Земля последней надежды. Свиток 2. Время рыжего петуха

Повесть 2. Крушение. Глава 1. Медвежья невеста

1. Кривская земля. Озеро Нарочь. Войский дом. Весна 1067 года, сухый

Лёд на озере посинел.

Скоро весна.

Собственно, она уже пришла – и была здесь вместе с этим вот посинелым льдом; с влажным ветром среди дня и ледяным холодом вечером, ночью и утром; с пронзительным карканьем грачей во время оттепели и длинными грязно-прозрачными сосульками по краю низких камышовых и гонтовых крыш; с утренними заморозками, когда куржак висит косматыми клочьями на ветках деревьев, льдисто искрясь в утреннем солнце; с каменно-твёрдым настом, который днём, оттаяв, манил лживой твёрдостью и рыхлой влагой в глубине.

Весна обещала новое.

Отроки знали, что летом их ждут испытания.

Сейчас, с этой войной против Ярославичей, им не придётся учиться два года, как положено – Старые пообещали выпустить их за год – князю Всеславу нужны будут их мечи, а доучиться можно и в поле, на вражьем железе, которое будет рваться к их горлу, стараться вынуть жизнь, взять её на лёзо. И тут вот и будет ясно видно, кто старался учиться, а кто так… на харчи польстился дармовые, да спустя рукава притворялся, что учится войскому делу. Сама Морана-Смерть своим острым каменным серпом выберет тех, кто достоин служить князю на ратном поле.

Невзор протирал лыжи, очищал их от остатков замёрзшего снега, мазал салом – всё лето будут теперь они висеть под кровлей в дружинном сарае со всем прочим зимним снаряжением.

Весна.

Всадника он заметил не сразу, мазнул взглядом по едва движущейся вдоль окоёма по высокому озёрному берегу чёрной точке, не вдруг и обратив на неё внимание – мало ль что там может двигаться, тем паче с такой улиточьей скоростью. Может, лось, может, волк, может вообще заяц. И только потом, вторично задев приблизившуюся точку боковым взглядом, и вновь отворотясь, вдруг что-то вспомнил и вновь взглянул, прикипел глазами.

Точка была всадником, движущимся сюда, к войскому дому.

Невзор ещё несколько раз провёл рукой по лыже, словно стараясь счистить последние невидимые клочки снега, хотя лыжа давно уже блестела, словно покрытая маслом, а сам, не отрываясь следил за всадником. Так, словно от того, хорошо ли он его рассмотрит, зависело всё его будущее, вся его войская судьба.

Всадник пролетел в ворота, чуть пригнувшись под поперечным бревном-притолокой – высокая шапка с бобровой опушкой и красным суконным верхом прошла впритирку к корявому бревну с едва обрубленными сучками, с которого скалился крупными жёлтыми зубами голый череп. Остановил тёмно-гнедого коня около высокго крыльца дружинного дома – конь ронял крупные клочья пены с ноздрей, и когда они падали на снег, сразу был виден их отчётливый розоватый оттенок. Крутые конские бока ходили крупными движениями – конь тяжело дышал, со свистом прогоняя воздух в лёгкие.

Всадник соскочил наземь, по щиколотку утонув мягкими жёлтыми сапогами в рыхлом грязном снегу, истоптанном ногами отроков, бросил замешкавшемуся около крыльца мальчишке повод, и отрывисто спросил, разминая ноги и спину (видно, издалека скакал):

– Старые здесь ли?

– В гриднице, – почтительно ответил Милюта (а это был он), принимая повод и пожирая всадника глазами. Полюбоваться было на что – опричь красивой шапки и жёлтых сапог вой был в тёплой свите крашеного сукна (густой красный цвет, – мальчишки знали, что такой цвет даёт зверобой либо ивовая кора), на поясе – меч в сафьяновых ножнах и длинный нож, за спиной – выгнутый без тетивы в обратную сторону длинный составной лук. Легко, словно и не выгибался только что из-за затёкшей спины, вой взбежал по ступеням крыльца и скрылся за дверью дружинного дома.

Из сарая выглянул Явор, который уже подвесил свои лыжи. Мальчишки встретились взглядами, несколько мгновений глядели друг на друга, потом без единого слова одновременно поворотились к крыльцу. И встретились взглядами с Милютой, который вываживал по двору коня – нельзя долго скакавшего коня враз взять и привязать, это знает любой отрок, любой новик.

Явор мягко выскользнул из-под навеса, молча перехватил у Милюты повод и так же молча указал глазами на крыльцо. Друг понял без слов и стремительно, хотя и почти бесшумно взлетел по ступеням. Отворил дверь и пропал в полумраке сеней.

Явор продолжил вываживать коня, а Невзор вновь принялся за лыжу, но, проведя по ней рукавицей несколько раз, сплюнул в сердцах и воткнул лыжу обратно в снег – сколько можно её полировать!

Оба прислушались, словно стараясь услышать, о чём сейчас говорит со Старыми гонец. Но на деле слышал это (если слышал, конечно!) только Милюта. А им оставалось только кусать губы от нетерпения.

Мальчишки вряд ли отважились бы на такую дерзость (подслушать разговор Старых!), если бы не тревожное время. Где-то там, на юге, сейчас идёт война, льётся кровь, горят вёски, а возможно, и города – мальчишки знали уже о вторжении Ярославичей в кривскую землю, о том, что южные князья-братья отправились воевать зимой.

Через несколько мгновений дверь вновь отворилась, теперь уже не тихо, а стремительно, и Милюта скатился по ступенькам крыльца мало не кубарем. Невзор и Явор подхватились, ожидая, что следом выйдет гонгец альбо кто-то из Старых, отворивший дверь Милютиной головой, но из сеней не показался никто. А Милюта подбежал к ним, глянул с бледного лица вытаращенными глазами – ни дать, ни взять, домовой его в сенях душил альбо кикимора привиделась в страшном обличье.

Явор так и спросил:

– Тебе чего, шишко привиделся?

Но Милюта шутки не принял:

– Там… – ему не хватало воздуха. – Там…

– Ну, не томи! – одёрнул его Явор, тоже бледнея, а Невзор шагнул ближе, начиная понимать, что дело совсем не в том, что там привиделось Милюте в тёмных сенях. – Дело говори!

– Ярославичи пришли, – выдавил Милюта, наконец.

– Эва, новость, – насмешливо сказал Явор, однако сквозь насмешку эту сквозило недоумение и растерянность. – А то мы раньше этого не слыхали. Пришли. В силе тяжкой. Киев, Чернигов и Переяславль.

– И Смоленск, – добавил Невзор. Подумал, и сказал ещё. – И Ростов.

– И Тьмуторокань, – закончил Явор, криво усмехаясь. – На Менск идут от Гомия[1]. Всё это мы уже слышали.

Милюта, меж тем, отдышался.

– Да нет, – процедил он, сузив глаза. – Не всё вы слышали.

Собирались уже впотемнях.

Неслышными тенями скользили по общей изложне, стараясь не разбудить того, кого не надо, лёгкими касаниями подымали тех, кого надо, зажимали рот и одним движением глаз звали за собой. Быстро проскальзывали мимо не погасшего ещё очага, поднеся кулак дневальному отроку (не поднял бы шума!), который провожал их округлившимися от непонимания глазами. Набрасывали кто свиту, кто кожух, кто просто безрукавую меховую накидку на свейский побыт. Шапку кто вздел, кто забыл, кто пренебрёг-погордился. Д аи неважно это было.

Собрались в том самом дружинном сарае (пробирались через двор по одному, торопливо, но так, чтобы не скрипнул под ногами снег, косясь на тускло светящееся волоковое оконце в покое Старых), помедлив мгновение, решительно ныряли в отворённую дверь и не закрывали её за собой.

Внутри на земляном полу тускло горел небольшой костерок, жидкий полупрозрачный дым стелился под низкой кровлей и выходил в волоковое окно наверху.

Собрались в круг около огня, быстро и непонимающе переглядывались – мало кто знал, для чего и почему они собрались здесь.

Их было пятеро.

Явор, сын Лодыги.

Невзор, сын Несмеяна.

Милюта, сын Богоша.

Невер, сын Техона.

Незванко, сын Дражена.

Пятеро, которые успели сдружиться между собой за этот неполный год.

– Послушайте-ка, парни, – тихо начал Явор.

Вино, редкий дорогой товар в землях кривичей, тяжёлой багряной струёй плеснулось в чашу, несколько капель переплеснулись через край, оставив едва заметные пятна на гладкой, до белизны выскобленной поверхности стола – скатертей в войском доме не водилось, а столы после каждой выти дочиста отмывались кашеварами. Сейчас мальчишки уже спали, а то может, шептались в изложнях – какой бы утомительный ни был день, вряд ли ребятня заснёт быстро. Это Старые помнили по себе.

Наполнив обе чаши, Ясь подвинул одну Хмелю, вторую взял сам. Хмель только покосился на него от очага, подкинул ещё одно полено, помешал в огне кочергой, вздымая роящиеся облака тёмно-багровых и рыжих искр. Бросил кочергу на пол и поворотился к столу. Взял в руки чашу, помедлил мгновение, потом с лёгким поклоном плеснул вина в огонь – светлым богам и славным предкам. Огонь зашипел, взметнулся клуб пара и дыма, резко и сладко запахло вином. Следом за ним плеснулся в огонь сладкий ягодный мёд, пиво, канул кусок хлеба и ломтик копчёного сала с мясными прожилками. По гриднице потянуло съестным духом.

Такая ли жертва потребна славным предкам, великим воям, которые служили Ольгу Вещему, Игорю Старому, Святославу Храброму, Рогволоду-князю? Вражьей кровью бы напоить их, уважить по-старинному – то и богам хватило бы и пращурам, удоволили бы их. Да только давно уже не ходят Старые в походы.

– Я слышал, вестоноша утром был, – полувопросительно бросил, наконец, Хмель, отпивая глоток. Его не было в войском доме, когда приезжал вестоноша – Хмель водил десяток отроков к дальнему лесу, проверять силки и западни. Ясь уже закупорил кувшин с вином и убрал – вино они берегли, да и не особо любили, предпочитая старое доброе пиво или стоялый мёд. Сегодня не до мёда, не праздничный день.

