Земля последней надежды. Свиток 2. Время рыжего петуха

Эпилог. После драки

1. Кривская земля. Озеро Нарочь. Войский дом. Лето 1067 года, червень

В нетопленой клети было холодно. Не прибавляло тепла и дыхание двадцати двух мальчишек, которые изо всех сил старались показать себя бывалыми воями. Впрочем, сейчас никто из них не выгибал грудь колесом, не хорохорился перед иными – все притихли, придавленные безмерной тяжестью ожидания неведомого.

Ну, не совсем неведомого. Как будет проходить Испытание, каждый из них, конечно, знал. А вот про то, что будет после Испытаний, и вовсе никто из наставников никогда не говорил. Только по смутным намёкам да по сказанному как-то Старыми невзначай, полушёпотом, слову «Посвящение» можно было догадаться, что ждёт отроков свидание с самим Перуном. И совсем не потому никто ничего не говорил, что в нынешние времена старая вера гонима и заушаема – в кривской земле никто не смеет поругать русских богов. Пуще всякого прещения замыкала речь воля могучего войского бога – чего о святом болтать зазря, гляди, разгневается да и отворотит лицо своё предвечная сила. Знали только, что само Посвящение обязательно придётся на Перунов день.

И верно – незадолго до праздника Старые созвали общий сход всех учеников.

Мальчишки стояли около крыльца, а Старые смотрели на них сверху. Молча смотрели.

Невзору невольно вспомнилось прошлогоднее летнее собрание. Всё было почти так же, как и сейчас, только тогда Старые были торжественны и радостны, а сейчас – торжественны и мрачны. Никто из «волчат» тому не удивлялся – все уже ведали про несчастливую битву на Немиге, а у многих в том сражении пали отцы и старшие братья.

И вновь, как и тогда, прошлым летом…

– Мальчишки! – сказал наставник Ясь громко и звонко и умолк, словно собирался с духом.

– «Волчата»! – сказал наставник Хмель и тоже смолк.

– Для нашей, кривской земли настало тяжёлое время, – Наставник Ясь поднял голову, глаза его блеснули молодо и грозно. – Ярославичи вторглись в Белую Русь и разорили Менск. Про то вы все знаете…

– Сказать нужно об ином, – вступил наставник Хмель. – Это не такая война, которую вели раньше русские князья друг с другом… Воевали дружины, а не рати… Всеслав Брячиславич ни Новгорода, ни Нова Городка в Чёрной Руси не пограбил, не разорил…

– Теперь же – иначе, – наставник Ясь скрипнул зубами. – Рать Ярославичей в Менске ни единого живого мужа не оставила… ни челядина, ни скотины… баб да детей в рабство продали как скотину, за море…

– Непростая война нам предстоит, «волчата», – наставник Хмель обвёл мальчишек взглядом. – Потому решили мы наконец провести Посвящение. Завтра.

Сейчас, когда почти две дюжины мальчишек-отроков оказалась в затворе, средь них текли тонкие едва слышные шепотки. Мальчишки сбились в отдельные кучки по двое-трое – кто с кем сдружился за время учения. А кто из них и ни с кем не сошёлся и сейчас сидел один опричь. Тем – Перун-весть – не было ли ещё тяжелее.

Невзор тоже сидел один, обняв колени, прислонясь к холодной стене и не чуя холода. Ему не было ни скучно, ни тоскливо, нет. Не хватало только привычного тепла от Серого, но пса Старые велели запереть на всё время испытания.

– Невзоре! – услышал он шёпот у самого плеча. Скосил глаза.

Милюта. И Явор. Теперь, пожалуй, Невзор мог бы назвать их своими друзьями.

– Чего? – почти так же неслышно отозвался сын Несмеяна.

– Страшно?

Невзор честно прислушался к себе самому и с лёгким удивлением мотнул головой.

– Не-а.

– А меня вот немного трясёт, – признался Милюта. Невзор пожал плечами.

– Тебе-то хорошо, – прошептал Явор. – Ты – сын воя, вряд ли тебя будут строго судить… а вот мы…

– А что – сын воя? – не обижаясь, ответил Невзор спокойно. – Кто про то знает-то? Только вы да Старые.

Явор кивнул. Помолчали.

– Слышь, Невзоре… – опять зашептал Милюта, уже хитро улыбаясь (а то и ехидно даже).

– Ну чего? – снедовольничал Невзор, предчувствуя подвох. И правильно предчувствовал.

– Красивая она? – всё так же ехидно спросил Милюта.

– К-кто? – Невзор слегка похолодел.

– Девчонка та с Нарочи… я зимой не разглядел.

Невзор покраснел и отворотился, чувствуя, что губы сами собой разъезжаются в дурацкой улыбке.

Да.

О Красе Невзор теперь думал постоянно. И в прошлом месяце, и в позапрошлом бегал к ней во время коротких разрешённых отлучек из войского дома – чаще не вырвешься.

И знал теперь уже, ОТЧЕГО она так бледна и печальна. Равно как знал и про месть молодого новогородского боярина Крамаря плесковичам, разорившим родную вёску Красы.

Да только так меж ними пока ничего и не было – при встречах Краса либо отмалчивалась, либо отвечала немногословно. Даже за руку себя взять не дозволяла.

– Ну так что? – вновь подзудил было Милюта, но получил весомый тычок в бок от Явора, икнул и смолк.

– Покинь, смола липучая! – прошипел Явор.

И почти тут же где-то за стеной звонкоголосо пропел петух. Третий за эту ночь.

Наступало утро. Утро Испытания.

Первым выпало Невзору.

Он невольно испытал двойное чувство – облегчения и досады. И почти тут же забыл про них, когда Наставник Ясь протянул ему меч. Его меч. Его первый меч, выкованный полоцким ковалём – узорный клинок, узорные костяные накладки на черене. Доброе железо надёжной тяжестью легло в ладони, холодок лёза сообщил мальчишке спокойствие. Дрожь мгновенно сгинула, словно меч передал ему часть своей силы, своей войской уверенности. Да так оно и было.

Невзор вздел щит на левую руку и уверено шагнул внутрь ещё незамкнутого большого круга. Кинул взгляды направо-налево и сжал в ладони мечевую рукоять.

Чуть посторонь стояли Старые, весело (впервой за три месяца после разорения Менска весело!) щурясь на солнце над самым окоёмом и на него, отрока Невзора. В кругу его уже ждали вои с копьями. Девять.

Невзор оборотился лицом к солнцу, поклонился, не видя одобрительных улыбок, и уверенно шагнул навстречь копейным рожнам, слыша, как сзади, замыкая круг, черкнуло по земле остриё меча.

Били не все девятеро враз – такого не снести никому. По трое. Но всё одно всё испытание для Невзора слилось в один сплошной свистящий вихрь стремительных ударов, мелькание копейных рожнов у груди, а то и перед глазами. Два и ли три раза его ударили по щиту. Невзор вертелся, как мог, ловил удары щитом и мечом, ускользал.

Вдруг всё окончилось.

Невзор остановился, тяжело дыша, Старые смеялись, а вои замерли в недоумении. Мальчишка перевёл глаза вниз. Под ногами валялся срубленный копейный рожон.

Наставник Хмель молча качнул головой – выходи, мол, из круга-то.

Невзор шёл и не чуял под собой ног. Душу стремительно заполняло ликование, смешанное сто страхом. Ни одно копьё не коснулось его, но вдруг скажут, что Испытания не выдержал из-за срубленного копья? Копья-то священные!

– Такого ещё не было пока, – добродушно прогудел кто-то из Старых (Невзор подумал, что уже скоро привыкнет слышать про себя такие слова со стороны Старых). Он не смел поднять на них глаз и только по голосу угадал Наставника Яся. – Добро. Молодец, отрок Невзор, сын Несмеяна.

Руки сами собой разжались, выпуская и попятнанный ударами щит, и меч.

Клеть на сей раз была иная. Но такая же холодная. Хотелось есть.

Нельзя.

Любое испытание следует проходить так, чтобы полный желудок не отягощал собой душу. А войское – тем более. Вой взыскан и любим богами, потому и Испытание ему – самое строгое.

Снаружи слышался лязг и звон, тупой стук бьющегося в щиты железа – Испытание продолжалось.

И один за другим ныряли в клеть отроки.

Не было ни одной неудачи. Первое испытание прошли все.

Только у Явора всё так же негромко и почти неслышно спросил Невзор:

– Ну?

– Один раз… зацепили, – горячечно-весело ответил друг. – В руку. Кожу ободрали. Но прошёл.

И тут же задохнулся от весёлого дружеского удара меж лопаток.

Милюта тоже прошёл Испытание удачно.

На другой день из клети одного за другим увели четверых. На этот раз Невзору не повезло – не всегда же быть первым. Он не унывал. Только становилось немного скучновато – третьим бегать по лесу выпало Явору, пятым – Милюте, и Невзор вновь остался один. Снова начала кусать неуверенность – а ну как не пройду?

Невзорова очередь на второе Испытание настала на третий день. Он вновь был первым.

Отрок вынырнул в дверь. Солнце радостно и больно грянуло в глаза, словно сняли чёрную повязку. Невзор зажмурился, потом протёр слезящиеся глаза.

– Идём, – негромко сказал Наставник Ясь.

На опушке он остановился. Глянул в сторону войского дома и кивнул на уходящую в лес дорожку.

– Беги.

Невзор глубоко вздохнул, глянул по сторонам. Места эти он знал и сразу прикинул как он побежит – даст три-четыре петли по лесу, а после вдоль берега Нарочи воротится обратно к войскому дому.

Сзади зашелестела трава. Невзор оборотился – семеро уже ждали с луками в руках.

Невзор зайцем метнулся к краю поляны и пропал, канул в кусты. Сзади послышались переклики воев, – они тоже перешли на бег, рассыпаясь в стороны, облавой охватывая тропинку – погонят туда, куда им надо. Не шутки гоняться бегом по лесу с бывалыми воями, хоть им каждому не менее трёх десятков, а тебе всего-то пятнадцатое лето. Каждый из воев хоть и не мальчишка, в броне бегом коня нагнать сможет, а бездоспешным – и зайца загоняет. Одна радость – воину тому с бега надо остановиться, дыхание успокоить, иначе не попадёт.

Первое время Невзор мчался, не разбирая дороги, потом на несколько мгновений остановился, переводя дух. И тут ему словно кто-то (он даже догадывался – кто!) шепнул: не лети, безголовый, они на твой заячий испуг и надеются. Огляделся, прикинул, сметил куда надо идти. И решительно двинулся на восход, навстречь надвигающейся облаве.

Слева треснул сучок, Невзор на миг замер. Потом резко метнулся вперёд, к небольшому, но глубокому овражку. Свистнула над самой головой стрела, следом за ней басовито пропела вторая. Заметили!

