Зет

1

Генерал посмотрел на часы как раз в тот момент, когда докладчик, заместитель министра земледелия, заканчивал свое выступление о мерах борьбы с пероноспорой приблизительно такими словами:

— В заключение подвожу итог: появление пероноспоры предупреждается путем опрыскивания виноградников раствором солей меди, в том числе медного купороса. Классическими препаратами являются бордосская и бургундская жидкости. Последняя носит название бургундской, ибо впервые изготовлена во французской Бургундии, откуда также ведут свое начало поистине превосходные вина того же названия. Первая жидкость, бордосская, получается из одно- или двухпроцентного водного раствора медного купороса, нейтрализованного известью; вторая отличается от первой тем, что вместо извести применяется кристаллическая сода. Вышеупомянутые классические препараты видоизменяются добавлением разных веществ, в частности таких, которые не позволяют жидкости легко смываться дождями...

Генерал, утомленный слишком пространным докладом заместителя министра, в нетерпении выпрямился и положил ногу на ногу.

— Кроме того, широкое применение имеют порошки, содержащие соли меди, так как ими удобно пользоваться, — сказал заместитель министра и отпил глоток холодной воды из запотевшего стакана, который принес швейцар по распоряжению Генерального секретаря министерства Северной Греции, потому что дело было 22 мая 196... года, и вот уже целую неделю стояла такая жара, что оратору грозила опасность потерять дар речи: слова могли застрять в его пересохшем горле.

— В течение года трижды прибегают к опрыскиванию с помощью специальных приборов, называемых опрыскивателями. Первый раз, когда побеги достигают двенадцати-пятнадцати сантиметров. Второй раз незадолго до цветения или вскоре после него и третий раз еще через месяц. Но в дождливый год и в сырой местности опрыскивание должно производиться чаще.

Многих слушателей, например номархов и офицеров жандармерии, давно уже клонило ко сну. Заместитель министра, безусловно, человек сведущий, думали они, но он разглагольствует, как адвокат, впервые выступающий в суде. Он говорит слишком учено, а кроме того, какое им дело до пероноспоры! Видно, заместитель министра не знает, что в Македонии и особенно в Нейтрополе, где он сейчас выступает, виноградарство не играет такой существенной роли, как у него на родине, в Пелопоннесе — избирательном округе, выдвигавшем его кандидатуру в парламент. В Македонии выращивают табак, о котором он так и не сказал ни слова. Что же касается их самих, то они прекрасно справились со своей задачей: понятия не имея о пероноспоре, они объявили в подведомственных им округах и областях, что пероноспора — это зараза, распространяемая восточными странами; таким образом они способствовали борьбе с коммунизмом в сельской местности, потому что нашлось немало крестьян, поверивших им. К сожалению, поверили не все. Но неопровержимым доводом в их руках было то, что пероноспора, истощавшая поля и поражавшая табак, появилась впервые одновременно с коммунизмом. Они были ровесники. И в листовках, которые разбрасывали с самолетов — эти самолеты были предназначены совсем для другой цели, для опрыскивания табачных плантаций, — большими красными буквами было написано, что пероноспора — это коммунистическая зараза.

Только начальники сельскохозяйственных управлений Северной Греции слушали внимательно, чуть ли не с умилением, безукоризненный ученый доклад заместителя министра. А он между тем продолжал:

— При опрыскивании должна хорошо обрабатываться вся листва. Опрыскивание — это предупредительная мера, хотя никогда не следует пренебрегать и ею. Другой вид вредителя из рода пероноспоры — это плазмоспора-нивея, поражающая двусемядольные цветы. Вызываемое ею заболевание предупреждается легким опрыскиванием бордосской жидкостью. Заканчивая настоящий анализ методов борьбы с пероноспорой, горячо благодарю вас за внимание, проявленное к моему докладу.

Раздалось несколько жидких хлопков, и заместитель министра сошел с трибуны.

Тогда с места встал Генерал. Он подождал, пока заместитель министра прошел в зал, и потом, повернувшись спиной к трибуне и лицом к офицерам жандармерии, своим подчиненным, и к немолодым, большей частью толстым и лысым номархам, игнорируя начальников сельскохозяйственных управлений, сказал:

— Пользуюсь случаем добавить кое-что к тому, что в столь изящной форме изложил вам господин заместитель министра. Я намереваюсь поговорить с вами, конечно, о нашей пероноспоре, о коммунизме. На меня возложено командование жандармерией Северной Греции, и поэтому я пользуюсь редким случаем — присутствием в зале представителей высших исполнительных органов власти, чтобы сказать несколько слов об идеологической пероноспоре, бичующей в настоящее время нашу страну. Я лично ничего не имею против коммунистов. С давних пор они вызывают у меня одну лишь жалость. Я всегда смотрел на них как на заблудших овец, свернувших с прямого пути нашей греко-христианской культуры. И всегда я готов был прийти им на помощь, направить их на истинный путь — путь служения родине. Ведь всем нам хорошо известно, что Греция и коммунизм — понятия несовместимые по самой их природе. А кроме того, как против пероноспоры, так и против коммунизма надо вести борьбу, предупреждая их возникновение. Коммунизм — это тоже болезнь, вызванная паразитарными грибками. И как опрыскивание виноградника в трех его стадиях способно предотвратить нападение пероноспоры, так и опрыскивание людей соответствующими жидкостями становится в наше время просто необходимым. В школах проводится первая стадия такого опрыскивания. Там побеги — я воспользуюсь терминологией господина заместителя министра, — правда, несколько больше двенадцати-пятнадцати сантиметров. Второе опрыскивание — мой многолетний опыт командования жандармерией позволяет мне утверждать, что это наиболее трудный процесс, — производится незадолго до появления плодов или вскоре после этого. Здесь, конечно, речь идет о рабочих и студентах, о молодых людях с идеями. Если это опрыскивание прошло успешно, то микробам коммунизма очень трудно, почти невозможно, распространяться дальше и подвергать своему губительному воздействию священное древо греческой свободы. Третье опрыскивание должно производиться через месяц, как указал глубокоуважаемый господин заместитель министра. Замените слово месяц словом пятилетие, и вы убедитесь, что тот же самый принцип имеет силу и в нашем случае. В результате плодородные греческие земли будут давать лишь хорошие, здоровые плоды, а такие бедствия нашей эпохи, как коммунизм и пероноспора, окончательно и бесповоротно исчезнут. Вот что хотел я сказать, вдохновляя вас на трудное дело борьбы — как с пероноспорой, так и с коммунизмом.

В бурных рукоплесканиях потонули последние слова его речи. Заседание окончилось. Номархи, начальники сельскохозяйственных управлений и офицеры жандармерии встали со своих мест, закурили и вслед за своим начальством покинули зал.

В дверях Генеральный секретарь подошел к Генералу и, изогнув спину с такой легкостью, будто у него отсутствовал позвоночник, поклонился и пожал ему руку.

— Куда же вы теперь держите путь? — спросил он.

— На балет Большого театра, — ответил Генерал. — Я получил пригласительный билет и считаю своим долгом пойти на спектакль. Но я заеду за Префектом, он...

— А мне не прислали пригласительного билета, — перебил его Генеральный секретарь, приостановившись в середине длинного узкого коридора, который вел к широкой мраморной лестнице, застланной красным персидским ковром.

— Какое невнимание! — воскликнул Генерал, который, впрочем, едва замечал Генерального секретаря. Ведь сменяется правительство, сменяется и Генеральный секретарь. За долгие годы своей службы Генерал перевидал их с десяток, не меньше.

— Конечно, какое отношение может иметь государственный театр Северной Греции к министерству Северной Греции! — ядовито заметил Генеральный секретарь, спускаясь по лестнице.

— В этом повинно нерадение или небрежение начальника личного стола, — сказал Генерал. — Во всяком случае, я с удовольствием уступлю вам свой пригласительный билет.

— Как можно, господин Генерал!

— Нет, нет. Я предлагаю вам билет, потому что сам не собираюсь идти в театр. Я не сказал об этом раньше, чтобы не услышал этот бывший коммунист, начальник отдела по разведению риса в районе Нейтрополя.

— Неужели он мог услышать? Бывший коммунист?..

— Вот именно. У меня лежит его заявление, где он отрекается от коммунизма и всех его разновидностей.

— Понятно, понятно, — подхватил Генеральный секретарь, провожая Генерала. — Вы не желаете принимать ничего исходящего из страны большевизма, даже если это преподносят вам в форме балета.

— Дело не в том. Мой многолетний опыт научил меня отличать искусство от жизни. Тут нечто другое. — Генерал понизил голос, когда они проходили возле часового, который, стоя в дверях, отдал им честь. — Сегодня вечером, — с видом заговорщика продолжал он, — некие самозванцы, именующие себя сторонниками мира, собираются устроить митинг. Я пойду туда просто как частное лицо, послушаю их речи, познакомлюсь с новыми лозунгами. Не забывайте, господин Генеральный секретарь, что именно нам государство доверило ответственнейшее дело — охранять его от заразных грибков, и поэтому мы обязаны быть вездесущими. Итак, я с удовольствием отдаю вам свой пригласительный билет на спектакль Большого театра.

— Не настаивайте, ваше превосходительство! Я не могу принять от вас билет. Искренне говорю, не могу! Я направлю жалобу директору театра по официальной линии.

Тем временем Генерал уже открыл дверцу своей машины. Согласно уставу ему полагалось иметь шофера, но он предпочитал обходиться без него. Когда он садился в машину, на лестнице здания, где помещалось министерство Северной Греции, появился заместитель министра в сопровождении свиты. Поспешно спустившись по ступенькам, заместитель министра подошел к машине Генерала, когда тот уже включил мотор.

— Разрешите вас подвезти? — предложил Генерал.

— Я спешу на аэродром, — сказал заместитель министра.

— Проехаться по этой дороге для меня одно наслаждение! — воскликнул Генерал. — Садитесь, пожалуйста.

Кто мог отказаться от такого заманчивого предложения, исходящего к тому же от Генерала? Генералы, и в особенности генералы жандармерии, всегда могут пригодиться... Машина направилась к аэродрому.

Проезжая по городу, Генерал отметил, что фонари еще только загораются. Светящиеся рекламы едва различались в легких сумерках. Опускалась ночь, прекрасная теплая майская ночь, готовая сокрыть в своей тьме все таинства, которым предстояло вскоре свершиться... Генерал ощущал глубочайшее удовлетворение при мысли о том, что план великолепно разработан и что теперь он сам создает для себя алиби. И, беседуя с заместителем министра о посторонних предметах, он привез его на аэродром как раз в ту минуту, когда начал вращаться один из пропеллеров самолета «ДС Дакота». Посадка пассажиров уже закончилась, и оставалось только закрыть дверь. Не выходя из машины, Генерал наблюдал, как заместитель министра и сопровождавшие его лица поднимались по трапу в самолет. Заработал и второй пропеллер, воздушный корабль вырулил на взлетную дорожку.

Генерал вернулся в город как раз к началу событий.

2

Сидя на своем месте, за рулем трехколесного мотоцикла, переделанного в открытый грузовичок, Янгос увидел невысокую худощавую фигуру Генерала и несколько воспрянул духом. Он чувствовал, что ему не хватает смелости. По мере того как приближался назначенный час и накалялась атмосфера, какой-то внутренний голос все упорнее твердил ему: «Янгос, не делай этого». Сегодня он впервые услышал этот внутренний голос, сливавшийся с шумом выхлопа, ведь машина его — откуда взять деньги? — до сих пор не имела глушителя.

Да, ему по душе были расправы с красными. Он просто наслаждался ими. Последний раз ему довелось заниматься этим делом три недели назад, на первомайской демонстрации рабочих. Вместе с другими ребятами из своей организации он затесался в ряды демонстрантов и дал им хорошую взбучку. Особенно досталось высоченному парню в очках, который никак не мог понять, почему на него сыплются удары, и то и дело спрашивал: «За что ты меня бьешь?» — «Да просто мне нравится это занятие, очкарик», — отвечал Янгос и отпускал ему новую затрещину. Да, он сражался полицейской дубинкой, продолжением своих рук, руками, продолжением души, всей душой, продолжением уроков Главнозавра, оружием Главнозавра, продолжателя Гитлера — единственного человека, как говорил Главнозавр, который сделал попытку избавить мир от коммунизма.

Но сегодня, сидя в грузовичке, он чувствовал себя как- то странно, точно всадник, неотделимый от лошади. Он любил свою машину и хорошо знал ее. Знал в ней каждую деталь, начиная с руля, кончая выхлопной трубой. Знал все ее повадки. Мотор фольксвагена, который он поставил, вел себя молодцом. Янгос и не думал бояться, что сломается полуось или откажет зажигание. Он полагался на свой грузовичок. Но сегодня ему предстоит совсем другая работа — ему не надо будет орудовать дубинкой и пускать в ход кулаки. Впрочем, ради чего пошел бы он на это, как не ради машины, своего единственного достояния, верного друга в повседневной борьбе за хлеб на пять ртов, считая его самого, пять ртов, которыми наградила его судьба в этой мерзкой жизни?

Ему надо было раздобыть десять тысяч драхм, чтобы расплатиться с Аристидисом, своим компаньоном. Мотоцикл они купили на пару, но пользовался им только Янгос, выплачивая Аристидису определенную долю прибыли. Но постепенно Янгос понял несправедливость этого. Почему Аристидис, хотя он и хороший парень, должен получать даром деньги? Кто постоянно подвергает свою жизнь опасности в скопище грузовиков, автобусов, военных машин, этих убийц на колесах? Кто вечно живет словно на острие ножа? Только он, Янгос. Аристидис сидит сложа руки. Но зато прикарманивает денежки. Поэтому Янгос и решил расквитаться с ним: расплатиться по векселям и целиком завладеть грузовичком и доходами.

Но где раздобыть эти проклятые десять тысяч?

Последний раз он видел такую сумму больше трех месяцев назад. В тот день он задал хорошую трепку своей жене Мариго за то, что она угостила чашкой кофе того проклятого коммуниста, который прокладывал какие-то трубы возле их дома. Янгоса самого при этом не было. Он узнал обо всем, когда вернулся домой. Все утро он был занят перевозкой гробов. Ему не повезло, его вызвал столяр Никитас — он прислал за ним своего глухонемого подмастерья на улицу императора Гераклия, где была стоянка грузовичков, — и предложил перебросить в похоронное бюро несколько гробов, отполированных в его мастерской. «Подумать только, полировать гробы!» У Никитаса не нашлось мелких денег, и он дал Янгосу для размена ассигнацию в тысячу драхм. Янгос разменял деньги у одного подрядчика, оставил себе только тридцать драхм за перевозку, как было договорено, и остальное отдал Никитасу. Домой он вернулся в полдень мрачнее тучи. Похоронное бюро всегда наводило на него тоску. Жена стирала белье. Ребятишки играли на улице в канавах, вырытых рабочими. Когда он ел, обжигаясь, фасолевый суп, Мариго сказала ему, что угостила коммуниста чашкой кофе. «Он работал возле нашего дома, — пояснила она. — И кроме того, мы ж его знаем, правда ведь, Янгос? Когда он бросил копать и закурил, я предложила ему зайти к нам выпить кофе». — «Что ты натворила, потаскуха этакая? — налетел он на жену. — Значит, ты впускаешь к нам всякую сволочь, которая не признает нашего короля? Ты опоганила мой дом, грязная шлюха, а я, выходит, кормлю и пою тебя столько лет для того, чтобы ты угощала тут кофе всяких...» И посыпались оплеухи. Одна за другой. Янгос вцепился жене в волосы. Она подняла вой. С улицы прибежали ребятишки. И им досталось как следует. Мариго прямо в чем была — в линялом мокром халате, в котором она только что стирала белье, — побежала к сержанту жандармерии и нажаловалась ему, что этот скот опять ее избил, что она требует развода и так далее.

Гордость распирала Янгосу грудь при мысли о том, чем кончилась эта история. Подобное чувство испытал он несколько минут назад, когда Генерал приветствовал его легким кивком, словно говоря: «Все в порядке». Итак, его вызвал сержант жандармерии и в присутствии жены стал распекать: подобные вещи, мол, не должны повторяться, иначе он, как представитель закона, вынужден будет за нарушение порядка наложить на Янгоса штраф. Какой штраф, об этом они потолкуют с глазу на глаз, когда уйдет его жена. Мариго ушла, вытирая подолом мокрого халата заплаканные глаза, и они остались вдвоем. Тогда Димис, так звали сержанта, встал и дружески похлопал его по плечу. «Так, так, — сказал он. — Вот это, Янгос, называется преданность родине... Чтобы эти паразиты даже не переступали порога твоего дома. Ты хорошо проучил Мариго. Пусть в другой раз знает, кого угощать кофе, кого нет. У этих женщин, у всех женщин, Янгос, мозги набекрень. Дали им право голоса — и конец порядку в стране. Красных делается все больше и больше... Выпьешь кофейку?»

С тех пор они с Димисом стали закадычными друзьями. И когда вечером они выходили пройтись по улицам своего квартала — этот бедный квартал в центре города выглядел таким же грязным и неприглядным, как какая-нибудь дальняя деревня, — Димис брал его под руку. Иногда даже обнимал за плечи. Три великолепные нашивки касались плеча Янгоса, и он раздувался от гордости. Прикосновение самой ласковой женской руки не способно было привести его в такой восторг. Они шли рядом, и соседи почтительно здоровались с ними, те самые соседи, которые раньше обзывали Янгоса последними словами: сволочью, подонком, бездельником, бродягой, хулиганом! Теперь эти люди, видя, что он в дружбе с жандармом, при встрече приветствовали его. И это доставляло Янгосу несказанную радость.

Вскоре он познакомился с Главнозавром, который стал наставлять его на путь истинный. Сегодня утром, когда он пришел повидаться с Главнозавром, тот пообещал заплатить за его отсидку в тюрьме и раздобыть десять тысяч драхм, чтобы он мог расквитаться с Аристидисом, своим компаньоном, и завладеть полностью «камикадзе» — так Янгос ласково называл свой грузовичок, который был японского производства, — но все это при условии, что он согласится на один «рейс».

Главнозавр здорово насел на него. Одно дело избить человека, а другое — «несчастный случай на улице», как сказал ему Главнозавр. Янгос был способен на все, он не знал преград, но тут он смутился. Какой-то внутренний голос говорил ему: «Янгос, не делай этого». Но Главнозавр, сущий дьявол, змей да и только, повел его в маленькую кофейню, что в галерее, и выложил все начистоту.

— Послушай-ка, Янгос, — начал он. — Я бы сроду не просил тебя ни о чем, если бы не был уверен, что ты ничуть не пострадаешь. Рейс должен состояться. Человек, который приезжает сегодня в Нейтрополь, чтобы выступить с речью, должен ненадолго исчезнуть. А то он у нас в печенках сидит. В Лондоне он организовал выступления против королевы. Он один участвовал в Марафонском марше мира. В парламенте он подбил глаз нашему депутату. А теперь он собирается приехать сюда, чтобы изображать перед нами героя. Мы, македонцы, должны проучить его. Пусть этот тип поймет наконец, что такое Македония.

— А чем занимается этот тип?

— Он депутат.

— Коммунист?

— Да, Янгос. Свежий фрукт. Только что созрел на ветке и уже зазнался. Мы должны этому орлу подрезать немного крылья. Иначе он взлетит слишком высоко, а если такие, как он, придут к власти, они крышками от консервных банок прирежут нас, тебя и меня — всех нас.

— Значит, с помощью «камикадзе»?

— С помощью «камикадзе».

— Когда приедет этот тип?

— Сегодня в полдень. Прилетит самолетом. Прямо из столицы.

— Надо подумать, — пробормотал Янгос и допил кофе, остававшийся в чашке.

— Дело не терпит отлагательства. Ты должен сказать мне сейчас же, немедленно, да или пет. В конце концов, разве ты не состоишь в батальоне смерти нашей организации? Какой же ты герой?

Последние слова Главнозавра задели Янгоса за живое. Он долго смотрел в задумчивости на кофейную гущу, словно силясь прочесть там свою судьбу. Потом, глубоко вздохнув, сказал:

— За этот рейс — он же депутат, не рядовой человечишка — я хочу получить столько денег, чтобы мне хватило расплатиться за машину и отсидку в тюрьме.

— Идет, — согласился Главнозавр и встал с места. — Пошли-ка лучше отсюда, а то твои приятели смотрят на нас. Мы не должны давать повод для подозрений. Сегодня произойдет событие огромной важности.

Он расплатился за кофе, и они вышли из кофейни. Накрапывал дождик. Неожиданный весенний дождичек, капли которого падали на трехколесные грузовички, стоявшие на улице.

— Один только вопрос, прежде чем мы распрощаемся, — сказал Янгос. — Сегодня среда. Вечером все лавки будут закрыты. Как я объясню, почему мой «камикадзе» был в работе?

— Пусть это тебя не тревожит. Получишь конкретные указания в другом месте.

И Главнозавр ушел, а Янгос остался в обществе грузчиков, своих приятелей.

Чтобы не промокнуть, они стояли под навесом у кинематографа. Янгос предложил пойти в соседнюю таверну выпить рецины. Дядя Костас, один из грузчиков, составил ему компанию...

Опрокинув стаканчик, дядя Костас ушел из таверны, а Янгос продолжал пить. С раннего утра, как только он проснулся, его грызла тревога. В половине восьмого он пришел на стоянку своего грузовичка, проторчал там полдня и не получил никакой работы. Ой был вне себя; ему хотелось сорвать на ком-нибудь злость... Вдруг он увидел, что по улице идет начальник участка асфалии в штатском, да, сам Мастодонтозавр.

Янгос плохо знал этого человека. Он видел его раза два, от силы три, и всегда в полицейской форме с белым шнуром и погонами. Сейчас, в штатском костюме, Мастодонтозавр показался ему совсем другим. Полицейским жестом руки подозвал он к себе Янгоса. Тот швырнул на землю окурок, растер его ногой и мрачный — рецина окончательно испортила ему настроение — поплелся к Мастодонтозавру, стоявшему перед большими афишами американского ковбойского фильма, который шел на этой неделе. Обернувшись, Янгос увидел, что несколько знакомых парней наблюдают за ним. Когда он подошел поближе, начальник участка асфалии провел рукой по своим густым усам и коротко бросил:

— Пошли.

— Куда? — спросил Янгос, прижимая к себе покрепче спрятанную под пиджаком дубинку, чтобы она не очень выпирала. Поняв его намерение, Мастодонтозавр одобрительно кивнул. — Чтобы удобней было держать дубинку в руке, я привязал к концу веревку, — сказал Янгос. А когда они проходили мимо таверны, где он вместе с дядей Костасом недавно пил мутную рецину, он спросил развязным тоном: — Выпьем по стаканчику, господин начальник?

— Сегодня тебе нельзя пить. У тебя есть дело, серьезное дело, и голова у тебя должна быть ясной.

Они зашли в кондитерскую и сели за столик. Для Янгоса было огромной честью сидеть за одним столом с начальником участка асфалии. Он заказал сладкий пирог с кремом и корицей, а также два стакана холодной воды. Пирог, еще теплый, лежал на противне, и при виде его у Янгоса потекли слюнки. Хозяин взвесил кусок и разрезал его на четыре части. Подстелив листок пергамента, он положил пирог на тарелку, обильно посыпал его сахарной пудрой с корицей и потом передал официанту. Начальник заказал для себя пирог с сыром и горячее молоко. Так как пирог был еще не готов, он ждал, пока его вынут из печи, но не успел Янгос покончить со своим пирогом, как начальнику уже подали пирог с сыром и молоко.

— Осторожно, все очень горячее, — предупредил официант и, обратившись к Янгосу, спросил, не желает ли тот еще порцию, но Янгос отказался.

— Митинг сторонников мира должен состояться в «Катакомбе», — сказал Мастодонтозавр. — Но им не дадут этого зала. Они соберутся на улице и будут ждать, пока для них найдут другое помещение. А ты появишься там вечером, без грузовичка, и попугаешь их немного.

— Как, мне сразу пустить в ход дубинку? — спросил Янгос, отряхивая сахарную пудру с лацкана пиджака.

— Нет. Ты только попугай их. Тебе до времени не следует мозолить людям глаза. Сегодня ты выделен для Ответственного лица... Остальные участники митинга нас не интересуют.

— А если пойдет дождь?

— Пойдет так пойдет. А тебе что?

— Как бы не забуксовали колеса, я не смогу тогда...

— Дождя не будет!

— А где же состоится их митинг?

— Об этом узнаешь в участке. Прогуляешься возле «Катакомбы», а потом зайдешь в участок, чтобы получить окончательные указания о месте, времени и так далее. Понял? И вот еще что: мне доложили, что во время приезда де Голля ты бросил свой пост и улизнул в таверну. Такая работа сегодня меня не устроит. Я знаю тебя как хорошего, добросовестного парня. Не изгадь нам все дело. Приказываю тебе строжайшим образом. Я буду там и прослежу за тобой. И все начальство там будет. Ведь выбор пал на тебя, а это огромная честь. Понял? У Ответственного лица крепкие кулаки, возможно, тебе придется вступить с ним в драку. Но скорей всего этого не потребуется, то, что надо, сделает за тебя «камикадзе».

— Голыми руками они меня не возьмут. Они погубили моего отца и...

— Ты молодчина. С тобой будет твой кум Вангос. Он заранее подсядет к тебе в грузовичок. Он в курсе дела.

— Где я его найду?

— Он тебя найдет. Но ты передай ему мои слова, потому что у меня нет времени еще раз с ним встречаться. А меня ты сегодня видеть не видел, и я тебя тоже. Договорились?

— Да, господин начальник.

— Я хочу, чтобы сегодняшний рейс прошел успешно. Теперь иди на свою стоянку, и никому ни слова.

Но последний приказ Янгос нарушил. Ощущая у себя под пиджаком крепкую дубинку, он обретал постепенно обычную самоуверенность. Он гордился тем, что все полицейское начальство, которое преследует воров, наркоманов и сутенеров, с надеждой смотрит теперь на него. Придя на стоянку, он не удержался, чтобы не пустить своим приятелям пыль в глаза.

— Человек, которого вы только что видели, начальник участка асфалии. Он угощал меня горячими пирогами. Это большой человек, — добавил он.

— Кто такой?

— Мастодонтозавр.

— Ну и задаешься ты, Янгос, последнее время.

— А что ж он хотел от тебя, Янгос?

— Я ему нужен. А тебя когда-нибудь приглашал начальник участка, угощал тебя горячими пирогами?

— Знаешь, Янгос, лучше не есть горячих пирогов, а то можно обжечься.

— Без меня им не обойтись.

— Зачем тебе это, ты же хороший грузчик.

— Мы не грузчики, мы перевозим грузы.

— Ты, да. Ты можешь заниматься перевозками и за городом. А если нас поймают на этом, то отберут права.

— Если вы попадетесь на каком-нибудь нарушении, я за вас похлопочу.

— Как же ты это сделаешь, Янгос?

— Я позаботился о том, чтобы в полиции у меня было доброе имя. Потому у меня и привилегии.

— Уж лучше сдохнуть на соломе, чем заводить дружбу с полицейскими. Никогда не знаешь, в какую пакость они тебя втравят.

— Что ты говоришь, подонок?

— Катись ты... Вот что я тебе говорю.

— Сам ты катись... сволочь.

— Пошел ты куда подальше... доносчик проклятый!

Янгос в бешенстве вытащил из-за пазухи дубинку и

хотел ударить парня, осмелившегося его оскорбить.

— Успокойтесь, ребята, — вмешался тут дядя Костас. — Перестаньте задираться. Все утро торчим на стоянке — и никакой работы. Мы что, хлеб себе будем добывать или грызться между собой?

В это время на противоположном тротуаре появились двое мужчин, которые спросили грузчиков, кто из них Янгос Газгуридис.

Янгос их не знал. Вид у них был довольно подозрительный, и он сразу окрестил их мысленно «рожами». Одна «рожа» перешла улицу и направилась к нему.

— Ты Янгос?

— Я.

— Нам нужно кое-что перевезти. — Янгос смекнул в чем дело и пошел навстречу этому подозрительному типу. — Пойдем, я тебе объясню.

— Янгос, не ввязывайся сегодня ни во что. Будь осторожен! — бросил ему вслед самый старший из грузчиков.

Вторая «рожа» ждала его за колонной Сельскохозяйственного банка. Как только Янгос подошел к банку, одна «рожа» встала справа от него, другая слева.

— Защитники короля.

— А что это значит?

— Члены общества защитников греческого конституционного короля. Родина — Религия — Семья. — И они, точно по команде, одновременно достали свои удостоверения и сунули ему под нос.

Хотя Янгос не умел читать, по форме книжечек и по изображению на них черепа он понял, что эти «рожи» состоят, по-видимому, в какой-то организации, родственной той, в которую входит он сам.

— Очень рад, — сказал он.

— Сегодня вечером тебе поможет наше общество. Мы даже оскорблены тем, что для КБ выбрали тебя.

— Для какого КБ?

Янгосу было ясно, что этим «рожам» нельзя доверять.

— Хорош тоже, — насмешливо протянула вторая «рожа».

— Прикидывается невинным младенцем. Будто не знает, что такое КБ!.. Чему вас только учат в вашей организации?

— Я, парень, занимаюсь перевозкой грузов, транспортировкой, как мы говорим.

КБ, да будет тебе известно, означает Коммунист — Бандит. Дошло?

— Да.

— Ну так вот, мы пришли прежде всего, чтобы познакомиться с тобой, приглядеться к тебе, ведь мы же защитники короля, а потом мы отчитаемся нашему вождю.

— Какому вождю?

— Нашему! Он приказал нам познакомиться с тобой. Имей в виду, мы будем следить сегодня за каждым твоим шагом. Операция ответственная. Ты, видно, не совсем в курсе дела. Не то, что мы. Но мы на нелегальном положении. Общество наше не признано государством, и наши удостоверения не подписаны в полиции. Мы хотели бы взять эту операцию на себя, но поскольку мы вне закона... Ну, ладно, желаем удачи. — И «защитник короля» снисходительно ткнул Янгоса в бок, но напоролся на спрятанную дубинку и, морщась от боли, отдернул руку.

— Видно, подходящий, — сказала первая «рожа» второй.

— И вооружен до зубов, — сказала вторая «рожа» первой.

— Теперь отправляйся к своему грузовичку и помалкивай, — в один голос сказали оба они Янгосу.

Янгос с облегчением вздохнул, видя, что они удаляются. Он повернул обратно и мрачно зашагал между колоннами галереи. Дождь уже перестал накрапывать, но покрытые брезентом грузовички по-прежнему стояли без дела. Когда он проходил мимо киоска, то услышал оттуда голос, словно отвечавший на его мысли:

— Янгос! Подмастерье Никитаса просил передать тебе, чтобы ты зашел в мастерскую. Нужно что-то перевезти.

Янгос обернулся и увидел, что из киоска, словно из скорлупы, облепленной разноцветными чешуйками — газетами и журналами — выглядывает старикашка, напоминающий в этом ярком обрамлении павлина. Янгос устал, бесцельно пробегав все утро по городу. Пора было хоть немного поработать. Ни о чем другом он и не мечтал. Кроме того, столяр остался ему должен двадцать драхм, и вчера он заходил, чтобы получить долг, но не застал Никитаса.

Когда Янгос шел в столярную мастерскую, его взгляд остановился на больших часах муниципалитета. Было ровно двенадцать. Движение на центральных улицах уже не было таким оживленным, как утром. Он подумал, не зайти ли в таверну, не пропустить ли стаканчик, но предпочел закончить сначала дела со столяром.

РЕСТАВРАЦИЯ - ОБИВКА - ПОЛИРОВКА МЕБЕЛИ - ДВЕРНЫЕ И ОКОННЫЕ РАМЫ

В мастерской стоял знакомый запах политуры и лака. Никитас, наклонившись над столиком, усердно протирал его суконкой. Подмастерье, у которого из-за глухоты с лица никогда не сходило удивленное выражение, шпаклевал в углу кресло.

— Мне передали в киоске, чтобы я зашел, — сказал Янгос с порога.

Никитас вытер руки о белый передник и протянул Янгосу для пожатия мизинец.

— У меня есть две тумбочки, кровать и вот этот столик, который я сейчас покрываю лаком. Вечером все это должно быть доставлено заказчику, в его лавку.

— Сегодня среда. После обеда лавки закрыты.

— Это ничего не значит. Лавочник будет ждать заказ. Ты втащишь мебель через заднюю дверь. Вот адрес.

— Сегодня не могу. Я занят.

— Поезжай вечером. В семь, в полвосьмого.

— Тоже не могу.

— Я должен отправить мебель сегодня. Я обещал лавочнику, а он хороший заказчик. Кстати я отдам тебе и долг, двадцать драхм. Я буду здесь до девяти.

— Вечером я буду занят, — повторил Янгос со вздохом. — Сегодня первый раз в жизни я выкину такой номер... Наверно, даже убью человека.

— Опять ты с кем-нибудь сцепился?

— Ничего подобного. Завтра все узнаешь.

— Почему завтра?

— Потому что произойдет это сегодня, а узнаешь ты обо всем завтра.

— Ничего не понимаю! Что произойдет?

— А тебе какое дело?

— Знаю, Янгос, что тебе ничего не стоит ввязаться в драку. А ведь ты неплохой парень. Смотри, как бы тебе не нарваться на неприятность.

— Я-то думал, что тебе надо перевезти что-нибудь прямо сейчас. Кабы знал, что после обеда, не пришел бы.

В углу мальчишка-подмастерье с вечно удивленной физиономией, как всегда, улыбался, не понимая, о чем говорят хозяин и Янгос.

