают ноздри.

Полочане.

Пепел похолодел, ослабил на миг нажим и едва не упустил щуку – она взбрыкнула всем телом, но он вовремя вновь нажал ногой.

Слухи про полоцкие «серые загоны», которые бродят по лесам в кривской альбо дреговской земле и режут воев великого князя, вестимо, дошли и до него. Но здесь, на Тетереве?!

Однако деваться некуда – попробуй он бежать, стрелы догонят его мгновенно. А тот полочанин, что стоял впереди всех (ясно было, что это старшой), усмехнулся и сделал знак рукой, подзывая рыбака к себе – иди, мол, сюда, не бойся.

Пепел обречённо вздохнул и взялся за весло.

Переправлялись через Тетерев в два приёма – чёлн был не настолько велик, чтобы вместить весь «серый загон» разом. Полочан было тринадцать человек, почти все попятнанные кровью и перевязанные – видимо, тяжело пришлось им от киевских воев. Хоть и раненые, а гребли наравне со здоровыми, помогая Пепелу кто чем. И кони плыли рядом с челном, вытянув головы над водой и беспокойно поводя ушами. Выходили на берег, стряхивали воду, крупно дрожа шкурой. Люди прыгали на берег с челна, кто-то уже смеялся, негромко, чтобы не нашуметь – шуметь в лесу не годится, кто-то молчал, угрюмый от того, что вспомнил погибшего друга, а кто-то сдавленно шипел от боли в ране.

Старшой, молодой ещё (на взгляд, ему и тридцати не миновало) гридень с кручёной серебряной гривной на груди, переправлялся на второй раз, оставаясь на опасном для полочан берегу до последнего. Выбрался из челна, оборотился, несколько мгновений всматривался в чащу на том берегу, словно пытаясь что-то увидеть, потом вздохнул, погладил коня по дымчато-розовым нежным ноздрям и обронил:

– Спаси тебя боги, старче, – он протянул рыбаку небольшую кожаную калиту, но Пепел в страхе попятился и замотал головой. Старшой понимающе усмехнулся. – Не бойся, вырванных из ушей серёг там нет. Это честное серебро. Возьми, ты помог нам. Вои Всеслава Брячиславича платят долги.

Калита с серебром тяжело легла в ладонь – не меньше полутора гривен было, щедры «всеславичи».

– И ещё… – старшой помедлил мгновение, словно раздумывая, сказать или нет, и наконец, всё-таки добавил. – Не задерживался бы ты здесь, старче… за нами следом погоня идёт от тысяцкого Коснячка. Застигнут тебя, начнут выспрашивать, а то и обыскивать, найдут серебро…

Пепел кивнул, не отрывая взгляда от калиты в руке – казалось, он не может ничего сказать, словно онемел внезапно.

Старшой рывком вскинул в седло гибкое тело, конь всхрапнул и пошёл боком, гридень вскинул руку, словно приветствуя старика, и выкрикнул:

– Прощай, старче! Может, и свидимся ещё когда!

Полочане сорвались с места и скрылись в чаще под конское ржание и весёлый гик и смех. А Пепел словно очнувшись от забытья, швырнул калиту в чёлн, прыгнул следом и оттолкнулся веслом от берега, не обращая внимания на свою недавнюю гордость – щуку, которая уже побледнела и вытянулась на дне челна, засыпая. В словах полоцкого старшого была изрядная доля правды, и дожидаться воев Коснячка не стоило.

Щекарь отвёл в сторону толстую ветку ветлы, бросил взгляд на поляну и вздохнул. День был неудачный – никакой дичины не встретилось с самого утра, ни даже зайца или тетерева. А день заканчивался, смеркалось, и солнце уже почти не было видно, только слегка просвечивало тёмно-алым сквозь ветки. Внизу, под деревьями, темнеет быстро, и сейчас Щекарь уже не столько искал добычу, сколько прикидывал, под каким деревом будет удобнее переночевать.

От Припяти он ушёл уже изрядно, возвращаться смысла не было – до дома засветло всё равно не дойти, а впотемнях и заплутать недолго. А с утра может лесной бог пришлёт какого-нибудь зверя. Щекарь на ходу перекрестился, отгоняя нечисть – как бы не накликать. Лесного бога поминал всякий охотник в Туровской земле (да и не только – пожалуй, и всякий охотник на Руси), хотя с крещения прошло уже под семьдесят лет.

Щекарь невольно вспомнил, что ему рассказывал дед про то крещение – как заплыла кровью Припять, как по той крови кресты в город приплыли, как горел с треском и гулом тын на гребне вала, как орали вразноголосицу на чужом языке сотни глоток великокняжьей рати, идущей на приступ – священную песню орали, своему богу хвалу, милости его просили.

Содрогнулся.

Дед так и не согнулся, креста не принял, и всю жизнь поминал своих погибших товарищей, туровских воев. Сам он воем быть перестал, отрёкся от оружия, раз оно не смогло одолеть ворога, скрылся в леса. Но человек не может всегда жить в лесах.

Дети деда, отец и тётка Щекаря, уже были крещены. И сам Щекарь – тоже. А только и миску молока домовому поставить альбо голову петуху отсечь на капище дворовом не забывал тоже никогда.

Большая разлапистая ёлка показалась Щекарю удобной для ночёвки. Разведя в стороны нижние лапы, он несколькими ударами отсёк засохшие сучья, разбросал их в стороны и нырнул под ёлку, словно в шалаш. Там было тепло и сухо, Щекарь завернулся в тёплый плащ и вытащил из мешка завёрнутую в чистую тряпицу краюху хлеба и кусок копчёного сала – дорожный припас. Нацелился ножом отрезать ломтик сала в подарок лешему и тут же замер, заслышав посторонние звуки.

Щекарь осторожно высунулся из веток, стараясь не шелохнуть ни одной – охотничья привычка. И тут же порадовался своей привычке.

Густой малинник раздвинулся, и из него одна за другой выныривали оружные всадники. По знамену на щитах Щекарь признал полочан и замер, стараясь не то, чтобы не шелохнуться – не дышать. Кто их знает…

Всадников было двадцать два. Мечи и луки в налучьях, стегачи и тёмные буро-зелёные плащи. Усатые лица, смуглые от первого весеннего загара. Привязанные на шеломах тонкие ветки берёз и ивняка с незасохшими ещё листьями.

«Всеславичи».

А с ними…

Щекарь похолодел, чувствуя, как на лбу выступил холодный пот.

А с ними в невысокой лесной траве неслышными серыми тенями скользили шесть здоровенных волков.

Щекарь затаил дыхание, моля всех богов и святых, чтобы ветер дул не на них, а на него. Только бы ветер дул на него, тогда эти волки его не почуют. Иначе – всё.

Кто из богов альбо святых услышал его молитвы – невестимо, только лёгкий, едва ощутимый ветерок и впрямь дул от всадников и волков к нему, принеся острые терпкие запахи конского пота, нагретой солнцем кожи, редьки и кисловатого чёрного хлеба, запах псины и засохшей крови.