Сухая ёлка когда-то, лет десять назад поваленная ветром, лежала, накрыв сучьями мало не половину оврага. Отрок скользнул в овраг, прикрылся валежником. Почти тут же послышался топот, и удивлённый вскрик вполголоса.

Невзор подождал, пока вой почти неслышно прошагал мимо, и прошептал:

– Благодарю тебя, Перуне.

И впрямь, ведь не могло же быть так, чтоб такой бывалый воин случайно не заметил под ногой сухую ветку. И нарочно он тоже наступить на неё не мог – кто ему такой Невзор, сын Несмеяна, внук Нечая, правнук Неустроя, чтоб такую поблажку ему давать.

Змеёй пластаясь по траве, Невзор выполз из своего убежища и двинулся дальше. Наткнулся на новый овражек – на дне журчал ручей. Остановился. Думал всего несколько мгновений, потом решительно свалился вниз.

Ручей оказался неожиданно глубоким – Невзор рухнул в него по самую грудь и тут же замер, напуганный наделанным шумом, хоть и ледяная вода сводила судорогой икры и пальцы. Наверху было тихо, только шелестели шаги идущих воев. На ручей надеются, думают, что он нырнуть побоится.

Невзор вдохнул полной грудью и нырнул в ледяную воду с головой.

Двое подошли к овражку, заглянули вниз. Постом один процедил удивлённо:

– Вот же нечистый дух! И куда только девался…

– Да я клянусь – он сюда нырял!

– Так и я видел, – возразил первый. – А нету ведь…

Они ещё несколько мгновений постояли, потом ушли – искать Невзора в лесу дальше.

Отрок вынырнул, судорожно дыша. Закоченелое тело не слушалось, когда он карабкался на глинистый укос оврага. Выбрался наверх и долго жадно хватал ртом тёплый воздух. Холодная вода текла с рубахи ручьём.

Ну, Невзоре, дальше!

Невзора вынесло из леса на самом берегу Нарочи – почти на том месте, где зимой его застукали друзья при встрече с Красой. И там, на самом берегу, небрежно притопывая ногой, стоял оружный вой. Старый. Наставник Ясь. Невзор остановился, трудно дыша с разбегу. Старый медлил, ожидая, когда отрок переведёт дыхание.

– Хвалю, – бросил он, наконец, криво усмехнулся, поворотился и зашагал к войскому дому вдоль берега, едва заметно махнув рукой – ступай, мол, за мной.

И снова клеть. Невзора втолкнули в дверь, он остановился на пороге. Отроки встретили его весёлыми криками.

– Ну? – в этот раз Милюта спрашивал.

– Всё! – довольно бросил он в ответ, невольно задирая нос.

– Прошёл?

– Прошёл!

И тут же, как и Явор третьего дня, весело согнулся от задорного удара меж лопаток.

На четвёртый день второе испытание прошли остальные четверо отроков.

Ждали.

Утром на пятый день дверь отворилась. На пороге стоял хмурый на весь целый глаз наставник Хмель.

– Выходи.

Никто из отроков не шевельнулся.

– Кто? – подал голос Невзор.

– Все выходи.

На дворе их ждали все. Оба наставника и девять молчаливых воев. Отроки гурьбой выбрались из клети и замерли, охваченные странным предчувствием чего-то неожиданного, необычного. Что-то будет, а? – с каким-то весёлым испугом подумал вдруг Невзор.

Старые переглянулись со странным, никогда не виданным отроками выражением лица, потом наставник Ясь негромко сказал:

– Вот что, отроки. Все вы прошли два Испытания, сегодня надо бы начинать третье, ан тут Доля распорядилась иначе. Гляньте-ка на закат.

Все разом поворотили головы.

На закате над лесом стоял столб дыма. Далеко стоял, упорно тянулся вверх, таял в облачной вышине. Чёрный дым, нехороший. В той стороне стояла вёска под назвищем Нарочь. Там ли горело, не там ли?

– Литва, – негромко пояснил наставник Хмель.

От короткого слова в душу дохнуло холодом – литва на северо-западной меже была тем же, чем печенеги да торки на полуденной да юго-восточной. Беспокойные соседи налетали, лили кровь, зорили и жгли вёски да починки, угоняли скот.

После того, как Всеслав Брячиславич отдал двух своих сестёр за литовских князей Корибута и Мовкольда, да дочь Зигмаса за сына своего Глеба сговорил, набеги отнюдь не прекратились – князей в литовской земле было много, а незамужних сестёр у Всеслава – только две.

– То пока невесть что горит, а только до Нарочи они самое большее к вечеру доберутся, – наставник Ясь в затруднении почесал горбатую переносицу. – Когда ещё там вои из Мяделя да Брячиславля приспеют… А только навряд ли той литвы там больше двух-трёх десятков. А Нарочь спалить их хватит вполне.

– Вот мы и решили им помешать, – всё с таким же затруднением сказал наставник Хмель. – Опричь нас тут никто не поможет. И третье Испытание вам проходить придётся в бою.

Под ложечкой засосало и захолонуло меж лопаток. Невзор покосился и увидел совсем рядом округлённые глаза Явора, и тут же подумал с нарастающим страхом – а ведь и Сбегова вёска тоже… в той стороне…

– Бой тут будет взаболь, не до первой крови, – рубил наставник Ясь. – Но тем, кто останется жив, это засчитается как Испытание. Любой из вас может отказаться. Но тогда ему ещё год придётся быть отроком. Решайте.

Друзья быстро переглянулись.

Идём? – одними глазами спросил Явор.

Конечно! – так же одними глазами ответил ему Невзор.

И дрогнула трава от дружного шага всех отроков разом – никто не остался в строю. Ни один.

Шли скорым шагом через лес, той самой тропкой, по которой третьего дня Невзор удирал от стрельцов. На ходу Старые давали отрокам, из которых в войском доме не остался ни один, последние запоздалые наставления:

– Дуром вперёд не лезьте…

– Для вас в этом бою главное – живыми остаться…

– Пятерых все вместе свалите или даже хоть и одного – и то добро…

– Да и литву пугнёте…

Остановились на опушке, укрываясь в кустах, в густом чапыжнике. Завязывали луки, тянули из ножен мечи.

Починок уже догорал, но Старые, молча взяв на себя старшинство невеликой сборной ратью, медлили, не хотели лезть наобум, не сведав вражьей силы.

Невзор задумчиво разглядывал на свой щит, когда из кустов рядом с ним высунул голову Явор.

– Ты чего остолбел? – весёлым шёпотом спросил он. – Боишься, небось?

– Да нет, – досадливо дёрнул плечом Невзор. – Тут иное…

– Что?

– Я слышал, что настоящие вои перед первым боем приносят жертву Перуну… – он поднял голову и посмотрел в испуганно расширенные глаза друга.

– Свою кровь, – добавил неслышно возникший рядом Милюта.

Невзор потянул из ножен на поясе короткий обоюдоострый нож, примерился и кольнул себя в руку. Крови не показалось ни капли, и он, закусив губу, надавил сильнее.

Голова Явора скрылась в кустах.

– А, упырь тебя заешь! – кровь закапала неожиданно обильно, и Невзор едва успел нагнуться к щиту. Поточив достаточно крови, перетянул предплечье чистым платком. Долго пыхтел и возился, растирая кровь по кожаной обивке щита.

– Тише вы, воропуты, – из чапыжника неслышно вынырнул наставник Ясь. – Всю литву сюда притянете…

Он на миг замолк, разглядывая алеющие свежей кровью щиты Невзора и Явора – Милюта всё ещё возился с ножом. Тихо выругался сквозь зубы, порезав, наконец, руку.

– Сами додумались?

Невзор довольно кивнул.

– Молодцы, – процедил Ясь. – Добро хоть хватило ума резать не правую руку, а левую. Дай-ка повязку поправлю, а то и до литвы не добежишь, рудой изойдёшь прямо тут.

– Наставник Ясь… – решился Милюта. – А сколько их?

– Четыре десятка, – наставник затянул потуже узел на повязке Невзора, поправил повязку у Явора – Вот сейчас они от починка на Нарочь пойдут, как раз по этой тропе, тут мы на них и ударим.

Шурша палой прошлогодней листвой и зелёными ветками чапыжника, вои и отроки быстро растеклись по опушке и засели в ожидании. Место для засады выбирал с умом сам наставник Хмель, и выбрал с умом – ветер дул в их сторону, донося тошнотворные запахи гари, палёной кожи и мяса, горелой шерсти. Отроки старались не думать, чем именно это пахнет, и чьи именно волосы и плоть горели там, в вёске.

Ждали.

Сердца колотились, ходили ходуном, дрожали пальцы, потели ладони.

– Наставник Хмель, – Невзору выпало место рядом с одноглазым. – А что, если они тут до завтра останутся?

– Не должны, – одними губами ответил Старый. – Тут время против них – в любое время могут вои из Мяделя подойти, а там и полоцкая подмога подтянется. И уйти обратно они тоже не могут – не ради же одной вёски они через межу прошли.

– А всё же? – не унимался отрок.

– Тогда ночью нападём, – отрезал наставник и намертво замолк.

Ночью нападать, однако, не пришлось.

Литва шла нестройной кучкой – не опасались. Да и кого им опасаться-то?

Невзор пригляделся. Литву он видел впервой: меховые шапки и такие же меховые безрукавки, некрашеные полотняные штаны и кожаные постолы с длинными ремнями-оборами. Волчий и рысий мех. Длинные усы и бритые чубатые головы – такие же, как и у русских воев. Короткие копья, луки из турьего рога, лёгкие топорики. Мечей не было ни у кого. Стало быть, и настоящих воев – ни одного. К Нарочи шла литовская молодёжь, вчерашние отроки (такие же, как и те, что сидели в засаде) – повеселиться выбрались.

Доспехов тоже ни у кого не было. Железных. Около десятка были в стегачах, а остальные – в сермяжных свитах, таких же, как и у кривичей.

Наставник Ясь негромко цокнул языком – для литвы ещё неслышно, зато его услышала разом вся засада. Медленно поднялись почти три десятка левых рук с луками, послышался равномерный скрип растягиваемых тетив.

Невзор закусил губу – он забыл надеть на пальцы правой руки костяные колечки, и сейчас их больно резала тетива. Но надо было терпеть: будешь сейчас надевать – не поспеешь выстрелить со всеми, стрельнешь раньше – спугнёшь раньше времени.

Отрок коснулся узким гранёным жалом бронебойной стрелы идущего литвина, нащупал середину груди.

– Га! – коротко выдохнул наставник Ясь, и двадцать семь тетив звучно бросили стрелы.

Попали не все. Далеко не все. Кто-то из литвы успел пасть наземь, услышал выкрик Яся, кто-то из отроков и даже воев промахнулся. Однако средь литвы вмиг на дюжину бойцов стало меньше. Остальные вскинули щиты, закрываясь от стрел, и кривичи с глухим рёвом ринулись из кустов.