— Тебе, парень, смешно, да? — набросился на него взбешенный Янгос.

— Оставь беднягу в покое, — взмолился Никитас. — Я взял его в мастерскую из жалости.

Вскоре Янгос вернулся на стоянку.

Теперь не только Генерал здоровался с ним, но и другие начальники при его приближении кивали ему. Сидя за рулем, он с трудом различал их. Уже стемнело; светящихся реклам было мало, и на улице, загораживая витрины, кишмя кишел народ. Янгос не мог отделаться от мысли о десяти тысячах, которые скоро отдаст Аристидису; за отсидку в тюрьме ему тоже помогут расплатиться. И, оседлав свой «трехколесник», он чувствовал себя героем в толпе пешеходов.

Сейчас Янгос был по-настоящему зол, он буквально кипел и лишь искал повод на ком бы отыграться. Час назад возле «Катакомбы» он встретил Мастодонтозавра, который поручил ему сорвать объявление, вывешенное организаторами митинга. Янгос не понял хорошенько, зачем нужно было это делать. Начальник участка сказал ему: «Чтобы они не знали, куда им идти». «Глупости! А что мне до этого?» — подумал Янгос. Он хорошо ориентировался в этом районе. Нахально расталкивая людей, он добрался до большого стенда, установленного посреди мостовой, там, где зеленели островки редкой травы. Он поднял руку и с силой рванул объявление — тем же движением раздевал он прежде проституток. Этот жест насилия вызвал сразу всеобщее возмущение.

— Если хватит смелости, попробуй еще раз, — крикнул кто-то из толпы.

Кровь бросилась Янгосу в голову, но он не должен был — так его инструктировали — ни с кем связываться. Он был выделен для Ответственного лица. Но никогда ни один негодяй не решался еще сказать ему: «Если хватит смелости, попробуй еще раз». Он обернулся и внимательно посмотрел на людей, грозивших ему кулаками. Ничего не стоило схватиться с ними, но он не должен был этого делать. И Янгос пошел к кофейне «Петух», туда, где прежде была остановка автобусов, идущих до Панорамы.

Тут-то он и увидел ее. «И ты здесь, потаскуха?» Это была та самая женщина, муниципальный советник в его районе, избранный левыми. Он так кипел из-за нанесенного ему оскорбления, что ему просто необходимо было отыграться на ком-нибудь. Два раза пнул он эту стерву ногой в живот. Первый раз промахнулся, но второй удар попал в цель. Она согнулась от боли, но удержалась на ногах. Янгос хотел вытащить дубинку, но женщина бросилась бежать и спряталась в ближайшей лавке, на витрине которой были выставлены старинные монеты, иконы и подсвечники. «Все-таки удрала», — в бешенстве подумал он и, ослепленный ненавистью, схватил стул в уличной кофейне и запустил им в антикварную лавку. Стул влетел в открытую дверь и попал в какую-то девушку, а не в ту стерву, в которую Янгос целился. Хозяин кофейни и посетители повскакали с мест и угрожающе обступили его. Антиквар, лысый толстяк, выбежал на улицу, вооружившись палкой. Тогда Янгос понял, что должен немедленно отступить, чтобы не привлекать к себе слишком много внимания. А то, если об этом проведает Главнозавр, он, чего доброго, откажется уплатить по его векселям. Итак, вместо того чтобы разделаться со всем этим сбродом, он предпочел сесть в такси — приближался назначенный час — и отправиться прямо в участок асфалии.

Водитель такси, свидетель этой сцены, всю дорогу мрачно молчал. «Сволочи, — выругался про себя Янгос, — все они из себя что-то строят». Ехать пришлось недолго. Он не отпустил машину, попросив водителя подождать несколько минут.

Знакомый запах, стоявший в участке, подействовал на него успокаивающе. Возбуждение улеглось, словно он принял холодный душ. С приставленным к нему жандармом он доехал опять до «Катакомбы». Толпа уже поредела. Стоянка грузовичков на улице императора Гераклия была поблизости. Янгос пошел туда и, сев в свой «камикадзе», целый час колесил по городу, где поток машин уменьшился, но появилось больше пешеходов. Время от времени он проезжал мимо клуба на перекрестке улиц Гермеса и Венизелоса, где должен был состояться митинг. Он поздоровался с Генералом и несколько приободрился. «Если хватит смелости, попробуй еще раз». Эти слова непрерывно звучали у него в ушах. «У меня хватит смелости, и я попробую, — подумал он. — Только бы скорей начать. Куй железо, пока горячо».

3

Дядя Костас терпеть не мог Янгоса. И сегодня вечером он пришел на перекресток улиц Гермеса и Венизелоса только для того, чтобы посмотреть со стороны на происходящее. Он увидел там ожесточенные лица «инакомыслящих», жандармов в форме и в штатском, которые равнодушно наблюдали за тем, как камни летели в окна Демократического профсоюзного клуба, услышал крики: «Сволочь Зет, ты умрешь!», «Подонки, все вы умрете!», увидел, как многих сторонников мира, идущих на митинг, хватали и избивали в темных закоулках, и поспешил унести оттуда ноги. Дядя Костас приехал домой на автобусе. То, что он подозревал с самого утра, то, что почуял в воздухе, происходило только что у него на глазах, и кто знает, думал он, что еще за этим последует.

Он вспомнил черные дни подполья, ссылки и пытки. Кто-нибудь другой, возможно, не разобрался бы в обстановке, но не дядя Костас, жизнь которого прошла в борьбе за высокие идеи. Под конец он устал, сломился. Да, он не был железным. Многие из его знакомых, лучше его устроенные в жизни и с более крепким, чем у него, здоровьем

Давно уже отреклись от своих идеалов. А он лишь шесть лет назад отошел от борьбы и поклялся именем своих детей никогда не вмешиваться в политику. Ведь чем больше он старел, тем больше слабели его руки. А он был грузчиком, так же как Янгос.

Дядя Костас терпеть не мог Янгоса потому, что тот напоминал ему палачей из концлагерей на пустынных островах. Эти бесчувственные скоты пытались калечить ссыльным души, сажали людей в мешки и бросали в море, избивали, унижали их, чтобы заставить отречься от коммунизма. Точно таким был Янгос, и если бы теперь организовали еще один концлагерь, «Новый Парфенон», он в числе первых вызвался бы работать там.

Да, дядя Костас немало выстрадал, прежде чем поколебалась его вера в высокие идеи, прежде чем он отступил. Такая длительная борьба, столько жертв, столько крови, и опять в стране пришли к власти предатели, коллаборационисты, сотрудничавшие раньше с немецкими оккупантами. Он видел, что те, кто отрекся от своих убеждений раньше, чем он, преуспели в жизни, неплохо устроились. А он по-прежнему с трудом перебивался; дети росли и требовали забот, жена стирала в чужих домах, а он на своем горбу перетаскивал чужое добро. Сколько можно терпеть? И вот приходит день, когда человек сдается. Это случилось с дядей Костасом шесть лет назад.

Янгос сидел у него в печенках. Старый грузчик примерно представлял, чем тот живет и дышит. В отсутствие Янгоса он не раз толковал о нем с другими грузчиками. Любимчик полиции Газгуридис волен был казнить и миловать. В то время как другим разрешалось перевозить грузы только в пределах города, он имел право возить товары куда угодно. Если грузчиков задерживали за какое-нибудь нарушение, им приходилось полностью, до последнего гроша, выплачивать штраф; Янгосу же все сходило с рук — как, каким образом? — и вдобавок он всегда хорохорился. Он был так уверен в своем всемогуществе, что не считал нужным держать что-нибудь в тайне. Не ведая страха, смело выкладывал все.

Так и сегодня утром. Увидев, что Янгос мрачно настроен, дядя Костас спросил, что с ним стряслось. А тот вместо ответа предложил пойти выпить рецины. Дядя Костас тоже любил иногда пропустить стаканчик. Они отправились в таверну, что против рынка Модиано. Когда они шли по улице, старый грузчик нечаянно задел Янгоса и почувствовал под своей рукой что-то твердое.

— Что ты прячешь? Плетку?

Янгос ответил, что у него дубинка.

— А зачем она тебе? У тебя ведь крепкие руки.

— Сегодня вечером, видно, одних рук будет мало. Молчи, не спрашивай лучше. У меня свои дела.

Они сели за столик и заказали пол-литра вина.

— Ну, поехали. Будь здоров!

— Будь здоров! — подхватил дядя Костас, которому физиономия Янгоса казалась сегодня особенно подозрительной, и поэтому он решил выудить из него тайну. — Как же ты все-таки собираешься выручить десять тысяч? — спросил он немного погодя.

И Янгос открыл ему свои карты. Выложил все начистоту.

— Не впутывайся, Янгос, в такие дела, — стал увещевать его дядя Костас. — Ты ведь бедняк, маленький, незаметный человек. А бедняки вечно за все расцлачиваются. Большая рыба заглатывает маленькую...

— Ты что ж, взялся с утра пораньше поучать меня, дядя Костас?

— У тебя, Янгос, жена, дети.

— Если что-нибудь выплывет наружу, значит, ты проболтался. Держи язык за зубами.

Дядя Костас не знал, кто такой Зет. Наверно, это один из депутатов, решил он, которые были избраны в парламент от левых уже после того, как сам он вышел из партии. Хотя голова его была затуманена рециной, он принялся мучительно думать, как предотвратить беду. Больше ничего не пытался он вытянуть из Янгоса, боясь, как бы этот бандит не впутал его в грязную историю. В нем начало пробуждаться прежнее чувство верности тем идеям, которые некогда составляли основу его жизни. Перед ним сидел враг, человек, собиравшийся убить или по крайней мере искалечить его депутата. А дядя Костас, хотя и не состоял ни в какой партии, на всех выборах тайно отдавал левым свой голос, единственное, чем он владел наравне с другими.

— Выпьем еще пол-литра, — предложил Янгос и постучал металлической кружкой по столику.

— Нет, я должен идти разгружать радиоприемники.

Дядя Костас торопился. Он знал, что в магазине, куда его звали иногда работать, он может повидать госпожу Сулу, жену заведующего канцелярией ЭДА в Нейтрополе. А ему не терпелось тотчас, немедленно рассказать ей то, что он услышал от Янгоса.

Он быстро шел по улице, подгоняемый страхом. После клятвы не заниматься политикой это было первое «политическое» дело, за которое он взялся. Он радовался этому, хотя и с тревогой думал об ожидавших его опасностях.

Янгос познакомился с дядей Костасом недавно и ничего не слышал о его прошлом — грузчики держались обычно от Янгоса в стороне и ничего ему не рассказывали. Если бы Янгос знал, что дядя Костас был прежде убежденпым коммунистом, он бы наверняка не проговорился ему.

В душе каждого человека, и особенно бедного грузчика, тлеет искорка, мечта о жизни, не выпавшей ему на долю, о доме, которого он не построил, о грузовичке, разрешение на который ему не удалось приобрести. И от малейшего дуновения ветра искорка эта разгорается, и вновь оживает прошлое.

Дядя Костас дошел до магазина электротоваров. Хозяин, увидев, как он поспешно распахнул стеклянные двери, отрицательно покачал головой, давая понять, что сегодня его услуги не требуются. Но дядя Костас махнул ему рукой — он, мол, пришел не для этого — и поспешил за перегородку, где сидела госпожа Сула, служившая в магазине бухгалтером.

Госпожу Сулу удивил его неожиданный приход. Может быть, потому, что от него разило вином. Дядя Костас попросил ее выйти на минутку, чтобы поговорить по срочному делу. На улице, убедившись, что никто из прохожих не может его услышать, он сказал:

— Сюда должен приехать какой-то человек по имени Зет. Пусть его получше оберегают, а то ему расставили тут опасную ловушку.

— А как ты об этом узнал? — спросила госпожа Сула.

— Люди толковали между собой, а я случайно услыхал. Не говорите никому, от кого вы это узнали, потому что меня запугивали, сказали, если что-нибудь выплывет наружу, то, значит, я проболтался.

— Кто они такие? Где это было? Кто тебя запугивал?

— Больше ничего не могу открыть вам, госпожа Сула. Поймите и меня, несчастного. Я тут ввязался в одно дело, строю для себя незаконно домишко. Два года жду я разрешения на грузовичок, а мне никак его не дают. И потом я просто боюсь этих бандитов. Их целая шайка, они ни перед чем не остановятся. А мне на Макронисосе три ребра сломали.

— Я про тебя буду молчать.

— Не говорите ничего даже вашему мужу. Пусть останется в тайне, откуда вы получили такие сведения. Иначе я пропал.

— Я не скажу про тебя никому, даже своему мужу.

— Я знаю их как облупленных. Знаю, какие они подлецы. Вам не приходится иметь с ними дела, а мы живем бок о бок с этими негодяями и нам виднее... Берегите Зет! Они хотят его убить.

С этими словами дядя Костас ушел.

Теперь, лежа дома в постели и вспоминая сборище распоясавшихся хулиганов перед клубом, где должен был выступать Зет, он нисколько не сомневался, что эта ночь не сулит ничего хорошего. Как и тогда!

— Как и тогда! — повторил он вслух. «Собрали женщин в трауре перед зданием суда, а сами кричали: «Смерть убийцам!». Ничего не изменилось! Восемнадцать лет прошло, и опять повторяется то же самое. То же самое! Ах, где ты, молодость, надежда, что я стану другим человеком!»

— Что ты там мелешь спросонья! — накинулась на него жена, хлопотавшая на кухне. — Сегодня шел дождь, и с потолка каплет. Видно, эта хибара — вся награда мне за многолетнюю жизнь с господином Костасом.

Он повернулся на здоровый бок и уснул.

4

Она была права. Теперь он убедился в этом, видя из окна клуба, как неистовствует на улице толпа. «Его погубят, его убьют; так бросали первых христиан на растерзание голодным львам. А эти голодные львы, что рычат внизу, тощие, ободранные, больные, как могут они кричать в защиту голода и нищеты против мира?» Но не время было предаваться рассуждениям. Момент был слишком опасным. Он ждал, когда выйдет из гостиницы Зет и сопровождавшие его лица.

Он выполнил свой долг. Когда жена позвонила ему сегодня утром по телефону в канцелярию ЭДА и сказала; «Я должна с тобой немедленно повидаться», ему и в голову не пришло, что речь пойдет о сегодняшнем митинге и о Зет. Голос у Сулы был взволнованный. Он подумал, что у нее случилась неприятность. Например, она допустила ошибку в счетоводной книге, или ей угрожает какая-нибудь опасность. «В чем дело? В чем дело?» — испуганно спросил он. «Выходи сейчас же из канцелярии, а я выйду из магазина. Иди по правой стороне улицы». Утром, когда они расставались, все было в порядке. Сейчас стрелки часов приближались к десяти. Что могло произойти за такое короткое время? Он знал свою жену. Ее нелегко было вывести из равновесия. Она отличалась необыкновенной выдержкой. Что же, ну что же такое произошло? Он чуть не упал, поспешно спускаясь по лестнице. На улице он старался не бежать.

— Ко мне пришел сегодня один человек, — заговорила жена, когда они встретились, как было условлено, на правой стороне улицы, у парфюмерного магазина. — Он попросил, чтобы я скрыла даже от тебя его имя, и сказал, что сегодня вечером готовится покушение на Зет. Разве сегодня должен приехать Зет? Я об этом ничего не знала! — Он молчал. То, что жена не знала о приезде Зет, придавало особую убедительность ее словам. — А человек, известивший меня, понятия не имеет, кто такой Зет, — продолжала она.

— Как же он получил эти сведения? Откуда?

— Ты мне учиняешь допрос? Или, может быть, лучше поверишь тому, что я тебе говорю? Надо немедленно принять меры. — И она повернулась, чтобы уйти.

— Подожди, Сула, — сказал он. — Одну минутку.

— Не могу. Хозяин посмотрел на меня с подозрением, когда я выходила из магазина. Тебе ведь известно, что из- за тебя меня могут уволить в любую минуту.

Тогда он, вернувшись в канцелярию ЭДА, тотчас позвонил адвокату Мацасу, скрыв в свою очередь, что узнал о готовящемся покушении от своей жены. Мацас пообещал немедленно сообщить обо всем Прокурору и потребовать гарантии безопасности.

«Где гарантия безопасности? — размышлял он теперь, стоя в клубе у окна. — Его погубят, его убьют». Вдруг камень, сопровождаемый криком: «Сволочь, сегодня ты умрешь!» — пробил стекло и больно ударил его по носу.

5

Адвокат Георгос Мацас, сын Иоанноса, член Греческого комитета борьбы за мир и ослабление международной напряженности, имеющего отделение в Нейтрополе, стоял на улице возле железной двери Клуба торговых работников — в том же здании на третьем этаже помещался Демократический профсоюзный клуб, где должно было состояться выступление Зет, — и радушно встречал участников митинга.

В клубе собирались сторонники мира, которые, подобно первым христианам, отличались неколебимостью, твердостью своих убеждений — черта, свойственная тем, кто верит во что-то, в какую-нибудь идею, в бога. Эти люди верили в мир — стертое слово, но оно приобрело в наши дни новое значение. Мир теперь перестали понимать как пассивное стремление к согласию и любви между народами. Мир требовал поддержки, участия, борьбы с тем, что старалось его нарушить. Поэтому участников митинга не пугали ни вой шакалов, ни налеты хищных птиц — ястребов, коршунов, стервятников, ни угрозы плотоядных — макак, шимпанзе, горилл, которые толпились на тротуарах и перед самым входом в клуб под отеческим оком полицейских и сыщиков из Главного управления безопасности.

Многие сторонники мира пришли сюда прямо из «Катакомбы», где, как они знали по газетам, должен был сегодня состояться митинг. Там они прочли разорванное объявление, что митинг переносится в другое помещение, и направились по новому адресу, тем более что «Катакомбу» от Демократического профсоюзного клуба отделяло всего два квартала. И когда они увидели, что «возмущенные граждане» заодно с жандармами выражают им свое негодование, осыпают их бранью, издеваются над ними и даже не гнушаются побоями, причем делают это нагло и безнаказанно, они поняли, насколько необходим этот митинг.

И Мацас, встречая людей у входа, старался придать им бодрости. Так по крайней мере он пытался противостоять произволу жандармов, которые громко выкрикивали имена идущих в клуб сторонников мира, словно те были принцами и графами, о чьем прибытии возвещали старые глашатаи на приеме у глухих королей. А другие жандармы, в штатском, коварно шипели: «Вспомни про больницу». Или: «Десять лет отсидел и ума не набрался?». В этой обстановке Мацаса можно было сравнить с известным элементом в неисследованном районе Луны. Этот столь знакомый квартал города с магазинами, старыми зданиями, четкими перекрестками и улочками, растекавшимися от Крытого рынка, как ручейки, сегодня изменился, преобразившись в арену, где жаждут крови, в коварный перекресток, в опасный район, заминированный еще в период оккупации.

Ведь не кто иной, как закоренелые преступники периода оккупации, думал адвокат Мацас, собрались сегодня здесь! Вот, например, Главнозавр — видный нацистский деятель, который был оправдан благодаря участию в гражданской войне. Вот Дугрос из батальона Пулоса[1], приговоренный к пожизненному заключению за сотрудничество с немецкими фашистами; вот Леандрос — тоже предатель, и сколько других, разве всех перечтешь!

Время от времени Мацас покидал свой пост и шел в телефонный автомат звонить Прокурору или Префекту. Что-то невиданное творилось сегодня! Чем больше сгущалась тьма, тем свирепей делались лица окружавших его хулиганов. И ни сыщики, ни полицейские не предпринимали ничего, чтобы помочь людям, которых избивали террористы, эти «инакомыслящие».

— Где Прокурор?

— Не знаю.

— Кто говорит?

— А вы кто такой?

— Мне нужен номер его домашнего телефона.

— Поищите в телефонной книге.

— В телефонной книге его нет.

— А я его не знаю.

И потом:

— Господин Префект?

— Его нет.

— Где он?

— На месте происшествия.

— Но я вам звоню оттуда.

— Он, наверно, не успел еще прибыть. Сейчас появится. Позвоните в участок.

Он позвонил в участок асфалии, и там какой-то офицер отослал его в Отдел немедленного действия. Неужели его принимают за простака? У него на глазах к клубу подходили обезьяны с корзинами, полными камней. Это не могло быть случайным.

Мацас прекрасно знал, что это не могло быть случайным. Как только в газетах появилось сообщение о митинге, за ним и другими адвокатами, членами комитета защиты мира, установили слежку. К нему приставили двух сыщиков. Куда бы он ни шел, те следовали за ним. Ни один его шаг не мог быть незамеченным. Он чувствовал, что лишился свободы. Словно он был торговцем наркотиками, которого сыщики хотели поймать с поличным. Как-то раз он набросился на одного из них, коротышку в клетчатом пиджаке. «Я нахожусь на службе» — вот что услышал он в ответ. Тогда он пошел к своему приятелю, Генеральному секретарю министерства Северной Греции. Тот притворился удивленным. «Если не веришь мне, иди посмотри на них сам». И Мацас потащил его к окну, чтобы показать на улице у дверей министерства своих телохранителей. На двое суток лишившись своей тени, он решил, что жалоба его возымела действие, но позже узнал, что всех сыщиков в эти дни мобилизовали для охраны высокого гостя, генерала де Голля. Потом на углу возле его дома появилась шестиместная черная машина. Она не уезжала оттуда до поздней ночи, пока не гасли последние огни в доме. Он наблюдал за ней из своей комнаты через щелку в ставне. Тогда он вместе с председателем коллегии адвокатов пошел к Префекту. «Очень сожалею, господин Мацас, но мы имеем приказ министерства внутренних дел. Мы должны держать под наблюдением членов комитета защиты мира. Несмотря на все уважение, которое я питаю к вам лично, я ничего не могу поделать».

Это одно из обстоятельств, убеждавшее его, что во всем происходившем сегодня не было ничего случайного. Второе — это поистине странное поведение хозяина «Катакомбы» Зубоса. Хотя с ним договорились о предоставлении помещения сторонникам мира и внесли аванс в размере трех тысяч драхм, вчера в полдень совершенно неожиданно он заявил Мацасу, что ему нужно разрешение полиции и только тогда он предоставит зал. Тщетно Мацас убеждал его, что такое разрешение требуется лишь в том случае, если митинг проходит на улице, а не в закрытом помещении, таком, как зал в его «Катакомбе».

— Не хочу иметь неприятностей. Или принесите мне разрешение, или я не пущу вас в свой клуб.

— Господин Зубос, вы мелете чепуху.

— Я знаю, что говорю.

— Возможно, вы имеете в виду обстоятельства, о которых умалчиваете.

— Я ничего не имею в виду и ни о чем не умалчиваю. Вы, адвокаты, из всего делаете выводы, какие вам удобно.

— Если бы вы предупредили меня за несколько дней, у нас было бы достаточно времени, чтобы подыскать другое помещение и через газеты оповестить об этом народ. Вы понимаете, в какое затруднительное положение вы нас ставите? Люди соберутся сюда со всех концов города и что увидят? Объявление о том, что они должны явиться в другое место. И куда, господин Зубос? Без пяти двенадцать вы говорите, что... Где мы найдем другой зал?

— Это ваше дело. Я возвращаю вам аванс и даю расписку, что готов понести убытки, как сторона, нарушившая условия договора... А теперь идите подобру-поздорову!

— Но так не поступают солидные люди!

— Эх, что вы хотите, господин Мацас! Я то же должен зарабатывать себе на жизнь.

— А кто это отрицает?

— Тогда оставьте меня в покое.

— Значит, на вас оказали давление?

— Кто оказал на меня давление?

— Вы сами знаете кто.

— Я не знаю.

— Почему вы вдруг стали запинаться?

— Мне кажется, господин Мацас, что мы с вами как- то нехорошо разговариваем. Совсем нехорошо. До свидания. — И Зубос встал, собираясь уйти.

— Одну минутку, одну минутку! — закричал ему вслед адвокат.

Но хозяин «Катакомбы» уже исчез. Это навело Мацаса на размышления: за ним самим установлена слежка, а тут еще Зубос отказывается сдать зал. Не подслушал ли кто-нибудь их разговор? Он обернулся и увидел мужчину, который поспешно закрылся от него газетой. Был ли он специально приставлен к нему или это его собственная подозрительность? И вдруг у Мацаса мелькнула новая мысль. Прежде чем оповещать всех о неудаче, он решил обратиться к Продромидису, владельцу театра «Ротонда», который однажды охотно предоставил свой театр для подобного митинга. Мацас позвонил ему по телефону, но тот стал бормотать что-то несвязное.

— Только что, господин Мацас, меня посетили...

— Кто?

— Чиновники из Управления общественных зрелищ и запретили мне сдавать зал, пока он не будет соответствующим образом оборудован.

— А что с залом?

— Стулья не в порядке.

— Наш митинг состоится лишь завтра.

— Сейчас у меня мало обслуживающего персонала, потому что еще не начался летний сезон, и не так-то легко, как вы думаете, привести в порядок стулья. Очень сожалею, искренне сожалею.

— Понятно.

— В прошлый раз, вы помните, с каким удовольствием я предоставил вам театр, ведь и я тоже сторонник мира. Однако теперь...

Положив трубку, Мацас глубоко задумался. Нет, Зубосу не так легко будет от него отвертеться. Надо его разыскать, еще раз поговорить с ним, убедить его. Он позвонил ему домой. Госпожа Зубос сказала, где может сейчас находиться ее муж, и дала номера нескольких телефонов. Мацас звонил всюду, но безуспешно. Он вернулся домой поздно, в половине двенадцатого, вконец измученный. И несмотря на это, проснулся чуть свет. В окно он увидел черную шестиместную машину, продежурившую всю ночь перед его домом.

Рано утром он пошел к Прокурору и попросил его вмешаться и помочь разрешить вопрос о помещении для митинга. И действительно, Прокурор направил отношение Префекту с просьбой «убедить владельца клуба Зубоса предоставить, в конце концов, зал». Но около одиннадцати часов Мацасу пришлось снова отправиться к Прокурору по другому, более важному делу. Теперь он располагал сведениями о готовящемся покушении на Зет. Кто готовил убийство? Каким образом? Это было неизвестно. Какой-то человек услышал о грозящей Зет опасности и рассказал еще кому-то. Так эта весть в конце концов дошла до Мацаса. Но ему не удалось повидать Прокурора, с которым он разговаривал утром по телефону. В том же самом кресле сидел теперь другой прокурор и с сомнением качал головой.

— Ваши жалобы не конкретны, и я не могу предпринять ничего иного, как лишь известить полицию. Сейчас в вашем присутствии я позвоню Префекту и сообщу ему обо всем.

Он набрал номер, но Префекта не оказалось на месте. Тогда он попросил к телефону дежурного офицера и передал ему жалобу адвоката. Затем он повернулся и посмотрел на Мацаса, у которого было очень утомленное лицо. Последнее время адвокаты, подумал Прокурор, наверно из-за безработицы, частенько заняты посторонними делами.

— Во всяком случае, слухи подобного рода не редкость, — сказал он. — Неразумно им верить.

Покинув Прокурора, Мацас принялся снова искать помещение. Ему не оставалось ничего другого, как опять обратиться к Зубосу, но тот точно сквозь землю провалился. А в половине третьего должны были приехать Зет и Спатопулос. Мацасу вместе с другими членами комитета нужно было ехать на аэродром их встречать. Он не знал Зет. Но как только он увидел его, спускающегося по трапу четырехмоторного самолета, он тут же воспрянул духом. Зет был настоящий мужчина, сильный, с высоким лбом, подлинный вождь, чемпион Балканских игр. В одной руке он держал плащ, в другой — портфель. Мацас вспомнил его фотографии, опубликованные в газетах месяц назад, когда во время Марафонского марша мира он шагал один от Марафонского холма до Афин. На фотографиях Зет выглядел очень усталым, измученным. В жизни же он производил совсем иное впечатление. Когда они шли к машине, Зет вдруг повернулся и спросил Мацаса:

— Все готово для сегодняшнего митинга?

— К сожалению, ничего не готово. У нас нет помещения, а народ об этом не знает; люди придут, и мы даже не представляем, куда нам с ними деваться.

Зет и Спатопулос отказались от еды и, оставив чемоданы в гостинице, вместе с Мацасом и еще одним адвокатом тотчас пошли к префекту полиции. Тот принял их хоть и не враждебно, но холодно, как посланцев с того берега. У него был вид американца, который беседует с русскими и следит за выражением лиц и каждым жестом своих противников, вкладывая во все свой особый смысл.

— Господа, — заявил он. — Я буду краток. Дело в том, что зал «Катакомбы» не соответствует своему назначению. У меня здесь, — он достал из ящика письменного стола какую-то бумагу, — заключение компетентной комиссии, в котором говорится о необходимости устранить в клубе недостатки, о чем не позаботился Зубос.

— Но ведь это помещение, господин Префект, использовалось вплоть до апреля, — возразил Мацас. — Как могло случиться, чтобы меньше чем за месяц зал пришел в полную непригодность?

— Как бы там ни было, — продолжал Префект, — самое главное, что в зале нет запасного выхода. — И он пристально посмотрел на посетителей, словно желая убедить их в своей искренности.

— Тогда его нельзя было использовать для увеселительных зрелищ.

— Зрелища не чреваты последствиями, а такие митинги, как ваш, всегда могут разжечь страсти.

— В заключении комиссии, если я не ошибаюсь, говорится только о запасном выходе, а не о грозящей людям опасности. По крайней мере с нашей стороны не приходится ждать никакой опасности.

Лицо Префекта приняло отеческое, то есть полицейское выражение.

— Послушайте, друзья, — сказал он. — У меня нет никаких оснований отказать вам в помещении, и вы не можете иметь ко мне претензий. Я вызову Зубоса и попытаюсь его переубедить. Хотя и очень сомневаюсь в успехе.

— Стоит вам пожелать, господин Префект, и вы всего добьетесь.

— Я питаю к вам уважение, господин Мацас, и не хочу, чтобы вы слишком переоценивали мои возможности. Я лишь один из винтиков государственной машины.

Зет, насколько помнил Мацас, все время молчал. Он считал ниже своего достоинства говорить здесь о покушении, по слухам готовящемся на него. Поверх головы Префекта он смотрел на портреты королевской четы, Павла и Фридерики, разглядывал их рамки.

Лишь к вечеру Мацас узнал от дежурного офицера полиции, что Зубос окончательно отказал, выставив совершенно неправдоподобные причины. Например, будто ой согласился раньше сдать зал в аренду, считая, что он нужен коллегии адвокатов. А если бы, мол, он знал, что помещение требуется этим — как их? — сторонникам мира, он никогда бы не сдал его.

— Но ведь в договоре написано, кому предоставляется зал. Какой вздор он несет!

— Так он сказал мне, господин Мацас, — заключил дежурный офицер, — а я лишь передаю вам его слова.

Мацас разговаривал, сидя в своем кабинете. Телефонная трубка, прижатая к его уху, стала влажной от пота. Он кончил разговор. Не успел он перевести дух, как ему пришлось снова поднять трубку. На сей раз звонил сам Зубос.

— Ну так вот, ключа я вам не дам. — Зубос кипел от возмущения. — Я не дам вам ключа. Ступайте на все четыре стороны. Ключа от меня вы не получите. И никакого договора, ничего. Ключа нет.

— Да что такое случилось, господин Зубос? Негодовать должны мы, а не вы. Вы нам преподнесли хороший сюрприз, оставили нас без крова, и вдобавок еще возмущаетесь.

— Я вам все сказал. Мои нервы не выдерживают. Я потерял сон... А сегодня у меня умер отец. До свидания.

Странно он себя ведет, подумал тогда Мацас. Только теперь все это перестало казаться ему странным. Теперь все нити сходились в одной точке, так же как множество лучевых улиц этого города вели к одному нервному центру: на третий этаж здания, в этот зал, который удалось получить в последнюю минуту, когда положение уже было катастрофическим. Слежка за ним, отказ Зубоса, анонимные сведения о том, что жизнь Зет подвергается опасности, — все эти связанные и не связанные между собой события последних дней, точно рассыпанные по полу в детской кубики, сейчас, в 7 часов 55 минут вечера 22 мая 196... в Нейтрополе становились на свое место, составляя картину, мерзкую картину зверинца, который он видел во всей его неприглядности: ястребы, стервятники, гориллы и орангутанги кричали, дрались, безобразничали на глазах полицейских, будто внезапно ослепших. Но разве больше не существует законов? Отчего полицейские словно окаменели? Почему не следят за порядком?

К Мацасу спустились с третьего этажа и сказали, что зал уже полон и пора приглашать ораторов. Гостиница, где остановились Зет и Спатопулос, находилась как раз напротив клуба. Ему нужно было лишь переправиться через площадь, через это разбушевавшееся море, где мины, оторвавшись от дна, как медузы, плавали на поверхности. Поставив в дверях другого часового, Мацас сделал глубокий вдох и нырнул в толпу.

Он пробирался, затаив дыхание. Вот он оказался на самом видном месте в центре маленькой площади, образованной сходящимися улицами. Он напряг все силы и, увернувшись от пинка, который попытались дать ему в спину, ступил на противоположный тротуар с такой же радостью, с какой потерпевший кораблекрушение хватается за борт спасательной шлюпки. Даже мао-мао не доходят до такой разнузданности, подумал он. Где мы живем? Неужели мы настолько одичали? К чему мы идем?

С этими мыслями вошел он в гостиницу. Зет и Спатопулос сидели там и с нетерпением ждали, когда за ними придут, готовые выйти на арену, где рычали львы.