И ведь кони волков не боятся, – пронзила его внезапная и нелепая мысль. Идут ровненько, как по струнке, даже не косятся на серых зверюг. И немудрено, что вся дичь где-то попряталась – спрячешься, пожалуй, от таких-то гостей.

Полочане один за другим пересекли поляну и скрылись в молодом березняке, только последний задержался на мгновение, что-то привязав к низко склонённой ветке. Окинул поляну напоследок беглым взглядом и тоже скрылся в лесу.

Щекарь выждал достаточно долго, чтобы быть уверенным, что никто из полочан не воротится. Охотник выбрался из приготовленного убежища, подошёл к берёзке. Следы конских копыт с подковами отпечатались на влажной земле и в весенней траве хорошо были видны. И волчьи следы рядом с ними – тоже.

Стало быть, это не слухи – что вместе с полочанами по лесам бродят волки (а может и не просто волки), а то и духи какие-нибудь.

На ветке висела прочно примотанная хрустальная бусина, в которой тускло блестела багровая искорка гаснущего заката. Щекарь замер, ясно чувствуя, как ему в спину кто-то смотрит, неотрывно, пристально. Не по-человечески смотрит, да и не по-звериному.

Прикоснуться к бусине он не решился. Не ему жертва, не ему и трогать. Попятился к своей ёлке, но почти тут же подхватил с земли свой мешок и торопливо зашагал прочь.

Остаться здесь ночевать его теперь не заставила бы никакая сила.

Дружина Мономаха остановилась посреди улицы, и ростовский князь хмуро огляделся по сторонам.

Мало не три четверти домов высились обгорелыми развалинами. Там и сям сиротливо высились только обгорелые глинобитные печи. Уцелевшие дома слепо глядели на пустые улицы бельмами окошек, затянутых бычьим пузырём. И только в луже на главной улице по-прежнему сонно ворочались здоровенные свиньи.

Кипевшая ранее в погосте жизнь притихла – не видно было носившейся ранее ребятни, редкие взрослые, проходя, низили взгляд, глядели исподлобья.

Обгорелый сухой осокорь на углу высился устрашающим пугалом и чёрные корявые ветки были усажены стаей ворон. Завидев княжью дружину, стая взвилась в воздух, и карканье заложило уши.

Повеселились «всеславичи», – хмуро подумал Мономах. Рука невольно сама собой тянулась к мечу, хотелось куда-то скакать, кого-то рубить, топтать конём. Кого? Он не знал, но жажда сделать что-то просто разрывала его изнутри.

Надо было искать хоть какие-то следы, хотя кривских воев в лесу искать всё равно, что иголку в стоге сена.

Бледный от злости, Владимир глянул на дружинного старшого, того, что был сейчас вместо Ставки Гордятича, ушедшего с великим князем к Берестью. Тот коротко кивнул в сторону околицы, у которой колыхал по ветру цветными головками бурьян:

– След гнать будем, княже Владимир Всеволодич.

Старшой был прав. В погосте им было делать нечего – всё, что могли рассказать уцелевшие детишки да бабы, Мономах уже слышал, а из воев погоста не уцелел никто, даже и самого старосту Ратибора полочане порубили прямо на улице.

Дружина ринулась из погоста прочь, и Владимир на скаку от души вытянул плетью свинью в самой большой луже. Бедная скотина с пронзительным визгом метнулась к ближним воротам, сшибла в грязь зазевавшегося мальчишку и вломилась в подворотню, где мгновенно поднялся остервенелый псовый лай.

Следы за околицей сыскались мгновенно – да и странно было бы не увидеть следов набега двух десятков всадников. След нырял под ветки деревьев, рассыпался в стороны, но проследить всё равно было можно – трава и мох не успели ещё окончательно распрямиться, с набега полочан прошло всего несколько дней.

В лесу было тихо, не слышно было даже пения птиц – для конца весны и начала лета странно. В это время в лесу многоголосо гремят соловьи, там и сям гомонят кукушки, зорянки и трубачи. Только звонко и тоненько звенел многотысячный комариный хор.

Копыта коней мягко и бесшумно тонули во мху и прошлогодней опалой листве и хвое.

Передовой дозор приволок к Мономаху хмурого мужика с уздечкой в руке. Тот глядел на воев исподлобья, на князя хмуро и вприщур, утирал рукавом кровь под разбитым носом, а под глазом наливался синяк.

– Вот… по лесу болтался…

– Коня я искал, – хмуро отверг мужик, дёрнув щекой. Конь у меня убежал, вот и ищу.

– Побили-то зачем? – с неудовольствием сказал Мономах, рассматривая пленника.

– Сопротивлялся, сбежать хотел.

– Как зовут? – Мономах свесился с коня, чтобы его глаза находились на уровне глаз мужика. – По вышивке на рубахе вижу, что кривич?

– Кривич, – нехотя подтвердил мужик, отводя глаза в сторону. – А что ж, нельзя разве? Храпом[3] люди прозвали.

Невзирая на своё назвище, кривич вёл себя смирно, только то и дело недружелюбно зыркал взглядом на воев.

– Видал ли в лесу кого, Храпе?

– А то как же, – по-прежнему хмуро ответил Храп. – Пару волков видел, росомаху да медвежье семейство. Лешего видел невдалече отсюда…

Храп не договорил – старшой в бешенстве поднял плеть, и мужик умолк, гоняя по челюсти желваки – только борода дёргалась то вперёд, то назад.

– Не хочешь, стало быть, нам помочь, – полувопросительно сказал князь, тоже поигрывая плетью.

– А с чего мне вам помогать-то? – вызывающе бросил кривич. – Кто вы мне такие, чтобы я вам помогал? Руки скрутили, синец посадили под глаз, рубаху порвали, зуб выбили…

– С князем говоришь, пёсья морда! – старшой, не стерпев, полоснул-таки плетью, но Храп увернулся, и удар пропал впустую.

– Пусть и с князем, что с того, – он неприятно усмехнулся, показав дырку от свежевыбитого зуба. – Он не мой князь.

– Слышал, полочане Касплю пожгли? – Мономах решил не тратить время на пустые препирательства.

– Слышал, как не слышать, – с удовольствием подтвердил Храп. – Знатная, верно потеха была.

– Потеха?! – опять вскипел старшой, но сдержался, остановленный знаком руки Мономаха. – На твою землю чужаки пришли с войной, погост сожгли, а тебе – потеха?!

– А они не чужаки, – вот теперь Храп полностью оправдывал своё назвище, в голосе его прорезалась и наглость. – Они такие же кривичи, как и я, только не мужики, а вои. И Всеслав Брячиславич – тоже наш, кривич. А в погосте… там ещё с княж-Ольгиных времён русь живёт, что с Киевы сюда притащилась, с Поросья. А нас, кривичей, полочане не трогали. Чего им у нас трогать-то? Мешок ржаной муки, который полюдье не забрало? Они в погосте добычу впятеро жирнее взяли, чем в любой из наших вёсок!