Невзор рванул меч из ножен и тоже ринулся следом за всеми, холодея в радостном ужасе того, что сейчас будет. И вновь, как и третьего дня, меч холодным касанием успокоил трепещущего отрока, внушил уверенность.

И закрутился косо-ломаный звенящий мечевой бой.

Невзор на миг опешил, попав в стремительную коловерть полосующих воздух нагих клинков, увернулся от одного, поднырнул под другой. От третьего увернуться не вышло – литовский топор врубился в щит, лопнула кожа, треснуло дерево, но щит, щедро напоенный кровью хозяина, выдержал, не подвёл. Невзор нырнул под щит, приподымая нижний край, ударил им литвина под колено, провернулся и рубанул по открытому животу. Лесной воин задохнулся и повалился назад.

И тут всё мгновенно кончилось. Оказалось, что бить больше некого – кривичи победили. Живых не оставляли – незачем. Пусть послужат в вырии погибшим победителям – из девятерых воев, которые проводили Испытания, погиб один. И шестеро отроков – средь которых – и Милюта. И все остальные отроки были ранены. Опричь Невзора и Явора – на них не было ни царапины. Кровь ли на щитах ли помогла или ещё что… хотя вот Милюту она не сберегла.

Невзора тошнило в стороне, и Явор поддерживал его за плечо, бросая по сторонам свирепые взгляды, печальный из-за погибшего друга и гордый за иного друга, единственного из отроков взявшего чужую жизнь, хотя клинки окровавить сумели все.

Трещал костёр из смолистого сухостоя. По щекам отроков текли слёзы – по такому поводу не возбранялось. Невзор не плакал – стискивая зубы и усмиряя прыгающие губы, неотрывно глядел в пламя костра, пожирающего мёртвую плоть его первых соратников – и Милюты! – и истреблённых ими находников.

Шла по рукам круговая чаша с каким-то питьём. Давали отпить и отрокам… хотя какие они теперь отроки? Им оставалось пройти только Посвящение, чтобы стать настоящими воями, а то и воями. Невзор в свою очередь отхлебнул, и удивился странному горьковато-терпкому вкусу, пряному запаху и решил, что это, должно быть, вино из полуденных стран.

И на миг в тумане и дыме над костром Невзору привиделось…

Тёмно-синие громады гор с белыми вершинами вздыбились в недосягаемую синь неба, цепляя одинокие проплывающие облака.

Хрустальные и каменные переплетения дворца богов вздымались ещё выше.

Метнулся облачно-синий занавес, дворец исчез, и сквозь небесный полог проступило лицо.

Суженные глаза и твёрдый взгляд из-под косматых бровей. Густые усы, отливающие золотом, полуседой чупрун.

Грянул орлий клёкот над ухом, взмах огромных крыльев пригнул травы и овеял лицо ветром. Издалека ползли грозовые тучи.

Перун?!

Но и лицо бога исчезло, оставив только овеянное синевой ромашковое поле.

Неуж сам Перун?

Никто не даст ответа, только ты сам.

А к вечеру все шестнадцать уцелевших в бою бывших отроков уже красовались друг перед другом бритыми головами, короткими пока что чупрунами на темени да цветным знаменом на левом плече – Перунов Огнецвет, а за ним – два перекрещённых меча.

2. Нижнее Подвинье. Земля шелонян. Лето 1067 года, червень

Охота вырвалась из редколесья на открытое место со свистом и гиканьем, под конский топот и ржание.

Глеб Всеславич уже хорошо держался в седле, и сегодня был большой день – пестун Зигмас не просто взял его на охоту, но и дозволил гнать зверя, а возможно и ударить. В руках у полоцкого княжича было короткое лёгкое копьецо, которым, вестимо, вряд ли возьмёшь матёрого кабана, лося либо медведя, но копьецо это было больше чести ради.

Охота неслась вдоль овсяного поля. Топтать посевы всадники не стали – овсы были свои. В овсах мелькала бурая горбатая спина лося – матёрый бык, которому было наплевать на посевы и овсы, уходил от погони напрямик, только прядая ушами от свиста загонщиков, да прибавляя ходу.

Глеб отбросил копьецо в сторону, зная, что его подхватит оружничий, скачущий справа, нарочно приставленный рикасом к княжичу на охоте – всё так же ради чести, да и ради оказии, спасти, коль что, княжью жизнь. Приподнялся на стременах, на скаку вытягивая из налучья лук.

Бурая спина вдруг вынырнула из овса совсем рядом. Княжич на миг испугался – показалось, что зверь идёт прямо на него. Но нет – лось шёл мимо, он, скорее всего, даже не видел скачущих впереймы охотников.

Глеб вновь привстал на стременах, натянул тетиву (лук был сделан по его силе) и, невзирая на предупредительный выкрик несущегося к нему вскачь пестуна, пустил стрелу, а за ней – и вторую.

Лучная стрельба – удел труса, боящегося вступить с врагом в прямой бой. Куда более пристойно витязю (а уж тем более князю) сойтись с врагом или зверем лицом к лицу – меч против меча или рогатина против рогов, нож против клыков. Но вместе с тем – нет такого войского искусства, которое пристойно было бы не знать витязю (а уж тем более князю)! Княжич Глеб учился стрелять из лука, начиная с пятилетнего возраста, как и водилось в княжьих семьях всей Руси – сначала дома, в Полоцке, под присмотром воев отцовой дружины, потом и здесь, в шелонянах, у рикаса Зигмаса. И в свои девять лет уже редко промахивался.

Не промахнулся и сейчас.

Лось утробно взмыкнул, остановился крутя головой и силясь достать рогом торчащую в спине стрелу. Свистнула вторая стрела, но тут удача уже изменила княжичу – широкий наконечник только чиркнул по рогу, оставив на нём белёсую царапину. И тут же лось уставился на своего противника налитыми кровью глазами.

Беда, – понял княжич. Но даже и мысли о бегстве не возникло. Шепнул занемелыми губами:

– Копьё!

Но оружничий не поспел. А вернее, понял намного раньше княжича, что сейчас будет, понял и то, что мало толку будет от того лёгонького княжьего копья с тонким и коротким ореховым ратовищем. И сделал то, что должен был сделать – коротким толчком ноги послал вперёд коня, загораживая княжича (Глеб уже остервенело рвал из ножен короткий охотничий меч) от бешено фыркающего лося.

И почти в этот же миг, сохатый, тяжело склонив рога, с глухим трубным мычанием бросился на охотников.

Он не добежал до них всего с сажень – Зигмас прыгнул ему на спину прямо с конской спины, и конь с диким ржанием прянул посторонь. Лесной великан взлягнул задними ногами, силясь сбросить со спины нежданную обузу, задрал голову, пытаясь достать злого человека рогами, но острожалое железо уже ворвалась ему под рёбра, и хлынула на овсы кровь, пачкая светло-серую шерсть.

Но сил в сохатом было ещё вдосталь.

Отлетел в сторону Зигмас, держаясь за распоротое плечо – достал-таки его рогами лось. Рикас приподнялся на локте, но сохатому было не до него. Теперь ближе всех к нему оказался оружничий, приставленный Зигмасом к Глебу. Страшные рога (Глеб невестимо каким зрением успел в самый короткий миг сосчитать отростки на широких сохах – десять! – сохатый был в самом расцвете сил!) кинжалами вонзились в бок страшно и пронзительно взоржавшему коню оружничего, вздел его над собой и швырнул за спину.

Лось рывком поворотился к страшному двуногому, ужалившему его так больно около самого горла. Теперь, в отдалении, двуногий стал вдруг маленьким и беззащитным (не больше волка, которых за свою жизнь лось пробросал себе под ноги бессчётно), сохатый рыл острым копытом землю, бешено фыркая и раздувая ноздри, с которых падала на потоптанные овсы розовая пена. Орали скачущие загонщики, которые не успевали уже спасти ни князя, ни его воспитанника, русского княжича; бился покалеченный лосём конь, подмяв оружничего под себя.

Зигмас понял, что вот она, смерть на охоте, нелепее некуда.

И все забыли про Глеба.

Княжич спокойно, словно на прогулке, подогнал храпящего Огонька к лосю сзади-слева чуть ли не на полторы сажени, спокойно растянул лук и, целясь, словно на учебных стрельбах, всадил в сохатого одну за другой две стрелы – под левую лопатку и в левый бок.

Лось снова утробно замычал, словно жалуясь своей гуляющей где-то в лесных болотах лосихе. Ноги его подломились, и он повалился в овёс, подрагивая бурой шкурой и всё ещё силясь встать, рыл землю рогами и копытами, но было поздно – жизнь уже покидала его, сочась с кровью через четыре раны, уходила прочь, и с высоких кучевых облаков к нему уже тянул косматую руку Отец Зверья.

Княжич опустил лук, странным взглядом глядя на взятого им первого крупного зверя (пусть и из лука взятого!) и только тут его вдруг взяла крупная дрожь, он уронил под ноги приплясывающего коня лук и вдруг расплакался крупными злыми слезами.

Уже потом, вечером, хохочущие шелонские витязи больно, но приятно били его по плечам. Глеб сидел у костра, слегка пьяный от удовольствия и от пары глотков на радостях дозволенного Зигмасом (пестун сидел у костра, придерживая висящую на перевязи замотанную чистой тряпицей руку, и белизна той тряпицы медленно, но верно набухала кровью) пива. От переполнявшего его охотничьего счастья княжич не помнил ни о чём опричь своей добычи (на угольях жарились сердце, язык и печень сохатого, эта часть пиршества принадлежали ему, ему, княжичу Глебу Всеславичу!), даже и о той войне, которую вёл его отец на полуденно-восходной меже княжества. И при виде вынырнувшего из полумрака воина никто не встревожился.

И только когда он склонился к уху рикаса, и из негромкой, почти неразборчивой его скороговорки, расслабленное ухо княжича уловило отцовское имя, Глеб насторожился и приподнялся с обрубка дерева, на котором сидел. И почти тут же пестун поворотился к нему, хмурясь и кусая длинный ус.

– Вот что, Глеб… – он помедлил мгновение, чего Глебу достало – он мгновенно перебил, забыв про вежество.

– Что с отцом?!

Зигмас не обратил внимания на грубость воспитанника.

– В полоне твой отец, – очень чисто по-словенски сказал рикас. – Седмицу тому его Ярославичи схватили в Орше, на переговорах.

– Как… на переговорах? – замер Глеб с отверстым ртом. Кусок печёного лосиного сердца сорвался с острия ножа и упал в пепел, но княжич не замечал этого. – Они… клятву нарушили?

– Нарушили, – невесело усмехнулся Зигмас. – На кресте клятву. И братьев твоих схватили, Рогволода и Бориса.