– Был, – обронил Ясь, тоже намочив усы вином.

– Вести какие-то важные? – Хмель не унимался. Горожанин, упившись ежедневной суетой, встречами с многими людьми, новыми лицами проезжих купцов, порой мечтает уехать в лес, в вёску а то лучше на одиночную усадьбу, чтобы никого не видеть и не слышать. А побыв несколько дней в лесу, тянется обратно в город, к суете. Для лесовика же нет ничего дороже новостей из большого мира, оттуда, где правят князья и ходят рати, где вершатся посольства и бродят купецкие дружины и обозы – вестей, нарушающих единообразие лесной и деревенской жизни.

– Важные, – всё так же немногословно подтвердил Ясь. Но дальше молчать не стал, подобное уже граничило с грубостью, чего позволить себе было нельзя – они с Хмелем были равны, и грубость, невзирая на многолетнюю дружбу, могла привести и к ссоре, а то и к поединку. Пока боги миловали, но всё когда-то бывает впервой. – Ярославичи Менск взяли.

– Вона как… – прошептал тихо Хмель, разом допивая остатки вина из чаши и ставя её на стол. – Пришли, стало быть. Следовало ждать.

– Следовало-то следовало, – пробормотал Ясь, – да только кто ж знал, что они зимой-то заявятся? А к лету, глядишь, что-нибудь бы и сладилось.

– Но не сладилось, – задумчиво сказал Хмель. – И Менск взяли.

– На щит взяли, – горько уточнил Ясь, щурясь, словно целясь в кого-то стрелой. – Как будто чужой город, будто половецкий альбо козарский…

– А потом, после менского разора, наши вои с Ярославичами сошлись, битва была у самого Менска, на Немиге-реке, – закончил Милюта.

– И? – жадно переспросил Незванко, впиваясь взглядом в Милюту. – Кто победил?!

– Никто, – кривясь лицом, ответил Милюта. – Их было слишком много, и наши не смогли победить. Но и Ярославичи не победили, остались на месте, а после отступили к Гомию. Говорят, что там, на Немиге, снег весь красен от крови…

Мальчишки подавленно молчали.

– Понимаете, что это означает? – Явор был старше остальных, поэтому они и понимал такие вещи быстрее.

– Большую войну, – сдавленно сказал Невзор, глядя в тёмно-багровый огонёк слезящимися глазами. Где-то там, на Немиге, наверняка бился и отец, гридень Несмеян. Да пожалуй, и отцы многих из отроков войского дома, даже, пожалуй, большинства из тех, кто сейчас сидит у костра.

Явор коротко кивнул и вытащил откуда-то из-за спины точёную каповую чашу и небольшой жбан. Потянуло живым запахом мёда и ягод.

Начиная понимать, что предлагает Явор, Невзор быстрым движением выдернул из ножен короткий нож – таким режут за едой хлеб, мясо и сало, обдирают на охоте зверя, делают мелкую работу вроде резьбы по дереву, починки сбруи или одежды. Явор кивнул, и Невзор понял, что угадал правильно. И остальным мальчишкам тоже не понадобилось лишних слов – одна за другой пять рук протянулось над огнём.

Мёд янтарной струёй наполнил чашу, из-под ножевого лёза в чашу канула кровь – пять тонких струек. Явор убрал чашу, но мальчишки не убрали рук, точили кровь в огонь, щедро, не жалея. Потянуло душным запахом горелой плоти, мальчишки шептали известные всем с младенчества заговоры, многоголосый шёпот наполнил сарай.

Явор отпил из чаши глоток, передал чашу Невзору, тот, тоже глотнув, – Милюте. Чаша обошла круг, воротилась к Явору, и он, наклонив её над огнём, вылил в костёр остатки мёда с кровью. Вновь взвился дым, жарко и душно запахло гарью.

– Клянусь… – шептал Невзор, и за ним повторяли четыре голоса.

– …не сдаться и не сложить оружия…

– …защищать свой город и свою землю…

– …стоять насмерть за родные стены и родной огонь…

– …не предать богов и князей земли своей…

– …не согнуться перед вражьей силой…

– …и жить так, чтобы на Той стороне не стыдно было посмотреть в глаза предкам!

– Клянусь! – хором повторили пять голосов.

Милюта распахнул на груди сермяжную свиту, вытащил пригревшегося к груди рыжего петуха (где и добыл только?! – теперь Невзор начал понимать, где пропадал друг всю вторую половину дня, сразу после того, как ему удалось подслушать разговор Наставника Яся с гонцом из Полоцка). Горло птицы было пережато суровой ниткой, так, чтобы дышать мог, а орать – нет.

Коротким точным движением Явор отсёк птице голову, и беззвучно зевая клювом, она упала в костёр. К запахам добавился ещё и вонь палёного рога, но никто из отроков даже и не подумал отодвинуться.

– Тебе, Перуне! – торжественно сказал Явор.

Где-то в отдалении что-то глухо пророкотало, словно сонно ворочался за тучами косматый великан с каменным позолоченным топором, в полусне отвечая на зов мальчишек. Все пятеро, как один, вздрогнули, слыша ответ на свой обряд.

Слив в костёр кровь, Милюта переждал, пока птица не перестанет трепыхаться и шёпотом спросил:

– Кто завтра на поварню идёт в наряд?

Незванко молча протянул руку и взял петуха. Назавтра петуху предстояло быть ощипанным, сваренным и съеденным Старыми и отроками.

– Плесни-ка пива, на душе тошно… – Ясь залпом допил из чаши вино.

– Чего тошно-то? – не понял Хмель, снимая крышку с резаного липового жбана. – Тоже вослед смердам да жёнкам будешь говорить, что мы сами эту войну навлекли, сидели бы мол, тихо в своём лесном углу, и никто бы нас не потрогал?

Ясь невесело усмехнулся. Нет, говорить так (и даже думать!) он не собирался. Да и не к лицу вою такие мысли и такие слова. Его судьбой водит не желание прожить жизнь подольше да поспокойнее, а воля Перунова да княжья. Кривские вои сделали то, что должны были сделать, то, чего требовали память войская и слава княжья.

– Нет, – отверг он. И тут же остановил Хмеля, который уже наклонял жбан. – Да не мёду, а пива! Не тот ты жбан взял!

Хмель только усмехнулся в ответ, но жбаны поменял. Рванулось в чаши тёмное пиво.

– Нет, – повторил Ясь, принимая наполненную чашу. – Не с того мне тошно, друже Хмель, что мы-де сами войну на себя навлекли. А с того, что там, меж Менском и Гомием, сейчас Ярославичи землю нашу зорят, а мы с тобой здесь, мальчишек учим, а не с мечом в руках тех южан головы рубим!

Разом выпили. Помолчали.

– Сам же знаешь… – осторожно сказал Хмель, снова наполняя чаши, и замолк. Слова были не нужны, Ясь всё знал не хуже него.

– Знаю, – дёрнул щекой Ясь, подымая чашу. – Давай же выпьем, друже Хмель за то, чтобы князь наш, Всеслав Брячиславич, устоял против тех южан, и мечи наших мальчишек ему в дело пришлись!

2. Свеарике. Сконе. Весна 1067 года, сухый

С моря тянуло весной.

Холодный ветер катил тёмно-синие волны, швыряя пену на пологий берег; она оседала на подтаявшем снегу зеленовато-белыми хлопьями и замерзала ночью пузырчато-губчатыми буграми, а днём таяла и стекала обратно в море мутными ручейками, чтобы снова быть швырнутой обратно на берег.

Синь резала глаза.

Войско шло морским берегом, сапоги воинов и конские копыта крушили талый, подстылый за ночь лёд. Воины Эрика Анундсона спустились с горных отрогов на плоскую землю Сконе и искали вражеское войско – другого Эрика, Стенкильсона.

Рогволод Всеславич остановил коня на пригорке над морем, окинул взглядом растянувшееся на полверсты войско. Поморщился.

Слишком они растянулись. Опасно. Ударят с гор, прижмут к морю, рассекут на части…

Рогволод и его дружина пришли к свеям осенью, вскоре после своей сумасшедшей погони за Мстиславом. Хозяин Борнхольма, по счастью, держал руку Эрика Анундсона и принял уцелевших «рогволожичей» радушно, помог им переправиться на его кораблях на материк (достало и трёх кораблей, чтобы перевезти поределую дружину – всего четыре сотни и осталось в живых после памятной бури), и даже за Боримирой в Велигард Рогволод на его драккаре сходил.

Его невесёлые мысли прервал крик. Княжич вздрогнул, но тут же опомнился – это был не крик боли или тревоги – крик радости.

– Рогволоже! – задорно и весело кричали женские голоса, и, услышав их, княжич поморщился ещё сильнее. Будь вечно проклят тот, кто выдумал таскать с собой на войну… баб!

Вдоль берега, топча прошлогоднюю сухую траву, присыпанную снегом, скакали они. Горислава, сестра Рогволода, которую её муж, Эрик, звал Ингрид. И Боримира-Сванхильд, сестра Эрика.

Счастье хоть сенных девушек не потащили за собой, одной только Велишей обошлись, которая при Гориславе как пришитая. Не война, а праздник, с ядом подумал Рогволод, сохраняя на лице улыбку. Но эта улыбка девушек не обманула.

Подскакав, Горислава остановила коня и бросила через плечо своей золовке:

– А он недоволен, Боримира, глянь-ка.

Рогволод в ответ только дёрнул щекой и отворотился. Дурак тот, кто препирается с женщинами, им нужно приказывать. Да только попробуй прикажи жене и сестре конунга, пусть он тебе и не господин, а его жена – твоя сестра.

Девушки расхохотались – им всё время казалось, что они на какой-то прогулке. А чего ж...

Разбитое войско Стенкильсона забралось куда-то в горы, просить милостыню у цвергов и троллей, как выразился кто-то из острых на язык хирдманов конунга Эрика. Путь свободен, это мужчины чего-то осторожничают. Боримира с Гориславой уже не раз и не два намекали на то, что неплохо было бы им мечи в руки взять, раз мужчины такие робкие, а здесь так опасно.

– Что, Рогволоже? – как сестра, Горислава питала к брату мало уважения. – Всё боишься, что нас тут кто-нибудь украдёт?