– Ладно, будет, – прервал мужика Мономах – ему надоело слушать. Пустите его, пусть идёт себе коня своего искать.

Дружина двинулась дальше.

Слова Храпа оставили на душе Мономаха неприятный осадок, хоть он и понимал, что мужик неправ. И вместе с тем сидело где-то в глубине души что-то, что не давало с этим согласиться и злобно пищало в уши: «Прав! Прав!».

Но додумывать было некогда, додумывать он будет потом.

Владимир чувствовал, как это что-то пищит всё громче, и тревожнее. Он закусил губу и принялся озираться по сторонам, и почти тут же старшой сказал:

– Что-то не нравится мне всё это, княже. След такой чёткий, словно нарочно оставлен.

Нарочно!

Но ни додумать эту внезапную мысль, ни тем паче сказать что-то Мономах не успел. Совсем рядом, за бузинными зарослями протяжно взвыл волк, тяжело и заунывно, словно звал стаю к добыче. Кони шарахнулись, храпя. И сразу же на растянувшуюся по тропе дружину Мономаха с двух сторон густо посыпались стрелы.

Стрелы хлестали, словно плетью. Ржали кони, падая, бились в траве и на мху, кричали раненые. Мономахова дружина поспешно собралась вместе, укрываясь щитами, ответила стрелами. Старшой орал что-то срывая голос, три десятка всадников ринулись к кустам, рассыпаясь по поляне. Но между ними и засадой в зарослях бузины внезапно обнаружился глубокий овраг.

Стреляли всего два десятка луков, но кидали стрелы щедро, не скупясь, а Владимировой дружине в две сотни мечей негде было развернуться и охватить дерзких засадников.

Поспешил! – корил себя Владимир, укрываясь от стрел за щитом. – Ярополка не дождался! Хотел сам всю славу первым загрести! Сиди вот теперь тут под стрелами.

Но вот от Каспли, оставшейся всего в полутора верстах за лесом, послышался звучный рёв рога и ржание коней, и поток стрел иссяк. За оврагом послышалось конское ржание, пронзительный свист и дробный топот коней – «серый загон» уходил, поняв, что к Мономаху кто-то идёт на помощь.

Уенег на несколько мгновений остановил обоих коней, верхового и заводного, поправил тороки на седле, приподнялся на стременах, выглядывая дорогу получше. Здесь, в дреговских чащах, только и смотри, чтобы не заплутать, дорог торговых нет, только тропы звериные да охотничьи.

Уенег в который раз за дорогу выругал себя последними словами. Польстился на княжью награду, на лишние две гривны, которые Изяслав Ярославич обещал тому, кто быстрее доставит грамоту берестейскому князю. А быстрее всего как? Вестимо, о-дву-конь в одиночку звериными тропами. Вот Уенег и клюнул, вспомнив, что и сам когда-то ходил с луком и рогатиной по здешним лесам – рождён он был в одном из здешних погостов.

А теперь, невзирая на то, что тропа по-прежнему была знакомой, ему было страшновато. «Серые» казались вездесущими, всё время чудилось, что за кустами кто-то крадётся, выцеливая альбо выслеживая.

Впрочем, до Берестья оставалось всего ничего. Около тридцати вёрст, он их за полдня проскачет.

Не проскакал.

Стрела вылетела из ближнего куста, с визгом метнулась вслед. Уенег успел наклониться к гриве, но боль рванула плечо – стрелец целился в сердце. В глазах замглило, гонец пал на конскую шею, через силу цепляясь (пальцы враз ослабели и стали непослушными) за луку и поводья, а в голове стучало лихорадочно и гулко: «Только не упасть, не упасть! Конь сам вынесет! Не упасть!».

Поджарое палевое тело с рычанием ринулось из кустов стремительной серой молнией, Уенег успел заметить только пену на оскаленных клыках и поджатые волчьи уши, слух рвануло диким конским криком, седло исчезло из-под него, словно растаяло в воздухе, и гонец грянулся оземь, да так крепко, что и дыхание вышибло. Через силу вздохнул, перекатился, переворачиваясь на спину. Около самой головы мелькнуло конское копыто – бедняга Серко бился на земле, окрашивая кровью молодую лесную зелень, а рядом, облизывая кровь с морды, сидел огромный волк и глядел на Уенега немигающим, совсем не звериным взглядом.

Кто-то остановился рядом с гонцом – Уенег покосился и увидел тяжёлые кожаные сапоги и широкие суконные порты, край тёмно-зелёного плаща. И усатое лицо над плащом.

Взлетел меч, и Уенег против воли зажмурился на миг. А горло рвануло болью.

Тысяцкий Нова Городка, Конозюй разглядывал пыльную дорогу, морщась от невесть откуда взявшегося колотья в боку. Что-то было тяжеловато на душе. Вроде как и тревожиться-то не с чего, и дозоры высланы, и стража на стенах и вежах выставлена, скоро и ворота уже затворять. И всё одно, что-то непонятное и смутное тянуло за душу и мешало спокойно идти к вечерней выти со своими домочадцами.

Конозюй тряхнул головой. Тьфу ты, пропасть, – с сердцем подумалось ему, – привяжется же назола. Опасности для Нова Городка взяться сейчас совсем неоткуда – литву полоцкий князь замирил давно, а больше к городу и подступить-то некому! Разве что… разве что сам Всеслав и осмелится. Конозюй поёжился – беспокойный полоцкий князь ему нравился своим справедливым и дерзким норовом, хотя его летнее взятие Новгорода Великого не давало покоя и Конозюю. От полоцкой земли до Чёрной Руси – рукой подать. И куда теперь кинет полоцкого оборотня (несмотря на отношение к Всеславу Конозюй привычно именовал его оборотнем) бог весть. Хоть и обломали ему зубы на Немиге знатно, а всё равно – опасность совсем не прошла.

– Воевода, – негромкий голос сзади настиг внезапно, Конозюй даже вздрогнул. Оборотился – на ступенях всхода, наполовину скрываясь в отверстом зеве лаза, стоял вестоноша, мальчишка из дозора, недавно отосланного им за стены города.

– Чего стряслось, Прилуче? – встревожился тысяцкий.

– Да там люди какие-то, – Прилук пожал плечами. – Вроде как купцы, что ли… Старшой меня к тебе и послал…

– Что ещё за люди? – ну мало ли какие люди могут быть около Нова Городка. Но Конозюй вдруг почуял, как внутри у него что-то напряглось, словно натянутая тетива. Предчувствиям своим он привык доверять, тем более, что жил на самой меже Руси. – Сколько их там?

– С десяток будет, – Прилук уже отдышался и говорил ровно и спокойно.