– А… Полоцк? – княжич уже стоял на ногах, напряжённый, как лучная тетива. – А мать?

– Княгиня Бранимира стоит против двоих Изяславичей – Мстислава и Ярополка, заперлась в Витебске с твоими младшими братьями, – слова воспитателя гулко, словно в бочке, отдались в ушах.

– Младшими, – онемелыми губами прошептал Глеб. – А Ростиславу ещё и полугода нет…

Он рванулся, но быстрая рука пестуна мгновенно перехватила его всего в полушаге от костра.

– Ты куда это?

– Пусти! – княжич опять рванулся. Он не думал сейчас – куда, зачем. Он знал – надо скакать! Надо выручать отца! Надо спасать мать!

Кажется, он прокричал это вслух, потому что Зигмас пожал плечами, так и не поднявшись с места и продолжая удерживать воспитанника одной рукой:

– Отца выручить хочешь? Мать? То дело доброе, вестимо, да только кого ты в бой поведёшь? У тебя ни дружины, ни оружия…

– А… – Глеб поворотился к нему (на бледном лице яро горели безумием глаза). Осёкся, не договорив.

– Я, вестимо, помогу, – кивнул рикас, поняв невысказанный вопрос. – Только что, наобум дружину бросать прикажешь в ваши земли? Надо сначала всё выведать как следует.

И Глеб сник, поняв правоту пестуна.

Воротясь на хутор Зигмаса, Глеб молча швырнул поводья оружничему, чего за ним ранее никогда не водилось – обычно он сам ухаживал за своим конём, кормил, поил и чистил его, даже спать не ложился, пока конь не ухожен, как и полагалось будущему витязю. Пинком отшвырнул дверь конюшни, рывком вспрыгнул, почти не задевая лестницы, на сеновал, упал лицом в сено и затих. Оружничий понимающе смотрел ему вслед. Долго смотрел, пока конь Глеба не подошёл и требовательно не потеребил его за плечо губами.

– Оставь его, – хмуро сказал с крыльца рикас. – Ему сейчас это надо – побыть одному, позлиться на весь мир.

И ушёл в дом.

На сеновале пылинки плясали в столбах света, падающего сквозь дырявую кровлю. Осень, когда сожнут рожь и овёс, работники рикаса сбросят с кровли сопрелую прошлогоднюю солому и заменят на свежую, плотно уложат снопы поверх стропил. От пыли и запаха старого сена першило в горле.

Глеб не плакал, хотя очень хотелось. Внутри, в груди, что-то словно смёрзлось, словно по осени, в грудень, когда мёрзлая земля лежит комьями, ещё не укрывшись снегом на зиму. Он перевернулся лицом вверх, смотрел на тугие соломенные снопы, изъеденные мышами и гнилью, на потемнелые от времени стропила, любовно выглаженные топорами Зигмасовых холопов и захребетников. Иногда эти снопы и стропила расплывались в глазах, но сердито мигнув, он усилием воли подавлял предательскую слабость.

Он не девчонка! И не ребёнок уже! Ему девять лет, он только сегодня убил на охоте здоровенного лося, спас жизнь пестуну Зигмасу! Ему не к лицу плакать.

Сено зашуршало – кто-то пробирался к нему, осторожно, чтобы не нашуметь. Но разве ж можно не нашуметь, когда лезешь через сено?

– Кто? – голос предательски осип, и Глеб, сглотнув, повторил, уже громче. – Кто там?

Шуршание прекратилось.

– Я, – ответил неуверенный тонкий голос.

Лига!

– Мне уйти? – голос девчонки дрогнул. Дочь Зигмаса знала с самого раннего детства, что её ровесник, воспитанник её отца, криевс Глеб, сын рикаса криевсов Всеслава – её наречённый жених. И спорила с ним редко – жених ей нравился.

– Нет, – ответил Глеб, по-прежнему глядя на стропила.

Лига подошла и села рядом.

– Я всё знаю, – сказала она, глядя на него своими глазами цвета старого мёда.

Глеб молча кивнул. Говорить не хотелось. Даже с ней.

– Что ты… – она хотела что-то спросить, но не решилась. Тоже не знала, о чём говорить. – Отец тебя искал.

Глеб в ответ только дёрнул щекой, и Лига понимающе кивнула. Отец на самом деле отлично знал, где надо искать Глеба.

Вновь зашуршало сено, из сгущающихся сумерек стремительно вынырнуло мальчишеское тело, плюхнулось рядом с ними. Лига взвизгнула, попыталась отскочить, но на сеновале было мало места.

– Дзинтарс!

Мальчишка с довольным смешком уселся рядом с ней, глянул на неё, на княжича, посерьёзнел.

– Дзинтарс, ты самый невыносимый из моих братьев! – прошипела Лига, отбрасывая за спину косу.

– Это потому что я сын рабыни, – без малейшей горечи альбо стеснения заявил Дзинтарс, отрывая соломинку. Прикусил её губами, покосился на Глеба и язвительно спросил. – У вас что, свидание? Я помешал?

– Пошёл ты! – казалось, Лига сейчас вцепится ему в волосы, но Дзинтарс легко остановил её, просто протянув руку. Он был старше обоих своих друзей на два года, поэтому ему иногда приходили в голову такие мысли, от которых княжич и дочь рикаса впадали в остолбенение либо в бешенство. Как вот сейчас, со свиданием. Выдумал тоже!

– Оставь, Янтарь, – коротко бросил Глеб (он звал друга на словенский навычай, и тот не спорил), и Дзинтарс унялся.

– Что ты думаешь делать? – прямо спросил он – не постеснялся, как Лига. Глеб поднял глаза – Дзинтарс смотрел на него выжидательно и требовательно, так, словно это он был выше по происхождению, словно это он был законным сыном князя.

Глеб оживился. Сел, схватил друга за рукав, заговорил быстро и сбивчиво:

– Я сбегу… ей-Велес, сбегу… вот прямо завтра же… До Полоцка отсюда всего-ничего, а там воевода Бронибор даст мне войско, чтобы идти спасать мать и отца.

– Я с тобой! – Дзинтарс стукнул кулаком по колену. – Мы им покажем, этим Ярославичам!

– Будешь моим гриднем, Дзинтарс? – само собой вырвалось у Глеба. Он смутился, но Дзинтарс только кивнул в ответ, и сказал серьёзно и прямо:

– Конечно. Я же сын рабыни, – он любил напоминать об этом кстати и некстати. – Мне не будет никакой доли в наследстве отца и рикасом мне тоже не бывать. В лучшем случае буду воином в дружине кого-нибудь из моих старших братьев. Так лучше уж я буду служить тебе.

Лига весело переводила взгляд с одного мальчишки на другого – они придумали какую-то новую игру, и довольно забавную игру. Пожалуй, и ей тоже найдётся в этой игре место – ведь она сестра одного и невеста другого. Да! Она бежит с ними! Отец простит – он всё прощает своей единственной дочери. А мальчишкам пока говорить об этом не стоит – лучше в последний миг.

– Вот только завтра бежать не получится, – с досадой сказал Дзинтарс. И в ответ на недоумевающие взгляды сестры и друга пояснил. – За день мы до Полоцка не доберёмся, значит, надо с собой что-то поесть взять. Подготовиться.

– Послезавтра, – согласился Глеб. Дзинтарс был старше и умел хоть немного думать вперёд.

Дубрава стекала к Двине по высокому глинисто-песчаному откосу – когда-то деревьям захотелось напиться, да так они и остались стоять на берегу, утолив жажду.

Тёмно-рыжий конь осторожно ступил в воду, понюхал плоские разбегающиеся волны, ступил ещё раз, заходя поглубже и, покосясь на хозяина из-за поджатого уха («А не сойти ль тебе, друже, пока я пью?» – «А вот не сойти!» – мстительно подумал Глеб), принялся пить, то и дело брезгливо прядая ухом. Впрочем, прядать брезгливо было не с чего – дно в Двине-Даугаве песчаное. Шелоняне говорят, что Перун (они зовут его Перконс) когда-то давно велел вырыть эту реку птицам и зверям.

Коня звали Лиесма, на шелонской молви – пламя, огонь, но он откликался и на словенское «Смага» или «Огонёк», как звал его княжич Глеб. Привык уже за те два года, которые носил своего лёгонького хозяина.

Это был первый конь княжича. Не считать же первым конём старенького смирного мерина с отцовской конюшни, на которого Глеба посадили в день подстяги, пять лет тому, и на котором Глеб учился ездить. В землю шелонян его везли в санях, зимой, перед самым началом отцовой войны с Ярославичами. А этого коня, Смагу, ему подарил пестун, шелонский князь (или как они сами говорили, рикас) Зигмас.

Вестимо, в иной день княжич и сошёл бы с коня, а то и, раздевшись, выкупал бы любимца. Но сегодня с утра не заладилось на душе, словно в ненастный день. Хотя день как раз был ясный и жаркий.

Глеб Всеславич покосился на замерших невдали двух всадников-шелонян. Их кони пофыркивали, прядали ушами, но без разрешения хозяев не смели двинуться к реке (Добре выучивают шелоняне своих коней, – подумалось мельком Глебу). Сами вои тоже бросали косые взгляды на воспитанника их господина, щурились и молчали.

Княжич пришлёпнул ладонью крупного овода на конской шее, проследил, как насекомое плюхнулось в воду, закачалось на волнах, которые уносили его на закат, к Варяжьему морю, глянул на ладонь.

Кровь.

Он сжал зубы, вновь покосился на сопровождающих, теперь уже мало не с ненавистью, словно на стражу темницы, в которой сидит он сам. Сидит вот уже вторую седмицу. Вои глядели всё так же бесстрастно.

Умом он понимал, что не прав. Никакая это не темница, да и вои эти не надзиратели, а стража чести ради. Но всё-таки…

Но всё-таки никогда ранее пестун не приставлял к нему соглядатаев! Никогда до той самой позавчерашней охоты. Добре платит пестун за спасение жизни. С того дня и началось вот это – когда его всё время сопровождал то один вой, то другой, то, вот как сейчас – двое. Опасался пестун – не сбежал бы воспитанник в Полоцк, очертя голову, да не попал бы прямо в руки к Мстиславу. Словно подслушал. Выдать никто не мог – и Дзинтарсу, и Лиге Глеб верил как себе.

Не бойся, Зигмас, не сбегу уже теперь.

Княжич вновь глянул на окровавленную ладонь.

Кровь…

Что там сейчас творится, в родной земле?

Из тишины Глеба вырвал конский топот. Он нехотя оборотился, уже зная, что увидит – небось, пестуну приспичило его видеть зачем-нибудь. От леса, за которым скрывался Зигмасов хутор мчался верховой – так и есть.

Огонёк поднял голову и замер над водой – с конских ноздрей стекала вода.