Но Рогволод ничего не успел им ответить – молчавшая прежде Боримира вдруг вытянула руку, указывая куда-то в сторону леса:

– Там, – сказала коротко.

Рогволод чуть приподнялся на стременах, всмотрелся, прикрывая ладонью глаза – полуденное солнце мешало смотреть. Около леса из невысокого пологого холма подымалась едва заметная струйка дыма. А приглядясь, можно было и невысокую каменную оградку вокруг холма заметить – усадьба!

Рогволод свистнул сквозь зубы, и когда к нему поворотились головы, указал на усадьбу:

– Проверить!

Вблизи усадьба оказалась чуть больше, чем казалась издалека – длинный, сложенный из валунов и поросший травой дом, позади – две бревенчатых постройки, из которых доносилось мычание и блеяние. И три корабельных сарая у воды. Ограда вокруг усадьбы была невысока, не больше сажени – с коня Рогволод, пожалуй, смог бы её перемахнуть, не напрягаясь. Дубовые ворота, часто пробитые бронзовыми заклёпками, внушали уважение, а с воротных столбов мало не в обхват толщиной щерились резные звери.

– Что за усадьба? – Рогволод оборотился к воям, но никто не ответил – с ним почти не было людей Эрика, которые знали бы побережье и могли внятно ответить на его вопрос. Вообще с Рогволодом была сейчас невеликая (около сотни человек) часть его дружины и пара свеев, приданных зятем-конунгом. Но они оба сейчас были где-то южнее, впереди войска, и ответить княжичу не могли. – Ну кто хоть тут хозяин-то?

Никто не ответил. И внутри тоже словно вымерли все – тихо было и в доме, и во дворе, только тяжело кашляла в стае корова, да заливистой трелью блеяли овцы, словно чувствуя чужаков. Даже псов не было слышно, что совсем уже необычно и удивительно – мало в каком дворе обходятся без косматых клыкастых сторожей.

Мстивой, подойдя к воротам, коротко, но гулко ударил по ним обухом топора:

–Эгей! Отворяй! – крикнул он на северной молви. – Да не бойся, жечь не станем!

Тишина.

– Они тебя небось не понимают, – язвительно бросил, подходя, Рах. – Выговор твой мешает варяжий.

Опричь засмеялись, а Рогволод, тоже улыбаясь, подумал, что выговор, скорее всего, домочадцев этой усадьбы и напугал – слишком часто здесь, на Сконе, Готланде, Борнхольме этот выговор означал кровь, пожары, неволю.

Рах, меж тем, ухватясь за седло Рогволода, рывком вскочил на стену, спрыгнул во двор. Стукнул засов, ворота, чуть скрипнув, отворились, и конь Рогволода, не дожидаясь понуканий, ступил во двор. Княжич спешился около самой двери. В доме и в стае по-прежнему было тихо.

Рогволод подошёл к двери – она выглядела ещё тяжелее и мощнее, чем ворота – кроме заклёпок её украшали ещё и кованые медные полосы, а середине дверного полотна красовалась резная змеиная морда. Резьба была сделана мастерски, Рогволод мгновенно это оценил. Но решительно ударил в дверь кулаком.

И почти тут же от леса раздался пронзительный свист и дробный конский топот.

Всадник взвился на дыбы около ворот, каркнул что-то на северном языке, и Мстивой тут же поворотился к княжичу:

– Тревога! – сказал он тяжело. – От гор идут гёты, сотни три, все оружны. Сюда идут.

Рогволод перекатил по челюсти желваки, сжал кулаки – влип, упырь его заешь! Да ещё с баба… женщинами!

Он встретился взглядом с Боримирой – теперь уже она смотрела без улыбки, тоже понимая, что они влипли и влипли здорово. А вот Горислава усмехнулась – того и гляди, опять предложит ей меч отдать.

Рах поднял к губам рог, затрубил негромко, но так, чтобы слышно было по всей немногочисленной рати.

Княжич опять ударил по двери кулаком.

Тихо.

– Дозволь-ка, княже, – мягко потеснил его Мстивой. – Тут не так надо.

Дверь от удара секирой словно тяжело вздохнула и расселась вдоль продольной трещиной, но осталась на месте – удерживала ковань, удерживали петли, удерживал засов внутри. От второго удара брызнула щепа, раскололся косяк, освобождая вбитый в него крюк, дверь шатнулась.

– Может, всё-таки откроете? – вновь подал голос княжич, слыша за дверью неуверенные голоса – двое или трое.

Двор вдруг заполнился вооруженными людьми – дружина Рогволода собралась к усадьбе, весть о приближающихся гётах мгновенно донеслась до всех.

Дверь, наконец, отворилась.

На пороге стоял старик – высокий, хотя уже и изрядно сгорбленный годами. Борода и длинные волосы были белы, словно снег, но смотрел он зорко и не по-старчески цепко, так, словно вот сейчас отдаст приказ – и драккары двинутся к британским или ирландским берегам. В руках он держал наперевес тяжёлый топор, и по туго вздувшимся жилам на руках и узловатым пальцам было видно, что топор ему слишком тяжёл – тяжёл от тяжести прожитых лет. В его серых глазах светилась гордость и лёгкая горечь – старый воин был горд, что умирать будет не соломенной смертью труса, а защищая свой дом, и горько было ему, что мало что он сумеет.

За плечом его стоял мальчишка лет десяти, светловолосый, с глазами цвета весенней воды, льдистой, прозрачной и бесцветной. Мальчишка цепко держал в левой руке тяжёлый составной лук, невестимо как сумев его натянуть, в правой наготове была стрела, а ещё две мальчишка держал в зубах, готовый каждый миг пустить эти стрелы в дело.

– Ну? – хрипловатый голос старика предательски дрогнул. – Чего ждёте?

– Как тебя зовут, дед? – без усмешки спросил Рогволод, за зиму уже достаточно навыкший к северной речи, чтобы вести несложные разговоры. Вои за спиной тоже притихли, хотя в ином случае, при виде таких вояк, старого да малого, не преминули бы поднять их на смех. Но отчаянная защита своего дома заслуживает уважения, кто бы и как его ни защищал. – Как зовётся эта усадьба?

– Ты пришёл сюда для того, чтобы спросить моё имя? – насмешливо спросил старик. – Для этого незачем было ломать дверь Подгорного Дома.

Он произнёс последние слова так, что сразу стало понятно – вот оно, название усадьбы. Рогволод встретился взглядом с проводником, и тот только коротко качнул головой. Нет, здесь, в Подгорном Доме, жили сторонники конунга гётов, Эрика Стенкильсона, враги.

– Да как спросить-то, коль вы заперлись на сто засовов? – насмешливо бросил Рогволод.

Мальчишка насупился и непонятным взглядом покосился куда-то за спину, а старик только коротко хмыкнул, и у рта залегли горькие складки. Ясно было, что встреча была бы совсем иной, если бы они распоряжались в доме с самого начала. Видимо, запереться решил кто-то из старших женщин в доме, не пожелавших слушать старого да малого из извечной женской надежды – им, мужикам лишь бы подраться, а так глядишь, отсидимся, и никто нам ничего не сделает.

– Люди зовут меня Сверриром Черёмухой, – бросил старик сквозь зубы. – В прежние времена здесь, в Подгорном Доме, кормилось полсотни людей, не то, что сейчас.

– Конунг! – вмешался свей-проводник, ломая словенскую речь. – Конунг, гёты уже на опушке. Может быть поздно!

Невестимо, понимал ли старик по-русски альбо по-варяжски (ни того, ни другого нельзя было исключить), но он отлично понял слова «конунг» и «гёты». Лицо его исказила торжествующая усмешка, и Рогволод, отбросив всякое вежество, ринулся внутрь дома, отшвырнув плечом старика, не успевшего даже поднять секиру. Мальчишка тоже успел только вскинуть руки, но наложить стрелу на тетиву уже не успевал – удар кулаком в грудь отбросил с дороги и его, вои ринулись внутрь, в доме встал женский визг. Рогволод наступил на рукоять топора, который старик бессильными пальцами пытался поднять с пола, и сказал, старательно выговаривая слова:

– Никому из вас ничего не будет, не бойтесь, – потом поворотился к остолбенелым женщинам, которые смотрели на него, на гётов, старого и малого, на воев, один за другим ныряющих внутрь дома, и мотнул головой. – Внутрь! Быстро!

– Но… – попыталась было возразить Горислава на правах конунговой жены и сестры Рогволода, но Рогволод так выругался, оскаля зубы и страшно сузив глаза, что сестра поперхнулась словами, а Боримира, подхватив невестку под локоть, чуть ли не волоком втащила её в дверь дома.

– Ворота! – гаркнул Рах, указывая нагим клинком, и вои тут же затворили ворота, заложили их тяжеленным дубовым засовом (и как только Рах его в одиночку отодвинул?) и припали к каменной ограде изнутри, насторожив луки и обнажив мечи и топоры.

Ждали.

Рогволод сам тоже вытащил лук. Честь велит воину сражаться мечом альбо копьём. Но владеть луком обязаны все, даже князья, – в бою может быть всякое. Около княжича мгновенно очутились двое воев, ещё свои, приведённые из Полоцка кривичи – повинуясь строгому взгляду Раха, он держали наготове щиты, чтобы прикрыть господина от вражьей стрелы, если приведётся.

– К смерти готовитесь? – скрипуче спросил Сверрир – он внезапно оказался совсем рядом с Рогволодом, шевельни правой рукой – заденешь локтем. Топор у старика отняли, и он, поняв, что ни убивать, ни насиловать, ни грабить его домочадцев никто не собирается, только насмешливо щурил серые выцветшие от старости глаза, разглядывая воев Рогволода. – Ваши вендские боги будут рады вашей крови. Впрочем, и наши тоже.

– Да ты, я смотрю, дедо, не христианин, – не стерпел, уколол его княжич, ловя себя на том, что старается отвлечься, а то пальцы уже невольно начинают отбивать дробь на рукояти лука. – А как же конунг ваш, Эрик Стенкильсон? Он ведь с епископом ликуется. Не одобрит.

– Я – старый человек, – спокойно ответил Сверрир. – В моём мире найдётся место и для Белого Бога, и для Тора с Одином.