Десятеро купцов… что за угроза? Но Конозюй всё никак не мог успокоиться…

Бросил быстрый взгляд за тын – ольховые заросли не подступали к острым палям вплотную, вырубленные мало не на два перестрела. Но всё одно надо быть осторожнее, тем более что и солнце уже клонится за зубчатую стену сплошного леса, а из распадков и урочищ ползут голубовато-туманные сумерки.

– Л-ладно… – протянул Конозюй задумчиво. – Встретим тех купцов.

Крупную рыбу ловят на живца. Так же, на живца, Рогволожи гридни Рах и Мстивой поймали и новогородецкий дозор на Менской дороге, а после – и сам Нов Городок.

Дозорных было двое. Конные, в стегачах, с короткими копьями, лёгкими щитами, топориками и луками, они ожидали ряженый обоз на изгибе дороги у взлобка, с которого уже должен был быть виден и сам Нов Городок.

Старшой, молодой ещё вой, хоть уже и с матёрыми усами, оглядел обоз глубоко посажеными глазами и поднял руку:

– Стой! – и когда телеги остановились, прибавил. – Кто таковы?

Сблизились. Там, засадные, небось, уже и тетивы потянули, ловя на кончики стрел обозников – эвон и дозорные стараются стать так, чтоб не попасть меж опушкой ольховника и обозом – вестимо, там, в ольховнике, засада и есть.

Старшой разглядывал их с сомнением, и сомнения эти у Раха были как на ладони – самый обычный купеческий обоз, которых по просторам Руси бродит невесть сколько. Купец мелкого пошиба, двое слуг, три стражника, шесть коней под седлом, да три гружёных телеги.

– Кто таковы? – властно переспросил старшой, подъезжая ближе.

– Купец я, – ответил независимо Мстивой, ряженый под купца – нарочно и бороду отрастил для того и шапку по самые уши натянул, чтоб чупрун войский не заметили. – Из Владимира, с Волыни. Ядреем кличут.

А вот это верно придумал, – мысленно похвалил Рах, косо поглядывая на дозорных. Назовись-ка настоящим-то назвищем – где это видано купца звали Мстивоем? Войское же имя! Раньше по то как-то и не подумали даже, а вот Мстивой-то сам сообразил, молодец…

А рука Мстивоева уже около самой ножевой рукояти на поясе лежит, и вои это видят… Пусть видят, – возразил сам себе Рах, – у них на лбу ведь не написано, КТО они таковы – то ли стража городовая новогородецкая, а то ли и вовсе тати шатучие. Купцу тоже поостеречься надобно.

– А в Городок к нам за какой нуждой? – не отставал старшой. Вот же назола! – со злостью подумал Рах, двигая коня чуть ближе.

– Ну за какой нуждой в Нов Городок ездят? – пожал плечами Рах-Ядрей. – С литвой торговать известно, с ятвягами.

– Да чем с ними торговать-то? – старшой усмехнулся. Видно, поверил, наконец. Расслабился.

– Ну как чем? – развёл руками «купец». – Янтарь у них торговать буду – здесь ведь самые янтарные места-то?

– И то верно, – кивнул, соглашаясь, старшой. – А везёшь чего?

– Зерно, да муку, – «Ядрей» бросил вопрошающий взгляд на Раха. Тот чуть склонил голову и подъехал ещё ближе. – Этот товар у них в цене, у самих-то в болотах рожь даже плохо родит… на ячмене сидят на одном…

– А чего припозднился-то так? – городовой вой спрашивал уже не взаболь, а просто от любопытства.

– Конь расковался, – нашёлся Мстивой и тут.

Старшой окончательно поверил и отворотился, махнул рукой, давая своим знамено. Не свезло тебе сегодня, вой, – с лёгким сожалением даже сказал про себя Рах, видя, как выходят из кустов ещё двое с тяжёлыми составными луками в руках. – Чересчур ты доверчив, пусть даже мы и были бы обычные купцы.

В кустах захрипел ворон – Всеславли вои готовы были к делу, значит, дозорные вышли на дорогу все. Мстивой метнул руку к кистеню, новогородецкий старшой изумлёно округлил глаза – ведь успел уже поверить этим «купцам»! Рука его метнулась к чекану, но Мстивой опередил – кованый медный комок кистеня врезался старшому в висок, с хрустом ломая кость. Остальные трое дозорных пали тут же – один насмерть, а двоих других Всеславичи скрутили и связали. Князь не велел проливать слишком много крови.

С ржанием метнулись по полю кони, Несмеяновы вои ловили их за волочащиеся поводья.

Конь Раха переступил через поверженного новогородецкого старшого, гридень придирчиво оглядел одежду – не попала ли хоть капля крови? Перевёл взгляд на связанных воев, вздрогнул – один глядел такой ненавистью, что стало как-то не по себе.

– Сколько вас было? – спросил он внезапно.

– Пятеро, – ответил вой, прикусил язык, да только слово – не воробей.

– Где пятый? – вмиг похолодев, крикнул Рогволож гридень – весь замысел стремительно погибал, рушился куда-то в пропасть. – Говори, ну?!

Вой смолчал. Ответил второй – он-то как раз глядел на Несмеяна спокойно:

– Мальчишка. Его старшой в город отослал, как вас завидел.

Гридень облегчённо вздохнул, а первый вой ненавидяще прохрипел своему товарищу:

– Паскуда! Перед татями!..

Но Рах уже двинул коня дальше, велев своим через плечо: «Прибрать!», и уже не слышал, как второй вой ответил, а слышал бы – погордился:

– Это не тати, – помолчал и добавил. – Это Всеслава-князя гридень, я его знаю. Они не грабить идут.

– И что? – яростно возразил первый, но ответа уже не получил – «рогволожичи» заткнули обоим рты и поволокли.

Через несколько мгновений на дороге не осталось ни единого следа – только едва различимые в вечерних сумерках пятна крови в пыльном снегу. А убитых дозорных полочане оттащили в кусты и придавили валежником.

Подходя к воротам, Конозюй уже слышал громкий голос воротного стража – тот с кем-то препирался в проёме, а за обеими створками всё ещё отворённых ворот стояли вои и весело прислушивались – похоже, заезжий купец перечислял такие привычки и наклонности, о которых городовые вои и не слыхали.

Краем глаза тысяцкий успел заметить, что наверху ворот, на веже, всего один дозорный, над воротами на переходе никого нет, успел отметить про себя какую-то несообразность происходящего, но не успел понять – какую именно. Всё внезапно пришло в движение.

На кровле надвратного перехода возникла стремительная человеческая тень, что-то мелькнуло, и дозорный, хрипя, завалился назад. А тот, с кровли, уже сиганул через балясник внутрь вежи. Ругань в подворотне вдруг оборвалась, раздался всхлипывающий вскрик. Конозюй перешёл на бег, всё ещё не до конца понимая, ЧТО случилось, но уже ловя на бегу рукоять меча, когда из ворот, распахнутых на всю ширину, навстречь прянули с оружием в руках – тускло блестели в закатном солнце мечи, свистели, крутясь, кистени. Да какие же это купцы? – поразился Конозюй при виде мечей.