С трудом подавив раздражение, княжич поворотил коня навстречь всаднику. Огонёк, недовольно фыркнув, ступил на твёрдый берег.

Когда всадник подскакал ближе, Глеб удивлённо приподнял брови и тут же воспрял на седле – это был не шелонянин, а кривич. Неужто вести какие из Полоцка донеслись, наконец? Глеб понукнул коня; Огонёк проникся и вымчал хозяина на берег.

Это был не просто кривич, а мальчишка. Вестимо, старше Глеба, лет четырнадцати-пятнадцати, рослый, тонкий; на нём как-то странно ловко сидел стёганый доспех, крытый синим сукном. Кожаный шелом сбился на затылок и укреплённый на темени пучок чёрного конского волоса победно реял на ветру.

Шелоняне тоже подъехали ближе – мало ли, вдруг этот кривский мальчишка – подосланный из Полоцка убийца. На деле они, вестимо, так не думали, того требовало вежество.

– Глеб Всеславич! – мальчишка, подскакав, вздыбил коня, осадил его, сорвал с головы шелом и поклонился, не слезая с седла. – Гой еси, господине!

– И ты здравствуй… – Глеб мгновение помедлил, не зная, как назвать гонца, но тут же заметил тёмно-русый чупрун на бритой голове, глаза княжича расширились, дрогнули ноздри, и он закончил с лёгким удивлением (в пятнадцать-то лет – опоясанный вой?! впрочем, как раз войского пояса-то у мальчишки почему-то и не было). – Здравствуй, вое! Звать-то тебя как?

– Явором кличут, – легко ответил мальчишка. А чего бы и не легко – княжич, чать, спрашивает, не чужак какой, не ведьма. С княжьей породы скверна не прилипнет, князья – потомки богов. – Послан к тебе от воеводы Бреня с вестью.

Княжич мгновенно помрачнел, едва заслышав имя Бреня. Дёрнул щекой и отворотился, спросил чужим голосом:

– И что же велел передать мне пестун моего отца и старшой его дружины? – он постарался вложить в свои слова как можно больше яда.

Явор насупился, видимо, что-то поняв, но не стал говорить о том, о чём не велено.

– Велено мне передать тебе, княже Глеб Всеславич, что воевода Брень едет сюда и скоро прибудет на хутор князя Зигмаса.

Глеб рывком поворотился к гонцу, бросил отрывисто:

– Скоро – это когда?!

– Сегодня к вечеру должен прибыть.

– Тааак, – многозначительно потянул княжич и не сказал больше ни слова.

В очаге дымно пылал огонь, дым клубами стелился под камышовой кровлей, медленно вытягиваясь в отворённый дымник. Над огнём на толстом вертеле проворачивалась туша заполёванного по дороге Бренем и его людьми кабана – гостинец рикасу Зигмасу от полоцкого воеводы и княгини Бранимиры. Холопы, споро суетясь, накрывали на стол, расставляя поверх вышитой льняной скатерти блюда, чаши и кувшины – пахнуло вином, пивом, блинами и рыбой.

Княжич Глеб, уже в светло-зелёной праздничной свите, из-под которой была видна алая рубаха, в высоких сапогах жёлтой кожи, подошёл вплотную к сидящему около стола воеводе, глянул насупленно. Он, наверное, выглядел смешно – невысокий девятилетний мальчишка в праздничной сряде и с мечом на боку (не взрослым, не настоящим мечом пока что – ан нет, и этим мечом можно было и ранить, и убить!), но никто в доме Зигмаса даже не улыбнулся. Все помнили, что этот мальчишка-криевс – третий сын полоцкого князя (и в первую очередь помнили о том воевода Брень и пятеро прибывших с ним воев), помнили про то, что он воспитанник господина. Помнили и про то, что мало кто из его ровесников так же хорош, как он в лучной стрельбе и в бою на мечах. Помнили и ту охоту два дня назад, когда он спас жизнь рикасу (как и рикас спас жизнь мальчшке). Не улыбнулся никто.

– Гой еси, княже Глеб Всеславич, – степенно сказал воевода, вставая на ноги и кланяясь. – Поздорову ль?

– Поздорову, – нетерпеливо бросил Глеб подрагивающим голосом, глядя исподлобья. – А не скажешь ли, воевода Брень, как это так вышло, что мой отец и твой воспитанник в полоне у киян, а ты тут передо мной сидишь?

У Бреня дёрнулся седой ус. Спрашивал Глеб на грани оскорбления, видно и хотел оскорбить, уязвить побольнее, да всё ж не решился лаять воеводу в глаза. Тем паче, что старый гридень девятилетнего неопоясанного мальчишку, хоть и княжича, на бой вряд ли вызовет за оскорбление.

Невесть чем и окончилось бы, да только тут княжича настиг суровый повелительный голос Зигмаса:

– Глеб! – рикас заметил неподобь и поспешил вмешаться, пока нравный мальчишка не загубил вконец дружбу меж полоцким и шелонским домами.

Княжич покосился в его сторону, шевельнул плечом, но оборотиться так и не подумал, по-прежнему требовательно глядя на воеводу. Брень же, меж тем, сумел-таки найти слова.

– Война, княже, – нехотя сказал он – была нужда ссориться с будущим князем. – А на войне всякое случается. Мой сын, Витко, тоже в полон попал, если тебе с того легче будет.

– Глеб, поди сюда! – вновь раздался голос рикаса.

Пестун для воспитанника – считай что сын, будь он хоть трижды княжичем. В иных странах воспитанникам с родителями и видеться-то запрещают пока срок воспитания не выйдет.

И в этот миг у мальчишки внутри словно что-то сломалось. Он шатнулся вперёд, пропал лицом к плечу гридня и заплакал, невзирая на то, что смотрели на него со всех сторон. Смотрели кривские вои, приехавшие с Бренем, смотрели шелоняне, как старшие вои, так и ровесники, смотрела наречённая невеста, дочка Зигмаса, смотрел, приподнявшись на резном господском кресле и сам рикас. Понимающе смотрел.

3. Кривская земля. Озеро Нарочь. Лето 1067 года, червень, Перунов день

Парни таскали валежник для костра. Весело перекликались голоса, звенели топоры, трещали сучья. Двое-трое уже бились об заклад – кто из них найдёт больше дров, кто большую честь от стариков получит.

На высоком взлобке у берега Нарочи под огромным дубом собрались весяне из Сбеговой вёски, с Мяделя, из Нарочи и окрестных починков. Нарочанские, хоть и христиане, старинные киевские насельники, а всё равно Перунов день праздновали – крест на груди обычаев блюсти не мешает.

Корнило продрался сквозь кусты к поваленной зимней бурей берёзе, смахнул с потного, изъеденного оводом лица паутину. Прищуря глаз, наметил, где рубить, размахнулся топором… и остановился, заслышав конский фырк. Парень обернулся и мало не отпрянул. Сквозь кусты по лесной звериной тропе шёл конь – над малинником и черёмухой виднелась только конская шея и голова. Саврасый тревожно озирался и прядал ушами.

В крещёной душе Корнила что-то захолонуло – а ну как это конь самого Лесного Царя? Дажьбог ездит на белых конях, Велес – на вороных, Перун – на гнедых… а на каких – Лесной Царь или как там его…

Правая рука сама собой потянулась не то перекреститься, не то голову очертить, но тут конь вышел из малинника на открытое место, и Корнило остолбенел. Во-первых, конь был вовсе не саврасым, а гнедым, саврасой масти была только морда, а во-вторых, это не просто конь, это всадник!

Верхом сидел оружный муж, в длинном плаще, стегаче и кольчуге поверх него. Высокий шелом глядел в небо острым верхом, из-под плаща выглядывал кованый наконечник мечевых ножен, изукрашенный чернью. Корнило мог бы поклясться, что невидимый ему под плащом черен меча тоже небедно украшен – князю впору. Длинные седые усы, за левым ухом – кончик такого же седого чупруна, самый кончик которого высунулся из-под шелома.

Корнило поднял бровь – что-то знакомое почудилось ему в этом странном всаднике. Корнило невольно попятился (известно, всякая нечисть больше всего любит прикинуться знакомым человеком), но тут кусты раздвинулись, и на поляну следом за этим всадником выехал второй. Такое же оружие, такой же доспех, только вместо плаща – медвежья шкура, только конь не гнедой, а вороной. Тут уж Корнило не стал сдерживаться – перекрестился. Слишком уж похожи были эти два всадника на самих Перуна и Велеса, которые почтили Своим присутствием обычный весянский праздник.

Но уже в следующий миг смятённый Корнило увидел на щитах всадников знакомое всем знамено полоцких князей – белую волчью голову на багряном поле. Будут ли эти демоны (Корнило вздохнул облегчённо) носить на щитах знамено полоцких князей?

Вряд ли. Да и гнедой у первого всадника с саврасой мордой, а всем известно, что боги (то есть, демоны, демоны, конечно!) ездят на конях чистой масти, без пятнышка.

И почти тут же грянул весёлый многоголосый хохот. Смеялись явно над ним, над Корнилой, над его испугом – а в следующий миг он увидел, кто. Всадники были не одни – следом за ними из кустов толпой валили мальчишки. Тоже с оружием, тоже в лёгких бронях, каждый младше Корнила года на четыре. Ошалевший от неожиданности Корнило с трудом сообразил, кто это такие. Отроки с войского дома и их наставники, Старые!

Корнило закусил губу, а руки уже сами работали – вытягивали вместе с этими мальчишками из густого малинника берёзу, рубили сучья и одирали берёсту для растопки. Знатный будет костёр сегодня, да только не Корниле, нашедшему больше всех дров, будет на нём честь – этим вот сопленосым с оружием. Так уж сложилось, что вою всегда больше чести, чем труднику-весянину, и от девок внимания больше. Корнило чуть скрипнул зубами, вспомнив Гордяну, Несмеяна и своё неудачное сватовство, но смолчал, сдержал эти мысли при себе.

И почти тут же, как нарочно, он увидел средь мальчишек Невзора, сына того полоцкого гридня, к ногам которого прибило прошлым летом Гордянин венок. Ух как взялось огнём сердце! Из-за него, из-за этого градского, Гордяна его осрамила на всё Поозёрье, теперь лет десять будут судачить за спиной, сплётки друг другу передавать, пока какое новое событие не заслонит.

Пащёнок Несмеяна тоже был в стегаче, распахнутом на груди (болтались кожаные завязки), только без шелома (кожаный шелом был заткнут за пояс), и отблёскивал бритой головой, а русый с лёгкой рыжиной чупрун (пока что короткий) трепало ветром. Корнило опять скрипнул зубами – он знал, что Невзору в этом году будет всего пятнадцать. В пятнадцать лет он уже полноправный вой – иначе не посмел бы при старых голову побрить да чупрун отпустить! А пояса войского нет, тяжёлого пояса турьей кожи, с медной кованой пряжкой и бляшками, того пояса, на который вои вешают меч, и который сразу виден хоть другу, хоть врагу.