6

Мертвые молчат. Завернувшись в красивую тогу смерти, они унесли с собой множество тайн, которые не может открыть никакая весна со всеми ее молодыми побегами. Земля чревата разоблачениями, которые не произошли, защитительными речами, которые не успели произнести, ходатайствами адвокатов, заявлениями в суд о пересмотре дела, кодексами, объяснениями различных обстоятельств — все это, как соль, въелось в холодные кости.

Мертвые не знают, как делается История. Они поят ее своей кровью, но им не суждено узнать, что происходит после их смерти. Они не в состоянии оценить свою жертву и от этого становятся еще прекрасней. Первые христиане знали, ради чего они жертвуют собой. Они сознательно шли на муку. Но как в наше время может кто-нибудь говорить, что приносит себя в жертву, если то, во что он верит, — это обычная, самая обычная логика? Где сказано, что справедливость должна уживаться с несправедливостью? Бедность — с богатством? Мир — с войной? Хотя это нигде не сказано, многие, очень многие утверждают это ежедневно словом и делом.

Он не считал себя миссионером. Но он собственными глазами видел бедность и болезни. Такова была его работа. Он знал, что в лучших больницах облегчают страдания. И знал, что при других порядках упрощаются многие из трудноразрешимых проблем нашего времени. Если одна пуля стоит столько, сколько литр молока, а подводная лодка с ракетами «Поларис» — столько, сколько продовольствие, которым можно кормить неделю целый народ — и неплохо кормить, — разве это не абсурд?

Обычная, самая обычная логика, а вокруг мрак. Густой мрак, без вспышек молний, без светлых проблесков у шизофреника. Таков был его взгляд на жизнь, и об этом он хотел говорить людям. Он не был коммунистом. Он стал депутатом от левой партии, потому что это была единственная партия, в какой-то мере отвечавшая его убеждениям. Он и партия слились воедино, как две тени. Он не был теоретиком марксизма, не был человеком, приверженным какой-либо одной теории. Он был открыт всем ветрам и чувствовал, как они беспрепятственно обвевают его. И естественно, предпочитал те, что его согревали.

Он понимал, что человеческие недуги нельзя излечить, помогая лишь отдельным людям. Каждый вторник и четверг он принимал в своей клинике бесплатно множество больных. Но этим он не приносил человечеству никакой пользы. Стоило ему в мировом масштабе сопоставить число больных, которых он лечил, с числом людей, которые не в состоянии были купить даже самое дешевое лекарство, как он приходил в ужас. Так же обстояло дело с благотворительностью. Какой смысл давать какому-нибудь бедняку деньги, если число бедняков на земном шаре от этого не уменьшится? Чтобы изменить мир, надо было изменить систему всей жизни.

Поэтому при самом большом накале страстей, как, например, сегодня, он мог оставаться невозмутимым и гордым, сохранять полное спокойствие. Его невозмутимость не имела ничего общего с бесстрастием. Лишь люди, одержимые какой-нибудь одной страстью, могут быть бесстрастны ко всему прочему. А он не был одержим никакой страстью. Он лишь считал, что логика, обычная логика должна восторжествовать. Чтобы некоторые слова вновь приобрели свой утраченный смысл, а некоторые дела — свое первоначальное значение.

Вопрос был не в том, чтобы принимать или не принимать существующее. Вопрос был лишь в том, чтобы видеть. Видеть, что мир находится под угрозой. Что военщина была всегда глупой и вздорной. Что монополии защищают монополии ради блага монополий.

Он не собирался стать профессиональным политическим деятелем, потому что был профессиональным врачом, и даже одним из лучших. Он был доцентом в университете, в то время как вся страна имела лишь два университета. В юности он занимался спортом и стал победителем на Балканских играх. С годами тело его отяжелело, но мысль, бившая ключом, была теперь гибкой, как некогда его тело. Она стала сильной, гибкой, способной побить рекорд по прыжкам в длину и в высоту.

Он не заблуждался. Он знал, что не одинок. Что для того, чтобы попасть в море, надо непременно влиться в канал. Сколько воды стекается таким образом! Сколько родников не иссякает, потому что никто их не использует, не эксплуатирует. Использование — вот настоящее дело. В недрах земли залегают металлы — железо, медь, олово, золото, застывшие в космических льдах, и приходят люди, которым нужны эти металлы; они извлекают их оттуда, используют. Поэтому нет ничего плохого в использовании, эксплуатации, надо только, чтобы был металл и люди, которым он необходим.

Человек может быть каким угодно, если он живет сам по себе. Но если он хочет воздействовать на людей, на массы, то выбирает средство массовой коммуникации, которое ему ближе всего. Тогда встает проблема выбора, собственно не составляющая проблемы, потому что все тут говорит само за себя.

Если ты не изолирован, как костный мозг, если ты не ослеплен, как вся эта толпа сейчас на улице, если ты не из тех, кто боится, как бы не изменилось что-нибудь в окружающем тебя мире, скажи мне, какое еще содружество людей, чтобы не сказать партия, верит во всеобщий прогресс, а не в преуспеяние отдельных личностей, пытается избавить человечество от голода, лишений и нищеты, добиться перерождения некоторых особей в более благородный вид животных, чтобы они перестали сосать у нас кровь, как пиявки у рыб, брошенных в аквариум?

О, какой прекрасной становится жизнь, когда веришь в людей! Сколько женщин делается похожими на женщин, сколько мужчин — на мужчин — если взять только эти две основные особи, продолжающие жизнь, — а не на те презренные, ничтожные существа, которые беспрерывно размножаются, жалкие, растерянные, поглощенные фантастическими туманными видениями и лунными затмениями. Как прекрасна жизнь, когда ты беседуешь со мной и твоя рука в моей руке.

Мертвые никогда не заговорят, поэтому над ними тяготеет тяжкое обвинение. Ведь они забыли, что есть великая сила — голос. Значит, мы должны говорить за них. Мы должны отстаивать их право на отсутствие.

Человек подвержен страху, если он изолирован. Если вокруг него нет просторов, где можно побродить, морских берегов, где можно поваляться на песке, женщин, которых можно поласкать, и он не способен во лжи найти крупицы правды. Человек подвержен страху, если он мал. Если не может коснуться головой листвы дерева, леса, звезд. Человек подвержен страху, если он свыкся с законом притяжения, законом, так же тесно связанным с нашей планетой, как курица с яйцом. На других планетах, где действуют другие законы притяжения, человеку пришлось бы заново научиться жить.

А любовь всегда остается любовью, если душа не покрылась ржавчиной. Тело, носитель любви, может меняться. Очень жаль, если оно не меняется. Но любовь остается всегда неизменной, за каким бы лицом, за какой бы парой стеклянных глаз она ни скрывалась. Это как жажда воды, жажда того, что опережает нас, рушит преграды и стремится к чему-то иному. Это твой голос, слитый с моим голосом, два голоса, отсутствие голоса, это ты и я, когда мы уже не ты и я, а когда мы в ритме барабанов доисторического времени совершаем действо вечное, как солнце.

Он любил свою жену. Когда она горько плакала из-за его измен, то у нее на шее вздувались голубые жилки, напоминающие корни, по которым он спускался глубоко к истокам созидания.

У нее была белоснежная шея, крепкое тело, светлая душа, голос, зовущий его: «Приди». И глаза, большие глаза, устремленные на него, притягательные, как моря, по которым не плавал никогда ни один корабль или плавало много кораблей — это все равно, — горящие земные глаза, затрагивающие струну в его душе, связанную со струной мира. «Я люблю тебя», — говорил он ей, и при этих тысячу раз повторяемых словах, будто по велению сердца, мир вновь становился прекрасным. И опять, как всегда, каждый вечер, как в то время, когда он еще не знал ее, тот же страх: «Придет или не придет?», такое же сердцебиение, пока наконец она не приходила, не приближалась к нему, скованная, несмотря на свою живость, темноволосая, несмотря на белизну тела. И у рук ее был привкус земли.

С ней он вновь обрел утраченную юность. С ней почувствовал снова, что мир огромен. Учеба, военная служба сузили этот мир. «Ты все больше хмелеешь, — говорила она ему. — Что же будет в конце концов с тобой?» Сначала она была его любовницей, потом стала женой, потом он узнал других женщин, но всегда продолжал любить ее, всегда, и теперь в этом чужом городе ему ее страшно не хватало.

Ах, как прекрасна жизнь, когда веришь в солнце! Ты смотришь на него, и все смотрят. Ты любишь, и все любят. Но ты ешь хлеб, и только ты ешь хлеб, а не твой ближний.

Поэтому он вступил в организацию сторонников мира. Поэтому стал депутатом. Все депутатское жалованье он отдавал организации. И делал это с легкостью. Ведь он знал, что на пустой желудок не станешь любоваться восходом солнца, а когда тебя одолевают телесные недуги, не насладишься любовью; поэтому кто-то должен бороться, пусть даже нелегкими средствами. Иначе людям грозит опасность довольствоваться суррогатами. Жить заблуждениями. Ложными надеждами. Видеть полустертую губную помаду и мечтать о ее губах. Видеть в уголках ее большого совершенного рта два пятнышка губной помады, оставшиеся там по небрежности, и жаждать ее губ, хотя никогда, никогда не удастся их поцеловать.

Его собираются убить, так что ж? Когда он услышал, что жизнь его в опасности, он не только не огорчился, но даже обрадовался. Он был уверен в одном, только в одном: он не станет мешать убийцам. Так, зная силу своих кулаков, он никогда не поднимал руки на полицейских, несмотря на их преследования. Ведь если бы он ударил человека, то уложил бы его на месте. И, как у многих сильных людей, его руки умели только ласкать.

Он встал, готовый идти на митинг.

— Вы не представляете, что творится на улице, — сказал крайне взволнованный Мацас. — Мы должны создать вокруг вас кордон из своих людей.

— Не надо, — возразил он. — Если они настоящие мужчины, пусть нападут на нас открыто.

Остальные присутствующие придерживались иного мнения. С огнем не играют. Вся полиция на стороне террористов. Надо принять действенные меры. Время героизма прошло.

— Кто говорит о героизме? Несмотря на свою наглость, они так трусливы, что не осмелятся даже подойти к нам.

— Они бесчинствуют. И никто им не мешает.

— Идемте.

Он первым направился к двери. Ответил на приветствие хозяина гостиницы, стоявшего в холле. Потом вышел на улицу. Ночь воцарилась над Нейтрополем. На противоположной стороне световая реклама чулочной фирмы ЭТАМ зажигалась и гасла в темпе учащенного сердцебиения. Его сердце билось спокойно. Он набросал предварительно свою речь. Впрочем, когда есть что сказать, нетрудно выступить. Трудно говорить, когда нечего сказать и, несмотря на это, надо говорить.

За ним следовали остальные. Он сделал им знак не отставать. Они благополучно пересекли маленькую площадь, но у входа в клуб трое молодчиков в черных свитерах набросились на него сзади. Они ударили его по голове и ранили в висок. Он услышал голос из толпы: «Позор! Что тут происходит? Как можно нападать на гостей?! Мы же культурные люди!» Опираясь на плечи тех, кто бросился ему на помощь, он вошел в клуб. И когда огромная людская волна устремилась за ним, террористы попытались проникнуть в открытые двери, вторгнуться в святилище сторонников мира. Но после упорной борьбы удалось оттеснить хулиганов и запереть изнутри железные двери. Перед домом на бойне остался только Спатопулос, и Зет долго еще думал о том, что акулы разорвали его на части.

7

— Это всего лишь закуска, — заговорщически сказал Главнозавр Генералу, имея в виду удары, нанесенные Зет. — Еще будет жаркое.

Не произнеся ни слова, Генерал одобрительно кивнул и, напустив на себя равнодушный вид, прошелся по улице. Впрочем, он ни во что не ставил этого червяка, мечтавшего обрести крылья. Но он не мог без него обойтись. Червяк этот заменял ему глаза в вонючем болоте, где водились простейшие животные, амебы, пиявки и жабы. Главнозавра он знал еще со времени оккупации по батальонам Пулоса. Генерал презирал его, но, несмотря на это, ему приходилось принимать его в своем кабинете, угощать кофе, беседовать с ним. И каждый год на новогодний праздник он посещал в Верхней Тумбе организацию Главнозавра и присутствовал при традиционном разрезании праздничного пирога.

Эта организация явилась спасением для Главнозавра. Он бежал из Греции вместе с немцами и в Вене сам себя объявил министром пропаганды в греческом эмиграционном правительстве, а потом, вернувшись на родину, даже чувствовал себя в безопасности, но в конце концов его крепко прижали и, отдав под суд как предателя, сотрудничавшего с Оккупантами, приговорили к пожизненному тюремному заключению. Однако вскоре он вышел на свободу, и болезнь ног, полученная в сырой тюрьме, напоминала ему обморожения во время партизанской войны, когда он вместе с покойным Пулосом проводил карательные операции против эамитов. Он не решался больше нигде показываться и не мечтал уже ни о какой карьере, пока не основал наконец Союз борцов и жертв сопротивления Северной Греции. Тогда из безвестности и позора он всплыл на поверхность и даже приобрел славу, потому что полиция, как добрая мать, приняла своего блудного сына, тем более что Союз борцов и жертв сопротивления Северной Греции ставил своей целью «помогать асфалии поддерживать порядок и спокойствие в нашей стране, всеми возможными средствами защищать права и интересы греков, бороться со всякой антинациональной деятельностью и заговорами, откуда бы они ни исходили, и, наконец, вплоть до последнего дыхания отстаивать завоевания греко-христианской культуры».

Последнее заставило Генерала, несмотря на всю антипатию к предателю, подражавшему немцам, окончательно признать его организацию. Генерал считал, что с тех пор, как было создано государство Израиль, увеличилось количество пятен на солнце, потому что солнце не желало светить евреям. «Вскоре мы будем свидетелями, — говорил он, — рождения греко-христианской мировой державы. Из-за еврейского заговора, а также из-за коммунистической экспансии происходит значительное увеличение солнечной активности и приближается конец света!»

Главнозавр был совсем не глуп. Полиция — это одно, рассуждал он, а государственная власть — другое. Надо пробудить интерес к себе и у представителей государственной власти. Для этого он задумал издавать журнальчик под названием «Греческая экспансия» — на самом деле откровенно прогерманский, как заметил однажды Генерал, — и, хотя хвастался тем, что журнал выходит каждый месяц, за два года появилось всего три номера. Но это было не столь важно. Благодаря своему журнальчику Главнозавр, словно крыса, вгрызся в тайные статьи расходов министерства, которое вело борьбу с коммунизмом, и пожирал средства, остававшиеся от советологов. Если ему говорили, что он занялся издательским делом, чтобы прокормиться, он свирепел, как зверь, и себе в оправдание вспоминал о двух газетах, выпускаемых им в прошлом: еженедельной «Новости Олимпа», выходившей в 1928 году в городе Катерини — там, где коммунисты убили его шурина и племянника, — и «Земледельческом знамени», выходившем в 1935 году. Может быть, он и не сделал карьеры журналиста — жизнь предъявляла ко всем свои требования, — но обычно сходил за журналиста, и сегодня здесь, на площади перед Демократическим профсоюзным клубом, стоял рядом с журналистами.

Существовали и другие общества, подобные обществу Главнозавра, например совершенно невероятная организация «Национальная безопасность — Защитники греческого конституционного короля — Могущество бога — Божественная вера — Бессмертие греков», которую возглавлял майор в отставке из Килкиса, освобожденный от суда по причине идиотизма. Но власть имущие нисколько не считались с ее членами, мелкими хулиганами. Поэтому суд и полиция не делали им поблажек. Что же касается общества Главнозавра, то оно было хорошо организовано и члены его дисциплинированны. Каждый четверг вечером Главнозавр собирал своих людей в Верхней Тумбе в таверне «Шесть палок», принадлежавшей Гоносу — ныне покойному, и проводил с ними беседы. Гонос запирал дверь, стоявший на часах мальчик никого постороннего в таверну не пускал.

Там Главнозавр наставлял своих учеников, и это приносило ему огромное наслаждение. Он говорил о коммунизме. О родине. О религии. О семье. Члены общества, народ очень пестрый, слушали его разинув рот...

— Ну, ты, там, соня, — одернул он на последней беседе какого-то парня, — когда говорит вождь, слушай и набирайся ума, а ты, Янгос, перестань лакать вино...

Гонос подносил вино, а Янгос осушал кружку за кружкой, точно это была вода. Янгос был буян и бродяга, но вождя слушался. Поэтому Главнозавр зачислил его в свой батальон смерти.

— Здесь, у себя, мы можем устроить рай, стоит нам всем вместе взяться дружно за дело. Если ты стараешься на работе и у тебя хороший хозяин, какого рожна тебе еще надо?

— Не всегда, вождь, бывает так, как ты говоришь, — осмелился заметить один из новых членов организации, проходивший испытательный срок.

— Заткнись! Прочти сначала хоть несколько книжек, а потом лезь со своими замечаниями, осел неученый. Почитай «Мою борьбу» Гитлера. А кто такой был Гитлер? — спросил он, обращаясь ко всем слушателям.

— Тот, кто пообещал спасти мир, — донесся голос из угла таверны.

— Молодец. Я рад, что вы не забыли моих предыдущих лекций. Итак, Гитлер — это человек, который хотел уничтожить евреев и коммунистов. Стереть их с лица земли. С евреями он успел расправиться. В качестве примера возьмите наш город, Нейтрополь. Перед войной евреи составляли половину его жителей. А сколько их теперь осталось?

— Бакалейщик на том углу.

— Скажи проще, один. Куда девались остальные? Пошли на мыло. Та же участь ждала коммунистов, но Гитлер не успел... В тот год земля слишком резко повернулась, и лед затушил пламя. Ведь Гитлер считал, что земля не круглая и что в ней вырыты ходы, как в каменоломне. Мы живем на самом дне. Мы обжигающее пламя, которое стремится подняться выше. А наверху лед. И вот пламя добралось до степей России, внезапно скованных морозом, и ко льду примерзли ноги гитлеровских солдат. Потом туда приехали коммунисты на санях и стали резать солдат крышками от консервных банок. В плен немцев не брали, хотя это имело смысл. Их убивали, несчастных, беспомощных, неспособных сдвинуться с места. Я могу сказать, что хорошо знал немцев. Вместе с ними я воевал против коммунистов, которые покушались на целостность Греции...

— Опять, вождь, ты увлекаешься теорией! — перебил его один из новичков. — Я хочу выправить себе разрешение на торговлю яйцами. Уже сколько времени я жду его, а ты все речами нас кормишь. Я, пожалуй, выйду из твоей организации. Вступлю в футбольную команду.

— Я хлопочу, хлопочу, — сказал Главнозавр.

— А где мне раздобыть денежки, чтобы расквитаться с Аристидисом? — вздохнул Янгос. — Ах, подлая жизнь, надо же было родиться бедняком... Гонос, налей-ка еще!

— У меня жена совсем больная и не может никак получить пособие на лечение.

— Мерзавцы! — вспылил наконец Главнозавр. — Я стараюсь вас просветить, а вы все пристаете ко мне со своими просьбами. На что вы сами-то годитесь?

— Орудовать дубинкой, — ответил Янгос.

— Ты — возможно. Другие даже на это не способны. Дунь на них, и они рассыплются.

— Это, вождь, с голодухи. Мы собираем повсюду по грошу, по грошику, как собираем корни дикого цикория. Но про цикорий мы по крайней мере знаем, где он растет, а гроши?

— Если власть окажется в наших руках, вам будет море но колено и вы заживете припеваючи.

— А разве сейчас, когда мы подвыпили, нам море не по колено?

— Нет. К сожалению, пока что власть не в наших руках и правят нами продажные шкуры. Гитлер потерпел крах по той же причине: у него были плохие помощники.

— А что мне делать с кучей яиц? Куры у меня каждый день несутся. Можно мне где-нибудь открыть палатку, чтобы сбывать по дешевке яйца?

— Через несколько дней у вас будет работа. Вы должны разогнать народ, который соберется на митинг. Запасетесь камнями, палками, кольями и приметесь за дело. Потом каждый будет награжден по заслугам. Я там буду и прослежу за вами.

И правда, он так и сделал. Он видел сегодня, как Янгос, самый отчаянный из его парней, на своем грузовичке бесстрашно гонял по улицам. А когда Зет ударили по голове, Главнозавр пришел в неописуемый восторг.

— Прежде чем поймать рыбу, ее глушат, — сказал он Генералу, который на этот раз сделал вид, что ничего не слышит.

8

Слегка оглушенный ударом, он поднимался по лестнице. Ранка на виске не кровоточила. Чувствуя головокружение, он держался рукой за лоб, глаза словно заволокло туманом. Ему казалось, что ступеньки пружинят у него под ногами, теряют твердость, становятся резиновыми. Несколько парней поддерживали его; а на втором этаже, когда ему вдруг померещилось, что он взбирается на Голгофу, они подняли его на руки. Это были крепкие парни, из тех, кому принадлежит мир.

Его ударили на глазах у капитана жандармерии, равнодушно наблюдавшего эту сцену, и Зет даже не обернулся, не посмотрел на озверевших хулиганов. Чтобы унизить их, дать им почувствовать собственное ничтожество, он даже не попытался оградить себя от побоев. В руках у одного из них был какой-то тяжелый предмет, камень или кусок железа, и он понял, что именно этим предметом нанесли ему удар.

Зет не пошел сразу в зал, где его давно уже ждал народ. Он направился в соседнюю комнату, где стоял потертый диванчик, и прилег на него. Головокружение не проходило, и ему хотелось прийти немного в себя. Он попросил покараулить у двери, чтобы его никто не беспокоил, и погрузился в забытье.

Перед его затуманенным взором медленно проплывали какие-то картины. На площади, которую он только что пересек, выйдя из гостиницы, расцвели вдруг померанцевые деревья. На маленькой площади стоял запах жженого дерева. По ней ходил старый садовник с допотопным заступом. «Сын мой, не покидай свой сад...»[2] Жизнь снова становилась прекрасной, когда он смотрел на нее глазами мальчика. И почему потом наш сад зарос колючками? Почему тля погубила деревья? Как случилось, что забастовало наше сердце?

Площадь во мраке — в висках у него стучало, голова разламывалась на части — внезапно преобразилась. Она стала похожа на яйцо. Яйцо было белым. Жидкий белок просвечивал сквозь скорлупу, образуя на ней странный орнамент. Вдруг яйцо, это огромное яйцо, сделалось красным. Но пасха прошла. Не может быть, неужели сегодня страстной четверг?

Он, маленький мальчик, на коленях у матери; мать со страдальческим, изборожденным морщинами лицом, напоминающим географическую карту земли; деревня, куда он приезжал на пасху, когда учился в столице; мать — глава дома, гордая владычица в своем царстве, ласковая мать, твердившая: «Детка, сыночек мой», и никогда ни одна жалоба не слетала с ее губ; мать-земля, страстной четверг, у него на ладони крашеные яйца, красные, как кровь.

Голова продолжала кружиться, и ему казалось, будто рушится огромная колонна и грозит с минуты на минуту превратить все вокруг в обломки. Зыбкость основ. Он уткнулся лицом в диван и закрыл руками глаза, чтобы не видеть перед собой красной пустыни.

А что теперь?.. Что такое опять? Какие нелепые страшные мысли? Ведь если бы глаза у него были стеклянные, он не смог бы зажать их так сильно пальцами. Если бы он тоже продал свой глаз слепому негру, певцу, за десять тысяч долларов, как писали в объявлении, он не мог бы... Крестьянин. Да. Из окрестностей Волоса. Он заявил, что ему точно выпал выигрыш по лотерейному билету. Сроду не надеялся он на такое счастье. А впрочем, зачем человеку два глаза? И одного вполне достаточно. Он будет видеть меньше убожеств жизни.

Так крестьянин сказал и сделал. Но что это за народ, который продает свои глаза и волосы, чтобы не умереть с голоду? Из волос делают парики для богатых бесстыдниц, таких, как та американка, что приходила несколько месяцев назад к нему в клинику делать аборт; она сняла белокурый парик, и на голове у нее оказались коротко подстриженные темные волосы. Тогда он взял в руки парик и, рассматривая его, задумался о том, чьи это могут быть волосы. Возможно, их продала какая-нибудь красивая белокурая крестьянка из южноитальянской деревни, чтобы выполнить обет, данный мадонне?

И опять площадь. Он изучал анатомию и физиологию. Он знал, что последняя картина, запечатленная в глазах человека перед смертью, остается с ним навсегда. С ней получает он визу на тот свет. И по ту сторону жизни эта картина продолжает жить в клетках мозга, связанных с сетчаткой глаза. Ну а с какой картиной уйдет он сам в мир иной? Может быть, с образом этой площади?

Прекра-а-асные Салоники! Бедная мать. Древние крепости, закрывающие лачуги бедноты. Детишки запускают бумажных змеев. А матери мажут маргарин и повидло на ломтик хлеба. Прекра-а-асные Салоники! Твое море, море, осужденное быть заливом. И твой морской берег в форме подковы — на счастье. Ночи, долгие ночи без твоей любви. Когда вечером ты обряжаешься в бриллианты огней, то внезапно стареешь. У крестьян отобрали поля в Диавата, чтобы господин Том Папас[3] построил там свой завод. Когда же земледельцы на тракторах вторгнутся в город, захватят его?.. Головокружение? Чепуха... Почему насилие опирается на невежество? Почему все идет шиворот-навыворот? Прекра-а-асные Салоники!

На него, не говоря ни слова, набросились три молодчика в черных свитерах. И он вдруг увидел тысячи звездочек и потом черную полосу мрака, из которой открывались двери в другую полосу мрака, еще более черную, совсем как сажа. Но вот предметы вокруг стали постепенно приобретать свои очертания. Комната, в которой он находился, стала опять комнатой. Он сел, опираясь на спинку дивана. Головокружение почти прошло. «Как быстро!» — с облегчением подумал он и встал на ноги. Он чувствовал себя неплохо, вполне мог выступать.

Зет открыл дверь и, встреченный бурей аплодисментов, вошел в зал, в то время как на улице шакалы и обезьяны продолжали выть и бесноваться.

Он поднялся на трибуну. Посмотрел в зал и увидел лица, устремленные на него глаза, полные напряженного ожидания, глаза, жаждущие, чтобы на них пролилось хоть несколько капель дождя, заглушающих жгучую боль. Он сказал:

— Меня ударили вот сюда! — И указал на висок.

— Позор! Позор! Куда смотрит полиция? Куда смотрят власти? Они только и знают, что преследовать нас! А хулиганам все можно! Сбегайтесь отовсюду псы — виноградник не огорожен!

— Пусть кричат! Давайте закроем ставни.

Тогда несколько человек встали с мест. Для того чтобы закрыть ставни, им пришлось сначала распахнуть окна, и в зал ворвался шум бурлящего моря. Орда на улице неистовствовала. Может быть, дом подожгут, и все собравшиеся в зале сгорят тут, попавшись, как мышь в мышеловку?

— Сволочи, прочь из Греции!

— Зет, ты умрешь!

Он включил микрофон, соединенный с репродукторами, установленными на балконе третьего этажа, и сказал:

— Я требую от префекта полиции, чтобы он обеспечил безопасность моему товарищу Спатопулосу. Жизнь Спатопулоса в опасности! Его похитили! — И потом, обратившись к залу, продолжал: — Спокойствие! Вы должны сохранять спокойствие! Иначе мы ничего не добьемся. — Он достал из портфеля несколько листков бумаги. Читать по написанному он не собирался. Это были лишь наброски, план того, что он намеревался сказать. — Прежде всего я хочу поблагодарить вас за то, что вы пригласили меня выступить здесь перед вами. Мы не одиноки. Сейчас весь народ смотрит на нас. Народ многого ждет от этого митинга. Вы пришли сюда, не посчитавшись ни с чем. Но есть много других людей, которые хотели бы прийти, но не пришли по причинам... — Камень, брошенный с улицы, попал в закрытую ставню, — Пусть они швыряют камни. Отраженно они попадут им самим в голову. Камни поразят их. Как вы сами можете убедиться, в их понимании мир — это нечто агрессивное. А почему?

— Разоружение!

— Долой базы смерти!

— Мы за выход из НАТО!

— Не перебивайте меня. Как вы сами понимаете, мы должны все силы отдать борьбе и лишь тогда добьемся успеха. Мир — это не отвлеченная идея, а практическое дело. Чтобы поддержать мир, нужны человеческие руки. Земля останется обитаемой, только если люди будут жить в мире.

— Демократия! Де-мо-кра-тия!

— Ра-зо-ру-же-ние!

— Не допустим второго Кипра!

— Хватит крови!

— Пуля стоит столько же, сколько литр молока!

— Мир! Мир! Ми-и-ир!

У него опять закружилась голова. Точно легкий прибой разбился о волнорез его лба и отступил в лабиринт головного мозга. Он слышал дружные крики зала, слышал крики ненависти, проникавшие с улицы в разбитые окна; они сливались вместе, создавая хаос звуков. Люди, сидевшие перед ним, представлялись ему сейчас расплавленным металлом, который не успел еще отлиться в стальные колонны. Это была текучая масса, и он — ее предводитель. Что ему было делать?

В такой атмосфере он не мог говорить спокойно. И у сторонников мира кровь кипела. Нельзя было слушать вой волков с улицы и оставаться овцами, запертыми в загоне.

Луна вышла из-за многоэтажного дома, и он увидел ее через щель неплотно закрытых ставен. Ночь, подумал он, черная ночь, которую ты пронзила своей улыбкой, как Белояннис пронзил смерть красной гвоздикой. Ночь, и меня терзает чувство одиночества, отчего, я и сам не знаю. Впервые ощущаю я какую-то приятную слабость, сладкое оцепенение во всем теле. До того как меня ударили по голове, я верил в обыкновенную, самую обыкновенную логику. Теперь что-то сковало меня, и словно ласковый голос зовет меня в мир видений. Как вчера, когда я слушал стихи, записанные на пластинки, и таял от блаженства.

Но я должен говорить, стучало у него в голове, должен о многом сказать. Люди ждут. Они бросили свой дом, пожертвовали своим спокойствием, чтобы прийти сюда послушать меня. Но о чем говорить? С чего начать? Мне о стольком нужно сказать, что я не знаю, с чего начать; и не решаюсь произнести ни слова.

Преследование диких зверей в пустыне, которая на самом деле не пустыня, любовь ко всем и ни к кому в частности — вот переполняющие меня ощущения. Я одинок, и страх растет. В конечном счете каждый человек одинок. Сколько бы мы ни обманывали себя, страдаем мы в одиночку.

— Я передаю вам привет из Олдермастона от Бетти Амбатьелу — ее муж[4] до сих пор в тюрьме. Я передаю вам привет от всех сторонников мира на земном шаре, которые сейчас мысленно следят за нашим митингом. Мир сегодня — это новая вера. Мы знаем, для того чтобы не верить в мир, человек должен быть по меньшей мере безумным. Мертвые молчат, но, если бы они когда-нибудь заговорили, они могли бы многое рассказать о тех, кто их убил. Они встали бы из могил и спросили: «За что?» Но они никогда ничего не скажут. Поэтому мы должны говорить за них. Мы должны защищать их право на отсутствие. За что? За что? Пуля? В кого? Все мы братья. А братья неразлучны на нашей маленькой земле. Подумайте о том, что существуют и другие планеты. Ради более благородной разновидности живого существа, ради жизни, не оканчивающейся насильственной смертью, ради всего этого я приглашаю вас принять участие в великом марше мира!

— Ми-и-ир! Ми-и-ир!

— Мы за выход из НАТО!

— Фашизм не пройдет!

— Террор тоже!

С улицы сквозь ставни долетали лозунги «инакомыслящих»:

— Сволочи болгары, убирайтесь в Болгарию!

— Гады, все вы сегодня подохнете!

— Зет, ты умрешь!

— Коммунисты, вам крышка!

«Они орут, но сказать им нечего», — мелькнуло у него в голове, и он продолжал:

— Болгары? Какие болгары? Те, что воевали с нами, угнетали нас, отнимали наши земли? Их теперь нет. При изменении государственной системы меняются и люди. Теперь болгары верят в блага мира. Чего же вы там, на улице, разоряетесь?

Не горя к тебе вожделением, думал он, я неудержимо стремлюсь к тебе. Я стремлюсь к тебе, как ручей, жаждущий влиться в реку. В твоих глазах, осененных ночным мраком, корни жизни хранят свою тайну. Я стремлюсь к тебе, потому что ты бесстрашная, ты окровавленный меч, ларец с молниями. Я стремлюсь к тебе, как ребенок тянется к матери. Я, ребенок, и ищу у тебя защиты, чтобы не умереть. В тебе вечный источник жизни. Возле тебя согреваешься и не чувствуешь холода. Того холода, что сковывает тела людей, погибающих при воздушной катастрофе, когда самолет разбивается на грядах снежных гор. Я стремлюсь к тебе, потому что без тебя я кажусь маленьким, жалким, готовым сеять безумие. Сеять безумие там, где его не должно быть, потому что все прекрасно, логично, правильно и естественно... Но о чем я думаю? Где я? Люди ждут продолжения моей речи.

— Разоружение!

— Долой «Поларисы»!

— Долой военные базы!

И на улице:

— Долой болгар!

— Что нужно болгарам в Македонии?

— Сволочи, вы подохнете, как только выйдете на улицу!

В зале:

— Чтобы не было второй Хиросимы!

На улице:

— Мы хотим войны!

— Господин Прокурор, господин Номарх, Генерал, Префект, я прошу защиты у тех из вас, кто находится сейчас на улице. Я бью в набат, возвещающий об опасности!

Никакого ответа. Лишь ночь ловко накинула петлю ему на шею. Если б петля затянулась, она задушила бы его. Ночь, следствие поворота земли вокруг своей оси, и вот что она натворила. «Нет воды. Лишь свет. Улица тонет в свете, и тень от стены точно лист железа»[5].