Но думать было некогда.

Нападавшие были бездоспешны, в лучшем случае – в стегачах, а воротная стража и сам Конозюй – в бронях.

С лязгом скрестилось, высекая искры, нагое железо, и тысяцкий Нова Городка ещё раз убедился, что нападали никакие не купцы: носить меч могут только вои да гридни, да и никогда купцу оружием ТАК не научиться владеть!

Сзади уже ревели рога, глухо бухало било, Конозюй слышал топот бегущих воев из собственной дружины. Он мельком подивился, на что же рассчитывали эти десятеро, хоть и добрых бойцов – город вдесятером всё одно не захватить. И тут же кто-то рассудительный внутри него возразил: а с чего ты, Конозюе, взял, что их всего десятеро? Только потому, что Прилук тебе так сказал?

И верно – в крепость уже вливались конные, окольчуженные вои, лезли через тын, цепляясь за островерхие пали арканами. Беда, – понял Конозюй, отмахиваясь мечом от наседающих находников.

Терема оказались отрезаны от тысяцкого и его дружины в мгновение ока – кто-то умный направлял врагов. Конозюй понял, что к своему терему ему уже не пробиться, и даже семью не спасти, окинул взглядом площадь и ужаснулся быстрой гибели своих воев. Крепость было уже не удержать, остаться сейчас внутри было смерти подобно, надо было спасать тех, кого ещё можно, уходить через вторые ворота.

Криками тысяцкий собрал вокруг себя три десятка оружных, ринул к другим, ведущим к лесу, воротам, обрастая людьми и вновь теряя их в скоротечных схватках. Находники бросились было впереймы, но не сдержали – настолько смертоубийственным был порыв Конозюевых ратных. Огрызаясь оружием, отбрасывая врага короткими наскоками, новогородецкая городовая рать всё же прорвалась к воротам. Здесь пришлось выдержать новый суступ, самый отчаянный – пока отваливали в стороны тяжёлые створы. Словно ком снега, скатились с Красной горы, прорвались к дороге, успев попутно запалить за собой два стога – дали своим знать, тем, что в дозорах бродят опричь города.

Конозюй не отчаивался – врагов в городе немного, сотня едва наберётся с небольшим, и город для них чужой. А он сам, его вои, которых с полсотни уже сейчас есть, в Нове Городке – дома. К ночи соберётся ещё полусотня распущенная им в дозоры, и тысяцкий отвоюет город обратно.

С Конозюем за город вырвалось не больше половины городовых воев, остальные ещё бились, но когда завидели, что тысяцкий ушёл, всё как-то само собой остановилось – новогородецкие вои жались друг к другу, щетинясь в стороны железными жалами копий и понимая, что если сейчас неведомые находники ринут разом – им не устоять.

Рах, уже в броне, подъехал ближе – в сумерках и мечущемся свете факелов были видны потные и грязные лица, настороженно глядящие глаза.

– Гой еси, господа новогородецкие! – сказал он негромко, перекинул ногу чрез высокую, выгнутую луку седла и спешился.

Вои нестройно, вразброд, отозвались.

– Не знаем тебя! – задорно крикнул кто-то из-за спин старших. Рах не спеша стянул с головы шелом.

И почти сразу же кто-то его узнал – верно, из бывавших в Полоцке или в походе на половцев шесть лет тому.

– Рах!

– Всеславль гридень! – прошёлся по толпе шёпоток.

– Сдавались бы, господа вои, – дружелюбно предложил гридень, покручивая ус.

– Чего ради? – хмуро спросил ближний вой, уже немолодой, отсвечивавший не первой сединой в короткой бороде и усах.

– А чего ради вам гибнуть-то? – спросил Рах. – Город ваш князь Рогволод Всеславич под себя забирает, грабить не будут никого, на службе все остаетесь – в вечевые дела князю не мешаться же. Неуж мыслите, что под полоцким князем городу вашему будет хуже, чем под киевским? А, удальство кривское?

Толпа одобрительно загудела. Передний воин хмуро оборотился, огляделся посторонь, потом сплюнул.

– А если нет, тогда что?

Рах несколько мгновений разглядывал плевок – тот своротился чёрным пыльным шариком – потом сказал:

– А кто сдаваться не хочет, тем из города путь чист.

Каждый раз, отправляя сторожу за стены города, Конозюй давал воям наказ – будет знамено, что город враг взял – не ломиться дуром, а собраться всем на Каменной поляне в пяти верстах от города, попутно вызнав о враге как можно больше. А знамено сейчас тысяцкий дал сам, запалив прошлогодние стога у дороги. Они там для того нарочно и стояли.

Каменная поляна, к которой вывел своё невеликое войство и Конозюй от Нова Городка всего верстах в десяти – небольшой пятачок бугристо-каменистой земли, тесно окружённый лесом и усеянный валунами-останцами. Плохое место, – говорят иногда новогородчане, хоть ничего нечистого за Каменной поляной до сих пор замечено не было. Однако же дыма без огня не бывает.

Темнело быстро. Как только луна скрылась в густеющих облаках, тысяцкий Нова Городка велел выступать к городу. Выброшенные вперёд конные дозоры пока что не подавали ни вести, ни навести, но и то было хорошо – молчат, стало быть, всё идёт как надо.

И всё же опоздал.

До городских ворот оставалось всего-то с полтора перестрела, когда тысяцкий остановил коня людей на самой опушке ольховых зарослей.

Город не спал. Ярким, высоким пламенем пылали жагры, освещая ворота и дорогу словно днём, гомонили у ворот находники, которые захватили Нов Городок. А на дороге…

У Конозюя захватило дух.

Разбрызгивая блики пластинами доспехов и рассыпая искры мелкозвенчатым кольчужным плетением, длинной змеёй растянувшись по дороге, к крепости подходила рать. Не меньше четырёх сотен конных, все при доспехах и с нагими клинками, готовые, если что, сразу же и в бой.

Стучали по изрядно уже оснеженной дороге подковы, звенело железо, слышались сдержанные голоса воев. Лязгая доспехами шла конная дружина какого-то князя. И тут же Конозюй понял, КОМУ могло прийти в голову взять Нов Городок у великого князя.

А в следующий миг тысяцкий увидел и старинный кривский стяг – алое полотнище с Белым Волком Белополем – и едущего под ним на вороном – хоть бы шерстинка светлая! – коне рослого всадника. Алое корзно, начищенная до блеска кольчуга.

Всеслав.

Полоцкий князь, проклятый оборотень.

Изгой.

Конозюй не знал, что город у него забрал не сам Всеслав Брячиславич, а старший Всеславич, Рогволод, которому срочно нужно было, после всех осенних неудач, какое-нибудь успешное одоление на враги, чтобы показать своим воям, что удача его по-прежнему при нём.