Корнило повёл глазами на остальных мальчишек и заметил, что поясов нет ни у кого. А чупруны есть у всех.

Что за чудеса?

А чуда, меж тем, никакого не было. Отроки только недавно получили посвящение, потом и головы обрили, и волосы Перуну пожертвовали, но опоясывание всё-таки Старые отложили до Перунова дня, решив хоть в этом соблюсти обычай – бой боем, а полученное не в очередь, не по обычаю посвящение требовалось закрепить. Потому и привели всех отроков разом к ближайшему священному костру.

Их и была первая очередь в празднике. Сразу же после жертвы.

Невзор не видел, что там делали у костра Старые и местные старейшины – он стоял среди отроков и ничего не мог разглядеть из-за широкой спины вымахавшего не на шутку Явора. Да ему и не требовалось видеть – он по тому, что слышал, мог угадать.

Вот сдержанное гудение голосов прерывается гулким треском пламени – разгорелся костёр.

Вот глухой утробный мык прерывается рёвом и храпом – это кто-то из Старых принял заранее откормленного весянами за зиму рыжего быка на рогатину.

Дымно и горько завоняло – это кровь густым тёмно-красным потоком хлынула в огонь, и тяжёлый дым, клубами вздымаясь над берегом, овеял священный дуб и понёс куда-то к вершинам мирового древа и теремам вырия весть о свершившейся жертве.

Отдалённый рокот где-то в вышине и торжествующий многоголосый крик – знак того, что жертва принята.

Сейчас! – понял Невзор, напрягаясь. И тут же заревел рог, зовя отроков к бою.

Они разом хлынули на поляну, провожаемые взглядами весян – одобрительными и завистливыми, равнодушными и неприязненными (были и такие!). Разделились на два отряда, растеклись по разным краям поляны, поворотясь друг к другу лицом, обнажили оружие и подняли щиты.

Опять заревел рог, и мальчишки ринулись друг другу навстречь.

Невзор почти ничего не помнил, равно как и из первого боя, того, ещё весеннего, настоящего. Наученного постоянными упражнениями тело само делало потребное – уворачивалось, отбивало щитом или мечом удары, ударяло само, встречая мечевым лёзом другое лёзо или щит. И рассудочно удивился, услышав новый рёв рога – как, уже всё?! Так быстро?

Они снова стояли в строю, а Старые что-то по очереди говорили, рассказывали весянам. Зачем? Ладно, им виднее.

Невзор чуть сместился в сторону, сумев на сей раз выглянуть из-за Яворовой спины, скользнул по толпе весян, бессознательно выискивая знакомые лица. А чего ж, тут ведь и с Мяделя люди есть, и с Нарочи, совсем рядом с дедовым починком (о том, что дед погинул в Менске, Невзор уже знал, но Моховую Бороду иначе как дедовой назвать не мог!). И вдруг замер, выхватив глазами в толпе весян знакомое лицо.

Краса!

Это и правда была она – в крашенной берёзовым листом и крушиной ярко-жёлтой рубахе, фиолетовой черничной понёве – теребила кончиками пальцев переброшенную через плечо длинную косу. встретилась с ним взглядами, чуть вздрогнула, и губы дрогнули в едва заметной улыбке, так же почти не заметно склонила голову. Здравствуй, мол, витязь.

И ты здравствуй, красавица…

И почти тут же Невзор вздрогнул, словно обожжённый чьим-то откровенно враждебным взглядом. Дёрнул головой, пытаясь уловить, кто это так на него смотрит, но поздно – глядельщик уже скрылся в толпе, не поймаешь. Ладно, до утра далеко ещё, встретимся и лицом к лицу с тобой, – посулил про себя Невзор, снова отыскивая взглядом Красу. Что за напасть? Она тоже куда-то пропала!

– Явор, сын Лодыги! – ворвался в уши голос Наставника Яся.

Зазевался, Невзоре, не заметил, как Старые перестали говорить и начали делать – Явор шагнул из строя, подойдя к Старым. Наставник Хмель коротким движением охватил фигуру мальчишки широким поясом турьей кожи и подвешенной к ней мечом, щёлкнул пряжкой, застёгивая пояс. Покраснев от удовольствия, Явор шагнул назад и стал в строй, снова заслонил собой Невзора.

– Незванко, сын Дражена!

– Невер, сын Техона!

Невзор слегка встревожился – он ждал, что его выкликнут сразу после Явора, ан нет! Но почти тут же голос Наставника Хмеля возгласил:

– Невзор, сын Несмеяна!

Он шагнул мимо посторонившегося Явора, мазнул краем глаза по толпе, силясь вновь увидеть Красу, но увидел вновь только взблеск всё того же ненавидящего взгляда. Едва не споткнулся, но вовремя выровнялся (не было бы хуже приметы для дальнейшей службы войской!) и шагнул к Старым. Пояс лёг на бёдра непривычной пока что тяжестью, плотно охватил, меч потянул его книзу. Эта тяжесть приятная, радостная, не в тяжесть совсем! Эх, отец-то с матерью не видят! – пронеслось мгновенное сожаление. Зато кое-кто другой видит! – Невзор почти тут же встретился наконец взглядом с Красой. Она улыбалась – и глядела прямо, открыто глядела!

Разгоняя темноту, жарко пылали костры. Девки пели – на много голосов, иной раз и не поймёшь что. Парни молчали – и так хорошо было.

Невзор прошёлся меж кострами – искал Красу. Нашёл. Она не пела, только стояла невдалеке от костра и молча, не отрываясь, глядела в огонь.

Невзор неслышно подошёл сзади и стал за спиной.

– Нельзя долго глядеть в огонь, – сказал он тихо. Краса даже не вздрогнула.

– Это христианам нельзя, – бросила она насмешливо. – Мне святой огонь ничего не сотворит. Хочешь, горящую ветку из огня голой рукой выну? Или вот велю – и огонь сам из костра на тебя прыгнет!

– А можешь? – Невзор спрашивал равнодушно, но голос всё ж дрогнул.

– Не-а, – простодушно ответила Краса и вдруг доверчиво спросила. – Жалко, правда?

– Ага, – тихо выдохнул гриднев сын, чувствуя странное желание взять её в ладони и спрятать в ладанку на груди. – А ветку?

– Необычного хочется? – колко и коротко засмеялась девушка, вновь полоснув его горящим взглядом. – Не пробовала пока, но коль надо будет – возьму, не сомневайся.

Невзор улыбнулся, протянул руку, несмело обнял её за плечи.

Краса шевельнула плечом, стряхивая его руку.

– Не надо, оставь… Поймай-ка меня сперва! – вдруг наклонилась, выхватила из костра обгорелый уголёк и мазнула его по щеке. – Лови!

И скрылась в темноте.

Она, может, хотела его просто углём попятнать, да только уголёк погас не до конца, и попятнала взаболь. Ожгло. И душу злость ожгла. Невзор ринулся следом, не разбирая дороги. Шагов через сто споткнулся о камень, перелетел через голову и растянулся на прибрежном песке. Сел, ошалело мотая головой. Боль стремительно проходила, а вместе с ней проходила и обида, и злость.

– Ушибся? – засмеялась Краса где-то совсем рядом. – Не сердись, паробче. Больно уж ты чваниться передо мной начал, вот и проучила я тебя.

Она вдруг возникла рядом с ним из темноты, глянула весело и задиристо. Ходила неслышно, как и он сам… На миг возник страх – что он знает-то про неё даже и через два года после знакомства?! И видел-то её всего раз десять за всё это время! Лесовичка! Они ведь и с русалками ликуются, и с лешими… Невольно вздел руку – обережный круг сотворить, но остановился – она вновь смеялась.

– За русалку небось меня принял? – она отошла на шаг. – Ну давай обматери меня как следует, авось и исчезну…

Невзор опустил руку – стыдно стало. Какая там русалка?! Он же с ней зимой познакомился, а русалки зимой спят!

Да и немало он уже про неё знает, преувеличил… хоть и не всё.

– Пойдём, – Краса уже тянула его за рукав. Говорят, у русалок руки холодные, как лягушачья кожа. У Красы руки были горячие и сухие, а пальцы сильные.

– Куда? – хрипло спросил Невзор, не трогаясь с места.

– Да пошли, не бойся! – она топнула ногой. – Хоть сажу смоешь с лица! Или людей пугать собрался?

До воды было два шага.

– Дай, я, – Краса зачерпнула пригоршней воды из озера и смыла с его щеки уголь. Вода остудила и палящий ожог. Невзор с шипением втягивал воздух сквозь зубы – колено саднило, расшиб, когда падал.

Краса поняла, спросила насмешливо:

– Чего ж летел, как чумовой? Терпи теперь.

– Со злости, – признался он. – Ты ж меня углём ожгла. Непогасший он был, уголь-то.

– Знаю, – девушка пожала плечами. – Ты ж сам меня ветку горящую из костра вынуть подначивал. Всё необычного хотел. Вот тебе и необычное.

Невзора вдруг опять захлестнула нерассуждающая злость – эта девчонка-лесовичка играла им, как деревянной бирюлькой, вертела и так, и сяк. Он рванул Красу за руку к себе, схватил за плечи и властно поцеловал. В глазах встал туман, в висках застучало, руки сами поползли вверх, сминая свиту и тонкую льняную рубашку…

И тут же полоснуло жгучей болью по лицу, по самому ожогу. Невзор шарахнулся, выпустив девушку из рук, прижал к пылающей щеке ладонь, ошалело глянул на Красу.

Она и не думала убегать. Подошла вплотную, коснулась ожога кончиками пальцев, утишая боль.

– Больно? – спросила тихо, грустно и грозно. – Мне тоже больно, когда меня вот так лапают. Со мной так не надо.

Парень прикоснулся губами к её пальцам.

– Ты не обижайся, – сказал Невзор хрипло, пряча глаза. – Люба ты мне, сама небось поняла уже…

– Поняла, не глупая, – задумчиво ответила девушка, присев у воды. Глянула на него снизу вверх, задумчиво черпая ладонью воду.

– Ай не нравлюсь?

– Нравишься, – всё так же задумчиво ответила Краса. И повторила, словно сама для себя. – Нравишься…

Она вдруг вскочила, снова схватила его за руку.

– А ну, пошли.

– Да куда ж ещё?! – вновь упёрся Невзор.

– Эка упрям, как баран, – бросила девушка насмешливо. – Покажу кой-чего, пошли!

Что она могла ему показать? Ну и девка! Такая и на край света заведёт!

Впрочем, на край света она его не повела. Прошли сотни две шагов и оказались на самом берегу Нарочи, у большого валуна. Где-то далеко, за морями и горами, на краю света, в Сбеговой вёске заливисто орали петухи.