О ночь, думал он, почему ты сегодня такая притягательная? Почему ты не принимаешь смертных в свои беспредельные объятия? А вы, звезды, утесы ночного неба, почему вокруг вас не пенятся волны? Кто устал? Кого клонит ко сну?

— Да здравствует мир!

— Мы за выход из НАТО!

9

Лозунги, оглашавшие площадь, довели Генерала до бешенства, он готов был сам подняться на третий этаж клуба и всех там скосить пулеметной очередью. Но эти лозунги великолепно оправдывали действия возмущенных граждан, люмпен-пролетариев из самых бедных кварталов Нейтрополя, собравшихся на перекрестке улиц Гермеса и Венизелоса по приказу Главного управления безопасности. Это понимал и знал Генерал, потому что всякое выступление против левых в вечной борьбе духа с материей прежде всего получало его одобрение. Он со страстью отдавался этой борьбе. Итак, благодаря репродукторам, рассуждал он сейчас, у нас есть прекрасное оправдание: люди, обычно смирные, благонадежные, проходя случайно по центру города, внезапно услышали поджигательные воззвания коммунистов и сочли своим патриотическим долгом провозгласить в ответ свои собственные. Так организовался контрмитинг.

Противоположного мнения придерживался Префект. Он, крайне взволнованный, только что прибыл на место происшествия и настаивал на том, чтобы кто-нибудь поднялся в зал и приказал отключить репродукторы. Но Генерал считал, что разумней сделать это несколько позже. Префект не сразу понял ход его мысли, но так как он был подчинен Генералу и научился не вмешиваться в дела, касавшиеся национальной безопасности, то не возразил ни слова. Зная страсть Генерала к таким делам, он постепенно привык ограничивать свою деятельность сугубо полицейскими функциями, оставляя все прочее, сложное и запутанное, на усмотрение этой лисы.

— Следите, чтобы никто не фотографировал, — предостерег его Генерал и пошел направо по улице.

Префект закурил сигарету.

10

В кузове грузовичка сидел Вангос, педераст, погрязший в мерзости, герой дня, оставившего, как оказалось, свой след в истории. Зажав между колен дубинку, он нервно курил, дожидаясь, когда Янгос постучит в окошечко, отделявшее кузов от места водителя. Вангос готов был в любую минуту ринуться в драку.

Он не слышал лозунгов, не видел людей, не замечал, что творится вокруг. Он знал, что находится под надежной защитой полиции. А это было особенно важно для него, человека, нарушающего закон. Как мог он иначе избежать наказания за педерастию, не бояться ареста и тюремного заключения? Полиция в его представлении была всемогущей. В своем квартале он содержал велосипедную мастерскую и целыми днями терся там среди мальчиков. Он накачивал им мячи, устраивал бесплатное катание на велосипеде или просто-напросто давал ребятам пять-десять драхм, чтобы липший раз потискать их. Дважды сажали его за решетку, но он проводил в тюрьме не больше одного дня. Находились покровители, которые выручали его, так же как он выручал своих покровителей.

После освобождения Греции от немецких оккупантов, когда Вангос почуял, что к власти могут прийти левые, он поспешил записаться в левую молодежную организацию, чтобы быть поближе к тем, кто будет править страной. Но как только он убедился, что чаша весов склоняется в другую сторону, он тотчас присоединился к правым, умолил их не отталкивать его. Он всегда стремился быть поближе к представителям закона и власти. На короткое время он стал даже председателем союза правой молодежи в своем квартале, в Нижней Тумбе. Но его поймали с поличным, когда он пытался совращать мальчиков, и выставили с позором. Враги Вангоса ухитрились вышвырнуть его также из юношеского летнего лагеря, где он был помощником начальника. У него не оставалось никакого другого прибежища, кроме полиции. По крайней мере с ней он старался быть в дружбе.

И тут Вангос добился полного успеха — однажды был даже назначен в личную охрану королевы. Как величайший дар бога, он хранил фотографию, где был увековечен рядом с королевой. Каким счастьем было для него идти по следам, оставляемым королевскими каблучками, дышать воздухом, сохранявшим аромат королевских духов. Женщины вообще его не интересовали, но королева — дело другое. Она нечто большее, чем женщина. Она символ добродетели. Ах, как он молил бога, чтобы во время ее турне произошли какие-нибудь беспорядки, и он мог бы отличиться! Но, как обычно, все обошлось благополучно. Крестьяне, кланяясь до земли, уступали королеве дорогу, когда она шла своей гордой и энергичной походкой. Всюду букеты, подарки, сувениры, женщины в народных костюмах, звон колоколов, речи мэров, выступления официальных лиц, девочки с бантами в волосах декламировали стихи и подносили королеве охапки цветов с греческих полей. Этот день, венец своей жизни, он навсегда сохранил в памяти. Словно ему выдали диплом за трудную службу, за ублажение власть имущих. И эта честь выпадает лишь тогда, когда уже не ты просишь об услуге, а тебя просят об услуге. Когда тебе поручают охранять власть предержащих. Ничего другого в жизни для Вангоса не имело ценности. А когда приехал де Голль, Вангосу опять оказали доверие: его назначили командиром отряда для охраны этого носатого. И сегодня выбор пал именно на него, а также на Янгоса, его кума, парня хорошего, хотя и слишком своенравного.

Закурив вторую сигарету, Вангос предался сладостным воспоминаниям о жизни в летнем лагере, о своих юных подопечных и не успел опомниться, как раздался условный стук в окошечко. Он вскочил на ноги, проверил, на месте ли его пистолет, зажал в руке дубинку и приготовился к бою. Вскоре он почувствовал, что грузовичок мягко тормозит и наконец останавливается. Прежде чем выпрыгнуть из кузова, он увидел санитарную машину, которая, ослепляя светом фар, мчалась прямо на их «камикадзе», но в двух метрах от него остановилась. Янгос слез с сиденья и подошел к Вангосу.

— Кого будем бить? — спросил Вангос.

— Одного раненого.

— До смерти?

— Пока не потеряет сознание.

Оглядевшись по сторонам, Вангос узнал магазины и понял, что они находятся на улице Иона Драгумиса, возле Новой улицы Александра Великого. На секунду ему показалось слишком большой дерзостью орудовать дубинкой в самом центре города. Но вскоре санитарную машину плотным кольцом окружили какие-то люди — среди них он узнал Зверозавра и Джимми Боксера — и скрыли лежавшего внутри раненого от глаз прохожих. Вангос вместе с Янгосом подошли к задней двустворчатой дверце и, распахнув ее, нырнули в санитарную машину.

Там лежал мужчина среднего роста с окровавленной головой; в скупом свете, проникавшем с улицы в раскрытую дверцу, он казался очень бледным. Раненый из последних сил пытался обороняться и напоминал муравья, который, перевернувшись на спину, старается ухватиться за что-нибудь лапками. Янгос держал мужчину за ноги, а Вангос бил его дубинкой по голове. Но по-видимому, он плохо целился, потому что тело раненого продолжало дергаться. Вангос приготовился нанести еще один удар, но промахнулся и угодил в стенку машины. Раненый закричал:

— Помогите! Помогите!

Чтобы прекратить этот крик, Вангос зажал ему рот рукой. Раненый укусил его за пальцы, и Вангос взвыл от боли.

— Паршивый пес никак не подохнешь, — прорычал он и вдруг увидел за стеклом испуганное лицо водителя, который, застыв от изумления, смотрел на него. Потом он увидел фельдшера, который довольно лениво пытался оттащить Янгоса от беззащитной жертвы. А раненый точно прирос к носилкам, его невозможно было от них оторвать. С большим трудом удалось наконец выволочь его из машины.

— Наподдай еще этой сволочи!

— Наподдай предателю!

— Еще! Еще!

Вангос и Янгос сделали свое дело. Теперь Зверозавр и Джимми Боксер могли продолжать. Вангос видел, как те, потирая руки, подошли к раненому, который в полубессознательном состоянии лежал на мостовой.

— А ну, поезжай, — приказал Вангос водителю.

Фельдшер закрыл изнутри заднюю дверцу, и санитарная машина тронулась с места. Янгос сел за руль своего «камикадзе», а Вангос залез в кузов. Оттуда он наблюдал сцену, как двое верзил расправлялись с раненым, подбадриваемые дружными криками «возмущенных граждан»: «На-под-дай пре-да-те-лю!.. Еще! Еще!» Потом они, оставив на земле избитого, пошли прочь.

В это время грузовичок тронулся, и, перед тем как он завернул за угол, Вангос успел заметить, что несколько человек наклонились над недвижимым телом, но сомнительно было, удастся ли им поставить пострадавшего на ноги.

11

Человек, который при поддержке двух своих собратьев, шатаясь, с трудом брел к Пункту первой помощи Красного Креста, чудом выжив после линчевания на улице Иона Драгумиса, был депутат ЭДА Георгос Пирухас, сын Василиса, остановившийся проездом на один день в Нейтрополе.

Он вполне мог не находиться в этом городе и тем более не присутствовать на митинге сторонников мира. Но вчера в Афинах, когда он и Зет остались вдвоем в комнате после прослушивания стихов, записанных на пластинки, Зет вдруг сказал: «Завтра я уезжаю в Нейтрополь, чтобы выступить на митинге». Пирухас неодобрительно поморщился. «Ты что?» — спросил Зет. «Я молчу... Не говорю, чтобы ты не ехал туда. Но ты должен быть осторожен. Я сам из тех мест и знаю тамошний народ. Послушай мой последний совет, не допускай, чтобы они напали на тебя, стукни разок кого-нибудь и ты». — «Георгос, — возразил Зет, — если я ударю человека, то ему крышка. А я этого совсем не хочу». Не сказав Зет ни слова, Пирухас в тот же вечер выехал поездом в Нейтрополь. Он с утра находился в городе и знал обо всем: что с трудом нашли помещение для митинга, что, по слухам, на Зет готовится покушение, что возле «Катакомбы» произошли беспорядки. И хотя вечером Пирухас должен был уехать в Каваллу, он отложил поездку, чтобы быть возле Зет.

Он восхищался Зет. Восхищался его героизмом и самоотверженностью. Когда полгода назад Пирухас заболел и вынужден был приехать в Афины, чтобы лечь в больницу, Зет помогал ему, как брату, звонил куда надо, и сразу перед ним открывались все двери. Люди питали к Зет огромное уважение. И безграничное восхищение этим человеком, который отличался подчас подкупающей наивностью в житейских делах, перешло у Пирухаса в отцовскую привязанность. Он считал своим долгом защищать и охранять своего младшего товарища.

Раз его избили, когда он шел в клуб, думал Пирухас, после митинга непременно ему устроят засаду. Зная гордость и бесстрашие Зет, он хотел предупредить его, чтобы тот не выходил один на улицу, и потом вместе с группой здоровых парней охранять его по дороге в гостиницу. И пусть только тот попробует отказаться, тогда он, его друг, задаст ему хорошую трепку и заставит согласиться.

Пирухас вышел из канцелярии ЭДА, где он долго просидел у телефона, боясь пропустить какую-нибудь новость, и вместе с Токатлидисом, единственным человеком, который тоже был в канцелярии, пошел в Демократический профсоюзный клуб. Он недавно вышел из больницы, и сердце у него пошаливало, но он не обращал на это внимания. Инстинктивно он чувствовал, что ему надо торопиться в клуб. Он надеялся, что депутатский значок в петлице поможет ему добраться туда.

Канцелярия ЭДА находилась недалеко от места, где проходил митинг. Как только Пирухас вышел на улицу Гермеса, он услышал вдали вопли разъяренной толпы. По телу его пробежала дрожь. На этот раз, подумал он, львам бросили отравленные куски мяса. Чем ближе он подходил, тем явственней слышал крики. Никогда не предполагал он, что люди способны на такую дикую ярость. Кучки хулиганов, стоявших на каждом углу, и молодчики, беспрепятственно курсировавшие между ними, составляли сеть, готовую опутать вылетевшую на волю птичку. Хотя Пирухас был довольно хилый, так как не успел еще окрепнуть после болезни, он бесстрашно нырнул в толпу, пытаясь добраться до дверей клуба. Сначала никто не обращал на него внимания, и он шел по минному полю, как минер, хорошо знающий свое дело. Он был возмущен всем происходящим, но в то же время чувствовал себя униженным и подавленным. Глядя по сторонам, он старался запечатлеть в памяти физиономии собравшихся здесь негодяев, потому что о сегодняшних происшествиях намеревался рассказать на заседании парламента.

Как депутат он хотел поговорить с Префектом и спросил какого-то полицейского, где его найти. Полицейский ответил, что недавно видел тут поблизости Префекта, одетого в штатское. Но в темноте Пирухас не смог его разыскать. И, ловко маневрируя между жандармами, которые смешались с хулиганами — ведь во время грозы тучи льнут к самой земле, и тогда кажется, что молния сверкает не в вышине, а пробивается из расселин земли, — он пробрался почти к самым дверям клуба. Там стояли на страже неизвестно чего младший лейтенант, сержант жандармерии и простой жандарм. Пирухас решил, что присутствие этих людей поможет ему беспрепятственно проникнуть в здание. Репродукторы на балконе молчали, но на дом обрушивался дождь палок, камней и кусков железа.

Вдруг Пирухаса ударили по голове, и все поплыло у него перед глазами. Кровь ручьями потекла по его впалым морщинистым щекам. Он обернулся и увидел высоченного, широкоплечего парня, который приготовился нанести ему еще один удар своими стальными кулачищами. Прежде чем лишиться чувств, Пирухас с удивлением взглянул на младшего лейтенанта, сержанта и жандарма, немых свидетелей этой сцены, которые стояли не шевелясь, точно монументы в городском парке.

— Почему вы его не арестовываете? — закричал он.

— Тише! — раздался краткий ответ офицера.

— Как это тише? Мне разбили голову! Я депутат! Депутат!

И тут он почувствовал, что силы его покидают. Подхватив Пирухаса под мышки, Токатлидис втащил его в клуб. Он достал из кармана носовой платок, чтобы стереть раненому кровь с лица, как вдруг увидел, что у входа остановилось такси. Тогда он решил, что самое лучшее отвезти Пирухаса на Пункт первой помощи. Однако не успел он выйти на улицу, как трое хулиганов, с угрозами обступив водителя такси, отогнали машину от клуба. И на этот раз жандармы даже не шелохнулись.

Теряя сознание — кровь продолжала струиться у него из раны, и сердце едва билось, — Пирухас прошептал:

— Пусть кто-нибудь сбегает наверх и предупредит Зет, чтобы он не выходил один на улицу. Это каннибалы. Они растерзают его.

В это время мимо клуба случайно проезжала санитарная машина, и Токатлидис, остановив ее, попросил водителя отвезти раненого депутата на Пункт первой помощи. Машину тут же окружили десятка два чудовищ. Мужчина с зонтом закричал:

— Санитарная машина для людей, а не для выродков! И он указал острым концом зонта на дверь, за которой лежал раненый.

Мужчина этот с красиво уложенными волосами был изящно одет, и его можно было принять за английского лорда или по крайней мере за дирижера.

Токатлидис и еще двое подняли Пирухаса и потащили к машине. Зонт угрожающе раскачивался перед ними. Тогда Пирухас обратился к капитану жандармерии, верзиле в очках, стоявшему неподалеку:

— Неужели вы не видите! Они опять готовы наброситься на нас!

Тут капитан вынужден был сказать мужчине с зонтом:

— А ну-ка, пройдите отсюда! — Он не попытался даже задержать его или хотя бы отчитать.

Щеголь удалился, изрыгая угрозы и проклятия.

Пирухаса, окровавленного, в полубессознательном состоянии, уложили в машине на носилки. Токатлидис и два его помощника хотели поехать вместе с ним на Пункт первой помощи, по им не разрешили.

— Это же просто необходимо. Иначе его линчуют. Разве вы не видите, что хулиганы готовы напасть на него?

— При нем есть фельдшер, — отрезал капитан в очках.

Санитарная машина загудела, разгоняя стаю взбесившихся человеко-зверей, и тронулась. Но за ней, словно по сигналу ринулась целая ватага хулиганов; одержимые жаждой крови, они с обеих сторон колотили по стеклам, стучали по капоту машины.

Стоявший на другой стороне улицы Генерал удовлетворенно улыбнулся. С Пирухасом еще со времен оккупации у него были свои счеты. Они дрались тогда не на жизнь, а на смерть друг против друга во враждебных партизанских отрядах. Но теперь на земле восторжествовала справедливость. Он был генералом, а тот депутатом, отданным на растерзание стае ядовитых пресмыкающихся.

Видя, что санитарную машину окружила банда громил, напоминавших чемпионов по кетчу, Токатлидис бросился было на помощь Пирухасу, который мог стать добычей этих взбесившихся наймитов, но на голову ему посыпались удары, полетел дождь камней, кто-то подставил ему подножку, и он вынужден был вернуться в клуб, спрятаться за железную дверь — единственную защиту.

Когда перестала наконец выть сирена и началась настоящая бомбардировка камнями, депутат, который остался один в санитарной машине с разбитыми стеклами, был оглушен ударами камней по капоту машины и ослеплен красным светом, падавшим также на озверевших хулиганов, сгрудившихся вокруг него; депутат понял: приближается его последний час. Все произошло молниеносно, так что он не успел даже собраться с мыслями.

Он только что вышел из больницы и должен был опять попасть туда. Но он был уверен, что его не довезут живым и прикончат по дороге. Он приехал спасти своего друга Зет, а пострадал сам. Пусть лучше на нем выместят свою злобу бандиты, лишь бы они не тронули Зет! Зет может принести больше пользы, чем он. Сам он сделал все, что было в его силах. В 1935 году включился он в борьбу. Сидел в тюрьме, потом принимал участие в Сопротивлении, воевал с немцами и греческими коллаборационистами, был ранен, затем сослан, выжил, несмотря ни на что, и последние пять лет был депутатом парламента от сельского района, где с каждым годом табачные плантации приходили все в больший упадок, и от промышленного города, где с каждым годом оставалось все меньше рабочих. Он делал что мог и не считал себя незаменимым человеком. Кто-нибудь другой, наверно, продолжит его дело. А без Зет нельзя было обойтись. Тот со свежими силами вступил в борьбу, был крепок телом и чист душой. Он, с его самоотверженностью и знаниями, мог принести еще много пользы. «Пусть лучше я умру вместо него», — подумал Пирухас, и сознание его замутилось.

Тут вдруг ему почудилось, что у него на глазах линчуют негра. Об этом он часто читал в газетах. Толпа гонится за черным человеком, которого обвиняют в том, что он изнасиловал белую женщину — хотя на самом деле ничего подобного не было, — его окружают где-нибудь в поле или на стройке, и он становится жертвой обезумевших расистов. И внезапно Пирухас почувствовал жалость к неграм, у которых была такая страшная смерть, куда более мучительная, чем казнь на электрическом стуле.

Он дотронулся рукой до лица — кровь по краям раны уже засохла. Ему вспомнилось милое лицо дочери — студентки агрономического факультета, ее блестящие глаза. Если бы она знала, где сейчас ее отец, что с ним! Завтра она прочтет об этом в газете и горько заплачет. Какое было бы счастье, если бы завтра он сам смог прочитать газету!

Не видя бандитов, он чувствовал, что они плотным кольцом окружили его. Вдруг эта санитарная машина напомнила ему старые брошенные кузовы грузовиков, у которых вместо колес цементные подпорки, — жалкие лачуги бедноты, теснящейся по окраинам больших городов в соседстве с цыганскими шатрами. Санитарная машина не двигалась. Ее точно замуровали в стене, как заделывают кирпичами окна, преграждая путь солнцу.

У Пирухаса не было сил обороняться. «Пришел мой последний час», — подумал он. И потом увидел, как распахивается задняя дверца и появляются два чудовища из Апокалипсиса. Больше Пирухас ничего не помнил. Очнулся он на Пункте первой помощи, когда ему перевязывали раны, и поразился, что до сих пор жив.

12

Зверозавр, или иначе Варонарос, дрался на совесть; он насытился кровью, получил полное удовлетворение. Вытирая руки о свои широченные штаны, он повернул назад, к клубу, чтобы отделать как следует кого-нибудь еще. Когда он увидел, что избитого Пирухаса поднимают с земли, то закричал без особой угрозы, больше для порядка:

— Зачем вы отбираете у нас эту сволочь?

— Мы, македонцы, уже вправили ему мозги, — услышал он голос рядом с собой.

Узнав Джимми Боксера, Варонарос одобрительно кивнул ему.

— Да, ведь это всего лишь полчеловека. Чего его бить- то? — заметил он.

— Полчеловека или не полчеловека, а он ихний депутат.

Варонарос прикусил язык. Он не знал толком, что значит депутат. И, по правде говоря, даже не пытался узнать. Сегодня, в среду, так как магазины в полдень закрылись, он раньше обычного вернулся домой. У него было дело: он собирался вечером пойти на рынок принять инжир, который должен был привезти ему из Миханионы комиссионер Георгос. Свежий инжир утреннего сбора. Его надо было накрыть мешковиной, смочив ее как следует водой для того, чтобы фрукты сохранились до завтра свежими и прохладными. А потом он сможет вернуться к своим щеглам, зябликам и соловьям. На заднем дворе дома у него было множество певчих птиц. Он подолгу возился с ними. Но около семи, когда он отдыхал, лежа в кровати, пришел Леандрос. Варонарос не очень-то жаловал этого Леандроса, но пригласил его зайти в комнату.

— Тебя ищет начальник участка.

— Чего это я ему понадобился? Мне некогда.

— А если бы ты не был ему нужен, неужели я заявился бы к тебе только для того, чтобы полюбоваться на твою рожу?

— Я сейчас пойду на рынок, Георгос должен привезти мне инжир.

— Все это ты выложишь начальнику.

— Скажи ему, что не застал меня.

— Вот так так! Значит, ты хочешь, чтобы мы без тебя шли с вилами на волка?

— А кто на этот раз собирается приехать?

— Знаю только, что есть какое-то срочное дело.

С тяжелой душой поплелся Варонарос следом за Леандросом в участок асфалии. Приглашения Мастодонтозавра никогда не сулили ничего хорошего. Всегда, почти всегда, его вызывали, чтобы избить кого-нибудь. Наверно, и на этот раз его пошлют драться, устраивать беспорядки. А Варонарос отличался добродушием, присущим почти всем толстякам. Избивать людей не стоило ему особого труда, но и не доставляло никакого удовольствия.

— Добро пожаловать, Голиаф. Садись.

Начальник участка, одетый в штатское, нервно курил, сидя за письменным столом. Варонарос опустился на стул, который, казалось, вот-вот развалится под его грузным телом.

— Послушай, сегодня... прямо сейчас я отвезу тебя в своей машине на митинг. Там будут и другие ребята.

— Господин начальник, — взмолился Варонарос, — вечером мне обещали привезти из Миханионы инжир, и я должен быть на рынке.

— Рынок в ста метрах от того места, где я тебя высажу, не больше.

— Но если я буду занят «делом», то не смогу отлучиться на рынок. А инжир, господин начальник, вещь очень нежная. Его трудно хранить, он портится так же легко, как рыба. К тому же я за него уплатил вперед. Человек, который доставит мне инжир...

— Варонарос, — перебил его начальник, — для того, чтобы торговать инжиром, надо иметь место на рынке, ларек.

— У меня есть ларек, господин начальник.

— Знаю, Варонарос, что ты пользуешься ларьком вдовы Загорьяну. Но иметь ларек — это не значит иметь разрешение на торговлю. Дошло до тебя?

— У вдовы есть разрешение.

— Это, дурак, мне известно! Но кто дал ей такой документ? Кто его подписал?

— Вы сами, господин начальник.

— Если у тебя есть хоть капля ума, ты должен понять, что я же могу забрать это разрешение или не продлить его под каким-нибудь предлогом. — Варонарос задумался. — Явишься ты на митинг?

— А можно не приходить?

— Я хочу, чтобы сегодня ты поработал на совесть.

— Разрешите никого не бить, господин начальник. Уж больно у меня душа к этому не лежит.

— Послушай, Варонарос, раз вызвался, нечего увиливать. Янгос, Вангос, все давно уже там. — Он замолчал, пристально глядя Зверозавру в глаза, а потом продолжал: — Впрочем, я узнал, что в последнее время ты спелся с одним коммунистом, который покупает у тебя фрукты. Может, Варонарос, ты к ним переметнулся? Может, и ты стал...

— Вот вам крест, ничего подобного! Я просил его, чтобы он ко мне не ходил. А он все ходит. Легко ли отделаться от покупателя? Всякий имеет право купить у тебя фрукты. Но я с ним ни в какие разговоры не вступаю. Делаю всегда вид, что мне некогда.

Начальник улыбнулся:

— По твоему тону чувствую, скрываешь ты что-то от меня. Ну, хватит, мы и так опаздываем.

Из участка они вышли втроем и направились к машине. Начальник сел за руль, Варонарос рядом с начальником, Леандрос на заднее сиденье. Варонарос с интересом осматривал машину. Игрушечный медвежонок, подвешенный на переднем стекле, подпрыгивал на выбоинах, пока они тряслись по немощеным улицам бедного квартала. Наконец они выехали на асфальт.

— Кого будем бить? — спросил Варонарос.

— Да тут один тип должен приехать из Афин, будет выступать с речью о мире. Коммунисты готовят ему торжественный прием. Мы его проучим как следует, а то последнее время этот тип больно задается.

— С чего это он стал задаваться, господин начальник?

— Потому что он здоровенный детина с крепкими кулаками. Чтобы избить его, нам нужны сильные ребята, такие, как ты.

Варонарос с восторженной улыбкой наблюдал за прыжками медвежонка.

— Этот тип подучил свою девку порвать платье на пашей королеве в Лондоне.

— Как, он осмелился тронуть нашу королеву? Он получит по заслугам!

— Дурак ты, сам он не трогал ее. Он подучил одну там... А в парламенте он подбил глаз нашему депутату.

Варонарос почесывал свое толстое брюхо. Мысли его были заняты инжиром. Автобус из Миханионы обычно приходит в десять минут девятого. Пока Георгос дотащится с корзинами от автобусной станции до рынка, пройдет четверть часа; значит, будет примерно полдевятого. Вот если б ему удалось в это время сбежать от начальника! Он бы принял на рынке инжир, прикрыл его мешковиной и побрызгал водой.

— Сколько времени? — спросил он.

— Без четверти восемь. А что?

— Так просто, интересуюсь.

— Ты все думаешь об инжире?

— Нет.

— Если сегодня ты будешь в форме, я продлю вдове Загорьяну разрешение на торговлю.

Начальник затормозил и высадил Варонароса и Леандроса возле площади.

— Я поеду поставлю где-нибудь машину, — сказал он, — а сам приду пешком по другой улице. С тебя, Варонарос, я глаз не спущу.

Варонарос смешался с горланящей толпой. Он не кричал, не швырял камни, стоял тихо, пока кто-то не шепнул ему:

— Вон Пирухас. А ну, раздави эту тлю.

И он, глупый, подумал, что это и есть тот самый тип, о котором говорил начальник. Но он ошибся. Разве этот был силачом, здоровенным детиной? Нет, он оказался жалким сморчком.

Когда Варонарос шел по улице вместе с Джимми Боксером, он узнал от него, что избил совсем другого человека. Тот тип, важная персона, не вышел еще из клуба. Но скоро выйдет.

— Когда же? — спросил Варонарос.

— А я почем знаю!

Варонарос решил, что успеет сбегать на рынок. И, расставшись с Джимми, свернул в переулок.

Рынок Модиано, совсем пустой, напоминал огромное кладбище. Пахло рыбой и мясом. В витринах были выставлены замороженное мясо, овощи. Он поздоровался со сторожем, который мыл крытую галерею, и, подойдя к своему ларьку, увидел, что корзины с инжиром уже стоят там. Их оставил комиссионер, поскольку ему было заплачено вперед. Не теряя ни минуты, Варонарос отпорол полотно, которым сверху была обшита корзина, и взглянул на товар: свежий крупный инжир из Миханионы, каждый ряд переложен фиговыми листьями, чтобы плоды не помялись в дороге. Он не утерпел, попробовал инжир — тот таял во рту — и съел его вместе с кожурой. Потом высыпал содержимое одной корзины на расстеленную мешковину. Затем второй, третьей. Все. Сравнял фрукты рукой, не переставая. жевать; листья выбирать он не стал, потому что это заняло бы слишком много времени. Завтра он продаст всю партию по хорошей цене покупателям, знающим толк. Он закрыл сверху инжир мешковиной, которую полил водой, взяв резиновый шланг у сторожа, опустил железную решетку и запер свой ларек... Опасаясь, как бы начальник не заметил его отсутствия, Зверозавр, придя к клубу, тихонько смешался с толпой чудовищ.

Расставшись с Варонаросом, Джимми Боксер продолжал свой путь. Сегодняшней схваткой он тоже не был удовлетворен. Он был боксер — отсюда его прозвище — и считал, что положить человека на обе лопатки — это вид спорта. А тут ни с того ни с сего тебя выпускают бить первого встречного, который понятия не имеет о боксе. Довольно противное и бессмысленное занятие.

Но что ему оставалось делать? Хотя он работал грузчиком, работа бывала у него далеко не всегда. Захватив ремни, каждое утро шел он в порт и стоял там вместе с другими грузчиками, дожидаясь, когда его позовут разгружать судно. В Нейтрополе мертвый порт. Пароходы пристают редко, а рабочих рук много. И когда подворачивается какая-нибудь работенка, приходит староста и подбирает людей по своему усмотрению. Сначала Джимми не знал, не понимал, почему он простаивает без дела. Он негодовал, бранился и не солоно хлебавши уходил из порта. Но на следующий день был опять там, и в ведро и в дождь ждал, а вдруг... Как-то Вламис, самый старый из портовых рабочих, тертый калач, открыл Джимми глаза:

— Ты ведь в России родился?

— Да.

— В Батуми?

— Да.

— Э, Джимми, значит, в их глазах ты коммунист. Поэтому тебя и обходят.

— А чем я виноват, что родился в Батуми?

— Никто не говорит, что ты виноват. Но для них ты человек подозрительный. Если хочешь, я им скажу, что ты согласен, и тогда для тебя начнется другая жизнь. Станешь прилично зарабатывать.

— На что согласен-то?

— Не беспокойся. Будут давать тебе разные поручения.

— Скажи, что я согласен. Руки у меня крепкие. Желание работать есть.

На следующий день к нему подошел один субчик из порта и стал говорить о коммунистической опасности, угрожающей стране, о левых, которые режут людей крышками от консервных банок; к этому он присовокупил, что здесь, в Нейтрополе, жить особенно опасно, потому что при первом удобном случае с севера примчатся болгары и всех передушат — ведь им нужен выход к морю. «Ты портовый рабочий и должен понимать, как ценно иметь флот... Поскольку мы нуждаемся в людях с крепкими руками, — сказал он в заключение, — а ты к тому же боксер, в некоторых случаях ты будешь полезен...»

Джимми с готовностью согласился. Из слов этого субчика он почти ничего не понял, но вскоре почувствовал, что положение его в порту изменилось. Теперь ему первому давали работу. Он выручал за неделю в пять-шесть раз больше, чем раньше. Джимми присвоили условный номер семь и вызывали на такие митинги, как сегодня, где он отпускал несколько аперкотов, хотя, если говорить по- честному, ему не нравились такие кулачные расправы, и спортом он по-прежнему считал лишь настоящий бокс.

Преследуя санитарную машину, он оказался в другом квартале, а вернувшись к клубу, где проходил митинг, присоединился к нескольким грузчикам из порта, которые, жуя сушеный горошек, швыряли камни в окна и орали во всю глотку.

13

Ему сказали, что Пирухаса ранили возле клуба, что затем его жестоко избили и увезли на Пункт первой помощи. Он знал, что у Пирухаса слабое сердце. Когда тот лежал больше двух месяцев в афинской больнице, он заботился о нем как мог. Итак, Пирухас выведен из строя. Спатопулос исчез куда-то. Теперь очередь за ним. И все- таки у него не было страха.

Сейчас с трибуны он должен был особенно горячо и убедительно говорить о мире. Все, что он изложил уже, приведя различные цифры, слова великих людей и вождей, было неплохо, но не передавало его чувств. Он не отличался красноречием. Ему было не так-то легко выражать свои мысли. Что-то душило его, затягивало петлю на шее, в горле стоял ком, а с губ готов был сорваться протест и, минуя пределы этого города, этой страны, этого мира, устремиться к другим планетам.

Ведь жить стоило. Он ни за что не хотел умирать. Он не признавал биологической смерти, хотя ежедневно сталкивался с ней в своей работе. Внезапно им овладела бесконечная тоска. Ослабевший от головокружения, которое накатывалось на него волнами, замурованный в этом тесном зале с закрытыми ставнями, среди людей, внимательно слушающих его, он почувствовал себя одиноким. Он был избит толпой, как первомученик Стефан, которого неверующие забросали камнями, и среди неверующих первым и лучшим был Савл, который позднее, после того как на пути в Дамаск ему явилось видение, раскаялся и стал апостолом Павлом, глашатаем новой веры, свергавшей идолов...

Он не видел сейчас ее глаз, никогда не принадлежавших ему, и не слышал ее голоса — голоса той, что, наверно, спокойно кормит сейчас детей у себя дома; какая тоска по родным местам, по камушкам на берегу моря, в котором он не поплавал в детстве, по родной деревне, прилепившейся к склону горы; деревня была точно маленькая челюсть, из которой по одному выпадали зубы — дома, и оставались только огородные чучела и в опустевших дворах печи, где уже никто не выпекал деревенский пшеничный хлеб; в шесть утра доили коз, — он был тогда совсем еще ребенком, — вечером в кофейне крестьяне толковали о том, что, мол, лодочники теперь обходятся без весел; речушка, маленькая, игрушечная, была колыбелью его первой любви; они выросли, так и не встретившись потом, и речушка высохла, камушки в ее русле теперь белеют, точно кости мертвецов.