– Думаю, епископ с тобой не согласится, – усмехнулся княжич.

– Что мне епископ, – пожал плечами старик. – Я свою жизнь прожил, мне всё равно. А сыновья… сыновья сами себе голова.

– А где они, сыновья-то твои?

– Старший, небось, сейчас как раз сюда идёт, – старик тоже усмехнулся. – Он хирдманом при конунге Стенкильсоне служит. А младший – в море. Торговать ушёл, железо и меха увёз в вашу вендскую Юмну[2]. Скоро и вернуться бы должен.

Ожидание затягивалось, и вои начали уже ворчать, поминая недобро свеев-лазутчиков, принявших корову за коня, а пенёк – за воина с оружием.

Но вот – началось!

Стрелы резали воздух с пронзительным свистом, бились о стены, ломаясь о валуны, вязли в снегу и высокой сухой траве на кровле дома, втыкались в толстые доски ворот и двери, откалывая щепы, били в щиты, пробивая раскрашенную бычью кожу. Дружина Рогволода недружно, но густо отвечала тем же, и гётам, стоящим на открытом месте недалеко от ворот усадьбы, приходилось несладко. В щите Рогволода и щитах прикрывавших его воев застряло уже с десяток стрел, и вытаскивать их было некогда.

Наконец раздался рёв рога, и стрельба стихла. Несколько запоздалых стрел ещё просвистело над каменной оградой, и послышался голос:

– Эгей там, в Подгорном Доме! Кто у вас главный?!

Голос Рогволоду был незнаком, княжич глянул мельком на своих свейских проводников. Один корчился, истекая кровью – стрела с широким срезнем угодила прямо в живот, и из-под пальцев, судорожно пытающихся зажать рану, в полупрозрачной пузырящейся сукровице выползали сизые кишки – не спас и стеганый панцирь, там и сям обшитый железными пластинами. Второй, бледный как смерть, тоже пятнал снег кровью – из щита торчало несколько стрел, две пробили его насквозь и оцарапали руку. Поймав взгляд княжича, он кивнул:

– Это конунг Эрик Стенкильсон.

– Ого, какая честь, – хмыкнул Рогволод, и, подойдя к воротам, откликнулся. – Кому там что от меня надо?!

– Люди зовут меня Эриком, – немедленно отозвался тот же голос. – Я сын конунга Стенкиля, и сам тоже конунг! С кем я говорю?! Так ли высок твой род, чтобы я мог скрестить с тобой мечи.

Спесь у тебя, Стенкильсон, так и пышет, – язвительно подумал Рогволод. – Но ладно…

– Мои люди зовут меня Рогволодом, – неспешно ответил он, делая знак рукой воям, и ворота со скрипом распахнулись, открывая его глазам гётов. Войско конунга Эрика стояло невдалеке от ворот, рассыпавшись по широкой поляне от леса до морского берега. – Я сын полоцкого князя Всеслава Брячиславича! Тебе будет достаточно высоты моего рода, чтобы стать мясом для моего меча, а твоей кровью я напою моего предка Белого Волка Белополя.

– Вендский пёс, – презрительно бросил Эрик, обнажая меч. – Иди сюда, я накормлю тобой Хугина и Мунина!

Недостойные речи для христианина, – по-прежнему насмешливо подумал Рогволод, в то время как ноги, казалось, сами выносят его из ворот. Он чувствовал себя словно во сне, как будто это всё происходило не с ним, как будто надвигающийся поединок с гётским конунгом в последнее мгновение отменят, перечеркнут, словно лишнюю букву на харатье, так и не дописав начатого слова.

Сходились на полперестрела от ворот, на одинаковом расстоянии от дружины Рогволода и гётов. Меч знакомо подрагивал в руке княжича, напоминая о поединке с Блюссо – как ни крути, а князь глинян был более достойный противник и бывалый вояка, чем гётский конунг, который вряд ли был старше, чем он сам, да и походов видел не больше.

Остановились друг против друга, смерили друг друга взглядами с головы до ног.

Оба – совсем ещё мальчишки, ни Эрику, ни Рогволоду не исполнилось и семнадцати лет. Оба – в воронёных кольчугах словенской выделки. Оба – в шеломах, только в разных: Рогволод – в русском, высоком, островерхом, с наносьем, Эрик – в свейском, круглом с наглазьями. У обоих на плечи падает посеребрённая бармица. Со стороны можно и спутать. Не спутаешь только рисунок на щитах, круглых, обитых раскрашенной кожей: у Эрика на красно-синем щите – ворон, у Рогволода на алом щите – белый волк.

– Не будем тратить много слов?! – предложил Эрик, подымая меч.

– Уже много говорим, – согласился Рогволод, делая то же самое.

Мечи сшиблись, высекая первые искры, и тут же от леса вновь гнусаво заревел рог. Теперь уже другой, не тот, что вызвал Рогволода на поединок.

Люди Эрика возмущённо и протестующее заорали, зазвенело железо – чьё-то войско наступало от леса.

Рогволод отпрянул от Эрика на расстояние вытянутой руки, упал на корточки, закрываясь щитом, стараясь укрыться за ним полностью – он понимал, что сейчас Эриковы вои подумают в первую очередь о засаде и вероломстве со стороны вендского князя, посчитают, что он выманил их конунга на поединок, чтобы другой отряд подкрался сзади. Сам он подумал бы так же.

Вовремя!

В щит тут же ударили стрелы – тучей, вразнобой. Били сильно – прошибали и кожу, и доски щита, высовывали жадные острожалые клювы с внутренней стороны, скользили по выпуклой пластине в середине щита, рвали в клочья кожаную обивку. Резануло болью плечо – бронебойная стрела высунулась внутрь щита, расщепив доску, просадила насквозь и кольчужное плетение, и подкольчужную рубаху, прошла сквозь плечо, добро хоть кость не задев – видимо, стрелял кто-то сблизи. Другая ударила по колену, которому неосторожно не хватило места за щитом, лопнула добротная суконная свита и плотные штаны, брызнула кровь, Рогволод увидел в обнажившейся резаной ране торчащие белые жилы. Ещё одним ударом рвануло пятку, тоже не укрытую щитом, но там боли не было, должно быть, едва зацепило.

Спасло Рогволода то, что гёты, целясь в него, боялись задеть своего конунга, который тоже укрылся от стрел, только от русских – «рогволожичи» тоже тратили их не щадя, и тоже, должно быть, несколько раз зацепили Эрика. А ещё несколько мгновений спустя пятеро воев оказались около Рогволода, прикрывая его щитами и своими телами, поволокли княжича обратно к воротам. И то же самое сделали гёты. А из леса тем временем хлынули вооружённые люди, в гораздо большем числе, чем гёты альбо дружина Рогволода.

Рогволод, опираясь на плечо Раха, сумел-таки подняться на ноги (но правая нога, задетая стрелой над коленом, не держала, и кровь из неё щедро заливала ногу, безвозвратно пачкая и свиту, и порты, и сапоги), отметил над вышедшим из леса войском знакомое знамя зятя, Эрика Анундсона. А в следующее мгновение сознание померкло от потери крови, и он повалился навзничь.

С закопчённых стропил свисали длинные космы паутины, тоже покрытой сажей и копотью – видимо, давно в этом доме не было толковой цепкой хозяйки, которая заставила бы слуг и домочадцев смести паутину и копоть.

Рогволод приподнялся на локте, оглядываясь по сторонам – в доме было пусто – то ли спали все, то ли где-то работали. Снаружи доносился смутный гомон голосов.

Сколько времени он провалялся? Час? Два? А может быть – день? Два?

Кто знает…

Отворилась дверь и снаружи в огромное жило хлынули потоки света, а вместе с ними в доме очутились и люди – конунг Эрик Анундсон (Рогволод в очередной раз невольно подосадовал на бедное воображение свейских конунгов, которые своим детям дают одинаковые имена), Боримира, Горислава, Рах, Мстивой, венд Вышан.

– О, очнулся! – Боримира вмиг оказалась около лавки, на которой лежал Рогволод.

– Долго я провалялся? – спросил Рогволод и поразился тому, как слабо звучит его голос. Неужели он столько крови и сил потерял? – Час? Два?

– Сутки, – смеясь, ответила Горислава, прижимаясь плечом к мужу и глядя на брата слезящимися глазами – испугалась за Рогволода, видимо.

– Чем бой закончился?

– Бежали они, брат-конунг, – хмуро ответил Эрик, садясь рядом с Рогволодом на лавку. – И Стенкильсон бежал, в горы куда-то укрылись. Мы сейчас за ними уходим, искать их в горах, а ты со своей дружиной оставайся. И женщин я с тобой оставлю – прав ты был, рано им ещё с нами на войну, опасно ещё для них.

– И меня оставишь, баб охранять? – холодно бросил Рогволод.

– Тебе рана не даст в горы идти, – мягко, но решительно ответил конунг. – Оставайся, пока не заживёт.

Возмущённый Рогволод хотел немедленно встать на ноги, чтобы показать Эрику, что тот ошибается, но не смог даже пошевелить раненой ногой – странное бессилие разливалось ниже колена.

Сжав зубы, он отворотился, глядел в стену.

Корабли показались на окоёме на третий день, когда Рогволод впервой сумел-таки пошевелить раненой ногой.

Сверрир, услышав о кораблях, воспрял – сгорбленный старик словно выпрямился.

– Сын твой возвращается? – понял Рогволод, глядя на него и улыбаясь.

– Он, Рандвер, – подтвердил хозяин усадьбы.

Рандвер был похож на своего отца как две капли воды, только прямой, как сосна и без единого седого волоса в короткой пока что бороде, волосах и усах. Увидя на берегу чужих воев, он не побоялся пристать, чтобы узнать, что происходит в Подгорном Доме. И сейчас сидел на лавке напротив Рогволода и пил пиво, опираясь локтями на стол. Да и старше он был Рогволода всего года на три-четыре, не больше.

Уже были принесены жертвы (Рандвер, как и Сверрир, как и старший его брат Рагнвальд, вовсе не спешил креститься в угоду Эрику Анундсону и епископу Сконе), уже женщины собирали на столы, готовя пир, а Рандвер, услышав, чья дружина гостит сейчас в усадьбе Подгорный Дом, только удивлённо поднял брови, но смолчал. Князьям и конунгам не задают вопросов.