Конозюй сглотнул, согнав комок из горла вниз. Вот сейчас бы… Нет. Не сдюжить. У него едва сотня воев всего, из них половина – пешие. А там – не меньше пяти сотен конных воев, людей, которые сделали войну своей жизнью. Не дадут даже от опушки отойти, развернутся, стопчут конницей и поедут пировать в город.

Однако же, великому князю Изяславу Ярославичу доложить про то было надо, и Конозюй поворотился, отыскивая взглядом Прилука.

Светало.

В верхушках деревьев заголосили птицы, тонко пропела зорянка, за ней подхватили остальные. Скоро лес наполнился летним птичьим гомоном.

Невеликое полоцкое войско заняло место ещё с ночи, потому птиц можно было не бояться.

Кривские сотни прошли сквозь Чёрную Русь как нож сквозь масло, кривичи рассыпались опричь Берестья. То тут, то там вспыхивали по Чёрной Руси пожары, зажжённые Чурилиными воями, то с одной, то с другой стороны неслись в Берестье гонцы от тиунов – Чурила, Витко, Несмеян! Про Чурилу говорили меньше – бывалый гридень воевал осторожнее, а Витко и Несмеян ходили по самому краю.

После взятия Рогволодом Всеславичем Нова Городца терпению берестейского князя пришёл конец. Теперь надо было уже что-то делать, иначе эти бешеные полочане через седмицу войдут без боя прямо в Берестье – и никто даже меча в защиту Мирославлей власти не вздынет. Смирного пса и петух бьёт!

Гонца от великого князя Мирослав не дождался – и сейчас вёл две сотни дружинных воев вдогон уходящему загону Несмеяна. А Несмеян уходил к заранее условленному месту, где его должны были ждать загоны Чурилы, Витко и только что пришедший от Нова Городца загон Мстивоя – полсотни глинян, пришедших с Рогволодом с Варяжьего Поморья. А следом за Мстивое где-то шёл и сам Рогволод с остальной дружиной.

Витко срезал ножом тонкие ветки перед лицом – осторожно, так чтоб не видно было с дороги. С дороги, ха. С тропы скорее.

В кривских да дреговских лесах иных дорог и не бывает, главные дороги для русичей – реки.

Хорошо, что от Берестья к Нареву водой дороги нет, а не то проскочила бы берестейская рать мимо полоцкой засады.

Ждали.

Дождались. Берестейские вои длинной окольчуженной змеёй вытянулись на открытое место. Хвала Перуну, пеших – пеших! – было больше, чем конных!

Шли не беспечно, словно весяне на Купалье, шли так, как и следует идти на войну. И доспехи, щиты и копья не свалены на подводы, а вздеты, и давит тяжёлое железо, преет тело под доспехом в летнюю жару. Блестят на солнце начищенные шеломы, копейные рожоны, щитовые бляхи.

Витко, стараясь шевелиться как можно меньше, проверил, как выходят из ножен мечи – отец с детства научал его вместе с Всеславом-князем биться сразу двумя мечами. Несмеяну эта хитрая наука так и не далась, а вот князь и Витко постигли. Завязал тетиву на луке, уложил перед собой тул, так, чтобы любую стрелу можно было выхватить мгновенно.

Загон Несмеяна уже прошёл мимо засады, и сейчас разворачивался невдалеке, на небольшой лесной полянке, чтобы ударить в лоб, когда понадобится.

И без передовой разведки идут! – невольно восхитился Витко. Впрочем, берестейскую дружину можно было понять, они здесь, в этих краях – дома, им тут каждый куст знаком. Ну так тем более надо было поостеречься! – возразил сам себе Витко.

Несмеян быстро окинул взглядом свою невеликую рать – три десятка конных воев уже развернулись, рассыпались в цепь и готовы были ринуться сквозь зелёные тенёта кустов обратно, навстречь наступающей дружине Мирослава. Несмеян на миг восхитился – сам князь против тебя, Несмеяне! И тут же остудил сам себя – не против тебя, не заедайся. Не умела пёсья нога на блюде лежать, пусть под порогом поваляется. Против Чурилы-гридня! Ин ладно, нам и так неплохо будет! Несмеян положил ладонь на рукоять меча и краем глаза успел заметить, как мелькнули в кустах несколько серых теней – волки тоже были тут.

Чурила прикусил тонкую веточку черёмухи, горьковато-терпкий сок ощутимо ущипнул язык. Дружина Мирослава сама лезла в расставленные тенёта, лезла так нерасчётливо, что полоцкий гридень начал уже сомневаться – то ли они делают, что надо. Больно уж беспечен пожилой берестейский князь.

Время застыло на миг, казалось, даже солнце перестало двигаться по небу.

Мирослав Святополчич отпил из кожаной фляги холодной сыты, глянул на нависающие над дорогой на пригорке кусты, с лёгким холодком понял, что это отличное место для того, чтобы устроить сейчас засаду на его беспечное воинство. Тревога внезапно хлестнула его, словно плеть.

Ты что же это творишь, княже Мирослав Святополчич?! Смерти ищешь – жизнь под рукой Ярославичей опротивела? Так и искал бы для себя одного, чего ж ты дружину-то свою в засаду тянешь?!

Почти в тот же миг к Мирославу подскакал дружинный старшой, гридень Стежир.

– Княже! – мало крикнул он. – Дозволь хоть дозор вперёд послать, что ж мы лезем в дебри очертя голову?!

Мирослав несколько мгновений смотрел в бритое лицо Стежира, отметив и то, что лицо это гладкое, круглое и холёное, как у зажравшегося кота, и то, что длинный тёмно-русый ус беспокойно дёргается, и то, что Стежир, обычно низящий взгляд перед князем, сейчас глядит встревоженно и даже чуть испуганно. Вспомнил, как этот же Стежир готовно слушал наглые слова беглого зятя Мстислава, выгнанного полочанами новогородского князя, как примерял на себя мысленно плащ киевского гридня. Сжал зубы и только молча кивнул в ответ – дозволяю, мол. Как бы там ни было, а губить дружину без толку тоже не стоило.

Стежир облегчённо выдохнул и потянул повод, заворачивая коня. И почти тут же откуда-то из чащи послышался тоскливый волчий вой, который разом подхватили несколько глоток.

Стая волков?!! Летом?!!!

Разом припомнились россказни сбегов, которые в последний месяц толпами прихлынули в Берестье, спасаясь от Всеславлих «серых загонов» – о том, что дорогу сквозь леса полочанам указывают волки да лешие, что коней режут волчьи стаи, что и в самих «серых загонах» оборотней – пруд пруди.

Но думать о том времени не было.

Встревоженно захрапели кони, Мирославль чалый вскинул уши торчком и пошёл боком, раздувая ноздри – чуяли умные звери серого ворога.