А я стал тем, чем стал, не видя ее глаз, и никто так и не узнал, как я любил ее, и она уехала, поселилась в другой стране; вышла замуж, родила детей и вернется в родные края, на родную землю, только старухой, старушкой; какая это была ночь, какая ночь, когда нас позвали к таинственным ручейкам и научили тому, что теперь мы должны забыть, чтобы узнать о другом, о чем нам никогда не говорили, — об этой беспросветной нищете, и я, маленький мальчик, у огромного нищего, человечества, выпрашиваю подаяние; идет дождь, а женщина в таверне прикалывает к груди гардению в золотой обертке, и потом — в праздничные дни — стреляют пушки на холме Ликавитос, и воздушные шары устремляются в поднебесье; их много, они летят ввысь, но твоя слабая рука держит их, и они опускаются на огнедышащие жерла пушек; играет музыка, твой взгляд возвращает меня вспять на десять лет, ты смотришь, и глаза у тебя неподвижны; тогда ты была совсем девочкой, и я любил тебя, восторгался тобой и хотел, чтобы ты стала моей. Когда успело лицо твое покрыться морщинками, а мои волосы поредеть? Почему мы так сдали? Какое беспредельное счастье ощущал я, когда ты была рядом со мной, и больше никого не было, и ничто нас не тревожило; такое же беспредельное счастье ощущаю я и теперь благодаря Идее, которая вмещает в себя все и вся; а я — на море туч, потому что я не хочу умирать.

С самого утра, с тех пор как он проснулся, он чувствовал на душе какую-то тяжесть. Уходя из дому, он поцеловал жену и детей, взял с собой их фотографии, чтобы показать друзьям в Нейтрополе, но в самолете все время сам смотрел на них, растроганный мыслями — чего до сих пор никогда с ним не было — о своей семье, о неизбежном зле. Вне семьи жизнь не замыкалась в заранее установленные социальные формы. Вне ее существовала другая притягательная сила. Его борьба и дело не были похожи на борьбу и дело какого-нибудь политика. Ему была чужда холодная логика, ведущая к компромиссам, с которой все, кроме героев, в итоге выживают. Его бурные чувства приводили к решительным поступкам, не к отрицательным — он не избивал, не увечил людей, — а к положительным: он убеждал людей, указывал им путь.

Нет, не может быть, он не одинок. До него тысячи людей, теперь уже мертвых, не успели даже подумать обо всем том, о чем он сейчас думает, связать между собой разные картины жизни, прежде чем все живое будет сдано в архив вечности. В детстве он любил переводные картинки. Потом переводные картинки превратились в настоящие. И он мечтал. Ему хотелось объехать на корабле весь свет, побольше повидать. Месяц назад он один дошел от Марафонского холма до Афин с греческим знаменем в руках, отшагал один, да, один, сорок два километра. Марш мира. Борцов за мир. Ради мира на этой земле. Чтобы не повторился Вьетнам. Чтобы не повторилась Хиросима. Слово мир, выложенное из хлеба, из французских булок. В то воскресенье состоялась экскурсия на пароходике «Радость» на остров Эгина; остров опять был оккупирован немцами, на сей раз туристами; матери борцов Сопротивления ожидали в приемной свидания со своими сыновьями, двадцать лет просидевшими в тюрьме, а немцы, теперь уже одетые по-другому — вместо сапог и автоматов у них были шорты и фотоаппараты, любовались солнцем, которое спешило закатиться, словно возмущенное несправедливостью жизни. И вдруг старуха в трауре из Каламаты узнала его: «Ах, доктор, нескончаемы мои муки и горе. Сыночка повидать я приехала сюда. В чем он провинился? Шестнадцать годков было ему в ту пору. Что он тогда понимал?» — «Verflucht!.. Sehr gut!.. Neßkaffee![6] Храм Афэи!» И возвращение на «Радости», ставшей печалью. Как можно перенести все это?..

— Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божьими, — сказал он тогда.

В это время в зале появились два жандармских офицера, просивших выключить репродукторы.

— Меня ударили вот сюда. — Зет указал им на свой рассеченный висок.

— Мы гарантируем вам безопасность при выходе из этого здания, — пообещали они. — Вас будет сопровождать отряд полицейских. Не беспокойтесь.

— Я беспокоюсь не о себе. Я беспокоюсь обо всех тех, кого вы видите в этом зале.

— Меры будут приняты. Но пока есть приказ выключить репродукторы.

— Репродукторы нельзя выключить. Многих, очень многих сторонников мира, которые пришли к клубу, мы вынуждены были не пустить в зал, потому что вместе с ними ворвались бы хулиганы. Эти люди сейчас на улице. Они должны слышать то, что здесь говорится.

— Это возбуждает оппозиционно настроенную толпу.

— Долг полиции — разогнать ее. Митинг идет у нас. Не у них. Куда смотрят полицейские? Они явились сюда, чтобы охранять или предавать нас?

— Но, господин депутат...

— В последний раз я призываю Прокурора, Генерала, Префекта, Номарха и Министра защитить жизнь Спатопулоса. Судьба его до сих пор неизвестна.

14

Префект влетел в гостиницу, где сидел перепуганный Спатопулос.

— Ваши единомышленники, господин Спатопулос, считают, — сказал Префект, — что вас похитили и истязают, как в гангстерском фильме. Поэтому разрешите, пожалуйста, мне сопровождать вас, мы пойдем в клуб, а то репродукторы без конца повторяют воззвания господина Зет.

— Что здесь творится? — возмущался Спатопулос. — Где мы находимся? В Катанге?

— Воззвания Зет возбуждают людей.

— Почему вы не вмешиваетесь? Почему не разгоняете толпу?

— Уже начали ее разгонять.

Когда они шли по площади, Спатопулос услышал, как полицейские говорили:

— Теперь, ребята, расходитесь, завтра его прикончите... Подайтесь немного назад.

А когда они были на пороге клуба, за их спиной раздавались голоса:

— Может, здесь есть еще дверь и через нее они сбежали от нас?

— Сволочи, вы умрете!

— Зет, ты умрешь!

— Что здесь творится, господин Префект? — повторил Спатопулос более решительным тоном. — Вы разве не слышите, что они кричат? Почему вы их не арестовываете? Куда смотрят люди, облеченные властью?

Спатопулос поднялся на третий этаж и вошел в зал, где выступал Зет.

15

Он пришел, подумал Зет при виде Спатопулоса. Он, как Лазарь, вернулся с того света. До этой минуты я считал, что он пропал, погиб. А он вернулся. Но что с теми, кто никогда не вернется и не пришлет нам никакой весточки? Со всеми мертвыми, которые оставляют след в нашей крови и никогда не требуют от нас того, что мы требуем от них. У ночи нет тайн: это огромный черный прямоугольник, такой, как дверь. И те двое офицеров настаивали на том, чтобы мы выключили репродукторы, потому что репродукторы пронзают ночь, оставляя в ней брешь.

Я должен говорить. Люди, сидящие передо мной, требуют, чтобы я говорил. Но когда Лазарь воскрес, он сказал только: «Я хочу есть». Эти слова значат: я начинаю жизнь сначала. Я голоден. Я снова требую справедливости, равенства, мира.

В ручей забрели две коровы. Солнце стоит высоко в небе, и я не могу придумать, куда укрыться от его яркого света. Что еще мне сказать? Я не знаю. Когда телефон долго не звонит, то кажется, что все о тебе забыли. И все- таки ты, нет, не ты, а твой образ живет в воспоминаниях женщин, в мечтах юношей. Если меня убьют, я стану для других таким вот образом. Лицом без тела, которое будет искать правосудия, закрепившись в памяти других людей.

Впечатления сегодняшнего дня осели в фильтре мозга, который сейчас не способен больше фиксировать происходящее. А тут возникает новая ситуация, и, когда видишь, что она назрела, делается страшно.

Сладостна любовь, и самое сладостное, когда ты отдаешься мне, и пульсируют все жилки у тебя на шее. Когда ты растворяешься во мне и я пользуюсь этим. И ты море, бурное и спокойное, вечное и непостоянное в своих настроениях, быстрый ручеек, лощина, где токуют тетерева; ты и я — мир.

Жандармские офицеры пришли, осквернили этот зал, требуя чего? Они что-то приказали и ушли. Но брешь все увеличивается, и мне страшно. Ощущение, ранее не изведанное, как бы мне не превратиться в фотографию. А все идет к тому. За что?

В арсенале мертвых фотографии громоздятся одна на другой. Они рассекают время, как кили кораблей — морские волны. Но море вечно, а кили далеко не вечны.

О чем я говорил? Сидящим в зале ни о чем. Я говорил сам с собой. Да, жизнь прекрасна, когда нет телефонов и твоя рука в моей руке, а вздувшиеся жилки у тебя на шее — ответ на мои поцелуи. Да, жизнь прекрасна, когда люди не умирают от белокровия.

Я не отличаюсь красноречием; Поэтому я не могу выразить всех мыслей и чувств, что бурлят во мне, переполняют меня. Слова лишь символы, но чувства мои подлинны. Я не нахожу подходящих слов, чтобы сказать, как я люблю тебя, сказать, что я не могу жить без тебя, мир.

Чулки и штанишки сохнут, развешанные на проволоке; тонкие защипки портят их...

Кто ты такая?

Я человек, запертый в этом зале. Я не могу говорить. Люди пришли послушать меня, а я почти ничего не сказал им. Народ теперь не верит словам. Он верит наглядным картинам, и такой картиной, фотографией стану я для народа. В виде фотографии войду я к людям в дома.

Это, конечно, возможно только при современном уровне техники. Все, кто считает, что духовное развитие не зависит от научного прогресса, делают огромную ошибку... Но опять начинается головокружение, и я вижу: большое красное яйцо величиной с площадь, красное, как Красная площадь в Москве, разбивается, и оттуда вылупляется птенчик — хотя у моей матери в руках яйцо было вареное, — вылупляется птенчик и взлетает к облакам. Он поднимается в атмосферу, стратосферу, ионосферу. Признайся, пташка, что ты там ощущаешь?.. Что-то давит мне на мозг, что-то давит на сердце. Все зависит от одного телефонного разговора, который состоится у меня вечером после этой пародии на речь... Самолеты отрываются от земли... И свершается возмездие, когда нас уже нет в живых. Вот невезение!

Приди. Приди еще раз, и я скажу тебе несколько слов. Оставь сомнения, приди. Я тоже оставлю сомнения и скажу тебе несколько слов. Мне недостает тебя. Жизнь прекрасна, когда у всех есть еда и питье, когда все могут хмелеть.

— Что творится здесь?

— А чего вы от нас хотите?

— Чтобы вы разогнали толпу.

— Не бойтесь.

— Дело не в том, боюсь я или нет.

— А в чем же тогда?

— Собравшиеся в клуб люди должны спокойно разойтись.

— Они уедут на автобусах. Мы позаботимся об этом.

— Я возражаю.

— Почему?

— Потому что автобус — ловушка. Хулиганам легче будет закидать нас камнями. В нашем положении мы научились опасаться всего.

Тело покрывается холодным потом, и затем на арену выступают гомосексуалисты. Целые армии мужчин, которые уже не могут быть мужчинами. Письма, не доставленные тем, кто стал уже легендой. Земля вопиет. Вопиет несправедливость. Я не хочу превращаться в фотографию.

Террористы медлят. Пирухаса они избили, не посчитавшись с его больным сердцем. Прекра-а-асные Салоники!

А теперь пустота. Спокойной ночи... Сжимается мир, сжимается сердце. Вся беда в том, что я не привык к страху.

— Выходите, соблюдая порядок.

— Мы не осажденные в Месолонги.

— Вам не угрожает никакая опасность.

— А камни?

Мы оттеснили толпу.

— Куда?

— За вашу гостиницу.

А теперь прощай, любовь моя. Любовь — это то, чего не было, не существовало. Ты там, а я здесь. Всегда найдется какое-нибудь оправдание для нас обоих.

16

Поравнявшись с часовой мастерской, Янгос наклонился над витриной, забранной решеткой, чтобы посмотреть, который час. Но все часы показывали разное время. Он доехал до углового магазина, где на фасаде красовались выставленные для рекламы большие часы; они были точно электрический сигнал, предупреждающий людей о грозящей им опасности. Было двадцать пять минут десятого. В половине десятого ему было приказано находиться в условленном месте. Он опоздает минуты на три. Янгос постучал в окошечко, и там показалась физиономия Вангоса.

— Кум! — громко крикнул Янгос. — Нам пора ехать.

И, переключив на предельную скорость, погнал машину. Он не хотел возвращаться той же дорогой, боясь примелькаться людям. И поэтому предпочел сделать крюк и с Новой улицы Александра Великого выехать справа на улицу Аристотеля, оттуда на улицу Эгнатия, потом скрыться в узких проулочках рынка Капани, где он знал каждый камень, и, наконец, вынырнуть в условленном месте на улице Спандониса, которая окольным путем вела к площади, где неистовствовала толпа.

Он был сейчас в сравнительно тихой части города. Тут попадалось мало прохожих, мало машин, и, несмотря на обилие освещенных витрин, улица оставалась темной. Конечно, не настолько, чтобы включить фары. Среди царившей вокруг тишины трудно было представить, что творится в двух кварталах отсюда. Хотя Янгос ехал с такой скоростью, что многое ускользало от его внимания, он успел разглядеть парочку, которая шла, обнявшись, по тротуару, какую-то веселую компанию, глазевшую на витрину магазина Ламбропулоса, нескольких моряков с американского миноносца, бросившего якорь в порту, а у светофора, дожидаясь зеленого света, он видел мальчонку с пирамидой свежих салоникских бубликов на лотке. Он хотел купить один — у него даже слюнки потекли в предвкушении удовольствия, — но побоялся пропустить зеленый свет. Вблизи моря, затаившего сегодня свое дыхание, город жил, как обычно, спокойной вечерней жизнью.

Потом Янгос свернул налево и выехал на улицу Аристотеля. При резком повороте Вангос отлетел к другому борту грузовичка. Уверенный, что Янгос все равно его не услышит, он отругал вслух своего кума, тот, мол, нисколько с ним не считается. И затем, ухватившись обеими руками за борт, стал смотреть на белые стрелки, нарисованные на асфальте, которые, мелькая перед глазами, сливались вместе и напоминали ему торпеду подводной лодки; он видел в кино, как такая торпеда летит на флагманский корабль неприятеля.

Янгос поравнялся теперь с кофейней «Петух», перед которой избил сегодня женщину. Недалеко отсюда был клуб «Катакомба», где он сорвал объявление. На фоне зелени бульварчика, протянувшегося посередине улицы, щит, куда было прикреплено объявление, болтался, как скелет бумажного змея, зацепившегося за проволоку.

И тут же, повернув голову в другую сторону, как это делают на парадах, приветствуя представителей власти на трибуне, Янгос увидел сквозь пелену мрака стоянку грузовичков на улице императора Гераклия. Над ней, словно немое проклятие, возвышалась громада табачной фабрики. Лишь кинематограф «Электра» был освещен, но и его огни не могли рассеять нависшую над домами тьму. В такое позднее время на стоянке не было, конечно, ни одного грузовичка. Вокруг громоздились ящики, мешки с цементом, какой-то хлам — все то, что завтра станет полезным грузом для его приятелей. Улица, по которой он сейчас ехал, шла перпендикулярно к улице императора Гераклия, промелькнувшей перед ним, как молния, вдохновляя его на предстоящую операцию. Сегодняшний рейс и впредь обеспечит его работой.

Теперь мимо него пробегали каменные столбы многоэтажных зданий, выстроившихся по обе стороны улицы Аристотеля. Их своды при беглом взгляде сливались, образуя бесконечно однообразную стену. На перекрестке улиц Аристотеля и Гермеса он посмотрел налево и увидел вдалеке маленькие фигурки, которые напоминали перешедшие в наступление пешки на шахматной доске. Он смутно услышал голос, доносившийся из репродуктора, но слов не разобрал. Янгос мог бы и отсюда выехать на улицу Спандониса, но боялся, что кто-нибудь заметит его и потом выдаст. Поэтому, следуя указаниям Главнозавра, он направился к улице Эгнатия. Миновав канцелярию ЭДА, он попал в поток машин, но не сбавил скорости — ему было сейчас на все наплевать, кроме предстоящей операции.

Там, где сходятся улицы Аристотеля и Эгнатия, Янгос вытянул в сторону левую руку, и регулировщик со своего возвышения махнул ему, что путь открыт. Справа был участок асфалии, куда он заходил сегодня после происшествий у «Катакомбы». И, чуть не задев на ходу деревянный помост регулировщика, он снова взял влево, потом вправо и понесся по узким вымощенным плитами проулочкам рынка Капани, который знал как свои пять пальцев.

По тому, как подпрыгивал грузовичок, Вангос понял что они въехали в Капани.

Рынок был пуст. Огромные брезенты закрывали товар. Лишь кое-где горели фонари. В витрине мясной лавки были выставлены аппетитные свиные отбивные. Янгосу в нос ударили запахи маслин, оливкового масла, свежей клубники — сезон ее уже наступил, — помидоров, которые были ему пока что не по карману, — в июле, когда их цена упадет до трех драхм за килограмм, он сможет их поесть, — свежих огурцов, килограмм которых стоил столько же, сколько задняя нога говяжьей туши. Перейдя на вторую скорость и свернув несколько раз налево и направо, он увидел наконец магазин, где торговали дамскими сумочками, чемоданами и шляпами, — магазин, выходивший на маленькую улочку Спандониса. Он обогнул его и последние три-четыре метра, оставшиеся до площади, проехал с выключенным мотором. Несколько знакомых ему субъектов, как видно, давно уже ждали его; их лица выражали нетерпение. Янгос спрыгнул на землю и прикрыл номер своего грузовичка куском мешковины, который прихватил с собой специально для этого случая. Чтобы понадежней привязать тряпицу к дощечке, ему не хватило бечевки. Но, во всяком случае, номера не было видно.

— Ты запоздал, — проворчал ему один из субчиков.

— Нам пришлось повозиться с каким-то другим типом.

— К счастью, тот еще не кончил речь. Теперь садись за руль — и ни шагу отсюда. Нога на педали. Будь в полной готовности, ясно?

Янгос не любил, когда им командовали, но на этот раз проявил полное послушание. Теперь перед ним было уже не меньше десяти жандармов, но он почти никого из них не узнавал, потому что все они, одетые в штатское, стояли спиной к нему, образуя надежную стенку: так выстраиваются футболисты, когда противник с близкого расстояния готовится бить штрафной. Поэтому, даже возвышаясь над их головами, Янгос не видел, что происходило впереди, и слышал лишь смутный гул голосов.

Не может быть простым совпадением, подумал он, что все сосредоточилось в одном квартале: участок асфалии, «Катакомба», его стоянка, клуб, где проходил митинг, гостиница (Янгос сейчас оказался рядом с ней), в которой остановился тот человек, канцелярия ЭДА — все было поблизости. Улицы в этом квартале перекрещивались между собой, образуя прямые углы. Только одна улица шла дугой, маленькая, асфальтированная улица Спандониса, на которой он сейчас находился. И Янгос, как шахматный слон, двинется отсюда по диагонали и среди пешек, ладей и коней, расставленных на доске, устремится на короля противника.

17

Иосиф держался в стороне от всякой политики. Недалеко от министерства у него была небольшая мебельная мастерская, и он мирно работал там, никому не мешая. В среду вечером, несмотря на то что все мастерские закрылись, он продолжал работать, заканчивая стол в форме почки, который ему нужно было сдать послезавтра бакалейщику, жившему неподалеку, в том же квартале. Этот бакалейщик неожиданно разбогател, когда по соседству с ним вырос целый ряд многоэтажных домов, и жена его захотела, как она выразилась, сменить старую рухлядь в своей квартире на новую мебель, которая пойдет со временем в приданое ее дочери, ставшей уже невестой. И она сделала мебельщику большой заказ.

Но около половины восьмого Иосифу стало невмоготу. От запаха дерева разыгралась астма. Он решил тогда пройтись к морю, отдышаться немного на берегу. Он брел по городу, погруженный в свои мысли. Миновал Караван-Сарай и вышел на улицу Венизелоса. Издали он увидел толпу и решил, что произошел какой-нибудь несчастный случай. Стоя на тротуаре и дожидаясь, когда загорится зеленый свет, он оказался неподалеку от какого-то господина.

— Что случилось?

— Не знаю, — ответил тот.

— Какая-нибудь демонстрация?

— Сейчас увидим.

Зажегся зеленый свет, и они перешли дорогу. Но Иосиф пересек улицу Венизелоса и зашагал по левой ее стороне, а его случайный собеседник, не попрощавшись с ним, пошел по правой.

Чем ближе подходил Иосиф к толпе, тем лучше видел, что происходило. Люди дрались и швыряли камни в какое- то здание. Зачем? Вместо того чтобы остановиться, он шел дальше, подстрекаемый любопытством. В нарядной витрине магазина «Адамс» его внимание привлекла кукла, выставленная там почему-то голой. Вдруг на стекле витрины Иосиф увидел отражение двух парней, которые схватили какого-то человека, пытавшегося от них вырваться, и, подставив ему подножку, повалили на землю. Потом один из парней стал пинать его ногами. Тогда распростертый на асфальте мужчина вцепился своему врагу в голень и с силой, которую придает людям сознание того, что они страдают невинно, отбросил его прочь. Но второй парень, повыше ростом, на этом не успокоился. Он снял широкий ремень с тяжелой металлической пряжкой — такие ремни носят обычно моряки — и, наклонившись над поверженным, принялся хлестать его по голове.

Посмотрев по сторонам, Иосиф убедился, что всюду происходило примерно то же самое. Ему почудилось, что он наблюдает одну какую-то сцену, многократно отраженную рядом зеркал. И вдруг он почувствовал, что его хватают за лацкан пиджака. Он повернул голову — вернее сказать, его заставили повернуть голову — и оказался лицом к лицу с каким-то ужасным типом, похожим на наркомана. Тот изо всей силы тянул его за лацкан, словно хотел разорвать потертый пиджак.

— Где твоя булавка? — спросил он, и Иосиф почувствовал на своем лице его зловонное дыхание.

— Какая булавка?

— Так ты не знаешь?

И, отпустив Иосифа, он двинул его кулаком в живот. Иосиф согнулся от боли. Помимо астмы, его давно мучила язва.

— За что вы меня бьете? Что такое я сделал?

Тем временем его окружили какие-то люди. Кто-то «пощекотал» его между лопатками, но, когда он попытался обернуться, чей-то локоть, заранее подставленный, заехал ему прямо в лицо.

У Иосифа пошла кровь из носа.

Да что же это творится?

— Господин полицейский! — закричал он. — Господин полицейский!

Стоявший поблизости полицейский повернулся к нему спиной и сделал вид, что ничего не слышит. Очередной удар пришелся Иосифу по позвоночнику. Он рухнул на землю и последнее, что увидел, это как кто-то ломал стул и его обломки, импровизированные дубинки, распределял между людьми, тянувшими к этому человеку руки. Тут Иосиф потерял сознание.

Он очнулся на Пункте первой помощи, когда ему зашивали рану над бровью. Он ощущал страшную боль. Кто его доставил сюда и как, он не знал, не помнил. Все тело у него ломило. Домой он добрался на такси.

Время шло, а Иосиф никак не мог заснуть и с тревогой думал, что завтра не сможет закончить столик, который ждет бакалейщица. Его одолевали мрачные мысли. На Пункте первой помощи он слышал разговор о каком-то Зет, человеке, ему совершенно неизвестном, о каких-то сторонниках мира. А кто не был сторонником мира? Этот добрый Иосиф не мог поверить в распятие на кресте. Около полуночи, когда вдалеке пропел первый петух, в дверь постучали. Последнее время он жил один: три года назад умерла его жена, дочки повыходили замуж, а сын уехал в Германию работать на заводе. Поэтому ему ничего не оставалось, как встать с постели и идти самому открывать дверь. Он спросил:

— Кто там?

Полиция.

Дрожа от страха, Иосиф отпер дверь.

— Следуйте за нами.

— Куда?

— В полицию.

— Одну минутку, я только оденусь.

— Да нет, не надо, можно в пижаме... Накиньте пальто и садитесь в машину.

Он повиновался, превозмогая боль.

В полиции его провели прямо к Префекту, который предложил ему сесть. Префект производил впечатление очень вежливого человека.

— Иосиф Заимис, сын Леона?

— Да, так.

— По профессии мебельщик?

— Да, так.

— Документы у тебя, Заимис, в порядке, — продолжал Префект. — Тебе нет никакого смысла портить их. Понимаешь, что я имею в виду?

— Не совсем.

— Я хочу сказать, что ты не подашь жалобу по поводу того, что на тебя напали на улице неизвестные люди. Ты хороший человек, и полиция тебя ценит. Ведь ты понимаешь, что произошло недоразумение. Тебя приняли за другого. Это облегчает наше положение. И потом учти: что бы тебе ни понадобилось, я всегда к твоим услугам. — Никогда еще такой большой человек, как префект полиции, не разговаривал так с Иосифом. Что скрывать, тот был польщен. И разрешение на мастерскую, и многое другое — все было в руках Префекта. — Ты свободен. Извини, что тебя больного побеспокоили в столь поздний час, но завтра могло быть уже поздно. Нас бы опередили другие. Завтра ты обо всем прочтешь в газетах и поймешь, почему я тебя вызывал. А теперь иди.

Иосиф вернулся домой совершенно сбитый с толку. Теперь уже пели все петухи в его квартале. И он ждал утра, первых газет, чтобы понять наконец, что же такое произошло.

Человек, который, расставшись с Иосифом на перекрестке, пошел по правой стороне улицы Венизелоса, — его звали Захариас — увидел, что ему навстречу идет мужчина с широкими сросшимися бровями и вдруг останавливается возле магазина швейных машин «Зингер». Захариас не знал, что происходило неподалеку, кто кого избивал, зачем швыряли камни, почему ножками стульев, точно просфорой, оделяли христиан. Из чистого любопытства он тоже остановился и стал наблюдать за мужчиной со сросшимися бровями, который сделал еще несколько шагов ему навстречу и оказался внезапно окруженный какими-то людьми.

— Господин Префект, — обратился к нему один из них, — мы будем караулить здесь хоть до рассвета, дождемся их и всех разделаем под орех.

Мужчина со сросшимися бровями покровительственно похлопал по плечу этого смельчака, назвавшего его господином Префектом, и сказал:

— Ну, хватит... Ты не очень-то разбираешься в обстановке. Я без тебя знаю, что надо делать. — И он пошел дальше в сопровождении небольшой свиты.

Захариас был чрезвычайно удивлен. Он попал в эту часть города случайно, возвращаясь с рынка Богоматери, что в Котельщиках, куда ходил каждую среду вечером, когда магазины были закрыты, и покупал там у оптовых торговцев скобяные товары. Его заинтриговал услышанный случайно разговор, и он спросил у парня с тонкими усиками, стоявшего тут же на тротуаре:

— Кто этот, со сросшимися бровями?

Парень с изумлением уставился на него:

— Как! Вы не узнали господина префекта полиции?

— А-а-а, — протянул Захариас.

— Кстати, а вы что тут делаете?

— Я случайно проходил мимо.

— Желаю вам добра и не советую совать нос куда не следует. У вас что, руки чешутся или вы по больнице соскучились?

Погрозив ему пальцем, усач удалился. Захариас прошел несколько метров и опять остановился. Впереди около сотни людей тузили друг друга, швыряли куда-то камни. Вдруг к дерущимся подбежал какой-то субчик и шепнул что-то на ухо приземистому парню. Тогда тот сделал знак своему соседу, и они вдвоем подскочили к мужчине, который стоял спокойно в стороне, наблюдая за происходящим, и принялись его колошматить. Кто они были такие? Что за пантомима разыгрывалась здесь? Кого избивали? За что?

— Ваше удостоверение.

Захариас с готовностью показал свое удостоверение личности.

— Нет, не это, — сказали ему. — Другое.

— Какое еще? — в недоумении спросил Захариас.

— Тогда проваливай отсюда, чтобы не нарваться на неприятность.

— Да что тут такое происходит?

— Нам что, отчитываться перед тобой?

Захариас перешел на другую сторону улицы и вскоре встретил своего земляка Вангелиса, с которым не виделся много лет.

— Построил себе дом? — принялся расспрашивать его Вангелис.

— Да, в два этажа. Слава богу! В деревне ты совсем не бываешь?

— Думаю в этом году съездить на лето. Когда поспеет виноград. А ты собираешься?

— Нет, что ты! Больно далеко до Крита. Я не был там лет двенадцать.

— Как жена? Ребятишки?

— Хорошо. А твои как?

— Тоже хорошо. Старшая дочка кончает гимназию...

— Скажи, что тут сейчас происходит?

— А я почем знаю! Не разбери поймешь. Хотел у тебя спросить.

— Да я случайно здесь оказался. Пошли скорей, а то как бы нам не впутаться в какую-нибудь неприятную историю.

Они хотели обойти толпу хулиганов, как вдруг Вангелиса оттащили в сторону и стали избивать. Захариас попытался заступиться за него, но ему тоже досталось как следует.

— Чего лезешь?

— Он ни в чем не виноват.

Захариаса пнули в живот. Вангелису разорвали карманы пиджака, и на землю посыпались мелкие монеты, которые он не осмелился поднять.

Тогда Захариас решил немедленно пойти к Прокурору и свернул на улицу Гермеса. Было, наверно, около половины десятого. Он был возмущен до глубины души, увидев в действии законы джунглей. Прокуратура оказалась закрыта. Этот мирный человек, кипя негодованием, тут же направился в редакцию газеты «Новости Нейтрополя». Войдя в стеклянную дверь, он поднялся по лестнице в редакцию. Там сидело несколько человек, отделенных друг от друга стеклянными перегородками. В небольшой комнатке стучал телетайп, нарушая царившую вокруг тишину.

Захариас подошел к пожилому редактору.

— На углу улиц Гермеса и Вонизелоса творится бог знает что. Хулиганы и жандармы в штатском безжалостно избивают всех подряд.

— Да, мы знаем; к сожалению, это так, — вяло ответил редактор, не выпуская из рук шариковой ручки.

— Но надо что-то предпринять, иначе произойдет катастрофа.

— К сожалению, ничего не предпринимается,

— Как греческий гражданин, я протестую.

— Чем я могу быть вам полезен?

— Вот, пожалуйста, на меня ни с того ни с сего набросились на улице и избили.

— Жалуйтесь мэру. Здесь редакция газеты.

И, склонившись над письменным столом, покрытым пластиком, редактор продолжал писать.

Захариас другой дорогой вернулся домой.

18

— Борьба за мир в Греции, — продолжал Зет, — начиная с момента ее зарождения, с пятидесятых годов, была всегда суровой борьбой. Еще на первом митинге сторонников мира в Пирее и на всех последующих полиция закрывала и теперь закрывает глаза на действия наймитов, которые беспрепятственно проникают в зал, швыряют в ораторов урны, орут, неистовствуют, угрожают, и при этом префект полиции, сидящий тут же в первом ряду, не делает ничего, чтобы усмирить хулиганов. После митинга за разоружение на острове Лесбос убили человека по не выясненным до сих пор причинам. А солдата, который в военной форме принимал участие в афинском митинге за мир, отдали под трибунал, отправили в Триетнес, отдаленный форпост на границе Греции с Албанией и Югославией, и там во время учебной стрельбы он погиб: жертва несчастного случая, как сообщили официально. Но почему наших противников так раздражают борцы за мир? Почему их не беспокоят такие общества и организации, как Союз политических заключенных и ссыльных, Общество борцов за права человека, молодежная организация партии ЭДА, профсоюзные организации, и только движение борцов за мир и ослабление международной напряженности, движение, поддерживаемое во всемирном масштабе лидерами различных партий, для них все равно что красная тряпка для быка? Причина проста: все прочее, чисто греческое, местное, предназначенное для внутреннего употребления, не интересует наших союзников, этих великих покровителей, которые всегда разыгрывают из себя перед нами друзей, а тайком всаживают нож нам в спину; пример тому Малая Азия, а теперь Кипр...

— Кипр — Греции!

— За са-мо-о-пре-де-ле-ние Кипра!

— Кипр — Греции!

— Наши западные союзники и их здешние пособники, отличающиеся чрезмерным усердием, свойственным всякому рабу, который готов на преступление, лишь бы угодить своему господину, так что важный господин вынужден даже выговаривать ему за чрезмерную жестокость, — эти западные союзники и их здешние вассалы рассматривают борьбу за мир как нечто затрагивающее непосредственно их интересы, потому что мир на земле грозит гибелью монополиям, которые базируются на сохранении и расширении военного производства. В течение последних восемнадцати мирных лет велось около восемнадцати локальных войн, которые не разрастались из страха перед всеобщей катастрофой, из страха, умеряющего пыл милитаристов, сильных мира сего.

— За вы-ход из НАТО!

— Чтобы не повторилась Хиросима!

— Хле-ба! Хле-ба!