Рогволод спросил сам, не утерпел, когда были провозглашены первые здравицы, и гости (и гостей-то было – немногочисленные соседи да дружина Рогволода) увлечённо принялись за еду, воздавая должное жареной треске и селёдке, копчёной сиговине и лососю, жареной говядине и свинине, баранине и дичине, добытой воями Рогволода.

– Что слышно в мире? – княжич отпил из чаши и отставил её в сторону. Давно он не получал известий из восточных земель, из Руси.

– Ты уже слышал о том, что на твоего отца пошли войной сразу все южные князья? – Рандвер очень чисто говорил по-варяжски, почти так же, как и на своём родном языке.

Рогволод выпрямился, едва не уронив набок чашу с пивом, и впился взглядом в купца:

– Говори!

Когда Рандвер умолк, рассказав, наконец, и о разорении Менска Ярославичами, и о битве на Немиге, Рогволод сидел недвижно, сжав кулаки и катая по челюсти тяжёлые желваки.

– Когда это было?

– Весть донеслась до Юмны как раз накануне моего отплытия, значит, совсем недавно, не больше двадцати-тридцати дней назад, – Рандвер пожал плечами, словно говоря – сам там не был, не знаю. – Никто не говорил, что твой отец потерял престол, так что, возможно, он всё ещё сидит у себя в Полоцке.

Рогволод поймал на себе встревоженный взгляд Гориславы – сестра тоже всё слышала. А Боримира только встала из-за стола, подошла к нему сзади и положила руки на плечи, словно говоря – что бы ты ни решил, я с тобой.

– Значит, пора, – процедил Рогволод, по-прежнему сжимая кулаки. – Пора возвращаться в Полоцк.

– Куда возвращаться? – возразила Горислава. – Подумай! Двина ещё подо льдом, сухый на дворе! Ещё седмицы две ждать надо, пока ледоход не пройдёт!

– Как раз успеем добраться к чистой воде, – непреклонно ответил Рогволод. – Пора смолить корабли.

3. Кривская земля. Полоцк. Весна 1067 года, сухый

В лесу пахло весной.

Талый снег оседал грязными горбами сугробов, усыпанными опалой пожелтелой хвоей, соскальзывал с веток неровными зернистыми кусками. Воздух был сырой и какой-то радостный.

Зима уходила.

Толку от лыж было мало – они хоть и не проваливались, но почти совсем не скользили. То и дело приходилось останавливаться – сам Несмеян не так и уставал, но вот Купава… Жена была тяжела на последних днях, но в Комоедицу всё же не стерпела – увязалась в лес с Несмеяном.

– И чего же тебе дома-то не сиделось, – с нарочитым раздражением ворчал сквозь зубы гридень, но жена только отмахивалась, жадно дыша сырым воздухом весны – сегодня в лес шёл весь Полоцк. И гридень не спорил – рад был, что жена после своего страшного воя и плача по по отцу успокоилась. Сорока дней ещё не прошло, но и жизнь не стоит на месте. Особливо та жизнь, которую женщина в себе носит. Она долго печалиться не даст.

Война осталась где-то далеко, где-то там, на юге. Сразу после Немиги Ярославичи отвели полки назад, чтобы восстановить силы, а потом время было уже упущено – южные князья не посмели лезть в кривские леса на весну глядя, когда оседает снег, и открываются напоенные водой голубые зажоры, вскрываются болота… так и всю рать перетопить недолго. Ярославичи будут ждать сухого пути, месяца-изока.

Несмеян с семьёй снова был в Полоцке – в Моховой Бороде сейчас хозяйничала Забава, беглянка из Белой Руси, которую Несмеянова семья приютила в память о воле Калины.

Солнце грело уже совсем по-весеннему. Сегодня в небе отверзаются врата Вырия. Говорят, если хорошенько прислушаться, можно услышать скрип медных петель. Сам Несмеян не слыхал, да и не стремился услышать, но встречал людей, которые хвастались, будто слышали. Несмеян не верил – для такого надо обладать небывалой безмятежностью души, а людям с таким качеством хвастовство не присуще…

Сегодня же во всех лесах просыпаются Лесные Хозяева – медведи, воплощения и излюбленные Звери Самого Велеса, Неназываемые Истинным Именем.

Посреди широкой поляны – огромный корявый, косо сломленный пень, весь изодранный медвежьими когтями. Любит Лесной Хозяин поиграться с обломком дерева, поточить когти.

– Здесь? – Купава остановилась, тяжело дыша и отдуваясь. По всем бабьим приметам выходило, что опять будет сын, про что жена поведала Несмеяну ещё четыре месяца тому. На ухо, едва слышным шёпотом, чтоб не услышала нечисть, которой немеряно вокруг человека и его жилья. Несмеян вновь недовольно покосился на неё – в лесу нечисти ещё больше. Сглазят или подменят, мало ли чего… На Купаве, правда, был его войский пояс – широкий, из турьей кожи с тяжёлой медной пряжкой, с медвежьим знаменом – нет лучшего оберега для непраздной бабы.

Памятовалось, что и княгиня непраздна тоже. Несмеян иногда непутём думал – вот весело будет, коль сыновья опять в один день родятся.

На поляне было многолюдно. Вестимо, не весь Полоцк сегодня собрался на эту поляну – Лесного Хозяина будить. Один конец городской – человек триста собралось, не менее, но на поляне было тихо. Да и чего зря голосить-то раньше времени?

Несмеян старался приодержать жену хотя бы за локоть, помочь ей, но Купава только смеялась – ей заметно полегчало, пару раз она даже сказала что-то вроде – тоже пойду плясать, но гридень сунул ей под нос кулак, и жена смолкла. Даже её невероятное упрямство иногда давало трещину перед мужним норовом.

Заревел рог – хрипато, совсем по-медвежьи – не гляди, что бычий. Народ сдвинулся теснее – и все в вывороченных наизнанку шубах, тулупах и полушубках. Хоть и овчинная сряда, а всё же не по себе – больно уже похоже на медведей. Хоть и не ходят медведи стаями.

Забили в кудесы, зазвенели колокольцы, затрещали трещотки. И не стерпел шума сильномогучий Лесной Хозяин – около пня вздыбились и распахнулись снеговые пласты, нарочно для того набросанные на давно брошенную Хозяином берлогу. И встала в отверстой яме, перекрыв глухим рёвом и сопели, и бубны, и колокольцы, бурая косматая туша!

Девки с визгом ринулись посторонь – хоть и знают, что всё понарошку, а всё одно страшно – а ну как взаболь! У медведя-то даже голова есть с клыками, гляди-ка! А в глазах-то, в глазах – прямо-таки огоньки горят, как у живого!

Медведь выбирался из ямы неуклюже и тяжело – опытный охотник вмиг сказал бы, что это никакой не медведь. Но всем, и опытным, и неопытным, и вовсе не охотникам, сейчас виделся настоящий зверь.

Осталась у берлоги только заранее принаряженная девушка – стояла, закусив губу, видно было, что сердце тоже готово выпрыгнуть от страха, но стояла – ещё вчера жребий указал на неё, как на «медвежью невесту».

Лет двести-триста тому пришлось бы ей пойти к настоящему медведю, взаболь стать невестой Лесного Хозяина. Крепка медвежья любовь, да тяжела … мало кто в живых остаётся, хотя Несмеян и такие рассказы слышал. И даже про детей от подобной любви слышал…

Теперь не то.

Но зато «медвежьей невесте» честь будет весь год. И хвори будут обходить её стороной, и парни будут на посиделках звать её плясать в первой черёд… и сваты, скорее всего, по осени в первый двор заглянут – к ней!

Потому и горели такой завистью глаза отбежавших подружек.

Медведь, наконец, выбрался из берлоги, стал на задние лапы и выпрямился во весь рост, угрюмо повёл головой, озирая тёмно-красными глазками собравшуюся толпу кривичей. Посунулся вперёд и тут девушка, молодая и прекрасная в своей отчаянной непритворной решимости – он, может, и виделся ей истинным медведем – шагнула навстречь.

Зверь обхватил девушку лапами, она совсем скрылась под могучей тушей – и тут шкура (настоящая, медвежья!) опала с медведя, открыв сухого высокого старика. И девушку рядом с ним – она уже счастливо смеялась и махала рукой подружкам.

Снова взревел рог. Коло двинулось посолонь, приплясывая, ворочаясь, потягиваясь и переминаясь, протирая глаза, словно разбуженный человек или медведь, мужики утаптывали сапогами и лаптями, талый снег.

Народ расходился. Купава всё же сумела протиснуться к пню (Несмеян помог протолкаться) ласково погладила шершавое дерево, развернула прихваченный из дома узелок. Выложила один за другим семь небольших печёных комочков. Любая хозяйка на Комоедицу печёт «комы» из гороховой, ячменной и овсяной муки. Конечно, комы должна печь старейшая женщина в доме, большуха, или бабушка, да вот только… в доме Несмеяна старейшей женщиной была его жена, Купава.

– Медведушко-батюшко, – шептала женщина, всё так же поглаживая пень. – Скушал бы блинка, да запомнил бы добра – коровушку бы мою летом не трогал, да на пасеках бы не озорничал.

На миг Несмеяну почудилось, что ОН, Неназываемый Зверь, уже здесь, проснулся и смотрит на них из-за густого елового лапника. Ощущение было до жути истинным, гридень готов был даже поклясться, что вон там, под еловой лапой горят красноватые глаза Лесного Хозяина.

– Медведушко-батюшко, – продолжала шептать Купава. – Послал бы ты мне сынка сильного, как ты.

Неуж не причудилось?

Но нахлынуло и сгинуло.

Но пора было и уходить – ТАКОЕ на пустом месте не возникнет.

Возвращались той же дорогой. На опушке Купава остановилась перевести дух, и Несмеян невольно залюбовался городом.

До Полоцка было два перестрела. Над городом, над глинистыми валами и рублеными городнями, над кровлями теремов и куполами белокаменного христианского собора стояли тьмочисленные дымы, до самого леса тянуло запахом блинов и комов. Звенели над городом крики – девки, стоя на кровлях, окликали весну, зазывали в гости лаской да приговорами.