С грохотом повалились на дороге сзади разом две сосны, видимо, подрубленные загодя. Рухнули и загородили прогал в густом березняке.

А следом за воем из леса посыпались стрелы. С двух сторон разом – из тех удобных кустов, и из-за ручья напротив них, из высокого сосняка на крутом увале.

Попались-таки! – при виде того, как валится пронзённый сразу двумя стрелами конь Стежира, сердце Мирослава сжало запоздалое раскаяние. Но теперь уже поздно жалеть о чём-то!

Его собственный чалоый тоже попятился, поворотился боком, заваливаясь – разом две стрелы торчали из конского бока около самого княжьего сапога. Мирослав перекинул ногу через луку (есть ещё силы, есть! не все потратил былой лихой вояка в домоседстве!), соскользнул наземь. Стежир мгновенно оказался рядом, прикрывая щитом и князя, и себя – в щите уже торчали три стрелы, дрожа разноцветным оперением. А опричь стояли крики и ржание коней.

– Щитами, щитами прикройсь! – орал Стежир, потрясая нагим клинком.

Далеко не каждая стрела попадает в цель. И даже под густым ливнем стрел обученная дружина быстро поймёт, что надо делать – прикрыться щитами и броситься на засаду в лоб. Особенно, если та засада – малочисленна. А стрел летело не так уж и много – било с полсотни луков, много – десятков семь.

Пронёсся по лесу пронзительный свист, приглушивший весь остальной шум. И из густых кустов, раздвигая и ломая ветки, хлынули на прогалину всадники – не меньше сотни. Двумя окольчуженными кулаками с двух сторон. И бешеные боевые выкрики «Всеслав! Всеслав! Рогволод! Полоцк!» слились со звонким волчьим воем – стая надвигалась.

Стрела ударила в ногу чуть выше колена – жадный срезень отворил разом несколько жил, кровь хлынула потоком, и Мирослав почувствовал, что нога не может его держать, понял, что падает, но не успел ни удивиться, ни испугаться, ни почувствовать боли. Мелькнула тень – через князя перескочил чей-то взбесившийся от страха и боли конь с пустым седлом. Стежир припал над Мирославом на колено, по-прежнему прикрывая князя щитом, и Мирослав внезапно почувствовал себя виноватым перед этим гриднем. Но и сказать ничего не успел (да и не время было сейчас о чём-то говорить) – ещё одна стрела, скользнув над Стежировым щитом, словно обухом ударила по шелому, и берестейский князь обеспамятел.

«Мирославичи» всё-таки вырвались – теряя людей и коней, пятная кровью траву, берестейская дружина прорвалась сквозь кривичей и глинян, сквозь волков и завал на дороге – под градом стрел прорубили в соснах проход и вырвались на открытое место. И только тогда Чурила разжал-таки хватку. На открытом месте верх будет за «мирославичами» – их и больше, и вооружены тяжелее.

Мирослав Святополчич очнулся, когда солнце уже клонилось к закату. Сначала почуял, что его на чём-то несут, и только потом отвкрыл глаза. Несли его на носилках, наскоро сделанных из двух копий да двух щитов. Одолел обморочную слабость, смертно разлившуюся по всему телу, сумел выдавить, мешая с сипением, несколько слов сквозь пересохшие губы:

– Стежир… жив?

– Здесь я, княже, – отозвался старшой, склоняясь на Мирославом. Голова его была перевязана грязной тряпицей, по которой расходились засохшие уже потёки крови. – Скоро в Берестье будем, потерпи.

– Прошло видно моё время терпеть, – едва заметно шевельнулись княжеские губы. – Пора туда… на Ту сторону, с отцом повидаться. Прощай, Стежире… прости, что подозревал тебя. Внуку моему послужи…

– Княже! – возразил было Стежир, но глаза Мирослава уже сомкнулись вновь. А следом пресеклось и дыхание.

Дружинный старшой великого князя, гридень Тука переминался с ноги на ногу.

– Купца поймали, Изяслав Ярославич. Говорит, что через полоцкие заслоны проскочил.

– Как это он сумел? – Изяслав удивлённо поднял брови. – Ай да купец! А ну, веди его сюда!

Купец сумрачно глядел в землю, изредка бросая на великого князя хмурые настороженные взгляды. Изяславу это сразу не понравилось, он оглядел купца с головы до ног, уселся на тут же подставленное Тукой седло. Купцу сесть не предложил – перебьётся. Много чести.

– Как зовут?

– Жданом кличут, – пробурчал неприветливо купец. И невесть для чего добавил. – А по батюшке – Хотеновичем.

– Откуда идёшь, Ждане?

– От литвы, – Ждан, мрачно мотнул головой назад, словно указывая.

– И куда же?

– В Чернигов, а оттуда – в Олешье…

– А чего это – от литвы в Чернигов – да через Чёрную Русь? – великий князь подозрительно прищурился. – Через Менск ближе было намного.

Купец насупился, хотя его лицу, казалось, больше насупиться было невозможно – кто же сейчас через Менск ездит, после зимнего-то разорения? Изяслав смотрел на него с тихим удовольствием – скажет ли про то купец, сдерзит ли великому князю или не посмеет?

Ждан отвёл глаза и пробормотал:

– У меня дружок в Берестье… должок от него воротить надо… а в Турове – лодья с иным товаром, для Чернигова. Вот через Чёрную Русь и иду.

Выкрутился! – великий князь внутренне восхитился, хотя виду не подал. Хотя, возможно, купец и не врёт.

Возможно.

– А как ты через полочан проскочил?

– Ну… – купец замялся.

– Не нукай, не запряг, – добродушно усмехнулся Изяслав . – Кого видел? Витко альбо Несмеяна?

– Видел, – Ждан пожал плечами. – Витко видел. Вчера только…

– А чего же он тебя отпустил-то? – Изяслав вцепился в купца взглядом. – Ну?! В глаза смотреть!

Ждан попытался было опустить глаза, потом – глядеть в сторону. Но взгляд великого князя не отпускал – требовал. Изяслав умел настоять на своём, выжать правду.

– Ну… – говорить купцу не хотелось.

– Не запряг! – резко бросил Изяслав.

– Ну… так…

– Отчего иных купцов Витко ограбил, а тебя – пропустил?!

– Так они же – христиане! – вдруг сказал Ждан и осёкся.

– Вон что, – протянул великий князь, сверля купца взглядом. Тот опустил голову и ковырял пыль носком сапога. – А ты что же – некрещён?

Ждан вдруг вскинул голову, словно говоря – а однова живём, всё одно помирать!

– Нет, княже! – и глянул насмешливо – куда только и делись его робость и опаска, го косноязычие и нежелание говорить.

У Изяслава вздыбилась борода, на челюсти вспухли желваки.