– Слышишь? – спросила Краса шёпотом. – Третьи. Скоро солнце встанет. Поглядим? С камня?

– Давай, – невесть с чего так же шёпотом ответил кмет. Сбросил суконную свиту, кинул на камень – в зарев ночь и холодом проберёт. Невзор уже безбоязненно обнял девушку за плечи.

– Оставь, – вновь остудила она. – Я не миловаться сюда с тобой пришла.

Но руки не сбросила.

– А зачем же? – обиженно спросил мальчишка.

– Говорю же, рассвет поглядеть.

Стали ждать рассвет.

Небо над окоёмом медленно светлело, наливалось лазурью. Показался алый, раскалённый край солнца.

– Ну чего я не видал в этом восходе? – ворчливо спросил Невзор. Ворчал больше для виду, из мужского упрямства – самому было полюби то, что увидел.

– Ничего-то ты не понял, Невзоре, – тихо и торжествующе засмеялась Краса, соскакивая с камня. – Я тебя и огню своему показала, и воде, и солнцу… никуда теперь от меня не денешься.

4. Вятицкая земля. Корьдно. Лето 1067 года, зарев

Дружина воротилась домой в сумерках. Вои молча рассёдлывали утомлённых почти двухмесячными скитаниями коней, устало, не глядя друг на друга. Не до пира было, хоть обычай и велел отпраздновать возвращение домой. Нечего было праздновать. Потому князь и велел отложить пир на завтрашний день.

Сам Ходимир тоже почти шатался от усталости. Бросил поводья холопам, поднялся на высокое, с тесовой кровлей крыльцо, сбрасывая на ходу плащ, стаскивая свиту и рубаху, да так и не смог одолеть последних ступеней – сел прямо на гладко тёсаные доски, привалился плечом и виском к баляснику. Казалось, закрой глаза – и поплывёшь по воздуху до самого княжьего ложа.

Глаза князя и впрямь начали уже было закрываться, но он пересилил себя – невместно князю спать сидя на крыльце терема, словно подгулявшему посадскому, которого разозлённая жена не пускает в дом. Открыл глаза, повёл плечами, встряхнулся, отгоняя истому.

А жена – вот она, легка на помине.

Прошуршала в сумерках длинная вышитая рубаха, овеяла теплом прикоснувшаяся на миг к голому плечу князя понёва (цвета в сумерках не разберёшь, но Ходимир знал, что она тёмно-синяя с рудо-жёлтыми клетками). Он поднял голову, коротким движением отбросив со лба и глаз назад длинный чупрун. Встретились взглядами.

Витонега, вестимо, уже всё знала. Ещё от Орши, когда стало ясно, что корьдненская дружина безнадёжно опоздала, Ходимир послал в Корьдно вестоношу.

Смотрела без укора.

В чём был виноват он, Ходимир? Ни в чём. Хотя укорить его нашлось бы в чём, захоти она того.

Она не хотела.

Осторожно, словно на болоте кочку ногой пробуя, Витонега шагнула на ступеньку ниже – княгиня была тяжела на последнем месяце, по приметам выходило, что будет сын, и тяжёлый большой живот мешал ей ходить по-прежнему так же резво и быстро, как в те дни, когда они поженились. Боги, это было уже год назад, – вздохнул невольно Ходимир.

– Чего вздыхаешь? – улыбнулась вымученно жена. – Нехороша я стала?

– Хороша, – честно признался князь, лаская её взглядом. – Опоздал я, Витошка.

– Ведаю, – она быстро окинула его взглядом; едва заметная усмешка тронула её губы (муж сейчас и впрямь был похож на загулявшего посадского). – Встать-то на ноги сам сможешь или холопов покликать?

Он тоже усмехнулся в ответ:

– Смогу. Ещё и тебе помогу.

Рывком поднялся на ноги, придерживаясь руками за балясник, и протянул ей руку. Помог подняться обратно. И побрёл по широкому крыльцу к двери в сени.

Он, голый по пояс воин, в сплетении мышц, покрытых вырезью, в высоких сапогах. И она – полная, с большим животом, в подпоясанной мужним боевым поясом (нет лучшего оберега для непраздной!) понёве.

Боярин Вадим Станиславич, по прозвищу Козарин, добрался до своего дома почти одновременно с князем. Недовольно швырял и шваркал сряду, забросил в дальний угол сапоги, мало не придавив кошку, которая, испуганно мяукнув, забилась под лавку и глядела на гневного хозяина испуганными круглыми глазами. Сидел за столом босой, шевеля пальцами, пил холодный малиновый квас, глядел исподлобья. Холопы и домочадцы ходили на цыпочках, стараясь не стукнуть, не брякнуть.

Жена, боярыня Бажера, только обожгла взглядом, но больше на глаза не показывалась – привыкла уже, что когда муж, которого всё Корьдно, словно в насмешку, прозвало за великий ум Козарином, не в духе, то лучше ему не мешать. Пусть отдаст дань пиву и мёду, пусть сам с собой поспорит и поговорит, а после уже, когда поймёт, что ему делать дальше, вот тогда можно и рядом возникнуть, щекой к плечу прижаться, и спросить у лады милого: «Всё ль хорошо там, где побывал, ладо?».

Козарин же и впрямь был не в духе. И вовсе даже не из-за того, что у князя не сбылась его задумка догнать войско великого князя. Вадим Станиславич думал об ином.

И сдалось же князю связаться с этим полочанином?! К чему?! Им, вятичам, совсем не с руки лезть в дела Полоцка и Киева, у них задача другая – надо от Киева независимость удержать! И помочь тут может совсем не Полоцк, тем более что он далеко, за болотами, за Смоленском и Черниговом. А Ярославичи тут, рядом. Черниговский князь ставит крепости по Донцу, совсем рядом с ними, вятичами, в Ростове теперь снова есть князь, племянник того же черниговского Святослава, пусть даже и мальчишка. Мальчишка, а вон как цепко смотрел прошлой осенью на Корьдно – и на стены городские, и на терем княжий. Палец в рот не клади этому мальчишке – откусит всю руку по локоть. Лютый зверь!

А у них, вятичей, о сю пору нет единой власти – каждый князь только в своём городе властен, со своей округи дани собирает, да все эти князья друг друга опасаются больше, чем киян альбо Ростова. Как бы кто у кого покос не заехал, да зверя в лесу не заполевал. Из-за куны завалящей войну меж собой начать готовы.

С этим надо было срочно что-то делать, и Полоцк тут не поможет, он слишком далеко для этого. А помочь могут совсем другие, о чём князь, кажется, забыл.

Половцы уже разбили однажды переяславского князя, отца этого самого мальчишки Мономаха. А умеючи, с половцами-то вместе, можно и всем троим Ярославичам головы на пупок завернуть. А то и вовсе Киев сокрушить к упырям. Степь – соседи. И сила.

Раз за разом в Степи, к юго-востоку от Леса, на треугольной земле между Донцом, Волгой и Кубанью возникала сила, которая стремилась овладеть всем Диким полем.

Сейчас, когда в Степи возникла новая сила, эту силу нужно было обязательно использовать.

А князь Ходимир вместо того за великим князем по Днепру гоняется без толку, конские ноги бьёт, да ладони воев вёслами стирает. Всё одно не получилось бы отбить Всеслава, хоть бы и сумели догнать. Всё это совсем бесплодно.

Совсем.

Нет сейчас большей силы в землях восточнее Днепра, опричь силы половецкой. А им, вятичам, не привыкать со степняками вместе в бой ходить – рассказывали ему и дед, и прадед, как держали руку козарского хакана, пока Святослав с войском из Киева не пришёл.

На пороге неслышно возник ключник, сказал негромко:

– Баня готова, господине.

Вадим поднялся на ноги, мало не опрокинув на столе жбан с квасом – ноги, утомлённые долгой дорогой верхом, почти не держали, и сейчас, не зная, в чём дело, кто иной, опричь ключника, мог бы и подумать, что господин пьян. Ключник попытался подхватить господина под локоть, но Козарин только раздражённо оттолкнул его:

– Отвяжись, назола!

И тогда пришла боярыня.

Едва слышно шурша рубахой и понёвой, она возникла из двери в девичью, как-то вмиг очутясь посреди сеней, рядом с боярином.

– Сокол ясный, – проговорила-пропела она, подхватывая мужа под локоть (и послать её следом за ключником разом стало как-то невозможно). – Утомясь-то в дороге, да разве ж слуг пушить надо?

Вадим размяк, как всегда, когда она говорила с ним таким голосом. Раздражение и гнев разом ушли куда-то прочь.

Гридень Барята, тот, что на свадьбе Ходимира и Витонеги бился на мечах с рыжим Несмеяном, спешился у крыльца, бросил поводья холопу и поймал счастливый, смеющийся взгляд жены. Усмехнулся, чувствуя, как тает в душе льдышка, оставленная неудачным походом и усталостью:

– Заждалась, Словиша? – жену Баряты Словишей-Соловушкой прозвали за то, что любила петь, и за особенный голос.

– Да уж все глаза проглядела, – с притворным гневом проворчала жена. Подошла и прижалась к плечу. Женаты они были всего-ничего, меньше года, и Словиша ещё не навыкла к беспокойной войской жизни мужа, хоть и сама была из войской семьи, и дед, и отец её, и братья ходили в походы да полюдья с князьями, проливали кровь в одолениях на враги. – Устал?

– Да есть, – усмехнулся Барята криво.

– Бедный ты мой, – жена погладила его по голове, ласково заглядывая в глаза. – Пойдём, мой витязь…

Барята молчал, слушая, как сумасшедше колотится кровь в жилах. Потом Словиша отстранилась.

– Да заходи ж уже, – сказала с вновь обозначившимся в голосе всё тем же притворным гневом.

Уже в сенях, спотыкаясь в полумраке, Барята хмуро спросил:

– Как жила-то тут без меня?

– Да что ж, – вздохнув, отозвалась Словиша. – Княгиня наша в беде не оставит, если что.

– Ну хвала богам, – тихо засмеялся Барята, шагая через порог в жило. – Стало быть, не зря клинком я звенел в прошлом году.

– Не зря, – выдохнула жена шёпотом, оборачиваясь и вскидывая руки ему на плечи. – Обними меня, витязь…

Её волосы щекотали Баряте лоб, а губы были мягкими и тёплыми, они ждуще распахнулись навстречь гридню.

Очнулись они, когда в окно уже бесстыже заглядывала луна. Лежали рядом на прохладных льняных простынях, кровь гулко ходила в жилах, и сердце гридня готово было вырваться сквозь рёбра. Волосы Словиши разметались по груди Баряты, и голова её вздрагивала вместе с грудью мужа, вместе с ударами сердца.