— «Мои соседи по этой планете», — обратился к людям в одной из своих речей президент Кеннеди. Это хорошо сказано. Ведь, в то время как открываются врата в космос, глупо нам держать двери закрытыми, словно мы живем в прошлом веке. Наука делает гигантские шаги вперед, и ее достижения должны повлиять на общественную совесть всего человечества. Мир сегодня не делится уже на Запад и Восток. Противоположная точка зрения — пройденный этап. Теперь в электронный микроскоп мы видим все иначе, не так, как раньше — в обычный микроскоп. Благодаря электронному микроскопу мы можем наблюдать, например, такое явление: если проделать в листе бумаги два отверстия и пропустить через них тело соответствующей величины, то оно пройдет не последовательно через отверстие А, а затем Б, а одновременно через оба отверстия. Следовательно, наш мозг, привыкший воспринимать это явление иначе, должен синхронизировать, усвоить данное научное открытие, осознать его большое значение и сделать мерилом жизни. Антикоммунистическая борьба — это борьба методом противоборства в самой грубой форме. Я говорю сейчас с вами как врач. Ежедневно я наблюдаю за состоянием здоровья населения в нашей стране. У нас не хватает больниц. Не хватает врачей. Горные деревни совершенно отрезаны от мира. Нет элементарной медицинской помощи в стране, где родился Гиппократ, в стране двадцатого века. А когда нет самых элементарных вещей, как можно говорить о цивилизации? Как жить людям? Если бы половина государственного бюджета шла не на военные нужды, а на школы и другие учебные заведения, на сельское хозяйство, промышленность, медицинское обслуживание и спорт, разве мы не жили бы лучше? Разве бы мы не избавились от проклятия эмиграции, опустошающей деревни и города? Вот в чем смысл борьбы за мир и вот почему сегодняшний митинг и я в особенности настолько раздражают наших противников, что они подкупили террористов, чтобы освистать нас. Но если бы хулиганы, собравшиеся на площади, могли прочитать две-три строчки и понять их смысл, они бы убедились, что кричат сейчас вопреки их собственным интересам. Ведь все они бедняки, оборванцы, поденщики без постоянного заработка; они обречены всю жизнь маяться, потому что есть люди, заинтересованные в существовании этого люмпен-пролетариата; из его рядов вербуют они молодчиков, способных на отчаянные поступки, и, посулив им материальную помощь или еще какую-нибудь подачку, крепко держат в своих руках. Сегодня мы еще раз могли в этом убедиться. Друзья мои, против нас выступают достойные жалости людишки, которые никогда не узнают, что мы боролись ради их блага. Поэтому меня лично они не раздражают. Они напали на меня, человека им совершенно неизвестного, и я не сопротивлялся, потому что они действовали по указке своих хозяев. Они понятия не имеют, кто такой я, кто вы. Они готовы на все, лишь бы выудить подачку у своих высоких покровителей. У этих бедняков есть дети, которые не ходят в гимназию, больные жены; у них гнилые зубы, язва желудка, туберкулез, патологический страх. Повторяю вам, они достойны жалости. Поэтому не слушайте их криков. История не топчется на месте, и когда-нибудь они тоже ступят на ее стезю. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божьими.

19

Каждое слово Зет било точно пощечина по сухому худощавому лицу Генерала. Он стоял на прежнем месте, иногда для разминки прохаживался туда-сюда по тротуару; взгляд его был прикован к репродуктору, напоминавшему рупоры, которые в годы оккупации будоражили своими боевыми лозунгами целые кварталы в городе. Он терпеливо ждал, когда люди начнут выходить из клуба. Но при словах «Блаженны миротворцы...» дрожь пробежала у него по спине. Разве допустимо, чтобы изречение богочеловека, плоти от плоти святой Марии и всемогущего бога, произносили поганые уста неверующего?

«Вследствие значительного выброса солнечного вещества, — размышлял Генерал, — происходит таяние льдов на полюсах и может меняться наклон земной оси». Подобные мысли приносили ему облегчение, отвлекая внимание от репродуктора.

Префект же, напротив, все больше и больше нервничал. Ведь на него падет ответственность за попытки сорвать митинг. Эти сволочи, бандиты, подонки, собравшиеся сегодня на площади, чтобы освистать Зет, явно переборщили. «Им нельзя давать слишком много воли, — подумал он, — а то они сядут нам на голову». Результаты были налицо: хотя хулиганов оттеснили назад, образовав перед дверьми клуба свободное пространство, они продолжали бесноваться. Они стали просто невменяемы, и теперь приходилось сдерживать их. Генерал не отвечал за то, что могло произойти при выходе коммунистов на улицу. На Генерала не возлагалась ответственность за соблюдение порядка и законов. Что бы ни произошло, виноват прежде всего окажется он, Префект. И, пораскинув своим куцым умом, он решил, что ему следует принять некоторые меры, предписываемые уставом жандармерии, например послать несколько офицеров, чтобы они пригнали необходимое количество автобусов со стоянок на Вардарской площади и у министерства. Тогда сторонники мира смогут спокойно уехать отсюда. Он побаивался крепких парней, собравшихся в клубе, бетонщиков, грузчиков, которых не так-то легко запугать. Если они вступят в драку, то произойдет настоящее кровопролитие. А ведь разделаться хотели не с ними.

— Сволочь Зет! Заплатишь за Пападопулоса!

— Вон из Греции!..

— Зет, ты умрешь!

20

Джип, в котором сидел младший лейтенант жандармерии, двинулся с площади, где проходил митинг, и помчался с бешеной скоростью. Через три минуты он был на Вардарской площади. Диспетчерская будка стояла напротив конной статуи полководца. Диспетчер был занят своим делом: готовил путевые листы предстоящих автобусных маршрутов.

— Вы должны передать мне все автобусы, имеющиеся у вас в наличии, — открыв дверцу, сказал ему младший лейтенант и вылез из джипа.

— В наличии у нас нет ни одного автобуса, — уныло посмотрев на него, ответил диспетчер.

— Я вижу одни, а вон другой.

— Первый отправляется через две минуты. — И, засунув свисток в рот, он дал сигнал отправления.

Водитель, сидевший на улице вместе с кондукторами и еще одним водителем, удивленно взглянул на свои часы и потом закричал диспетчеру:

— Чего торопишься, Мицос?

— Поезжай, поезжай! — И диспетчер махнул ему рукой.

— Ваши документы. Неповиновение офицеру жандармерии во время исполнения служебных обязанностей.

— Господин младший лейтенант, я не могу предоставить вам ни одной машины. Давайте позвоним по телефону главному инспектору движения. Что он прикажет, то я и сделаю.

— Вы понимаете, что такое военная реквизиция? А мы сейчас все равно что на войне!

Диспетчер снял очки и с любопытством посмотрел на офицера. «Не иначе как спятил», — подумал он.

Между тем водитель, бросив на землю недокуренную сигарету, занял свое место за рулем, нажал на рычаг, закрывающий автоматически обе двери, и автобус тронулся.

Младший лейтенант вне себя от возмущения сделал ему знак остановиться и тут же приказал шоферу джипа догнать автобус и задержать его. Пассажиры запротестовали.

— Мы спешим домой. Уже девять часов!

Диспетчер позвонил главному инспектору.

— Господин инспектор, — сказал он, — сюда прибыл офицер жандармерии и хочет реквизировать все автобусы. У меня только два, и один из них уже отправлен.

— Уступи ему, Павлос. Ко мне тоже явился капитан жандармерии и забрал четыре автобуса. Им, видно, они нужны позарез.

— Хорошо, один я ему дам. Второй не могу.

— Высади пассажиров и отдай оба. А потом измени немного расписание, чтобы не было большого окна.

Диспетчер положил трубку и вышел из стеклянной будки. Помахав рукой водителю, чтобы он открыл ему переднюю дверь, он влез в автобус и попросил пассажиров выйти, сказав, что этот рейс «по непредвиденным обстоятельствам» отменяется, и те, кто успел взять билеты, должны сохранить их для следующего рейса. Кое-кто поворчал, посетовал, что это, мол, не дело. «Вот, были бы трамваи!».

И все в конце концов вышли. Лишь один пассажир, слепой нищий, не тронулся с места; он стал наигрывать на аккордеоне «Пусть кудри твои будут спутаны» и снял кепку, чтобы собрать подаяние.

— А ну, дядя Костас, вылезай, — обратился к нему диспетчер. — Все уже сошли. Вылезай и ты.

— Твои документы, — потребовал у нищего младший лейтенант.

— Зайдите завтра, тогда покажу. Я всегда тут.

Водители и кондуктора заняли свои места в автобусах,

младший лейтенант сел в джип и, приказав водителям следовать за ним, поехал к клубу. Пустые автобусы с погашенными фарами, проносящиеся по темным улицам, были похожи на огромные тухлые пасхальные яйца, и люди на остановках, поеживаясь от холода, видели, как они мчались мимо них и исчезали вдали, словно обманчивые видения. Примерно то же самое ощущали пассажиры, оставшиеся ждать следующего автобуса на Вардарской площади.

Полицейский джип возглавлял колопну. Доехав до Профсоюзного демократического клуба, автобусы пристроились к четырем другим; все шесть машин, вытянувшиеся в ряд, напоминали притихшие заводы, покинутые рабочими. Водители и кондуктора вышли на улицу посмотреть, что происходит, и ужаснулись при виде страшного зрелища.

Младший лейтенант, подойдя к Префекту, доложил, что приказ выполнен.

21

Пора было закрывать митинг. Стрелки часов приближались к десяти. Люди, сидевшие в зале, пришли туда в половине девятого. Они спешили домой, ведь завтра, в четверг, рано утром им надо идти на работу. Строителям приходилось вставать до восхода солнца. Усталые, но прекрасные лица, светившиеся жизнью, изборожденные ее плугом. Бедные, но мудрые люди. А на улице бедные и невежественные.

Ах, как прекрасна жизнь, когда сливаешься с пей и ее еще не замутили водяные пары и не отравили нефтяные испарения. Как прекрасна жизнь, когда вспыхивает забастовка и все руки отказываются взяться за работу, словно это сто рук, принадлежащие одному телу. Тело, слитое из тысячи тел, приобретает иные масштабы. Оно становится бессмертным! Горе тем, которые умирают, так и не осознав, что они — это сменяющие друг друга клетки на коже Идеи. Что, погибая, они оставляют после себя другие клетки, продолжающие жить, и кожа дышит тогда более широко открытыми порами, горе тем, которые уходят подыхать в одиночку, как слоны, а не готовы к тому, чтобы испустить дух на улице, на остановке автобуса, на демонстрации или в депо.

Может быть, смерть ждет нас повсюду, думал Зет, лишь бы мы не ждали повсюду смерти. Ведь тогда мы превратились бы в смазку, необходимую для сцеплений в механизме страха. Может быть, смерть подстерегает меня, как машина на повороте извилистой улицы; лишь бы мне, выходя из дому, не думать об этой машине и извилистом пути, потому что тогда я не смогу шагать своим обычным шагом. Мне придется опираться на плечи людей, как жалкому калеке на костыли.

Солнце восходит каждый день помолодевшее над помолодевшим миром. Это солнце, эликсир жизни, ждем мы утром на рассвете, и нам недостает его в сумерки. Я отсчитываю единицы времени, значит, они принадлежат мне, а не кому-то другому...

Рабочие должны раз и навсегда понять, что если строят для них дома более чистые и просторные, чем прежде, то их самих не перестают при этом эксплуатировать. Они должны раз и навсегда понять, что единственный способ освободиться от эксплуатации...

В детстве я мечтал стать летчиком, чтобы летать высоко, в облаках, чтобы жить рядом с солнцем. Потом я стал врачом, потому что так захотели родители. Мой старший брат остался в деревне, другой уехал в чужие края. В семье хоть кто-то один должен получить образование, и жребий пал на меня. Но всегда меня тянуло в головокружительную высоту. И миф об Икаре был моим любимым мифом...

В Икарии, где он проходил военную службу, ему довелось увидеть воочию людские беды и язвы. Большие язвы, окна в жизнь, через которые проникал чистый воздух, хотя на краях собирался гной...

А когда я женился, я полюбил жилки у нее на шее; и она глухо рыдала в моих объятиях, потому что я изменял ей. Жизнь прекрасна, когда каждое мгновение человек готов умереть. Когда ночь прорастает в него своими корнями и высасывает его кровь. Никто не скажет, что я не устоял перед искушением сбежать от тех, кого бесило мое присутствие. Сочинители могут писать что угодно, потому что мысль свободна в отсталой стране. В отсталой стране гонению подвергается тело. Тело, вытесняющее определенное количество воздуха. Поэтому меня преследовали во время марша мира, на который я вышел один. Великое множество людей пишут о мире. Слова для них — дым. Но тело нечто неизменное — это реальность. А у моего тела — я знаю прекрасно малейшее сокращение его мельчайшего мышечного волокна — есть оболочка, депутатская неприкосновенность. Поэтому сегодня меня избили не очень жестоко, поэтому меня не прикончили.

Пре-е-екрасные Салоники! Вы еще храните что-то от византийского мистицизма; как на ипподроме, теперь застроенном многоэтажными домами, в древние времена желтые и зеленые беспрестанно боролись друг с другом, так и сегодня здесь, в клубе, собрались мы, красные, а на улице — зеленые, которые орут, словно на ипподроме, когда лошадей выпускают на беговые дорожки после возбуждающих уколов.

Я должен уступить трибуну Спатопулосу, чтобы он сказал несколько слов. Наконец-то он пришел. Я не могу все время ораторствовать. Людям пора по домам. Да, пора. Но вопрос, как нам уйти отсюда. Я надеюсь, что у полиции хватит ума не допустить кровопролития. Во всяком случае, я не хочу, чтобы кто-нибудь из сидящих в зале пострадал хоть немного.

Трибуна для меня — своеобразная отдушина. Я рад, что меня выслушали, но не знаю, что еще говорить. Борьба за мир, хочу я сказать, — это действие. Когда отказываешься платить налоги, идущие на военные расходы, или притворяешься сумасшедшим во время призыва в армию, то борешься за мир. Мир — это не образ богородицы, чью икону привозят на фронт, чтобы вдохновить солдат на бой. Это статистическая таблица, с цифрами, с фактами. Прежде всего это не теория, а действие.

Твоя рука в моей руке. Микрофон действует благодаря электрическому току. И потом свет меркнет «и тень от стены точно лист железа». Несчастная Греция, твоя земля пропитывается кровью все новых и новых жертв, которые при прогрессивных муниципальных деятелях становятся улицами и площадями. Несчастная Греция, тебе не выпало счастья видеть хоть один день справедливости.

Лампочки мигают. Может быть, сейчас перерезают провода. Чтобы мы погрузились во мрак и не знали, какую расправу нам готовят. Лампочки мигают — так моргают маленькие дети, когда хотят спать, больше всего на свете хотят спать.

И если жизнь в юности была проституткой, теперь она приобрела достаточно мудрости, чтобы быть постоянной. Скажи, что жизнь прекрасна, и все, кто здраво рассуждают, прекрасны. Скажи, что я приду и посижу возле тебя, если ты заболеешь. А когда ты заплачешь, я стану твоей подушкой и осушу тебе слезы. Да, жизнь прекрасна, прекрасна, когда твоя рука в моей руке или линии на ладонях сливаются, как у прокаженных, так что их нельзя уже различить.

22

Он с самого начала присутствовал на митинге и теперь, когда Зет закончил свою речь, решил не отходить от него ни на шаг. Когда Зет вошел в зал с рассеченным виском и сказал: «Вот, что со мной сделали за то, что я приехал к вам», — слезы затуманили Хадзису глаза.

У него, Хадзиса, или Тигра, как его называли, не было постоянной работы, не было ни гроша за душой. То строитель, то штукатур, то водовоз, то чистильщик обуви — он жил по-своему, как умел, и всегда посещал такие митинги. Глядя на этого приземистого лысого человека, трудно было предположить, что у него крепкие, как сталь, мускулы. А когда возникали беспорядки, он участвовал в драке не по чьей-нибудь просьбе, а из чувства долга.

Какой долг? По отношению к кому? Он и сам не знал. Хадзис ни перед кем ни в чем не отчитывался. Он самостоятельно выбирал путь в жизни. Так и сегодня: он пришел на митинг издалека, из Нижней Тумбы. У него не нашлось даже драхмы и шестидесяти лепт, чтобы приехать на автобусе. По дороге он видел роскошные машины, богатые витрины с разной снедью — все блага цивилизации, к которым он не мог подступиться, а о том, чтобы наслаждаться ими, не приходилось и мечтать. Но это его не трогало. Он никому не завидовал. По натуре он был аскетом.

Сегодня вечером он должен был пойти к одному подрядчику, который сочувствовал левым и обещал обеспечить его работой на целую неделю. Но он предпочел отправиться на митинг сторонников мира. После того как Месяц назад Зет один отважился выступить в марше мира и после того, как он расправился в парламенте с правым депутатом, Хадзис, не зная его, безгранично им восхищался. Он понимал, что Зет беззащитен и даже не пытается обороняться, хотя враги и целятся в него.

Поэтому теперь, когда Зет, закончив речь, собирался выйти на улицу, в этот ад, Хадзис самого себя назначил его безыменным телохранителем. Ему льстило, что он будет рядом с таким героем. И он занял пост возле двери, через которую должен был выйти Зет.

Со своего наблюдательного пункта он видел, как Зет идет по проходу в зале и густые ветви рабочих рук превращаются вдруг в ласкающие его олеандры. Все старались до него дотронуться, подержаться за его пуговицу, чтобы потом долго помнить об этом прикосновении. А Зет, с трудом пробираясь среди настоящего фейерверка рук, улыбался, здоровался, иногда говорил словечко-другое.

Стоя в дверях, Хадзис ждал его. Зет приближался, а за ним вставал во весь рост народ — так расправляется согнувшееся дерево, чувствуя крепость своих корней. Лица сливались воедино. Море лиц. Хадзис, человек с фантазией, воспринимал все окружающее образно. У него был дар истинного певца, превратившего свою лиру в лук для врагов. Так и теперь, ему казалось, что Зет — это броненосец, вышедший из защищенной от ветра гавани в бурное море, а он, маленький, неприметный Хадзис, — буксир, который уверенно поведет за собой большой корабль, чтобы тот не пострадал, наскочив на торпеду или подводные камни.

Следом за Зет шли члены Греческого комитета борьбы за мир и ослабление международной напряженности. Возле трибуны несколько человек снимали со стены большие плакаты, чтобы завтра служащие нашли свой клуб в том виде, в каком они его оставили.

К Зет подошла какая-то старушка и громко обратилась к нему:

— У меня, доктор, болеет сын. Что мне делать? И денег нет. Нечем заплатить врачу.

Остановившись, Зет посмотрел на нее и сказал:

— Приведи своего сына завтра утром ко мне в гостиницу. Я посмотрю его. Уеду я не раньше, чем в полдень.

Мужчина, стоявший поблизости, набросился на старушку:

— И не стыдно тебе, бабушка, приставать с пустяками к нашему вождю! Для чего мы сюда собрались?

Но старушке вовсе не было стыдно. Она хотела попросить, чтобы он исцелил и ее страдания.

Теперь Хадзис видел Зет совсем близко, на расстоянии метра, не больше. Ссадина у него на виске украсилась синяком: словно он отмечен смертью, подумал Хадзис. Зет сопровождали члены комитета, в большинстве своем адвокаты. Возле двери кто-то сказал ему:

— Господин депутат, лучше бы вам не выходить первому, а то как бы не повторилась та же история.

— Пусть они только попробуют, пусть подойдут еще раз, — вскипел Зет и стал спускаться по лестнице.

Хадзис шел за ним по пятам. Когда его попытались отстранить, он увернулся и продолжал спускаться, не отставая от Зет ни на шаг. Маленький и гибкий, он ловко прокладывал себе путь в толпе. Заметив его, Зет остановил на нем взгляд, и голубые глаза Хадзиса загорелись. Наэлектризованный взглядом Зет, Хадзис теперь нисколько не сомневался, что перед ним прирожденный вождь, которого столько лет он безуспешно искал, чтобы служить ему, ведь почти все герои погибли во время Сопротивления и остались одни политиканы и теоретики, не похожие на настоящих вождей.

Зет пробирался вниз по лестнице, где было полно людей, не поместившихся в зале. Они сидели на ступеньках, отрезанные от внешнего мира, и испуганно поглядывали на железную дверь; она то сотрясалась под натиском набегающих волн «негодующих граждан», то приоткрывалась, впуская жандармского офицера, у которого в голове словно была запрятана кинопленка, а в глаза вставлены объективы киноаппарата, снимавшего замурованных здесь сторонников мира, наверно для будущих расследований, допросов и пыток. Иногда с улицы долетал крик: «Выходите, и все вы умрете!», иногда в щелку попадали небольшие камешки, словно извергало гальку море, которое разбивалось о камни, обдавая брызгами мол. Сидевшие на лестнице люди были напуганы — ведь полиция Нейтрополя не смогла справиться с двумя сотнями хулиганов, — но, когда приближался Зет, они приободрялись и, прижимаясь к стене или к перилам, освобождали ему дорогу — так расправляются и свежеют окуренные серой листья, когда их омывает весенний дождь. Лица этих людей с плотно сжатыми ртами выражали теперь решимость, словно они почувствовали внезапное облегчение, как больной после укола пантопона при сильной боли!

«Какой он красивый, — думал Хадзис, стараясь не отставать от вождя. — Красота его тела должна лишать покоя женщин. Его ум покоряет сердца. Благодаря своим знаниям он внушает больным уверенность, что они попали в надежные руки».

Теперь Зет был уже у самого выхода. Сквозь частую железную сетку, которой была защищена дверь, Хадзис, стоявший на нижней ступеньке, видел, что хулиганы немного отступили и впереди мелькает несколько полицейских фуражек. Твердой рукой Зет отодвинул засов, и дверь со скрипом отворилась.

Так из одного мира дверь открылась в другой мир. И лишь он один, прекрасный и гордый, осмелился переступить порог. Его появление было встречено молчанием, просто-напросто потому, что никто не знал его. До этого «негодующие граждане» кричали: «Зет, ты умрешь!» Они кричали то, что им было приказано. Если бы вместо его имени им назвали другое, они выкрикивали бы другое имя. Они стучали в чужой дом.

Хадзис шел слева от Зет. Он увидел на противоположной стороне улицы Генерала и Префекта. В ту же минуту, по-видимому, их заметил и Зет, потому что он легким спортивным шагом направился к ним. Хадзис подсчитал, что Зет сделал шесть шагов, пересекая улицу, в то время как ему самому понадобилось для этого сделать десять. Таким широким шагом, мерой его широкой души, отличался его вождь. Он догнал Зет, от которого не отставали несколько адвокатов.

Сопровождая своего вождя, Хадзис был наверху блаженства, он чувствовал себя маленьким и незначительным рядом с ним, в его тени, падавшей на границу тротуара и мостовой. Он смотрел сбоку на Зет, лицо которого полыхало в отблесках красных лампочек, украшавших витрину магазина «Пчела».

— Господин верховный инспектор жандармерии... — Голос Зет прозвучал резко.

Услышав обращение к себе, Генерал повернулся спиной и исчез, как привидение в спектакле; можно было подумать, что здесь недавно был не он сам, а его призрак. Хадзису показалось странным такое исчезновение Генерала. Словно он боялся заразиться от Зет, наглотаться каких-нибудь болезнетворных микробов.

— Господин верховный инспектор, — повторил Зет.

Но Генерал стоял уже на углу улиц Гермеса и Венизелоса и равнодушно смотрел в сторону моря.

— Господин Префект, — обратился тогда Зет к префекту полиции. — Я решительно протестую против этих безобразий. Что тут происходит? Куда смотрят власти?

— Если бы вы, господин Зет, не включили репродукторы, на площади не собралась бы толпа. Вы бы спокойно провели свой митинг, а нам в полном составе незачем было бы являться сюда.

— Но полицейские поддерживают этих крикунов, вместо того чтобы разогнать их, арестовав кое-кого. Я боюсь, как бы не возникли беспорядки, когда сторонники мира будут выходить из клуба.

— Именно поэтому я распорядился, чтобы сюда пригнали автобусы. — Префект указал на шесть автобусов с погашенными фарами, стоявших у противоположного тротуара. — Сторонники мира уедут на них в полной безопасности.

Тогда Зет, явно обеспокоенный, что-то тихо сказал членам комитета. Те дружно согласились с ним. Потом он опять обратился к Префекту:

— Сторонники мира пришли сюда как свободные граждане и так же уйдут. У них нет основания удирать в автобусах.

Теперь Хадзис понял, какую ловушку готовил им префект полиции: набившись в автобусы, люди, лишенные возможности обороняться, жестоко пострадают при нападении. Однажды был уже такой случай, он помнил отлично. А может быть, без всякой задней мысли Префект считал, что так он скорей обеспечит безопасность участникам митинга? Как бы то ни было, но после отказа вождя Хадзис почувствовал облегчение.

Обернувшись, он увидел, как из дверей клуба небольшими группами выходят люди, словно через предохранительный клапан понемногу просачивается пар, чтобы уберечь котел от взрыва. По двое, по трое сторонники мира покидали клуб и расходились по улицам. Регулировали клапан полицейские, неизвестно зачем задерживавшие выход людей из здания.

Зет и его спутники направились к гостинице, которая находилась на другой стороне площади, наискось от того места, где они стояли. В глубине улицы Гермеса неярко освещенная церковь святой Софии напоминала бонбоньерку на королевской свадьбе. Один из адвокатов взял Зет за руку. Хадзис шел позади, держась чуть левее. Вдруг он увидел, что несколько парней в черных свитерах угрожающе приближаются к ним. Зет их тоже заметил, резко отстранив своего спутника и повернувшись спиной к гостинице, он закричал какому-то воображаемому представителю власти:

— Опять они! Почему вы их не задерживаете? Куда смотрит полиция?

В ту же секунду со стороны гостиницы из-за угла пулей вылетел грузовичок. Человек, стоявший в кузове, ударил Зет какой-то тяжелой палкой по голове. Пошатнувшись, Зет упал. Грузовичок подмял его под колеса и еще с полметра протащил за собой по асфальту, обагрившемуся кровью.

— Позор!

— Держите его!

— Заметьте номер!

— Убили нашего Зет!

— Позор!

— Смерть убийцам!

23

Он шел из швейной мастерской, где работал подмастерьем, той мастерской, что против Караван-Сарая; нитки и обрезки материи прилипли к обшлагам его рукавов. Он направлялся к Новой улице Александра Великого, чтобы сесть в автобус, идущий до поселка Феникс, где он теперь жил.

Всего восемь месяцев назад обрел он наконец кров. И то благодаря своим покровителям. Правым он не был, но прикидывался правым, чтобы ему сделали предпочтение при распределении квартир в этом новом рабочем поселке, построенном возле Нейтрополя по пути на аэродром, по обе стороны от шоссе — гибельном месте для ребятишек. Но это его не смущало. Стандартные многоэтажные дома, обсаженные деревьями, были чистые, удобные. Ни у кого не было причин завидовать соседям. Итак, закончив в мастерской подшивать брюки, которые надо было на следующий день сдать заказчику, подмастерье спешил домой, как вдруг полицейский попросил его свернуть в сторону, на другую улицу.

— Но я тороплюсь на автобус!

— Идет митинг ЭДА. Прошу вас, у меня приказ никого не пропускать здесь.

Подмастерье повиновался. Он был благонадежным гражданином. Хорошо зная этот район, он мог и другим путем дойти до остановки. Он вышел на улицу Соломоса и, держась правой стороны, добрался до улицы Спандониса. Там в глубине он увидел стоявший грузовичок и позади пего несколько мопедов. В кузове грузовичка сидел какой-то мужчина. А впереди, образуя заслон, выстроились четыре человека, и невдалеке от них маячил младший лейтенант жандармерии и двое жандармов. Подмастерье шел, не обращая на все это внимания, и, когда он был уже в конце улицы, за его спиной вдруг раздался голос:

— Трогай! Чего сидишь? Они идут!

Он тотчас обернулся. По-видимому, это крикнул младший лейтенант, ближе всех стоявший к нему. И тут подмастерье увидел, как водитель нажимает на педаль, заводит громко фыркающий мотор, а выстроившиеся перед грузовичком люди, точно в балете, отпрыгивают в стороны, и машина с бешеной скоростью, которую может взять прямо с места лишь мотоциклист-акробат в цирке, мчится к перекрестку.

Вскоре раздался оглушительный шум, кто-то упал, потом послышались крики: «Позор! Держите его!»

Младший лейтенант, в ужасе схватившись за голову, сказал стоявшему рядом с ним жандарму:

— Что же это такое? Я и не представлял себе, что может стрястись такая беда!

Жандарм рассмеялся:

— Не стыдно тебе, тоже мне герой!

Подмастерье ничего не понял. Среди его клиентов было немало жандармских офицеров. Он с симпатией относился к ним, с удовольствием подгонял на них форму. До него дошло только, что грузовичок раздавил человека, но кто это был, он понятия не имел. И, припомнив поговорку: пойди потом докажи, что ты не верблюд, он бросился бежать сломя голову.

А на следующий день, прочтя в газете, кого убили, он пошел к Прокурору и дал показания о том, что слышал слова: «Трогай! Чего сидишь? Они идут!», добавив, что крикнувший это человек указал пальцем водителю грузовичка на намеченную жертву.

24

Он не понял, как это произошло. И знал наверно, что никогда не поймет. Такие минуты похожи на звезды, которые падают, оставляя после себя светящийся след, необъяснимый, как и их падение. Откуда берутся эти звезды? Где исчезают?

О темная ночь, недобрая ночь, скрывающая демонов! Хорошо зная Зет, он, адвокат, крепко держал его за руку и вел прямо в гостиницу. Он чувствовал, как у Зет сжимаются кулаки от едва сдерживаемой ярости, и во избежание непредвиденного не выпускал его руки. После разговора с Префектом Зет был страшно возбужден, его возмутили равнодушные слова и надменное лицо Префекта, в то время как вокруг, куда ни посмотри, сотни людей, над которыми чинили расправу, взывали к справедливости, и для того, чтобы Зет не сделал невольно какого-нибудь поступка, о котором поздней пожалел бы, адвокат крепко держал его за руку, провожая в гостиницу.

Они пересекли маленькую площадь, закиданную камнями, и полоски на рукавах их пиджаков сливались в одну полосу, а руки казались одной огромной рукой. Все обстояло благополучно, и адвокат уже прикидывал, сколько шагов осталось до гостиницы, как вдруг увидел, что к ним приближаются три вестника ада, те самые наглецы в черных свитерах, которые напали на Зет перед началом митинга, а теперь, с наступлением темноты, вели себя еще наглее. Зет тоже увидел их и вскипел. Нет, он не позволит им еще раз напасть на себя. Он вырвал свою руку из руки адвоката, пытавшегося его удержать, и, обернувшись, закричал:

— Опять они! Они приближаются! Куда смотрит полиция?

А потом? Потом раздался оглушительный шум, словно взорвалась старая мина на тихой лужайке, где до тех пор лишь мирно мычали коровы, и никто, ни один человек не подозревал, что после оккупации остались не взорвавшиеся мины — мины и люди, которые теперь совершают преступления, подготовленные еще двадцать лет назад, хотя поражение гитлеровцев готовы уже праздновать почти во всех странах, но только не в Греции, где до сих пор живут их сообщники — всемогущие акулы, киты, ихтиозавры, птеродактили, пиявки и комары анофелес. Он не мог понять, как это произошло, но видел своими глазами: четыре человека, стоявшие стеной, вдруг расступились, и страшный зверь, грузовичок с погашенными фарами, стремительно понесся прямо на них. Он успел отскочить. Если бы он держал Зет за руку, тот был бы спасен. А Зет не успел даже пошевельнуться; ничего не замечая, он смотрел в другую сторону, туда, где только что разговаривал с Префектом, как вдруг человек, стоявший в кузове грузовичка, ударил его дубинкой. Больше адвокат ничего не видел, потому что в глазах у него потемнело от ужаса и он невольно представил себя самого на месте Зет.

На мгновение ему померещилось, что он, а не Зет лежит сейчас на мостовой в луже крови. И он подумал: как при пулевом ранении первые несколько секунд чувствуешь не боль, а какое-то приятное тепло во всем теле, так, должно быть, и при падении — сначала кажется, что ты стоишь на ногах, а кто-то другой распростерт на земле. Но, быстро опомнившись, адвокат наклонился, пытаясь рассмотреть номер машины, которая немного протащила за собой Зет, подобно копям Ахиллеса, волочившим по полю сражения мертвого Гектора. Однако номер был закрыт.

Крики людей заглушили на минуту яростный рев грузовичка, который вопреки установленным правилам помчался в обратном направлении по улице с односторонним движением и исчез, словно падающая звезда.

— Убийцы!

— Позор!

— Вы погубили нашего Зет!

Несколько человек, устремившись за машиной, попытались было остановить ее, но безуспешно, потому что она мчалась с бешеной скоростью, увлекая их за собой, пока они наконец совсем от нее не отстали.

О темная ночь, недобрая ночь, скрывающая демонов!

Тогда — все произошло в течение двух-трех секунд, как он понял впоследствии, — отведя взгляд от лежавшего на мостовой Зет, он увидел, что трое парней, тех же или других, похожих на них, угрожающе подступают к Спатопулосу. И, подумав, что должны спастись хотя бы те, кто остался в живых, а может быть, — он не стыдился признаться в этом — из инстинкта самосохранения он схватил Спатопулоса за плечо и втолкнул в дверь гостиницы. Через минуту туда вбежали и остальные адвокаты. Смертельно бледные, они тяжело дышали и чувствовали себя виноватыми и в то же время невиноватыми. Они надеялись, что по крайней мере на этот раз их жизнь вне опасности.