– А мне думается, Ждане, что причина в ином, – процедил он, чуть приподымаясь над седлом. Купец чуть вспятил – взгляд великого князя стал страшен. – Ты, мерзостный язычник, своему Всеславу оружие возил! И для Витко, небось, от оборотня полоцкого чего-нибудь приволок! Потому и пропустили тебя?!

Ждан Хотенович резко подался вперёд, но на него уже навалились княжьи вои.

– На осину его! – великий князь странно дёрнул головой.

Купца уволокли.

– Хоть бы прознали от него, где он Витко видел, Изяславе Ярославич, – пробурчал Тука, явно не одобряя.

– Чего там узнавать?! – Изяслав махнул рукой. – Если вчера только он его видел… идём облавой в ятвяжскую сторону, откуда язычник этот приехал, вот и всё!

В лесу надрывался соловей.

Раскатистые коленца катились по кустам, звенели в ночном воздухе, исходили неизбывной любовной тоской.

Соловей пел каждую ночь.

И каждую ночь, откинув полу шатра, великий князь слушал соловья с замиранием сердца – слышалось в его голосе что-то такое… вечное. Спокойное, умиротворяющее.

Слышались голоса дозорных, мимо туда-сюда проходили вои. Ничего этого Изяслав не слышал, целиком отдавшись сладкому соловьиному щёкоту.

И ведь никогда прежде не было с князем такого – даже и когда мальчишкой ещё гонял по киевским и новогородским улицам… А теперь – нашёл время… на войне-то.

А война была какая-то странная.

До Берестья великий князь добирался всего две седмицы – дорога вдоль Припяти торная, потому и мчали о-дву-конь, почти без остановки. Только на короткие ночёвки останавливались кияне и суздальцы – торопился великий князь спасать от Всеславлих загонов своё Берестье.

Примчался.

И что?

Вторую седмицу дружина великого князя и суздальский полк Ставки Гордятича мечутся по Чёрной Руси, кружат опричь Берестья, пытаясь выловить стремительные загоны полочан.

«Мы даже узнать про них толком ничего не можем! – великий князь сжал зубы. – Знаем только, что старшим у них какой-то Всеславль гридень Чурила. И всё!»

Нет, не всё.

Около Берестья хороборствовали Всеславли гридни Несмеян и Витко, разбили вышедшего против них берестейского князя, после чего тот умер, и мало не захватили само Берестье – всего с одной-то сотней рати! – проходили как песок сквозь пальцы у самого великого князя. Изяслав Ярославич уже и сам начал было прислушиваться к суеверным шёпоткам в дружине, что не иначе, как этим гридням сами лешие ворожат.

И вот, наконец, великий князь их прижал!

Несмеян грыз травинку, уставясь в ночное небо с крупными звёздами. Почему-то всегда лучше всего ему думалось именно так, на звёзды глядя.

А подумать было о чём.

Изяслав загнал его в угол, прижал к Бугу, навис с севера над немногочисленной полоцкой ратью жалами копий и мечевыми лёзами. А за Бугом стоял ещё один полк великого князя – не меньше трёх сотен.

А у них, Несмеяна и Витко, всего восемьдесят мечей!

Остальные рассеяны по всей Чёрной Руси и дреговский земле. Да и было-то их всего-то триста человек. Три сотни во главе с восемью гриднями. Вдосыть для Берестья альбо даже и Турова, но мало для того, чтоб одолеть самого великого князя с суздальским полком вкупе – Несмеян отлично знал от весян, сколько рати привёл с собой Изяслав.

И дёрнул их нечистый сойтись вместе… если бы в кольце был один только Витко или Несмеян, второй помог бы извне, а так…

А ведь как хорошо всё начиналось…

После победы над Мирославом Святополчичем для Чурилиных воев снова настало раздолье, и полоцкие гридни уже и впрямь собирались было войти без боя в Берестье, положить к ногам Всеслава ключи от города (велика честь, гриде!), но не сбылось.

Пришёл великий князь с полками.

И теперь вот Несмеян и Витко со своими воями сидят мало не в волчьей яме: с юга – Буг, а за ним – суздальский полк Ставки Гордятича, с севера – Изяслав с дружиной, с заката – непролазная буреломная овражина, с восхода – дебрь, через которую никто в рати дороги не знает. Крепь лесная.

Волчья яма, говоришь, гриде?.. Ну-ну… поглядим!

Если яма волчья, так ты, Несмеяне, стало быть – волк!

Гридень резко приподнялся и сел. Безумно глянул в темноту воспалёнными глазами. Потянулся к валявшейся в стороне калите. Распустил завязки и медленно, словно опасаясь, вытянул ТО, что ему – и каждому гридню! – дал с собой князь Всеслав.

– Вот, – сказал тогда князь, глядя как-то странно. – Если вовсе прижмёт, так что никуда деваться не сможешь… просто позови.

Гридень для чего-то огляделся – вои спали. Только виднелись в ночном сумраке, подсвеченном кострами, то тут, то там дозорные с копьями. Несмеян отошёл к ближнему кусту, всё ещё разглядывая вытащенный из калиты оберег – волчий клык, к которому крепкими толстыми нитками был примотан клок серой шерсти. Тоже, понятно, не собачьей. Нитки были тёмные, словно чем-то пропитанные. Несмеян догадывался – чем.

Сжал в руке оберег и позвал. Молча, без слов. Позвал, не зная кого.

Прислушался и позвал ещё раз. И тут же понял – услышали.

Вокруг вдруг стало тихо, даже кузнечики смолкли. А в густой траве под кустом вдруг зажглись глаза. Знакомым зелёноватым огнём. И тихое рычание пригвоздило гридня к месту.

– Княже, – бесплодно попытался воззвать к здравому смыслу Тука, глядя, как вои в третий раз обшаривают опустелую поляну и пытаются обыскать буреломный овраг, где ни конному, ни пешему… Изяслав только отмахнулся.

– Ну что, нашли хоть что-нибудь?! – раздражённо спросил великий князь, и Тука понял, что ещё немного – и голос Изяслава сорвётся на визг.

– Пару тропинок нашли, Изяславе Ярославич, – виновато сказал Чудин, брат Туки, как всегда, безукоризненно правильно говоря на русской молви и тем самым враз выдавая в себе чужака. – Да только по ним разве что волкам ходить – людям, а уж тем более коням – ну никак… И следы на них – только волчьи. Много.

Поляна, где только вчера вечером стояли полочане, была пуста. Горелые пятна кострищ, следы от шестов, на которые опирались шатры, вытоптанная людьми и конями трава – всё это было. Людей и коней – не было. Дружины Несмеяна и Витко словно в воздухе растворились.

[1] Негъл – происходит от корня «нега», так же, как «светл» от «свет».

[2] Русское море – древнерусское название Чёрного моря. Хвалынское – Каспийское море. Синдика – Черноморское побережье Кавказа. Ширван – древнее государство в Азербайджане. Гурган и Табаристан – южное побережье Каспийского моря.

[3] Храп – наглец.