Несмеян снова покосился на жену, вздохнул – когда на неё выходило её наследственное упрямство, с Купавой было бесполезно спорить. Гридень готов был поклясться, что она собирается пойти сегодня и на сам Медвежий праздник.

Жена перехватила его взгляд и, невзирая на усталость, весело рассмеялась:

– Что, мнишь, устала я? Я ещё и на реку с тобой пойду.

Несмеян только опять вздохнул.

Полочане весёлой гурьбой бежали к реке. Голубой ноздреватый лёд ещё держал, хотя, бывало, уже и потрескивал. Ничего, если Лесной Хозяин проснулся, ледохода ждать осталось недолго. А там, глядишь, и потянутся по Двине и Полоте лодьи, а по небу – вереницы перелётных торжествующе кричащих птиц.

А после, за птицами, и Ярославичи нагрянут! – шепнул кто-то ехидный. Несмеян мотнул головой, отгоняя дурные мысли. Праздник сегодня, нечего…

Неподалёку от берега уже укрепили толстый сосновый столб с медвежьим черепом наверху, на снегу разложили сладкие комы и блины – солнцу на радость, медведю в дар. После праздника их подберут птицы.

Тут же стояли и вытащенные из ближних домов столы, а на них – высокие горки блинов, круглых и зубчатых, гладких и с солнечным колесом посередине, глиняные чашки с маслом, сметаной и творогом, тарели с сыром, жбаны с квасом, мёдами, сытой и сбитнем.

Круг сделали широк – теперь жёнки да девки стояли опричь, в кругу остались только парни да мужики. Прохаживались только друг перед другом, да разминались, готовясь показать свою удаль.

Снова заревел рог, созывая бойцов. Велесова боротьба – есть ли что более ласкающее мужской взгляд?!

Хлынули друг другу навстречь две стенки – нагие до пояса мужики и парни вытянулись в длину и замерли друг против друга двумя длинными нитками – не менее сотни в каждой.

Несмеян невольно повёл плечами – весенний холод сводил кожу меж лопаток судорогой. Скорее бы уж знамено к бою давали, что ли, – подумал он, и коротко усмехнулся. Князь опять дразнить будет – опять, мол, беса тешил гридень… И обязательно при пресвитере, чтоб тот позлился – а то не знает, что князь, как и вся его дружина – не христиане. Потом поискал взглядом жену – Купава стояла в самом первом ряду, около неё стояли двое подружек, оберегая непраздную. Не в пору бы ей тут стоять, – подумал Несмеян с досадой. Да ведь разве отговоришь…

Взревел рог – рёв опять до зела напоминал медвежий. Ну да сейчас так и следует…

И стенки покатились друг на друга.

Схлестнулись.

В свирепый рык!

в торжествующий крик!

в матерный сказ!

Бить в голову и ниже пояса запрещалось – не в честь. Били в плечи, садили в грудь, отвешивая такие тумаки, что казалось, самого Лесного Хозяина выставь – и тот не стерпит, повалится. А бойцы только крякали да наседали.

Ходили по граду Полоцку рассказы про невиданных бойцов-кулачников прежних времён: будто какой-то Басюра – знающие называли даже род, в котором он родился – непобедимый боец, как-то пошёл с семьёй по осени по грибы, да и наскочил в лесу на медведя-людоеда. И, спасая жену и сынишку, убил матёрого зверя одним ударом кулака. Месяц постился после, полгода к жене не прикасался, избывая невольный грех перед самим Велесом.

Рассказывали и про иных, не менее сильных бойцов.

Пресвитер Анфимий глядел на действо со стены Детинца, примыкающей к Святой Софии, с бессильным гневом стискивал кулаки в длинных рукавах шубы. Лицо же было каменно-спокойным, словно так и следовало, чтобы в городе среди крещёной семьдесят лет тому (едва не век!) страны справлялись языческие требы! Да ещё и сам князь им потакал!

Анфимий покосился на князя – Всеслав пришёл на стену со всем семейством и сейчас что-то говорил стоящему рядом с ним княжичу Святославу. Должно быть и сейчас что-нибудь про свою старую веру отвратную говорит, про наваждение-то сатанинское. Не было только княгини, непраздной в последнюю пору, а то и она бы, небось, тут же стояла. Ведалица-бесовка!

А князь, меж тем, договорив, вдруг махнул рукой, словно говоря – а будь что будет! – сбросил на руки слугам крытый дорогим алым сукном полушубок и рудо-жёлтую рубаху, ринул с заборола вниз – к бьющимся кулачникам.

Анфимий ахнул от неожиданности, а вои весело и завистливо завопили и засвистели – им-то самим служба княжья не дозволяла вмешаться в бой, а то бы, небось, тоже не удержались! Но князь! властелин города! как простолюдин!

Такого пресвитер перенести не мог и тихо велел слугам увести себя со стены.

После боя Несмеян жадно утёрся сырым зернистым снегом – он не освежал, только царапал кожу. Ладно хоть юшку из носу помог унять – как ни берегись в бою, как ни запрещай бить в лицо – всё одно кто-нибудь не удержится, хоть нечаянно, да зацепит. Нашёл взглядом князя, усмехнулся весело, потёр снегом плечи. Кто-то сзади накинул ему на плечи полушубок. Оборотился – Купава. Чуть приобнял за плечи:

– Ну что, Купавушка? Каков я был?

– Прямо Сухман, – похвалила она, прижавшись щекой к плечу. Отчего-то из всех богатырских сказаний она больше всего любила старину про Сухмана. Отчего – и сама не могла объяснить. Может, с того, что сгиб он от злой обиды – женской душе таких жальче.

– Дали мы им! – бросил Несмеян с лёгким хвастовством в голосе, чуть кося взглядом в сторону князя, что тоже уже натянул и рубаху, и полушубок – должно быть холопы принесли. Хотел сказать ещё что-то, но Купава вдруг перебила:

– Домой бы мне, Несмеяне… что-то со мной неладно…

– Ох ты! – Несмеян вмиг вспомнил про непраздность жены, свистнул, подзывая – по льду носились на санях досужие градские. Помог жене сесть, запрыгнул в розвальни сам. – Гони! Да помягче гони!

Всеслав проводил Несмеяна весёлым и понимающим взглядом, отхлебнул из кожаной баклаги сбитень. У самого на душе пело так, что не хотелось сейчас думать ни о какой войне, ни о Киеве, ни о Ярославичах никоторых. Весна!

Из толпы вынырнул растрёпанный вестоноша – видно недёшево далось ему пробиться сквозь толпу разгорячённых только что закончившейся схваткой бойцов.

– Княже!

– Что там?! – вскинул голову князь, передавая кому-то в руки баклагу со сбитнем.

– Из Детинца к тебе! – торопливо бросил вестоноша. – Княгиня Бранимира Глебовна просила сей же час пожаловать в терем. Время, княже!

Ух ты! Мгновенно вспомнилось, что с прошлого лета носит княгиня ребёнка, и по приметам выходило, что будет сын.

Упрямство Купавы не прошло ей даром – слабость разломила всё тело, она пролежала до вечера, а вечером начались схватки. Благо Несмеян вовремя догадался протопить баню да послать за повитухой.

Теперь гридень сидел на пороге предбанника, опираясь на рукоять меча, беспокойно кусал ус и вслушивался в доносящиеся из бани крики. То вскакивал и начинал беспокойно ходить вокруг бани – не ровён час, нагрянут Моранины отродья какие, почуяв рвущуюся межу меж Той и Этой сторонами, – он помнил рассказы отца, как к нему во время его, Несмеяна рождения чуть ли не верлиока приволокся. Купава сегодня словно напрашивалась на нападение нечисти – весь день на людях, а мало ли… Непраздной последний месяц вовсе из дому показываться не след! А уж в такой день – тем более! В любой праздник межа меж Этой и Той сторонами истончается. И для обычного человека-то опасно, а уж для непраздной-то бабы! Добро ещё ума достало мужнин пояс на себя вздеть!

Несмеян ворчал себе под нос, сам не замечая, что повторяет побранки, вылитые на его голову ведуньей-повитухой, едва старуха переступила порог дома.

Несколько раз Несмеяну казалось, что кто-то неведомый, непонятный поглядывает на него из всё более густеющих синих сумерек, но показалось и минуло.

А в бане, наконец, раздался пронзительный, пуще прочих, крик – и сразу вслед за ним – захлёбывающийся, прерывистый плач.

Свершилось!

Несмеян метнулся к двери бани, но она уже отворилась ему навстречь.

– Ну?! – выдохнул гридень жарко в сморщенное лицо старухи-ведуньи.

– Сын, – тихо ответила она, держа в ладонях сморщенное красное тельце.

– Сын, – заворожённо повторил Несмеян, отступая и пропуская ведунью. Та же, выйдя из баньки, устало опустилась на вкопанную в землю лавочку, подставляя лицо лёгкому весеннему ветерку.

– Устала, матушка? – Несмеян протянул ей ковш с водой – умыться.

– Устала, – подтвердила та. – Вторые роды сегодня приняла. Княгиня наша, Бранимира Глебовна, разродилась сыном до твоей жены.

Несмеян остолбенел. То, о чём непутём подумалось утром, как о шутке, сбылось. Как и они с Всеславом Брячиславичем рождены в один день, так и сыновья их тоже в один день рождены же.

Судьба, стало быть, Несмеяновичу служить Всеславичу – не выслужить.

Новорожденного кривича завернули в старую отцову рубаху, а после – в кусок медвежьей шкуры – таков уж нынче день, медвежий. В такой день самый лучший оберег – шкура Лесного Хозяина, часть его силы.

Несмеян вышел из бани с сыном на руках. Чуть развернул шкуру, чтоб открыть сыну лицо, поворотил его к лёгкому весеннему ветерку, к алеющему краешку окоёма – и сам не заметил, как наступило утро.

– Тебе, дед Дажьбог, говорю – погляди на сына моего, Жихоря.

Наклонился, соскрёб с ранней проталины щепоть земли, осторожно растёр по груди сына.

– Тебе, Мати-Земля, Макоше, говорю – вот сын мой, Жихорь.

А ведунья уж тут как тут – с ковшом воды в руке. Несмеян смочил пальца в воде, брызнул на лицо младеня.