25

Но он, сам себя определивший в телохранители Зет, не струсил. Прежде чем услышать гул, он увидел руку, указывавшую на его вождя. Но, будучи небольшого роста, Тигр не смог разглядеть бешено мчавшегося на них грузовичка и поэтому не успел отстранить Зет, спасти его. Рядом с ним на землю упал человек, только что зажегший божественный огонь в его глазах. Колеса глухо прокатились по телу спортсмена, бывшего чемпиона Балканских игр, и Тигр весь подобрался, готовый погнаться за убийцами и схватить их.

Несколько человек с криком бросились к машине, стараясь уцепиться за кузов. Но они вынуждены были отказаться от своего намерения, потому что грузовичок несся с головокружительной скоростью. Тигр же понимал, что стоит ему уцепиться за борт, как человек, покачивающийся в кузове, переломает ему пальцы. И поэтому он решил прыгнуть в машину; будь что будет: или он упадет на мостовую и расшибется, или прыжок окажется удачным — и тогда... На его счастье, безрассудный прыжок оказался удачным. Теперь в грузовичке их было трое.

Вангос тотчас бросился на Тигра, который, не успев опомниться, еще нетвердо стоял на ногах и не сумел защитить лицо от ударов. Но, вспомнив о поверженном вожде, Тигр собрался с последними силами и решил не сдаваться врагу, который чувствовал себя хозяином положения и бил без промаха.

Вангосу удалось повалить Тигра, но, как только он наклонялся над ним, его встречали удары в живот и даже в голову. Тогда он полез в карман за пистолетом. Тигр хотел приподняться, но Вангос опять повалил его. При резком повороте грузовичка, летевшего пулей, Тигр изо всей силы пнул своего противника ботинком в пах, и тот, потеряв равновесие, пошатнулся и отклонился назад, чтобы опереться о борт; тут Тигр успел вскочить на ноги и, схватив руку Вангоса, сжимавшую пистолет, так сильно вывернул ее, что раздался звериный вопль и пистолет упал на мостовую.

Приободрившись, Тигр кинулся опять на врага и боднул его головой в живот. Но Вангос ухитрился вытащить откуда-то дубинку. Вскоре, однако, сраженный метким ударом, он опять оказался обезоруженным. Они продолжали молча бороться; лишь изредка, при появлении встречной машины, Тигр взывал о помощи.

Сначала все машины шли им навстречу, потом они влились в поток, двигавшийся в одном направлении с ними. Но никто из водителей, казалось, не замечал, что в кузове грузовичка идет ожесточенный бой, «до последнего дыхания», как писали в афишах о кетче. Тигр кричал, но никто не слышал. Сытые люди с равнодушными лицами спокойно сидели за рулем, в то время как он, простой токарь, напав на след самого мерзкого политического преступления — у него уже не оставалось никакого сомнения на этот счет, — с риском для жизни старался задержать убийц. Он видел: в ситроене рядом с толстяком сидит блондинка, склонив голову ему на плечо, и щекочет рукой его жирный затылок. Нервическая дамочка из высшего общества ведет свою новенькую машину; она то и дело поглядывает в висящее перед ней зеркальце и поправляет в прическе несколько волосков, ускользнувших от внимания парикмахера. Священник развалился возле моряка, сидящего за рулем с сигаретой в зубах; рассеянно глядя вдаль, поп поглаживает своей пухлой святой рукой моряка по бедру. Таксист, продувная бестия, выставив локоть из окошка, пытается обогнать грузовичок, и радио у него орет на всю улицу. А вот мещанская супружеская пара: жена сидит за рулем, а муж сияет от счастья, гордясь тем, что жена его не отстает от моды, оба они заливаются смехом, глядя на дерущихся мужчин в кузове встречного грузовичка; им кажется, что перед ними разыгрывается акробатический этюд. Все эти картины молнией проносились перед глазами Тигра, который не успевал их осмыслить. Лишь значительно позже, в больнице, где ему залечивали раны и у него времени было хоть отбавляй, он вспомнил все эти равнодушные маски, которые в каком-то нейтральном пространстве, изолированные друг от друга мчались к цели, совершенно бессмысленной и никак не связанной с его собственной целью.

Раны нанес ему не тот, кто бил его в кузове, враг не слишком опасный; вопреки всяким ожиданиям Тигру очень скоро удалось вывести его из строя приемами джиу- джитсу. Раны нанес ему тот, что сидел впереди, водитель грузовичка. Но каким образом?

Обезоружив и нокаутировав Вангоса, Тигр выбросил его на мостовую. Вангос перекувырнулся, пополз по асфальту — чудо, что он не попал под колеса — и с трудом добрался до тротуара. Через минуту Тигр потерял его из виду, потому что грузовичок продолжал мчаться. Не мешкая, но и не располагая богатым опытом героев кинофильмов, Тигр ударом кулака разбил стекло, отделявшее кузов от места водителя, и, схватив кусок стекла, нацелился в затылок Янгосу... Левой рукой он крепко держал его за голову, а правой пытался пропороть шею. Однако Янгос резко затормозил, при этом машина накренилась вправо, и Тигр на секунду разжал левую руку, выпустив своего врага, спрыгнувшего на землю. Но правая рука Тигра застряла в разбитом стекле, осколки которого через разорванный рукав впились ему в локоть. Он не мог пошевельнуться. Новенькая дубинка сверкнула под огнями рекламы кинематографа «Титания», возле которого остановился грузовичок, и, обрушившись Тигру на голову, оглушила его. До слегка затуманенного сознания Тигра дошли чьи- то слова, прозвучавшие поблизости:

— Это коммунист, преступник. Он убил человека!

«Наверно, про меня, — подумал он, — вряд ли про водителя». И тут второй удар сразил его. Теперь уже он был не в кузове, а лежал на мостовой. Не отрывая головы от асфальта, он увидел, что к нему приближаются сапоги, какие носят обычно регулировщики уличного движения, и пара ботинок, как видно солдатских. Но, повернувшись на спину, он понял, что это был по регулировщик, а пожарный в форме, с каской на голове. И тут же он впал в беспамятство.

26

Его задержал желтый свет, когда он был уже готов миновать перекресток. Служба в жандармерии — он был шофером Генерального секретаря министерства Северной Греции — научила его слепо повиноваться законам. Так всякий другой шофер при желтом свете продолжал бы ехать, а он, к счастью, остановился и, пока горел красный свет, смотрел по сторонам: прохожих было немного, а перед гостиницей «Космополит» стоял джип Жаброзавра, хорошо ему знакомый, потому что он частенько видел его во дворе министерства. Водитель джипа в штатском помахал ему рукой. Жандарм опустил стекло и услышал строгий приказ:

— Проезжай!

В то же мгновение раздался пронзительный женский крик: «Позор!» И перед жандармом молниеносно промчался грузовичок, в кузове которого ожесточенно дрались двое мужчин. Регулировщик уличного движения засвистел им вслед, но грузовичок не остановился и, развивая все большую скорость, въехал на улицу Венизелоса, где, как известно, было обратное одностороннее движение. И тогда площадь, казавшаяся раньше почти безлюдной, вдруг наводнилась толпой. И жандарм поехал дальше, осторожно ведя машину, чтобы никого не задеть. Люди вокруг кричали. Кто-то застучал по капоту его фольксвагена. Он опять опустил стекло.

— Возьмите, пожалуйста, Зет в свою машину, — обратился к нему незнакомый человек, с трудом переводя дух. — Его очень тяжело ранили. Он при смерти.

Жандарм не спеша вышел и, открыв заднюю дверцу, откинул назад переднее сидение; в машину внесли раненого, рядом с ним сели двое каких-то мужчин. Хотел сесть и третий, но ему не хватило места. На сиденье расплылось пятно крови. Жандарма испугал вид полулежавшего гиганта, который с трудом дышал, а изо рта его стекала красная пена. Вместо того чтобы включить зажигание и нажать на стартер, он нажал другую кнопку, и заработали дворники, очищающие стекло. Перед глазами у него все запрыгало.

— Кто это? — обернувшись, спросил он у сопровождающих раненого.

— Наш Зет. Езжай как можно быстрей. На Пункт первой помощи.

— Что с ним такое?

— Эти сволочи его погубили. Скорей! Скорей!

— Какие сволочи?

— Хулиганы и жандармы.

— Я тоже служу в жандармерии, — сказал он, поглядев на них. — И как видите, делаю все, что могу.

Сопровождающие замолчали. Слышно было только, как глухо стонал Зет и кровь капала на дерматиновую обивку сиденья.

— Сигналь! Езжай быстрей!

— Сигнал не работает.

— Черт бы его побрал!

— Это не моя машина. Я взял ее напрокат.

Жандарм действительно взял сегодня этот фольксваген напрокат в одной конторе всего на два часа. Он назначил свидание Кице, знакомой одной знакомой, номер телефона которой дал ему приятель. А для того, чтобы они могли побыть наедине, он нанял фольксваген. И чуть было не опоздал на свидание. Доклад заместителя министра о пероноспоре тянулся больше часа. А потом встал Генерал и произнес целую речь. К счастью, жандарму не пришлось отвозить заместителя министра на аэродром — его посадил в свою машину Генерал. Вот почему он не упустил Кицу.

— По этой улице мы бог знает сколько времени будем тащиться до Пункта первой помощи!

— Но здесь не такое большое движение!

— Быстрей!

И тут жандарм слегка задел какую-то машину. Это случилось по его вине. Пришлось остановиться.

— Поезжай, — набросился на него один из сопровождающих. — Пусть запишут твой номер! А не то человек умрет! Умрет!

— Из-за вашей спешки, — проворчал жандарм, — я теперь должен буду заплатить тому парню за ремонт.

Другой шофер, осмотрев свою машину, убедился, что она не особенно пострадала — только на задней дверце осталась вмятина, — и подошел к жандарму, чтобы узнать, кому принадлежит машина.

— Я везу раненого, умирающего, — сказал ему тот.

Заглянув в окошко, шофер увидел Зет и кивнул, потом записал на коробке сигарет номер фольксвагена.

Ну и денек! Неожиданности подстерегали жандарма на каждом шагу! Он увез Кицу в пустынное местечко возле Кавтадзоглио и прямо в машине стал ее обнимать, но она вдруг заупрямилась. «На первый раз хватит», — заявила она. Ей, видите ли, хотелось выйти замуж, и поэтому она не желала заводить любовные шашни без видов на будущее. «Почему ты считаешь, что без видов на будущее?» — спросил он. «Ведь ты же еще студент», — сказала она. «Я вот-вот должен получить диплом. И в армии я уже отслужил». Он скрыл, где работает, потому что многие девушки боятся жандармов. Хотя есть и такие, которым жандармы нравятся, так как они чувствуют себя с ними в безопасности. А что представляет собой Кица, он не успел разобраться и потому скрыл от нее правду. Они зашли в загородную таверну и выпили пива. Но часов в девять он вдруг забеспокоился и собрался уезжать. Девушке он сказал, что должен вовремя сдать машину, и обещал позвонить. «А у тебя разве нет телефона?» — спросила она. «Нет», — ответил он. Кица достала губную помаду, сняла с нее крышечку и написала помадой на клочке бумаги номер телефона, по которому можно звонить ей в служебное время. И, потеребив ремешок своей сумки, висевшей через плечо, она убежала. Только тут он заметил, что ноги у Кицы кривые...

Раненый тяжело дышал. Сопровождающие поддерживали его голову, чтобы она не билась о сиденье. Наконец жандарм благополучно добрался до Пункта первой помощи, затормозил у дверей, и два санитара приняли Зет. Тут уже обо всем были осведомлены и успели подготовиться к приему раненого. Жандарм услышал, как врач распорядился, чтобы записали номер машины, и, напуганный этим, поспешил сесть в фольксваген и скрыться. Немного погодя он принялся искать на улице водопроводный кран, чтобы отмыть кровь с сиденья и вернуть хозяину машину в том виде, в каком он ее получил.

27

Фольксваген, куда положили пострадавшего, только успел тронуться, как Динос, обернувшись, спросил сыщика, попыхивавшего трубкой:

— Что случилось? Кого сбили?

— Какого-то парня лет семнадцати.

— Но это тот самый грузовичок, что стоял здесь совсем недавно. Неужели вы его не видели? — Сыщик предпочел промолчать. — Тот же самый, — не унимался Динос. — Он пронесся стрелой и скрылся. Конечно, тот же самый.

Сыщик отошел от него. Только что они в самом дружелюбном тоне беседовали об их общем знакомом, младшем лейтенанте жандармерии, которого месяц назад перевели в Превезу; сыщик рассказывал о нем последние новости. Почему же, как только он коснулся несчастного случая, сыщик точно воды в рот набрал? Почему поспешил ретироваться?

Динос еще со студенческих лет знал этого сыщика. Ни одно студенческое собрание, ни одна демонстрация протеста по поводу Кипра не обходилась без этого человека, никогда не расстававшегося с трубкой, а Динос в те годы был одним из самых активных студентов. Но потом — призванный на военную службу, он не успел получить диплом и теперь сомневался, получит ли его когда-нибудь, — он открыл свой магазин, занялся посредничеством по купле-продаже сельскохозяйственных машин и продуктов, и ему уже некогда было ходить на собрания. Впрочем, этого не следовало делать и в интересах торговли. Ведь все зависело от полиции. Ей ничего не стоило, придравшись к чему-нибудь, закрыть его магазин. А город был маленький, все знали друг друга. Сегодня, например, здесь, в центре, он встретил знакомого полицейского — надзирателя из своего квартала, переодетого в штатское.

Сначала полицейский озабоченно ходил туда-сюда по тротуару; потом он отчитал владельца мотороллера за то, что он и еще один мотоциклист мешают двум автобусам с погашенными фарами проехать по площади, хотя незадолго до этого мотороллер и мотоцикл носились тут, не подпуская к перекрестку ни одной машины, и полицейский не делал им никаких замечаний. Он отдал распоряжение пропустить только автобусы. Затем квартальный, перейдя улицу, поравнялся с Диносом, поздоровался с ним, сегодня уже во второй раз — первый раз утром, когда Динос открывал свой магазин, — и подошел к грузовичку, не меньше получаса стоявшему перед гостиницей «Космополит». Динос не слышал, о чем он говорил с водителем. Впрочем, это его ничуть не интересовало. Он видел только, что грузовичок вскоре уехал с площади и остановился за гостиницей на улице Спандониса. Но и это отметил он машинально. Если бы он не узнал полицейского в штатском, то не обратил бы внимания на маневры грузовичка. Но вдруг, минуты две назад, эта машина, сорвавшись неожиданно с места, сбила какого-то человека и скрылась на улице Венизелоса, причем ни один из полицейских, даже знакомый ему квартальный надзиратель, не предпринял ничего, чтобы ее задержать.

Диноса поразило, с каким безразличием отнесся к этому происшествию сыщик с трубкой, стоявший возле джипа Жаброзавра. Он даже не повернул головы, не взглянул туда, где скрылся грузовичок, — никакой реакции, никакой попытки остановить его. Напротив, когда Динос спросил: «Кого сбили?», он ответил совсем безучастно, можно даже сказать цинично: «Какого-то парня лет семнадцати». И когда Динос заметил ему, что это тот самый грузовичок, который только что стоял возле них, сыщик равнодушно показал ему спину. Что же здесь происходит? Или он, Динос, просто глупо ведет себя, сует нос куда не следует? Неужели полиция потворствует таким преступлениям? За что же убили человека? Кого? Как?!

Динос шел в гости к своему приятелю послушать новые пластинки, джазовую музыку, и проходил по этой площади, когда из репродуктора, установленного на улице, донесся голос: «Внимание, внимание, через несколько минут перед вами выступит Зет».

Из любопытства Динос остановился, ему хотелось услышать хотя бы начало речи. Он стоял возле гостиницы «Космополит» вместе с директором гостиницы, одним знакомым торговцем и хозяином соседней кондитерской, который, бросив недопеченные пончики, вышел на улицу; все они с изумлением прислушивались к крикам разъяренной толпы: «Пусть эти сволочи убираются!» «Смерть Зет!» и тому подобное. Диноса удивили первые слова выступавшего депутата: обращение к Номарху, Генералу, Префекту и прочим представителям власти, требование взять под защиту Спатопулоса, жизнь которого была в опасности. Это обращение взволновало Диноса. Он вдруг понял, что не случайно вопят и безобразничают здесь «инакомыслящие» граждане. Но его успокаивало то обстоятельство, что весь жандармский корпус собрался в этом квартале и в любой момент мог вмешаться. Однако время шло, и он убеждался, что жандармы ничего не предпринимают. Они никому ни в чем не препятствовали, никого не задерживали. Лишь два-три раза потеснили назад хулиганов, которые особенно громко орали, и все.

Динос так и не услышал речи Зет. Ее заглушили бурные аплодисменты и лозунги, выкрикиваемые сторонниками мира. Он остался на площади, к черту пластинки! Тут происходило сегодня такое, чего он не видел даже в свои студенческие годы.

А вскоре он оказался свидетелем потрясшей его сцены: грузовичок сшиб человека, люди безуспешно пытались остановить машину, цепляясь за борта кузова, и три адвоката в панике бросились к гостинице, словно спасаясь от разрывавшихся поблизости бомб. И потом холодный ответ сыщика с трубкой навел Диноса на размышления. Он повернул обратно и пошел домой, так как знал, что в подобных случаях самое безопасное — держаться от всего подальше. К тому же через месяц должна была состояться свадьба, он выдавал замуж сестру. Его собственная юность давно уже была погублена, раздавлена сельскохозяйственными машинами.

Динос жил в двух кварталах отсюда, поблизости от церкви святой Софии. Он вернулся домой, поел баклажанов, приготовленных еще вчера его матерью, и снова вышел на улицу. Его мучило любопытство, хотелось узнать, кого все-таки сбил грузовичок. Толпа на площади поредела; люди толклись там теперь, как жалкие статисты, сменившие на подмостках звезд экрана. Динос подошел к одной группе и спросил:

— Что тут случилось, ребята?

— Этот господин интересуется, что здесь случилось, — сказал какой-то мрачный субчик другому, похожему на главаря.

— А что вам угодно? — спросил главарь.

— Извините...

— Да, пожалуйста. — И он нагло захохотал.

— Я хотел узнать...

— А не пойти ли тебе, сыночек, к себе в домочек, — пропел третий хулиган.

— Ничего особенного не случилось, — вмешался первый. — Мы прикончили тут одного коммуниста.

И, раздувшись от гордости, как индюк, он загоготал, а следом за ним покатилась со смеху и вся компания.

— Мы сделали из него Афанасия Дьякоса[7], — сострил кто-то из них.

— Мы, македонцы, хорошо его проучили.

Окаменев от изумления, Динос смотрел вслед удалявшейся шайке. «Негодяи, — возмущался он, — для них нет ничего святого». И тотчас, моментально сориентировавшись, он направился к Пункту первой помощи. Но и там ему оказали холодный прием. Швейцар просто-напросто не впустил его.

— Что случилось? Кого привезли к вам?

— А вы кто такой? Журналист?

— Нет, я самый обыкновенный гражданин. Греческий гражданин. Хочу узнать, что случилось.

— Ничего не случилось. Ничего серьезного. Ранен один молодой человек.

Разочарованный тем, что ему не удалось ничего больше выяснить, Динос хотел уже уйти, как вдруг к Пункту первой помощи подошел мужчина, весь окровавленный, в разорванной рубашке, и попросил, чтобы ему перевязали раны. Приглядевшись к нему, Динос с изумлением узнал в нем того самого человека, который сидел в кузове грузовичка, стоявшего перед гостиницей «Космополит», и переговаривался со знакомым ему квартальным надзирателем. Динос никак не мог связать между собой эти факты.

Возвращаясь домой, он невольно свернул на ту же самую площадь. Теперь она была совершенно безлюдна. Несколько мужчин, смахивающих на жандармов в штатском, маячили в полутемных соседних улицах. А там, где грузовичок сбил неизвестного, на мостовой лежали два букета красных гвоздик. «Так чистый, невинный, ты удаляешься на тот свет», — подумал Динос, считая, что погиб юноша лет семнадцати.

28

До передачи поста оставалось всего двадцать минут, а он взял на заметку лишь пять нарушителей. Плохой урожай за целый вечер дежурства в самом сердце Нейтрополя, думал регулировщик уличного движения, правой рукой делая знак отправления фиату, остановившемуся вопреки правилам на бойком месте перед кондитерской Агапитоса. А новый начальник Управления уличного движения был на редкость придирчив. Он считал, что регулировщик никуда не годится, если взял на заметку мало нарушителей. Но сегодня, как на беду, их попалось немного. Если бы этот фиат задержался еще секунд на пять, он записал бы его номер. Но, когда регулировщик уже полез в карман за своей книжечкой, фиат тронулся.

Последнее время он, в своей красивой форме, пользовался успехом у женщин, сидящих за рулем. Вот и сейчас какая-то дама помахала ему рукой из окна машины; провожая ее взглядом, он увидел, что на улице Карла Дила к кинематографу «Титания» со всех сторон сбегается народ. Он решил, что произошла автомобильная катастрофа, и припустился туда, пронзительно свистя. Когда он подбежал к толпе зевак, стоявших плотной стеной, из-под их ног, словно мышь, выполз на четвереньках лысый мужчина среднего роста — насколько мог заметить регулировщик — и, схватившись рукой за голову, завопил:

— Меня изувечили, изувечили!

Это был, очевидно, пострадавший при автомобильной катастрофе, который выскочил из машины и теперь вопил во всю глотку. Регулировщик не обратил на него особого внимания. Сначала он должен был осмотреть столкнувшиеся машины. Пробравшись через густую толпу любопытных, он оказался наконец на месте происшествия и увидел, что у тротуара стоит грузовичок с заглохшим мотором, а на крыле его сидит какой-то тип, похожий на грузчика, и переругивается с обступившими его прохожими.

— Он первый начал!

— Ты огрел его по голове!

— Сволочь, жаль, что он не окочурился!

— Ты... Ты... Ты...

— Проваливайте, пока я не разукрасил вам физиономий!

— Что тут происходит? — спросил регулировщик.

— Ничего, господин регулировщик.

— Как это ничего?!

— Да я вот сцепился с моим свояком, съездил ему по роже, а он мне. — И грузчик приготовился сесть за руль.

— Погоди, — преградил ему путь регулировщик. — Покажи мне свои права и разрешение на перевозку грузов.

— С удовольствием, — сказал Янгос я достал из внутреннего кармана прозрачный футлярчик.

Регулировщик внимательно изучил документы и готов был уже вернуть их, но тут вмешался пожарный в форме, державший под руку свою жену:

— Извините, господин регулировщик, но я оказался свидетелем их драки. Этот человек ни с того ни с сего выхватил из-за пазухи дубинку и стал колошматить лысого по голове, ну а тот свалился замертво. — И, с трудом вертя головой в тяжелой каске, он принялся искать глазами пострадавшего.

Тем временем регулировщик обратился к толпе зевак:

— Нечего глазеть! Расходитесь, дайте нам делать свое дело. А ну, пошевеливайтесь. Не загораживайте дорогу!

Толпа поредела.

— Дубинка при нем, — заметил пожарный.

Регулировщик обыскал Янгоса и отобрал у него дубинку, совсем новенькую, — такие недавно выдали жандармам.

Тут Янгос понял, что влип. Сначала форма пожарного его успокоила. Ведь пожарный, этот дурак, решил он, очевидно, не в курсе дела. Ему невдомек, что из любви к родине отлупил он, Янгос, этого паршивого коммуниста, пиявку, что присосалась к нему и Вангосу и чуть было не сорвала все их планы. И регулировщик, наверно, не семи пядей во лбу и тоже ничего не знает. Но, в конце концов, что ему до мяуканья этих котов? Надо срочно смыться отсюда. Он спрячется в участке и пусть тогда попробуют до него добраться. Пока регулировщик разговаривал с пожарным, Янгос, делая вид, что у него занемела поясница, слез с крыла и собрался пуститься наутек по улице Карла Дила, чтобы, свернув в Капани, через заднюю дверь проникнуть в участок. Но регулировщик, видно, разгадал его намерения и вцепился ему в плечо.

— Ну-ка, пошли, — сказал он.

— А машина?

— Постоит здесь. Никто ее не тронет.

И он повел Янгоса в приемную жандармерии. Хорошее местечко, подумал Янгос. Окажись там какой-нибудь знакомый жандарм, и конец этой комедии. Но приемная была закрыта. Им удалось проникнуть лишь в коридор.

Тогда регулировщик попросил пожарного дойти до ближайшего киоска, и позвонить в Отдел немедленного действия, чтобы оттуда прислали машину за нарушителем порядка, виновным в нанесении побоев и нарушении правил уличного движения, добавил он. Пожарный вышел на притихшую улицу. В приемной оставались регулировщик, Янгос, жена пожарного и два его приятеля. Каждые полторы минуты гас свет, и здание погружалось во мрак. Чтобы следить за Янгосом, регулировщику приходилось то и дело нажимать на кнопку выключателя.

— Эй, — вдруг подозвал его Янгос. — Поди-ка сюда, я хочу тебе кое-что сказать.

— Чего тебе?

— Хочу кое-что сказать... Хочу сказать...

— А я не хочу тебя слушать. Скажешь это кому-нибудь другому.

Регулировщик подумал: «Ну и нахал». А Янгос размышлял: «Дурак же ты! Где тебе знать, что я в дружбе с твоим начальником. Нас с ним водой не разольешь». Свет опять потух, и регулировщик снова зажег его. Потом Янгос, подойдя к нему, прошептал:

— Я смоюсь, а ты будто меня и не видел.

— Что ты мелешь? — Регулировщику показалось, что он ослышался.

— Я смоюсь, — повторил громче Янгос. — Сейчас я больше ничего не могу тебе объяснить. А ты сделай вид, что прохлопал меня.

— Ни с места, а то я тебя, бродяга, обработаю в лучшем виде.

— Знаешь, кого ты назвал бродягой, господин регулировщик? Ты еще в этом горько раскаешься. Как твоя фамилия?.. Учти, у меня есть сильная рука. Я позабочусь, чтоб тебя убрали с этой работы.

— Да кто ж ты такой? — спросил изумленный регулировщик.

Конец их перебранке положил ослепительный свет фар машины из Отдела немедленного действия.

29

Вангосу не особенно понравилось, что в дверях Пункта первой помощи он столкнулся с мужчиной, которого раньше видел возле гостиницы «Космополит». Сидя в кузове грузовичка, он больше получаса наблюдал, как тот, не шевелясь, стоял на улице и, не отрывая глаз от репродуктора, слушал речь Зет; голову он наклонил к правому плечу, и вся его напряженная поза выражала сосредоточенное внимание. Что ему было надо на Пункте первой помощи? Кого он здесь искал? Но вскоре Вангос перестал о нем думать.

Он сам пришел на Пункт первой помощи по совету знакомого журналиста. Вангос не особенно пострадал в драке, и ссадины его не нуждались в какой-нибудь специальной обработке, но журналист подзадорил его: «Пусть освидетельствуют твои раны, чтобы не только левые имели основание жаловаться». Он вел отдел судебной хроники в газете «Македонская битва». А Вангос страшно интересовался всякими юридическими вопросами и хвастался тем, что не пропустил ни одного достойного внимания суда. Хорошей картине в кино он предпочитал увлекательный судебный процесс. В шумных коридорах старого суда свел он знакомство с этим журналистом. В глубине души Вангос надеялся, что, если когда-нибудь его настигнет карающая рука правосудия, тот не станет писать о нем в своей газете и не сделает его имя посмешищем в родном квартале. Ведь «Македонская битва» издавалась правой партией, и все, с кем Вангос имел дело, читали именно ее.

Когда его выбросили из кузова грузовичка, он оказался как раз возле редакции «Македонской битвы» и тут же вспомнил о своем знакомом. Он видел, как, проехав немного, грузовичок остановился неподалеку и его тотчас окружил народ. Несколько любопытных, подойдя к Вангосу, спросили, что с ним случилось. Тогда он испугался, как бы левые, проведав обо всем, не отделали его по первое число. Кроме того, его смущало, что он не успел получить дальнейших указаний от Мастодонтозавра, а сболтнув лишнее, рисковал испортить дело. Ведь все было предусмотрено заранее, но только не то, что кто-нибудь может прыгнуть в кузов. «Надеюсь, Янгос расправится с этим подонком», — подумал Вангос, но сейчас, когда грузовичок стоял всего в пятидесяти метрах от него перед сверкающим огнями кинематографом «Титания», он сильно сомневался в этом.

Вот почему, не зная, где скрыться, пока уляжется суматоха, он вспомнил о журналисте и решил его разыскать. Вход в редакцию был ярко освещен. Возле дверей громоздились рулоны бумаги, похожие на дорожные катки, которые завтра будут прокладывать дорогу новому дню. А по фасаду здания проходила лента, соединенная с телетайпом, расцвеченная точечками огоньков; на ней можно было прочитать последние новости. Растолкав людей, которые, вытянув шеи, читали ползущие по ленте буквы, и почистив немного запачканный в драке костюм, Вангос поднялся по лестнице.

Журналист писал, сидя за письменным столом; в комнате находилось еще несколько сотрудников редакции. Поглощенный работой, он не сразу понял, кто перед ним, хотя физиономия посетителя показалась ему знакомой. Тогда Вангос сам пришел ему на помощь:

— Вы ведь бываете в судах и...

— А-а-а, конечно... Да, да. Припоминаю тебя. Но почему ты в таком ужасном виде? Что с тобой стряслось?

— Что со мной стряслось? — вздохнул Вангос. — Сегодня у нас была стычка.

— Какая стычка?

— С коммунистами. Они устроили митинг за мир. Приехал Зет из Афин. А что делать нам, патриотам? Сидеть сложа руки? Мы отлупили их как следует. Немного и нам досталось. А потом проезжавший мимо грузовичок налетел случайно на Зет.

— Случайно?

— А что? Разве не так? Почем я знаю, откуда он мчался? Наверно, перевозил что-нибудь. На улицах Гермеса и Венизелоса творилось черт-те что. Зет ранили. Ничего серьезного. Его отправили на Пункт первой помощи. Так ему, впрочем, и надо.

— Ну а чем я могу быть тебе полезен? — спросил журналист, не занимавшийся политическими вопросами. — Ты хочешь подать жалобу, выразить свой протест? Я в твоем распоряжении.

— Упомяните мое имя среди тех, кто отделал Зет, когда он шел на митинг. Так я хотел бы, а то ребята сочтут меня трусом.

— Какие ребята?

— Да вы знаете, те, что обычно участвуют в драках.

Журналист с удивлением посмотрел на него.

— Во всяком случае, советую тебе пойти на Пункт первой помощи, — сказал он, чтобы отвязаться от Вангоса. — Пусть освидетельствуют твои раны, чтобы не только левые имели основание жаловаться. А завтра прочти газету. Ты у меня будешь одним из первых героев.

Минут десять провел Вангос в редакции и надеялся, что толпа в центре уже рассеялась. На Пункт первой помощи он приехал в такси. Встреча с Диносом привела его в некоторое замешательство, но он совсем растерялся, когда, выйдя на улицу с залепленным пластырем лицом и локтем, густо намазанным йодом, увидел дожидавшийся его полицейский джип.

Прежде чем он успел задать хоть один вопрос, его впихнули в машину и повезли куда-то.

— Ты срочно нужен. Куда ты запропастился, сволочь этакая? — набросился на него сержант жандармерии. — Значит, так, сделали дело, а потом поднимаем шумиху? Положение скверное. И ты виноват, что не расправился с тем типом, который прыгнул в кузов. Недотепа! Трус! Умеешь только шляться по редакциям и хвастать своими подвигами! Дурак! Хочешь нас всех подвести под монастырь? Да?

Из всего этого потока брани Вангоса поразило лишь то, что в полиции успели проведать о его посещении редакции.

30

Передав Янгоса патрулю, регулировщик вздохнул с облегчением и ушел из приемной жандармерии. Он разогнал любопытных, продолжавших стоять возле «Титании», позвонил в Управление уличного движения, чтобы забрали грузовичок с улицы Карла Дила, и только тогда вернулся на свой пост, на перекресток улицы святой Софии и Новой улицы Александра Великого. В это время кончился предпоследний сеанс в кино, и в центре стало оживленней. Он не успел оглянуться, как пришел его сменщик. Было половина одиннадцатого, и регулировщик спокойно отправился восвояси. Дома он переоделся, поужинал и в четверть двенадцатого лег спать. По минут через пятнадцать к нему явился полицейский и сказал, что его срочно вызывает префект полиции. Регулировщик поспешно оделся и, проклиная все на свете, поспешил в префектуру.

31

Хотя Янгос ехал в участок в сопровождении патруля, он чувствовал огромное облегчение. Наконец-то он попадет в родную атмосферу. Ну и намучился он с этими простаками, которые понятия не имели о том, что произошло. Его огорчало только, что он бросил свой «камикадзе» на улице Карла Дила. Ведь ради него пошел он на все. А теперь он вынужден был оставить машину прямо на улице без всякого присмотра! Несмотря на заверения регулировщика, что завтра он сможет получить обратно свой грузовичок в Управлении уличного движения, он расстраивался при мысли, что тот стоит жалкий, заброшенный, как забытая всеми лошадь, которая оживает, лишь почувствовав всадника на себе.

Перед поворотом на улицу Гермеса он спросил командира патруля:

— Господин сержант, можно нам вернуться назад, чтобы кто-нибудь из патрульных забрал машину. Как только освобожусь, я помою ее.

Командир патруля сказал, что ему не положено заниматься этим, и по радиотелефону доложил своему начальнику, что задержан нарушитель порядка и что его препровождают в участок. Янгосу не понравилось, что его назвали «нарушителем порядка». Не в его характере было терпеть подобные оскорбления. Он выругался про себя, пожалев, что впутался в эту историю. И почему, спрашивается, не все полицейские оповещены заранее, что сегодня Янгос Газгуридис совершает подвиг во имя блага нации? И как с ним унизительно обращаются, словно с последним преступником!