Ладонь Словиши лежала в каменно-твёрдой ладони мужа, лаская загрубелые мозоли прохладной кожей. Солнце уже закатилось, только над самым окоёмом виднелась тоненькая багровая полоска, с каждой минутой она становилась всё тоньше. Где-то на полях трубно кричали журавли. Вспыхивали зарницы-калинники, и в их свете Барята видел лицо жены, спокойное и мирное – словно она ничего не боялась и верила во что-то хорошее.

Гридень так и сказал.

Словиша тихо засмеялась.

– А я и не боюсь. Я же с тобой, – помолчав, она попросила. – Расскажи что-нибудь.

– Что?

– Ну… не знаю. Про какие-нибудь дальние страны…

– Дальние, – Барята грустно усмехнулся. – Где я был-то? На Днепре только, да в Русе…

– Вот про это и расскажи… о! Про поход свой расскажи. Докуда добрались?

Рассказать? Как?

Да и про что рассказывать?

Про то, как спешили к Орше, вымучивая последние силы коней, и всё одно опоздали?

Про то, как бежали вниз по Днепру следом за войском великого князя?

Про бескрайнюю ширь Днепра около Любеча, там, где они прекратили погоню?

Про то, как добирались потом обратно?

Барята попытался.

На удивление – получилось.

Словиша соскользнула с широкой лавки, набросила рубаху, отправилась в закут за печь и загремела посудой. За окном уже стемнело, и не будить же холопку, чтоб мужа накормить – не настолько белоручки жёны вятических гридней, чтобы слуг звать, если солонка не на том краю стола стоит.

– Вставай, доблестный защитник, кормить тебя буду.

Барята, приподнявшись на локте, несколько мгновений разглядывал её, пока она не покраснела.

– Не пяль глаза, витязь.

«Витязь» влюблённо усмехнувшись, сел на лавке и натянул штаны. Подумал, и ничего больше надевать не стал. Встал, затягивая тоненький кожаный гашник.

Словиша зажгла светец и возилась у печки, растапливая заранее сложенные в неё дрова. За окном синели сумерки, в небе одна за другой зажигались звёзды. Баряту вдруг с небывалой силой охватило позабытое за время похода чувство домашнего уюта, покоя и тепла.

До́ма!

Воевода Житобуд Добрынич с приезда парился в бане. Плескал квасом с мятой на каменку, ухал молодецки от горячего пара, натягивал поглубже на уши валяную шапку и стегал себя веником – берёзовым с дубовой веточкой; и розовое от банного жара тело воеводы томилось в банном полумраке.

Кто сказал, что годы уже не те?!

Нет такого человека.

Банная дверь вдруг приотворилась, кого-то пропуская, и тут же захлопнулась. И весёлый молодой голос бросил:

– А дай-ка я тебя попарю, отче!

– Стоюта! – обрадовался воевода.

И тут уже сын принялся охаживать отца в два веника разом, а Житобуд только ухал, ахал, да крякал.

Наконец, распаренные до малинового цвета, они оба окатились холодянкой и вывалились в предбанник, где уже стоял изрядный жбан с квасом – в тёмной вологе плавали кусочки воска с пчелиных сот, малиновые и мятные листья. Воевода пал на широкую лавку, зачерпнув резным ковшом, долго пил квас, проливая на грудь, потом отставил опустелый ковш, сплюнул застрявшие в зубах кусочки вощины, растёрся полотенцем. И блаженно прикрыл глаза, словно больше ничего в мире его не волновало.

Впрочем, он почти тут же их открыл и гляну на сына.

Стоюта сидел рядом, с другой стороны жбана, цедил квас сквозь зубы. Казалось, баня вовсе и не утомила его, – и Житобуд на миг позавидовал юной силе наследника.

– С гулянок, что ль, каких пришёл? – спросил он с лёгкой насмешкой. Сына не было дома, когда воротился Житобуд, и это внезапно неприятно укололо душу воеводы.

– Не, – Стоюта мотнул головой. – Мать не сказала, что ли? В дозор я ходил, на полевую межу – половцы коневой косяк угнали, так мы с парнями отбивали.

Жена и верно отчего-то ничего не сказала воеводе про сына. Впрочем, она может и не знала ничего. Сын третий год верховодил молодёжью («волчье братство» выбрало его старшим) – вместе ходили в лесах, различая осенний волчий вой от зимнего, вместе учились стрелять из луков так, чтобы даже белку в прыжке сшибить. И не женщинам было ведать дела этого братства.

– Отбили?

– А то, – сын усмехнулся. В свои семнадцать лет он уже не раз ходил на зверя, а вот в бою бывать ему пока не доводилось, и этой днешней стычкой он будет гордиться, должно быть, долго. На теле его, словно свитом из толстенных узловатых верёвок, крепком, как молодой дубок, было немало шрамов, а всё ж таки они все был пока что от звериных клыков да когтей, а ни одного не было от честного оцела.

– Все воротились?

– Все, – Стоюта вновь отпил квасу, поставил ковш на лавку и добавил скучающе. – Да они и драться не стали, их всего-то и было человек десять. Как нас увидали, так и дёрнули в бег.

Он молча требовательно глянул на отца – рассказывай, мол. Спросить прямо вежество не дозволяло.

Да что ж рассказывать… кабы дело удачным было.

Когда воевода умолк, сын некоторое время молчал, глядя вприщур куда-то в сторону, словно увидал под лавкой банника – обдумывал то, что услышал.

– И что теперь будет? – спросил он, наконец, подымая глаза.

– Что будет… – пожал плечами воевода. – Думаю, воевать станем. Можно бы и мирно пожить, вестимо, да только навряд ли… Позор – тесть князя в полоне.

– А семья Всеславля как же? Они ж смирились!

– Им было важно Полоцк сохранить, – мотнул головой воевода. – У Всеслава и Бранимиры и иные сыновья есть – Глеб, Святослав, Ростислав. А нам от Всеслава честь оказана – не столь родовит и силён наш князь, чтоб ровней хотя бы и Всеславу Брячиславичу быть.

– Что, с великим князем воевать станем? – встревожился Стоюта, чуть приоткрыв от удивления рот.

Сын старшого княжьей дружины и глава волчьего братства, он не хуже отца знал, что Корьдну войну с Киевом не потянуть. Всё равно как комар бы с медведем схватился.

– Нет, вестимо. Пока – нет, – Житобуд незаметно, но веско выделил слово «пока». – У нас сейчас иная назола. Думаешь, только против Всеслава Ярославичи этого юнца Мономаха, что у нас осенью гостил, на Ростов посадили?

Стоюта быстро и проницательно глянул на отца и согласно опустил глаза. Он понимал.

Впрочем, неожиданным возвращение мужа не стало и для Витонеги – и баня была протоплена, и стол накрыт. Вестоношу вперёд Ходимир послал ещё из Дебрянска, с последней долгой днёвки.

Распаренный и расслабленный, князь сидел, угрюмо положив локти на стол, тупо глядя перед собой. Стыла в чашке янтарно-жёлтая уха, надкушенный кусок хлеба выпал из пальцев, медленно выдыхалось в чаше тёмное пиво.

Витонега присела к столу, коснулась мужней руки кончиками пальцев. Князь вздрогнул:

– Ты была права, – и в ответ на непонимающий взгляд жены пояснил, начав, наконец, хлебать уху. – Тогда, прошлой осенью. Ты была права.

Она недоумевающее выгнула было бровь, но тут же догадалась, о чём говорит князь:

– Ты про Мономаха, что ль?

– Ну да, – Ходимир поднял голову, глянул устало. – Схвати мы его тогда – сейчас в обмен на него можно было бы освободить твоего отца…

– Либо Ярославичи подняли бы против нас остальных вятицких князей, – мгновенно возразила Витонега, почти повторяя ему его же прошлогодние слова. С тех пор много утекло воды, княгиня вникла во многие дела вятицкой земли и давно признала тогдашнюю правоту мужа. И перестала чувствовать себя в Корьдно отцовской наместницей, как это было поначалу. Брак с ней был для Ходимира большой честью, это она помнила и сейчас, но распоряжаться в Корьдно она уже не стремилась – для этого есть муж. Князь.

– Кроме того, они взяли не только твоего отца, но и братьев, – кивнул вымученно Ходимир, прожёвывая. – А одного на троих не меняют, даже если это племянник великого князя.

– Узнал что-то? На другом-то берегу? Про мать, про братьев?

Вестоношу к жене князь отправил ещё с левого берега, до переправы к Орше.

Ходимир мотнул головой, откусывая от горбушки:

– Мало. Княгиня Бранимира сидит на престоле, Полоцком правит вместе с тысяцким и дружинным воеводой…

– Бронибор и Брень, – одними губами прошептала Витонега.

– Да, вроде как эти имена называл оршанский тысяцкий, – – он коротко усмехнулся. – Даже в ворота городские меня не пустил, толстогуз, – не опалились бы Ярославичи на город. Менск все помнят, да… Княжичи вместе с ней. Вроде как о мире сговорились с Мстиславом Изяславичем.

– От Корьдна до Орши для войска около двух седмиц пути, верно? – княгиня подпёрла кулаком подбородок. – И столько же обратно. Где тебя носило остальное время?

Ходимир опять отложил ложку – миска опустела. Обтёр усы, глотнул пива. Откинулся спиной к стене, прижался лопатками к тёсаным брёвнам.

– Остальное время, говоришь…

Князь поглядел на жену вприщур, словно раздумывая – рассказать или не рассказать.

И сказал, глядя прямо в её расширенные от удивления глаза.

– Чегоооо? – недоверчиво протянула княгиня, приоткрыв в удивлении рот. – Вы шли вдоль Днепра? Верхами? Гнались за войском великого князя?

Она даже приподнялась на лавке, опираясь руками на стол.

– Ну да, – усмехнулся Ходимир. – Гнались. На лодьях и верхами. От Орши почти до Чернигова.

– Да ты в уме ли? – ахнула Витонега. – Да там не меньше трёх тысяч рати было, небось, а у тебя? Две сотни? Зачем?

– Счастья попытать хотели, – Ходимир сладко потянулся; захрустели суставы. Взгляд его затуманился; после долгой дороги князю хотелось спать. – Три тысячи – это не в куче. Это одни там, другие – тут. Конница на правом, высоком берегу, лодьи у левого, пологого, тоже порознь друг от друга… Скрали бы раззяву какого, выпытали, где отца твоего держат и братьев, напали бы на рассвете на лодью… Храбрых удача любит.

Витонега только покачала головой, глядя на мужа странным взглядом. Будь он постарше, понял бы по её взгляду, что сейчас раз и навсегда сломал и изменил её мнение о себе. Он перестал быть в её глазах возвышенным свадьбой с ней мелким князьком, приживалой при её великом отце, и становился храбрецом вровень с Сухманом или Моровлином, способным в одиночку броситься очертя голову на вражью рать и избить её всю.

11.06.2010 – 29.05.2018

Калтасы – Екатеринбург – Новотроицкое