– Тебе, Матушка-Вода, говорю – прими сына моего, Жихоря.

Ведунья приняла мальчика из рук Несмеяна и накинула на него меховую полость.

В доме только что наречённого Жихоря уложили рядом с матерью и снова откинули мех. Мальчишка молча улыбался сморщенным красноватым ещё лицом.

Несмеян несколько мгновений помедлил, потом вытянул из новых узорных ножен и уложил рядом с только что наречённым Жихорем меч. Он взял его на Немиге на теле новогородского гридня Яруна – меч сломался при ударе о валун. Полоцкие ковали выковали новый клинок, и Несмеян по древнему обычаю дарил его сыну.

– Тебе, Жихоре, – он не боялся, что нечисть услышит назвище новорожденного сына – в доме-то, под резаными обережными узорами причелинами, полотенцами, наличниками, рядом с мечом, в отцовой-то старой рубахе. – Будь храбр, как достоит истинному вою, добудь этим мечом и славу, и зажиток.

Купава подняла к нему измученное лицо, и Несмеян нежно коснулся губами её лба, и отворотился – матери и ребёнку сейчас лучше было побыть одним. На крыльце гридень обессиленно сел на ступени крыльца и счастливо улыбнулся восходящему солнцу.

А в Детинце, на высоком гульбище, так же точно показывал солнцу, земле и воде своего младшего сына Всеслав Брячиславич. Всё было так же и сторонний зевака, доведись ему подглядеть за обоими отцами, не нашёл бы и капли отличия в обряде. Опричь одного – на дворе гридня прозвучало имя Жихорь, а в княжьем терему – иное имя, имя загубленного в молодые годы волынского и тьмутороканского князя, троюродного стрыя, Всеславля друга и союзника, чей дух отныне будет приглядывать за новорожденным сыновцем – Ростислав!

4. Белая Русь, Менск. Весна 1067 года, березень

Вода в Свислочи была по-осеннему серой (хоть и березень на дворе стоит – холодна в этом году весна) и даже на вид холодной. Холодный ветер ерошил плоские волны, колыхал заросли засохшего рогоза в заводях, покрытых ковром жёлтой ивовой листвы.

Мороз осторожно отвёл в сторону ивовую ветку, глянул тот берег. Пусто. Он всё так же осторожно вернул ветку на место и снова принялся терпеливо ждать.

– Ну долго ещё? – послышался шёпот из-за спины.

– Нишкни, – прошипел в ответ Мороз, не оборачиваясь. Про себя подумалось невольно – вымахал сын, шестнадцатая зима уж нынче будет. А терпения как не было, так и нет. – Молчать на охоте когда научишься?

Оборотился наконец, поймал виноватый взгляд Твердилы, кивнул ободряюще. И снова вперился взглядом в водопойную тропу, ведущую к Свислочи.

Мясо было необходимо.

Время после погрома было беспокойным – прятались в лесах от конных разъездов Ярославичей, бедовали зиму на корне рогоза, толчёной сосновой коре да охотничьей добыче. Мужики-менчане, кто сумел уйти от киевской да черниговской конницы, разом подались в войско Всеслава, а после Немиги, когда южные князья отступили, домой воротилось только трое. Трое мужиков на три десятка баб да детей (из которых за сечень да сухый умерло пятеро) – много ль охотой добудешь? А по весне, в березень, как назло, зарядили холодные затяжные, совершенно осенние дожди, и сеять было нельзя. Из Полоцка сейчас, по военному времени вряд ли чего дождёшься. И если они с сыном сейчас не добудут мяса, то немногочисленных менчан, приютившихся в полуземлянках у Свислочи, опять ждёт голод.

Еле слышный шорох сухой листвы отвлёк Мороза от невесёлых мыслей. И то верно, не его дело-то, о княжьей воле судить.

Осенью листопад укрыл землю густым и толстым ярким ковром, и красные, жёлтые и оранжевые листья хрустели и шелестели под ногами – что у человека, что у зверя. Сейчас весь этот яркий ковёр поблёк и больше не шелестел и хрустел под ногами, можно было и не беречься. Впрочем, зубру, царю кривских да дреговских чащоб, которому бояться нечего и некого, беречься ни к чему.

Некого.

Кроме человека.

Твердила за спиной нетерпеливо приподнялся, но Мороз досадливо шевельнул плечом, и сын тут же снова прижался к высоко торчащему над землёй толстому ивовому корню.

В облетевшем чапыжнике мелькнул крутой бок, покрытый густой тёмно-рыжей шерстью, над голыми ветками проплыл высокий горб зубра и крутые загнутые рога, и вот из-за крайнего куста появилась косматая голова и тяжёлый подгрудок.

Мороз приподнялся на полусогнутых ногах, со скрипом растянул лук до уха. Услышал точно такой же скрип тетивы сзади – Твердила тоже готовился выстрелить. Зубр приостановился, звучно втянул воздух, покосился выпуклым фиолетовым глазом. Медлить было нельзя, и Мороз звучно цокнул языком. Чёткий, неописуемый звук двух спущенных тетив, одновременный свист двух стрел. Зубр трубно взмыкнул, подпрыгнул, взбрыкивая задом, и повалился прямо на тропу. Не промахнулись ни Мороз, ни Твердила – одна стрела угодила зверю в бок под левую лопатку, вторая – за ухо.

Менчане бросились одновременно. Зубр бился на тропе, пытаясь встать, но ноги отказали могучему лесному зверю. Кровь густо стекала на землю, пропитывая шерсть. Широкий рожон рогатины Мороза вонзился в шею зверя, перерезая горло, а топор Твердилы – в загривок. Зубр вздохнул и перестал биться, ноги вытягивались, царапая копытами землю.

– Всё, – вздохнул Твердила, ласково, почти любовно проведя пальцем по лёзу топора, счищая кровь. – Готов.

Глянул вопросительно на отца. Мороз утвердительно кивнул, выпрямляясь и перехватывая наперевес выдернутую из раны рогатину:

– Готов.

Вытянутые ноги зубра ещё дёргались, а лиловые, налитые кровью глаза постепенно бледнели и тускнели, словно бы подёргивались тонкой полупрозрачной плёнкой, длинный язык вывалился изо рта.

Мороз вдруг ощутил на себе пристальный, совершенно нечеловеческий взгляд – не злой, но и не добрый.

Чужой.

Кто-то смотрел на него из прибрежного чапыжника с другого берега, хотя сам Мороз никого не видел и готов был зачураться, что в этих кустах, с едва проклюнувшейся тёмно-зелёной листвой (не больше ногтя на мизинце) невозможно спрятаться никому.

Недолго думая, Мороз поклонился в ту сторону:

– Прости, господине… – охотник нарочно не уточнил, с кем он говорит – там мог быть как леший, так и сильный зверь, Турий Князь – мало ли в здешних лесах разных сил нелюдских. – Прости, что воина твоего повалили, да прими от нас…

Он вытащил из холщовой зепи краюху хлеба, завёрнутую в полотняную тряпицу, развернул и положил на ближайший пенёк.

– Прими, – повторил, отступая.

Хлеб у менских сбегов был нынче нехорош вкусом и цветом – землисто-тёмный, с горьковатым привкусом сосновой смолы, но всё равно – дорог. Мало было его. Тем дороже отдарок за вкусное мясо лесного великана.

Ощущение взгляда постепенно исчезло.

Человеческие шаги послышались, когда зубр уже затих, и Мороз склонился над ним с ножом, примеряясь, как удобнее вспороть брюхо. Он вмиг подхватился, оставив нож на рыжем, испачканном кровью боку туши, потянулся к рогатине, прислонённой к ближнему клёну. Твердила, присевший около зубровой головы, потянул из-за спины лук.

Из-за поворота тропы выскочили двое с копьями на плече (должно, по следу за зубром шли), и, увидев Мороза с Твердилой, тут же остановились в замешательстве.

Упало молчание.

Они знали друг друга.

Они узнали друг друга.

– Мороз? – выдавил, наконец, передний в смятении – видимо, думал, что делать да что сказать.

– Гой еси, Живляк Борутич, – хищно усмехнулся Мороз, перехватывая удобнее рогатину. И Твердила тоже не подумал ослаблять тетиву. На ней лежал срезень и, чуть подрагивая, глядел жадно широким жалом в сторону непрошеных гостей. – Как живётся-можется в городе родном? Который вы с отцом ворогу отдали?

Живляк побледнел.

Они с Морозом и впрямь хорошо знали друг друга – жили в Менске до погрома невдали друг от друга. А отец Живляка, Борута, был старшим средь менских христиан, которые ворота Ярославичам отворили.

Встреча не была такой уж неожиданной. Скорее наоборот – удивительно было, что за два месяца, минувших с разорения, они так ни разу и не встретились. Менские христиане остались жить на пепелище, их улица была единственной в городе, которую не грабили и не жгли. А сбеги во главе с Морозом обосновались вёрст на пять ниже по течению Свислочи, за густым непроходным бором. Но охотились в одних местах, обочь друг от друга, потому и оружие всегда было наготове. И разговор при встрече должен был быть только один – говорить должны были стрела, топор да рогатина, а не человечьи языки.

Однако до сих пор встречаться как-то не доводилось.

Живляк и второй, так и не проронивший ни слова, чьё лицо ни Мороз, ни Твердила не могли вспомнить, медленно пятились по тропе.

Молчали.

Земля была их, и охотничьи угодья были их.

После пары шагов вспять Живляк вспомнил об этом:

– На городской земле охотишься, Морозе? – негромко и нерешительно спросил он.

Лучше бы молчал.

В глазах у Мороза потемнело от с трудом сдерживаемой ненависти, он шагнул вперёд на полшага, рогатина опасно качнулась, уставившись Живляку в лицо.

– Эта земля и моя тоже.

– С чего бы? – голос Живляка окреп.

– Я – менчанин, – веско уронил Мороз.

– Менчане – в Менске живут, – возразил с лёгкой насмешкой Живляк. Осмелел, видя, что никто не собирается его резать прямо сейчас.

– Ты хочешь, чтобы я в Менск пришёл? – тихо и грозно спросил Мороз. – Не страшно тебе того?

– А чего ж, – вновь побледнел Живляк, но глаз не опустил. – И пришёл бы. – Чать не погнали бы.