Но ничто его так не угнетало, как мысль, что его дорогой «камикадзе» попадет в чужие руки. Людей он не любил, но к своей машине был привязан всем сердцем. Он украшал ее флажками, начищал до блеска, ухаживал за ней, как за любимой девушкой. А сегодня... Сегодня... Что он ни творил раньше, разъезжая по городу, все сходило ему с рук, а сегодня, когда он выполнил важное задание, выискались людишки, которые отобрали у него грузовичок, разлучили его с ним. Ну и порядки! Какой позор!

Он немного успокоился, лишь когда переступил порог участка. Командир патруля передал дежурному офицеру Янгоса, его водительские права и дубинку. Затем козырнул и ушел.

В участке Янгос увидел своих старых знакомых: Коцоса, Манентаса, Баирактариса и даже Зисиса, которого очень давно не встречал. Только три человека, сидевшие на скамейке, были ему не знакомы. Наверно, какие-нибудь взломщики, решил он, хотя вид у них был довольно почтенный. Но у него хватило ума воздержаться от лишних разговоров с жандармами в присутствии посторонних лиц. Сначала дежурный офицер записал с его слов некоторые данные для составления официального протокола, а потом довел его до кабинета, на котором была табличка: «Заместитель начальника участка асфалии».

Приоткрыв дверь, Янгос увидел, что там собственной персоной восседает мрачный Мастодонтозавр.

— Господин начальник... — начал он.

Но тот, приложив палец к губам, жестом приказал ему войти и закрыть дверь. Насупленное лицо Мастодонтозавра смутило Янгоса.

— Что случилось? — озабоченно спросил он.

— Прежде всего садись, — сказал начальник участка и протянул ему пачку сигарет.

Янгос сел и закурил

— По непредвиденным обстоятельствам, Янгос, положение осложнилось. — Мастодонтозавр встал из-за стола и принялся нервно ходить по кабинету. — По совершенно непредвиденным обстоятельствам.

— Разве я плохо выполнил задание?

— Да нет, прекрасно. Если бы этот дьявол не прыгнул в кузов, все было бы блестяще. Вы с Вангосом успели бы удрать, а происшедшее можно было бы рассматривать как самый обычный несчастный случай, и мы еще долго разыскивали бы вас. Теперь все сорвалось, пиши пропало. Вас задержал непосвященный человек.

— Непросвещенный?

— Непосвященный, Янгос. А у нас с тобой семьи, мы их содержим. Теперь нам надо как можно безболезненней выпутаться из этой истории.

— Все понятно, — сказал Янгос, которого огорчило расстроенное лицо Мастодонтозавра.

— Надо мной, как ты знаешь, есть начальник, а над ним — другой, еще выше.

— Вы большой человек и поэтому для меня самый высокий начальник.

— Не о том речь. Я хочу дать тебе кое-какие советы, хотя времени у нас в обрез. Не успеешь оглянуться, как явятся прокурорчики снимать с тебя показания. Ты скажешь им вот что... Возьми карандаш и бумагу. Записывай.

— Ведь я не умею ни писать, ни читать.

— Совсем забыл. — Мастодонтозавр помолчал минутку, рассеянно глядя на электрическую лампу. — Если бы Вангос сумел разделаться с тем дьяволом, что прыгнул в кузов, у нас теперь не было бы никаких осложнений. Вот идиот, дубина, трус! — Он в сердцах стукнул кулаком по столу.

— Я мог расправиться с ним в два счета, — сказал Янгос. — Разок огрел бы его дубинкой так, что он не скоро встал бы. Если бы мы схватились с ним не в центре города, я бы его отделал. Но нас обступил народ, и какой- то пожарный помешал мне.

— А где сейчас Вангос? Где он шатается? Если ваши показания не совпадут, то дело дрянь. Где носится этот паршивый пес? Я послал за ним джип на Пункт первой помощи. Если прокуроры явятся раньше, чем он, мы пропали.

— Не пошел ли он к «Беженцам»?

— Что за беженцы?

— Это таверна. Там отличная рецина.

— Не думаю. Но где-то, видно, застрял этот подлец. С минуты на минуту его доставят сюда.

Янгос никогда раньше не видел начальника в таком смятении. Мастодонтозавр закуривал и тут же гасил сигарету, жадно затягивался, его взгляд рассеянно блуждал по комнате.

— Жена ждет меня около института, — вздохнул он. — Она даже не представляет себе, какие неприятности свалились нам на голову!

Янгос же ничуть не волновался. Он не способен был сделать никаких выводов из слов начальника и не подозревал, что тот подвергается опасности. Иначе бы он тоже испугался. Но Янгос считал, что полиция неуязвима, и ни один закон не распространяется на нее, так как она сама следит за соблюдением законов. Он не знал, что одни люди создают законы, другие следят за их соблюдением, но это не освобождает их от ответственности при совершении преступлений. Участок асфалии, где он сейчас находился, казался ему неприступной крепостью, как таверна Гоноса, где вождь держал речь и никто из посторонних не мог проникнуть туда.

— А что это за троица торчит там в вестибюле? — спросил вдруг Янгос.

— Какая троица?! — воскликнул удивленный Мастодонтозавр.

Он приоткрыл дверь и увидел трех адвокатов, которые сидели на скамье, наблюдая за тем, что происходило в участке. «Это совершенно недопустимо, — подумал он, глубоко возмущенный. — Вражеские шпионы у нас в тылу». Выйдя в вестибюль, он обратился к адвокатам:

— Порядок на улице восстановлен. Вы можете идти.

— Мы ожидаем господина капитана жандармерии, — сказал сидевший в середине адвокат, известный своими левыми взглядами.

— Теперь мы окончательно влипли, — возвратившись в кабинет, пробормотал себе под нос Мастодонтозавр. — Видели они, как ты входил сюда? — спросил он Янгоса.

— А я почем знаю? Должно быть, видели.

— Но они же тебя не знают.

— Конечно, не знают.

— Тогда все в порядке, — с облегчением вздохнул он. — А если завтра в газете появятся фотографии и они тебя узнают по ним?

— Хорошо, что я сразу почувствовал к ним недоверие, — сказал Янгос, — и рот на замок... Да кто же они такие?

— Адвокаты. Они принимали участие в митинге, и им все известно. Мы, Янгос, пропали, окончательно пропали! Нас ничто не спасет. Давай сядем в мою машину и удерем в Германию.

— Если бы у меня был паспорт, — посетовал Янгос, — я давно бы удрал.

32

Они чувствовали себя в участке, как три галки в стае ворон.

Адвокаты наблюдали за всем и записывали. Они не знали, что Зет смертельно ранен. Двое из них вместе с адвокатом Хадзисаввасом одни из первых ушли с митинга. На улице Эгнатия к ним прицепились какие-то хулиганы и стали угрожать им:

— Сволочь Хадзисаввас, ты умрешь! Катись в Болгарию, лысый!

Хадзисаввас нырнул в первую попавшуюся дверь — это оказалась гостиница «Стримоникон», где он и спрятался, чтобы переждать бурю. Два его приятеля ускорили шаг. По пятам за ними шли хулиганы. Возле обувного магазина адвокаты встретили своего коллегу, который тоже был напуган происходящим. Он занял место сбежавшего Хадзисавваса. Чувствуя себя уверенней втроем, они продолжали путь. Но орангутанги и гориллы были в ударе и не отставали от них, как чайки от рыбачьей шаланды. Они то угрожающе размахивали кулаками перед самыми их лицами, то кричали из-за спины:

— Мы вас, сволочи, разорвем на части! Куда вы идете? До самого дома мы вас проводим!

А адвокаты, культурные люди, не могли вступить с хулиганами в драку. К счастью, им встретился возвращавшийся в участок отряд жандармов во главе с капитаном жандармерии.

— Господин капитан, оградите нас от преследования этих террористов. — И они указали на хулиганов, шедших за ними следом.

Но те при виде жандармов сразу присмирели и приняли вид мирных запоздалых прохожих.

— Кто вас преследует? — спросил капитан.

— Да вот они.

— Пойдемте вместе с нами, — сказал капитан и поставил адвокатов в середину отряда.

На углу улиц Эгнатия и Аристотеля, пока они ждали на переходе, когда загорится зеленый свет, какая-то обезьяна, ловко проскользнув между жандармами, ударила по голове одного из адвокатов.

— Вы видите, до чего они обнаглели, даже вас не боятся! — повернувшись к капитану, возмущенно воскликнул пострадавший. И, отыскав в кармане мелкую монетку, он приложил ее ко лбу, чтобы не вскочила шишка.

— Пошли, пошли, — поторопил их капитан. — В участке никто не осмелится даже подойти к вам.

Действительно, в участке никто не подошел к адвокатам, никто не обратил на них внимания. Они сидели на скамье и ждали. Через четверть часа капитан спустился по лестнице и приказал жандармам:

— Все к канцелярии ЭДА!

И жандармы, бросив в урны недокуренные сигареты, подтянули ремни и всем отрядом направились к выходу.

— Значит, будут уличные беспорядки, — обеспокоенно заметил первый адвокат.

— Зет рассвирепеет и покажет им, где раки зимуют, — сказал второй.

— Хорошо, что мы здесь, — добавил третий. — Есть надежда, что лев не растерзает тебя, только когда ты сидишь в его логове.

— Какое безобразие творится сегодня!

— А завтра я направлю куда следует жалобы.

— Что тут скажешь, меня ударили по голове на глазах у капитана, а он не сделал хулиганам никакого замечания, даже рта не раскрыл!

Вдруг первый адвокат увидел, что в вестибюль входит Мастодонтозавр в штатском. Два других адвоката не знали его. Первый шепотом объяснил им, кто это такой. Мастодонтозавр был чем-то озабочен и так торопился, что, не обратив внимания на адвокатов, прошел прямо в кабинет, на двери которого было написано: «Заместитель начальника участка». Вскоре командир патруля привел в участок какого-то поджарого мужчину с усиками. Тот, казалось, хорошо знал тут все закоулки и был на короткой ноге с жандармами, потому что приветствовал их так, будто они недавно расстались. Он был похож не на жандарма, переодетого в штатское, а скорей на тех хулиганов, что преследовали их на улице. Когда на следующий день адвокаты по фотографиям, опубликованным в газете, поняли, что это был Янгос Газгуридис, они пожалели, что не проследили внимательно за его поведением в участке. А пока что мужчина с усиками скрылся в кабинете заместителя начальника. Вскоре мимо них прошел, спотыкаясь, еще какой-то человек с лицом, заклеенным пластырем и локтем, помазанным йодом. Он направился в тот же кабинет.

Да что же, наконец, происходит? Какое злодеяние замышляется?..

33

— Наконец-то! — воскликнул начальник участка асфалии, увидев входящего в кабинет Вангоса. — Куда ты запропастился? Где шатался? Где тебя подобрал джип?

— На Пункте первой помощи.

— Я уже говорил тут Янгосу, что дела обстоят далеко не блестяще. Мы должны любым способом замести следы. — Вангос побледнел. — Вам надо договориться между собой, какие вы будете давать показания.

— А как Зет? — спросил Вангос.

— Вот-вот отдаст концы, — сказал Мастодонтозавр. Вангос удовлетворенно потер руки. — Итак, вы скажете следующее: мол, вы, Янгос и Вангос, сидели вместе в таверне и выпивали. Придумайте только, в какой забегаловке вы были, чтобы говорить одно и то же.

— У Фаниса.

— У «Беженцев».

— Нет, у Однорукого. Кто-нибудь из завсегдатаев «Беженцев» может наябедничать, что нас там не было. А у Однорукого все свои.

— Прекрасно, — согласился начальник. — Вы были у Однорукого и пили рецину.

— Нет, узо. Там не бывает хорошей рецины. У Однорукого она всегда мутная и чем-то воняет.

— Значит, узо. Вы пили до без четверти десять, а потом в подпитии поехали домой. Ты, Янгос, сидел за рулем, а ты, Вангос, сзади, в кузове. Регулировщик уличного движения не пропустил вас по улице Венизелоса, потому что там шел митинг. И поэтому вы через рынок, где не было ни души, выехали на улицу Спандониса и, считая, что впереди тоже никого нет, неслись, слышишь, Янгос, неслись очертя голову, потому что ты, Янгос, когда выпьешь, любишь гнать вовсю. Вдруг раздался какой-то треск, но тормозить было уже поздно. Ты не успел заметить, сбил кого-нибудь или нет. Ведь ты был пьян в дым и даже не помнишь, как очутился на улице Карла Дила, где машину остановили прохожие. Точно сквозь туман, ты увидел, что к тебе подходит регулировщик; удирать от него ты и не думал, а сам сдался ему. Он вызвал патруль, и тебя доставили в участок.

— А я? — спросил Вангос.

— В этой неразберихе ты чуть раньше выпрыгнул из кузова, потому что испугался, как бы тебя не прикончил псих, который непонятно как — да ведь и ты был мертвецки пьян, — оказался вместе с тобой в кузове... Тогда вас смогут обвинить только в том, что вы нарушили правила уличного движения — на улице Венизелоса, по которой вы ехали, обратное одностороннее движение — и что Янгос пьяный сидел за рулем.

— А у меня отберут разрешение на грузовичок? — спросил Янгос.

— Не бойся. Завтра ты получишь свою машину и все прочее, — добавил многозначительно начальник. — Сегодня ты переночуешь здесь, участок — твой настоящий дом, а завтра вернешься к жене. Ты же, — обратился он к Вангосу, — поскорей уноси отсюда ноги. По официальным сведениям ты еще не арестован. Поэтому ты будешь скрываться как можно дольше.

— Одно только меня беспокоит, господин начальник, — сказал Вангос. — Этот черт, что прыгнул в кузов, непременно нас выдаст. Надо его прикончить.

— Это не твое и не мое дело, — отрезал начальник. — Мне поручено позаботиться только о тебе и Янгосе. Теперь иди, и никто не должен знать, что ты был сегодня вечером здесь.

— А та троица, что сидит в вестибюле?

— Им ничего не известно.

— О, меня осенило! — воскликнул Вангос, вытаскивая из кармана оправу для очков. Он нацепил ее на нос, втянул голову в плечи и совершенно преобразился. Похлопав ласково по плечу куманька, который, глядя на этот маскарад, покатывался со смеху, Вангос вышел из кабинета.

34

Немного погодя три адвоката увидели, как мужчина с усиками покинул кабинет заместителя начальника. Туда он вошел встревоженный и мрачный, а теперь казался веселым и беззаботным, как птица. Он подкрался сзади к одному из жандармов и зажал в ладонях его голову. Жандарм обернулся и, узнав своего приятеля, захохотал. Потом мужчина с усиками скрылся в глубине коридора и больше не показывался.

Вскоре в участок вернулся капитан жандармерии — он недолго отсутствовал, потому что возле канцелярии ЭДА не было никаких беспорядков, — и любезно предложил проводить адвокатов. Они вышли наконец на свежий воздух, что уже показалось им счастьем. Свод ночного величественного неба красиво закруглялся, как и свод турецких бань на другой стороне улицы.

Адвокаты разошлись по домам.

35

Этой ночью, коварной и нескончаемой, Хадзис искал для себя убежище. Как только он покинул Пункт первой помощи, то понял, что за ним установлена слежка. Он нисколько не сомневался, что от него как от единственного свидетеля этого мерзкого преступления постараются во что бы то ни стало избавиться. Но он был стреляный воробей. От пшиков он сбежал, перемахнув через забор. По безлюдным переулкам Хадзис пробрался к Старому вокзалу и залез в пустой вагон. Голова у него страшно болела от удара дубинкой. Он с удовольствием проглотил бы несколько таблеток аспирина, но сейчас, когда ближайший дом был от него не менее чем в двухстах метрах, об этом не приходилось и мечтать. Впрочем, он знал, что его ищут повсюду. Когда поезд тронулся, Хадзис крепко спал. Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Он сел на лавке. Боль усилилась, и он чувствовал себя совершенно разбитым, как после хорошей попойки. Поезд был теперь уже в получасе езды от Нейтрополя. Хадзис вышел в Плати на платформу и спросил начальника станции. В кармане у него не было ни гроша.

36

Вместо того чтобы идти домой, он снова направился в редакцию газеты. Знакомый журналист очень удивился, увидев Вангоса, пришибленного и жалкого, похожего на краба с вырванными клешнями.

— Что случилось? — спросил он.

— Зет подыхает.

— А зачем ты нацепил эти очки?

— Чтобы никто меня не узнал. Я пришел попросить вас не писать ничего обо мне. Я не хочу, чтобы меня впутывали в эту историю. Зет-то помирает.

— А какое отношение имеешь к этому ты?

— Я — никакого. Но если мое имя появится в «Македонской битве» и вы напишете, что я ударил Зет, когда он шел на митинг, начнутся допросы, будут из меня вытягивать всякие показания, а я этого не хочу.

— Хорошо. Я вычеркну тебя. Но больше сегодня не приходи сюда, я скоро уйду из редакции.

Пожелав журналисту спокойной ночи, Вангос удалился. Добравшись до Нижней Тумбы, он заскочил к жене своего кума предупредить ее, что у Янгоса срочное дело и он не придет ночевать. И потом — Вангосу очень нравилось его новое обличье, благодаря которому он считал себя неузнаваемым в ночной тьме, — он поспешил в лесок, но не нашел там объектов для наблюдения. Из-за прошедшего дождя парочек в лесу не было. Немного погодя совершенно неожиданно он столкнулся на улице со своим приятелем Стратисом и сказал ему, что идет из центра, где были беспорядки. Вид Вангоса вызвал у Стратиса недоумение, но он промолчал. Вангос зашел к себе домой, разостлал постель, чтобы родные считали, что он ночевал дома, и ушел искать мальчика.

37

В кабинете Префекта атмосфера была весьма накаленной, когда туда вошел регулировщик уличного движения. Беспрерывно заливался телефон, и Префект, страшно взволнованный, говорил со всеми полунамеками. Несколько раз звонили из Афин, из министерства внутренних дел, чтобы узнать свежие новости. То и дело в кабинет входил адъютант и докладывал о новом посетителе.

— Я вызвал тебя для того, чтобы ввести в курс дела, — сказал Префект регулировщику. — Человек, которого ты передал патрулю, водитель грузовичка, не какой-нибудь случайный нарушитель порядка, вступивший на улице в драку. Ты задержал одного из наших людей. А вот тот, второй, — видный коммунист.

— Но...

— Можешь не оправдываться. Ты выполнил свой долг, с чем тебя и поздравляю. Дело не в этом. Завтра, возможно, тебя вызовут дать показания, при каких обстоятельствах ты его задержал. Знай, что бы ты ни сказал, все должно отвечать интересам полиции. Ты свободен.

Сидя в кресле, Генерал молча слушал наставления, которые Префект давал регулировщику, и слегка кивал головой.

— Послушай, дружище, — обратился он к регулировщику. — Ты из каких мест?

— Из Арнеа.

— Есть у тебя родители?

— Да.

— Братья, сестры?

— Одна сестра, незамужняя.

— Так вот, советую тебе про дубинку помалкивать.

— Но я уже написал о ней в своем рапорте.

— Имей в виду, ты разговариваешь с Генералом.

Регулировщик тотчас вытянулся как по команде «смирно».

— Вольно. Сегодня вечером хорошенько обдумай слова господина Префекта. Нам всем без исключения угрожает еврейско-коммунистическая опасность. Значительное усиление солнечной активности...

Его прервал телефонный звонок. Звонили опять из Афин.

— Нити распутываются, — сказал Префект в трубку, не дожидаясь ухода регулировщика. — У нас все на мази... Нет, еще не приехали. Скорей всего, они смотрят балет... Очень скоро. Мое почтение.

Регулировщик отдал честь и вышел из кабинета. В коридоре дожидался приема человек в пальто, накинутом поверх пижамы.

38

В буфете, который находился в конце узкого и длинного коридора, Янгос съел кусок жареного мяса. Он был голоден как волк. Потом он заглянул в вестибюль и увидел, что трое незнакомцев уже ушли оттуда. На скамейке сидел теперь мальчишка, торговец бубликами, и жалобно всхлипывал. Его поймал полицейский, высыпал на землю бублики, а его самого притащил за шиворот в участок. У него отобрали даже пустой лоток — мальчишка указал пальцем на запертую дверь комнаты, где хранились лотки мелких разносчиков, не имевших разрешения на торговлю. Потом он утер кулаком грязный нос. Он был на площади, где произошли беспорядки, да разве там много наторгуешь? Поэтому он пошел к театру, где после окончания балета надеялся распродать все бублики. Но его задержали. За что? Мальчишка плакал навзрыд.

39

Спектакль приближался к концу. Ромео, думая, что Джульетта лежит мертвая, принимает яд и, сделав два фуэтэ, покачнувшись, падает на сцене; благодаря высокому мастерству и изяществу русский танцор прекрасно передает трагедию самоубийства из-за несчастной любви. Он лежит, а его вытянутая рука некоторое время еще трепещет, как лебединая шея. Но вот Джульетта, прекрасная в своем воздушном одеянии, приподымается, пошатываясь, и видит мир, который считала потерянным для себя навсегда. Она встает на ноги и, веселая, делает два фуэтэ, воспевая свою радость, которой не суждено долго продлиться. Наконец Джульетта видит Ромео. Нервными подпрыгивающими шажками на пуантах приближается она к нему, склоняется, сгибается над ним и тотчас выпрямляется, как ветка, которую нагнули и потом внезапно отпустили. Обеими руками закрывает она лицо. И музыка глубокими, низкими, страдальческими звуками сопровождает ее душевный надрыв. Из партера видна только дирижерская палочка, которая кокетливо высовывается из оркестровой ямы, как перископ подводной лодки из воды. Ах, зачем было Джульетте просыпаться? Зачем она встала? Лучше бы ей пребывать в вечном сне без сновидений. Русская балерина, несмотря на свою строгую отточенную технику, сеет в публике дрожь подлинного волнения. И вот теперь она готовится покончить с жизнью. Она не видит ни проблеска света. Солнце померкло. Нет больше радости. Какой веселой, какой оживленной была она совсем недавно! Кто бы мог думать, что любовь Ромео и Джульетты так кончится? Она танцует вокруг своего мертвого возлюбленного, замыкая его в невидимое кольцо своей нежности, и прожектор старательно следует за ней, оставляя Ромео в тени. (Если бы у осветителя была возможность провести еще одну репетицию, то он лучше запомнил бы все на Джульетты и, наверно, без всякого напряжения держал бы ее в центре круга. Но балет приехал вчера и успел провести всего одну репетицию.) Теперь балерина летает, исполняя танец смерти. Музыка звучит глуше. Джульетта тоже выпивает яд и сама начинает грациозно клониться к полу, следуя неумолимому закону притяжения, с которым она как балерина должна всегда бороться. Но теперь она уже не балерина, которая гнется и падает, а Джульетта, которая встает на колени, потом прикасается к лицу Ромео — театр замер, не слышно ни звука, — одну руку, кажущуюся более длинной, чем другая, кладет ему на плечо, еще некоторое время, стоя на коленях, изгибается с удивительной грацией, пока ниточка наконец не обрывается и она не падает мертвая на грудь своего возлюбленного.

Последние аккорды сливаются с непрерывно нарастающими аплодисментами. Постепенно просыпаются огоньки под ромбическими абажурами. Медленно закрывается красный бархатный занавес. Огни разгораются, словно пробужденные продолжительной овацией. Занавес с трудом открывается, точно красные полные губы, склеенные избытком губной помады, и вот вся труппа Большого театра по русскому обычаю рукоплещет боготворящим ее зрителям. Знатные вельможи и плебеи в театральных костюмах раскланиваются перед публикой. На авансцену выходит сначала третья, потом вторая пара, и когда наконец там появляются Ромео и Джульетта, зрители, стоя, кричат: «Браво!» — и бросают им розы; Джульетта и Ромео, нагнувшись, подбирают их; два огромных букета летят с разных сторон на сцену. Артисты выходят раз семь. И потом занавес окончательно закрывается, а публика начинает расходиться.

Дамы в роскошных туалетах, украшенных драгоценными камнями и сшитых у лучших афинских портних по парижским моделям, умиленно вздыхают:

— Просто чудо!

— Мне больше понравился Он!

Мужчины в темных костюмах толпятся в фойе. На сегодняшней премьере все высшее общество Нейтрополя.

— Я что-то не вижу Дени!

— Она в антракте ушла домой. Знаешь, как трудно носить ребенка, у нее все время позывы к рвоте.

Мужчины приветствуют друг друга. Закуривают после столь долгого воздержания. Здесь Номарх, Мэр, Министр Северной Греции, Командующий войсками. Нет только Архиепископа и Генерала. Первого нет, куда ни шло! Но второй?! Ах, да, в театр удалось попасть и Генеральному секретарю министерства; интересно, где он раздобыл пригласительный билет? Тут артистические круги города. Пожилой художник, который ловко пишет портреты с господ табачных торговцев. Бывшая балерина, содержащая теперь балетную школу.

— Мне стыдно признаться, просто стыдно признаться, что когда-то и я танцевала.

Оптовые торговцы. Импортеры тракторов. Директор заводов Тома Папаса. Землевладельцы. Землеграбители. Люди, которые делят свою жизнь между этим городом и центральной Европой. Они получают в гардеробе свои пальто, оставляя номерки с небольшими чаевыми, и спускаются по мраморной лестнице, ведущей к ярко освещенному театральному подъезду. Некоторые не могут устоять перед искушением зайти в туалет.

— Где ты сшила платье?

— У Кьюки. А ты?

— Мое от Фалии, из Афин.

— Но оно превосходно!

— Благодарю тебя.

Многие оставляют на память программы. Мужчины поддерживают дам на крутых ступеньках.

— Второй акт мне не понравился.

— А мне понравился умирающий лебедь.

— Это же не «Умирающий лебедь», а «Ромео и Джульетта» Прокофьева.

— Говори что хочешь, но все-таки это был лебедь. Ромео — лебедь.

— Красавец!..

Вот две пожилые дамы, ведущие в нейтропольской газете светскую хронику. С ними здороваются все женщины.

— Какая прекрасная традиция балета в их стране!

— Она не погибла вместе со старым режимом и приходом социализма. Танец у них в крови.

— Режим тут ни при чем.

Приветствия, рукопожатия, поцелуи. В сборе все высшее общество, интересующееся искусством.

— Это незабываемый вечер.

— Я лишь в последний момент смог раздобыть билеты. Все были распроданы после полудня.

— А я купил у спекулянта.

— И подумать только, что это второй состав балета Большого театра! Вот увидеть бы первый!

Теперь одни садятся в собственные машины, другие нанимают такси. Одни покупают горячие бублики, другие идут в ближайшую кофейню «До-ре». Люди непрерывно выходят из театра, который был сегодня переполнен. К толпе зрителей присоединяются музыканты с инструментами в чехлах.

— Палочка дирижера казалась соломинкой для лимонада.

— В его руках она напоминала муслиновую ленту.

— Невропатолог сказал, что кризис у нее пройдет после приема валиума.

— Я стала придерживаться новой диеты. Потеряла три кило за неделю.

— Не может быть!

— А как Александрос?

— Он на днях женится. Пойду к нему на свадьбу. Знаешь, на ком?

— С гордостью могу сказать, что он познакомился со своей невестой в моем доме.

— Пикантная девушка. Держится удивительно просто. Имеет такие деньги и не позволяет себе никаких причуд.

— Прекрасная пара! Знаешь, в чем только у них расходятся вкусы?

— В чем?

— Он готов каждое воскресенье ездить на охоту. А ей это занятие не по душе.

Свет в театре погас. Последние зрители уже вышли на улицу и теперь стоят на больших мраморных плитах тротуара. Театр и Белая башня, расцвеченные огнями, смотрят друг на друга.

— Завтра мы собираемся на джоккер. Приходи, составь нам компанию.

— Приду. Я соскучилась по картам. Не играла целых три дня.

Несколько юношей и девушек садятся в машину. Они едут в «Качели» потанцевать. Два банковских служащих говорят об опротестованных сегодня векселях. Господин министр, распрощавшись со знакомыми, уезжает на министерской машине. А два прокурора, ведя под руку своих жен, идут в сторону кладбища. Возле них останавливается полицейский джип. Тогда они, отправив жен домой одних, тотчас садятся в него и мчатся к Префекту.

40

В префектуре они застали Генерала и Префекта.

— Как балет? — спросил Генерал.

— Почему вы нас не уведомили раньше?

— Мы не могли вас найти.

— Что произошло?

— Несчастный случай на улице, — сказал Префект. — Пострадал депутат ЭДА господин Зет.

— Виновник задержан?

Хотел ответить Префект, но его опередил Генерал.

— Еще не задержан, но куда он денется? Его несомненно арестуют.

Префект побледнел. Как мог Генерал так грубо солгать? Зачем он это сделал? Странный человек.

— Пострадавший в тяжелом состоянии?

— Не знаю.

Прокуроры поспешили в больницу АХЕПАНС[8], куда перевезли раненого. Они но представляли себе размеров несчастья и думали, что смогут допросить пострадавшего. Но, придя в больницу, они увидели человека с размозженной головой, по сути дела уже мертвеца.

Когда они вернулись в префектуру, им представили Янгоса, который рассказал то, что велел ему начальник участка.

— Значит, когда мы были тут в первый раз, — возмущенно заявил Генералу один из прокуроров, — вы уже знали, что виновник арестован, и скрыли это от нас.

Генерал стал решительно возражать.

— Я ничего не знал.

— Но неужели ваши подчиненные не доложили вам об этом?.. А где же ты был, Янгос, с половины одиннадцатого?

— В участке.

— То есть в камере предварительного заключения?

— В какой камере предварительного заключения?! Я ел в буфете жаркое.

— Ну вот, пожалуйста! Генерал, вам предъявят обвинение в умышленном укрывательстве виновного. Ведь вы ничем не помогли прокурорскому надзору. Зет при смерти, а вы не посадили убийцу в камеру предварительного заключения и не надели ему наручников.

Тут вмешался капитан жандармерии.

— Господин Прокурор, в. камеру предварительного заключения, — сказал он, — свалены лотки разносчиков, у которых нет разрешения на торговлю; кроме того, там не горит электричество, и вообще это помещение не отвечает своему назначению. Разве весь участок асфалии не является лучшей камерой предварительного заключения?

— А вы, господин Префект, не знали о том, что виновный арестован?

— Пока говорил Генерал, я предпочитал молчать, а раньше, признаться, не успел сообщить Генералу об аресте этого человека, кроме того, я не был уверен, что дежурный офицер не ошибся и задержал настоящего виновника.

В двадцать минут четвертого прокуроры допросили Янгоса и записали его показания. Первый прокурор заставил его открыть рот и подышать на него. В протоколе он записал: «Я не почувствовал, чтобы от задержанного пахло спиртными напитками». Таким образом отпал довод, что Янгос был пьян, когда сшиб на грузовичке Зет. Потом прокуроры отдали распоряжение, чтобы был арестован также спутник водителя. Приказ передали в участок Нижней Тумбы, где жил Вангос; жандарм пошел к Мастодонтозавру и разбудил его. Начальник участка пошел к Вангосу, чтобы «арестовать» его, но не застал того дома. А позже Вангос сам наведался в участок и на другое утро «добровольно передал себя в руки полиции», как было напечатано в газетах.

41

Хадзису во что бы то ни стало нужно было вернуться в Нейтрополь. Он был единственным свидетелем-очевидцем, он единственный мог помочь судьям и журналистам найти настоящих виновников. Но у него не было денег. Экспресс Афины — Нейтрополь проходил через Плати в пять тридцать. Сейчас была половина четвертого. Поэтому Хадзис поспал немного на скамье пустынного вокзала. Он проснулся, когда едва забрезжил рассвет. Широкое поле было точно противень в печи Вселенной с горящими углями звезд, и, казалось, на нем начало уже подниматься тесто зари. Скоро, наверно, испечется белая булка, и рабочие первой смены купят эту булку в пекарне, чтобы, сдобрив ее несколькими маслинами и брынзой, позавтракать на заводе. Поскольку Хадзису мерещились такие картины, он понял, что голоден.

Долго прятался он за цистерной, снабжающей водой поезда; ее огромная кишка висела подобно слоновьему хоботу. Хадзис ждал экспресс, чтобы доехать на нем без билета до Нейтрополя. Вскоре поезд пришел, но с опозданием на двадцать минут, — светящееся чудовище, у которого все, кроме головы, было погружено в сон. Состав долго стоял, дожидаясь, пока его примут. Хадзис видел красные и зеленые огни семафора, слышал гудки и мерное пыхтение тепловоза. Он проворно вскочил в последний вагон — не хватало только, чтобы он, Тигр, который прыгнул на ходу в грузовичок, мчавшийся со скоростью сто километров в час, не сумел прыгнуть в вагон поезда, ползшего как черепаха.

В пути он смотрел, как просыпалась равнина — первые буйволы и женщины с мотыгами шли на поля. Густой туман, словно иней, лег на бескрайний ковер клевера. Потом декорация сменилась, появился запах фабричной копоти, и Хадзис увидел рабочих на велосипедах, женщин, детей, а затем окраины города и вокзал. Мучительными для Хадзиса были ветер и угольная пыль; когда он отпустил наконец железные поручни, за которые держался всю дорогу, руки его дрожали, но он был опять в Нейтрополе, там, где ему следовало быть. На вокзале, наклонившись над пассажиром, который сидел с газетой в руках, он прочел в «Македонской битве» сообщение о своем вожде, набранное большими буквами.

Он ни за что не хотел поверить в то, что Зет может умереть.