– Я бы вас погнал, – возразил Мороз. – Храбро речи держишь, Живляк, и потому – живи… пока. А там видно будет.

Живляк несколько мгновений смотрел на Мороза и Твердилу, потом дёрнул усом, молча кивнул своему спутнику, и, поворотясь, оба скрылись за поворотом тропы.

Позже, когда туша зубра была уже разделана на большие куски, рыжая шкура свёрнута в тугой свёрток, и даже из требухи было взято всё, что только можно (а из-за кустов уже слышались шорохи лесного зверья, привлечённого запахом свежей крови), Твердила спросил у отца:

– А чего они отступили-то? Ведь мы не сильнее их были, да и впрямь – угодья-то городские?

Мороз невесело усмехнулся. Охотники сидели на выпирающих из земли толстых корнях могучего ивняка, подёрнутых густым мхом, жевали горбушки зачерствевшего хлеба с тонкими (очень тонкими от их лесного достатка) пластинами копчёного сала, прихлёбывая из горлышка кожаных фляг взвар зверобоя.

Ждали второго сына Мороза, Бажена, который должен был привести коня – вдвоём тушу зубра нечего было и думать тащить десять вёрст.

– Тут причин много, сыне, – неторопливо ответил Мороз, видя, что сын спрашивает взаболь, а не просто так, от нечего делать, чтобы язык почесать. – Ты ж их на прицеле держал, а с такого расстояния промахнуться мудрено. Срезень в такой близи схватить – это верная смерть, значит, второй в одиночку против нас двоих останется. Да и земля не только их, но и наша. Мы тоже менчане.

Он помолчал несколько мгновений, прожёвывая хлеб с салом, проглотил и добавил:

– Да и совесть у них не чиста. Понимают в глубине души, что не правы, вот и отступили.

Он насторожился, вслушиваясь – с тропы доносился конский фырк и мягкий шелест листьев под копытами. Ехал Бажен, младший. Ехал на единственном в починке коне, ещё зимой пойманном (на крупе коня было выжжено черниговское тавро, он хромал на правую переднюю ногу, почти не ступал правым передним копытом) и вылеченном всеми сбегами враз. Сейчас он больше был похож на ходячий скелет, сбежавший из Дикого Гона – зимой коню есть было особо нечего, выкармливали лапником да древесной корой. Но глядел весело, и даже порывался иной раз взбрыкнуть, чуя близкую весну, пока ещё незаметную для людей.

Починок уцелевших менчан был невелик – три больших полуземлянки в ряд да рубленая изба, в которой они и зимовали первое время. Глянь со стороны – и не увидишь, что тут кто-то живёт. Низкие земляные кровли густо поросли травой, пока ещё мало заметной по весеннему-то времени, ни заплотов, ни плетней – ничего, что выдавало бы присутствие человеческой руки. Густая полоса чапыжника отгораживала починок от широкой поляны, за которой тускло светлела полоса Немиги, а за ней виднелись обгорелые остатки Менска и уцелевшие дома менских христиан.

Со стороны Менска слышался звон клепал – у христиан был какой-то праздник. Как и всякий раз, Мороз чуть приостановился на повороте тропы, бросил в сторону Менска беглый взгляд, чуть скрипнул зубами.

– Празднуют, гады.

– А что они празднуют, отче? – немедленно спросил Бажен. Твердила только коротко усмехнулся, подчёркивая то, что он – старший и потому не задаёт отцу глупых вопросов. Как будто и не он совсем недавно спрашивал – отчего перед ними отступили Живляк с товарищем при равных силах.

– Да хрен их знает, – сумрачно отозвался Мороз. – Небось какую-нибудь гибель нашей рати от их святого.

– Я слышал, они сегодня иное празднуют, – обронил Твердила. – Будто бы сегодня – день, когда их бог воскрес после казни.

Мороз промолчал, всем видом показывая, что ему совершенно наплевать на причину, по которой трезвонят клепала в Менске.

«Погоди, Живляче, ворочусь я в Менск, – в который раз сказал он себе, сжимая пальцы на рукояти топора. – Ворочусь».

Мясо в починке встретили с радостью – как раз нынешним утром заскребли остатки в закромах и сусеках, и те кусочки сала, которые жевали на охоте Мороз с Твердилой, были едва ли не последними во всём починке. Женщины сновали, убирая мясо в наскоро устроенный зимой ледник, а Мороз стоял у самого края чапыжника, вновь глядя в сторону Менска и гадая – когда ж наконец, они смогут воротиться домой.

Воротиться – дело нехитрое, и сейчас смогли бы. Верно сказал в лесу Живляк – никто бы их не погнал взашей. Да только ведь тогда как бы и крещение принимать не пришлось. Сам-то Мороз да сыновья его, вестимо, и потерпят, а вот бабы с детишками… как они вторую зиму-то впроголодь сдюжат? Как бы, на их голод да болезни глядя, и у самого Мороза решимость не пошатнулась, да голову под крест не склонить…

Мороз тряхнул головой, отворотился.

Эх, кабы Всеслав Брячиславич надумал…

Хоть с десяток бы воев, чтобы менчанам этим помстить, да воротить домой, хоть на пепелище.

Куда там.

Всеславля рать после Немиги отступила на север, перекрываю дороги к Полоцку и Нарочи, к Витебску и Всвячу. Понимая, чем дело пахнет, он, Мороз, за полочанами не пошёл. Скрылся тёмной ночью от костра, выждав, пока все заснут, обошёл сторожевого, поминутно таясь за деревьями, тенью скользил.

Потом шёл целую ночь, возвращаясь в свои края, обходя бездонные бучила, даже зимой не схваченные льдом, дважды мало не утонул в открывшихся зажорах – напоённых водой огромных сугробах. Возвращаться той же дорогой, которой шло до того войско, было нельзя. Совсем не потому, что за ним могла быть погоня – Мороз отлично понимал, что ни в какую погоню за ним никого не отправят, не до того сейчас Всеславу Брячиславичу, чтобы за каждым беглым воем гоняться. Тем более, что вой тот – охочий из менчан-погорельцев, не дружинный. Опасность была другой – по той же самой дороге навстречь ему наверняка шло войско Ярославичей.

Что было потом, когда он воротился на Свислочь – и вспоминать не хотелось. Долбили заступами да топорами мёрзлую землю, чтобы выкопать землянки – беглецов приютил хозяин починка, чудом пощажённого «ярославичами», и в его единственной избе всем было не поместиться, только что ночевать заходили внутрь, да спали вповалку на устеленном соломой да камышом полу, и то мужикам приходилось ночевать в клети, заворотясь в овчинные кожухи. Толкли ивовую да сосновую кору, подмешивая в муку – запасов на всех тоже не хватало. Волоком тащили из леса сухостойные брёвна – крепить стены землянок и мостить кровлю. А в конце месяца, едва в землянки жить перешли, да как донеслась весть об отступлении Ярославичей, в землянки подошла вода. Хоть и невысоко, а хватило – дети кашляли, умирали «горлом» и «прыщом». Детей снова пришлось переселить в избу.

Мороз несколько раз порывался спросить у хозяина починка, Молчана, каким образом его обошли «ярославичи» (от починка до Менска было всего десяток вёрст, не больше), но удобного случая за полтора месяца так и не представилось – всё время они были на людях, всё время отнимала какая-нибудь работа. Да и не любил говорить Молчан, не зря ж назвище такое получил.

Вот и сейчас – молча разрубив на куски мясо, Молчан передал женщинам в ледник, воткнул топор в колоду и присел отдохнуть – прямо на ступеньку высокого крыльца рядом с Морозом. Привалился плечом к резному столбу, глянул искоса и вдруг спросил хриплым голосом (Мороз вдруг понял, что не помнит, как звучит этот голос – так редко хозяин говорил):

– Ну спроси уже, что ли?

– Что спросить? – вздрогнул Мороз – настолько неожиданно слова хозяина сомкнулись с тем, о чём он думал.

– Так тебе ж, Морозе, небось, так и свербит тебе узнать, как это так «ярославичи» мимо моего дома проскочили?

– Ну да, – поколебавшись, сознался Мороз. – Давно хочется узнать. Что за тайна?

– Да нет никакой тайны, – с неохотой бросил Молчан. – Жена у меня… ЗНАЕТ. Понимаешь?

Мороз кивнул. Понимал, вестимо.

– Она… у неё кровь русалочья. Когда-то давно примешалась к людской.

Мороз опять только молча кивнул – он понимал. Ходили средь людей упорные рассказы о том, что когда русалки альбо берегини купаются, смельчак может похитить одежду или крылья, а потом и выкуп с той русалки стребовать. Хоть и замуж взять за себя. Вот видно, предок Молчановой жены удал был, да когда-то и сумел так вот удачу за хвост схватить. Теперь было понятно, почему жена Молчана такая красивая, хотя красота её была странная, не совсем человеческая, сумрачная.

– Ворожить она умеет, ну и колдует понемножку.

– А почему же… – начал было Мороз, но замолк. Молчан глянул на него и понятливо переспросил:

– Почему она от всего Менска беду не отвела?

– А с чего? – спокойно пожал плечами Молчан. – Вы же в Менске – кривичи, пришлые, а мы – дреговичи. Дрягва, как вы говорите. Данники. Да и сил бы не хватило у неё.

Молчан выплюнул сосновую щепочку, которую грыз всё время разговора и поднялся на ноги.

– Всё, хватит болтать. Пошли, Морозе, вечерять пора.

На крыльце Мороз оборотился.

Закатное солнце расстелило над лесом багровую пелену, словно предвещая будущую кровь, и тёмно-зелёный ельник на окоёме виделся почти чёрным. Где-то далеко кричала на болоте выпь, словно жалуясь на холодную весну (даже в грязи кое-где ещё виделся лёд), а из Менска едва слышно откликалось клепало – звонили к вечерне.

«Погодите, – молча сказал Мороз. – Мы воротимся».

Он и не знал, сколь мало ему осталось ждать.

[1] Ныне город Гомель Республики Беларусь.

[2] Юмна (Винета, Волин) – один из крупнейших городов балтийских славян в низовьях Одры, упомянутый у хрониста XI века Адама Бременского как крупнейший город Европы.