Зет

1

Я живу точно в твоем спектре, думал Пирухас. Куда бы я ни повернул голову, куда бы ни посмотрел, всюду вижу твое лицо. Руки у меня опустились из-за скудности фактов. Как сталактиты, неподвижно повисли они над материалами твоего судебного дела. Я раскрываю газету и сразу ищу, есть ли что-нибудь новое, касающееся тебя. Раньше печатались сообщения о подготовке судебного процесса над твоими убийцами. Потом и они потонули в потоке газетных будней.

Я весь в твоей власти. Твой взгляд меня обволакивает. Теперь я хорошо тебя знаю и могу сказать, что я не любил тебя никогда, но ты привел в движение весь мой механизм: мозг, сердце и тело были отданы тебе в услужение. Я экран, который казался большим, пока на нем не появился ты. Теперь я понимаю, что должен стать огромным, как Вселенная, чтобы вместить тебя целиком. Но ты все равно будешь капля за каплей переливаться через край. И эти капли на моем пути — знаки, которые я оставлю после себя другим людям, чтобы они по ним нашли тебя и вознесли еще выше. Ведь, по правде говоря, я качал уже выбиваться из сил.

Сначала я выздоровел благодаря тебе. Так как я живу отраженным светом, то, украв у тебя свет, некоторое время казался более ярким. Затем, двигаясь по орбите времени, по которой все мы следуем, я стал постепенно хиреть. Я погас. И сейчас я нахожусь в той точке нашей планеты, где исчезла луна. А мне неизвестно, когда наступит следующее полнолуние.

Разделяющее нас расстояние я измеряю окурками от сигарет. Что бы я ни делал, ты, к счастью, от этого не меняешься. Другие — да. Ты — нет. Ты прочно обосновался во мне, как бессмертный метеорит в музее, странный камень темной окраски, который упал когда-то на поле, где я сажал табак, и сохранил весь блеск, подаренный ему бесконечностью. Подобно молнии, он чуть не спалил меня. Он проделал в земле большую воронку, и, если внимательно присмотреться, ее и теперь еще можно различить, особенно когда во время дождя в ней собирается вода. Только тебя там нет. Пришли специалисты, космологи и землекопы, и извлекли тебя, рассмотрели под своими объективами, классифицировали и, навесив ярлычок с датой твоего падения на землю, заперли тебя в стеклянную витрину музея, как театральный костюм покойной знаменитой актрисы. Но когда внимательно разглядываешь этот костюм, обернутый в холодный целлофан, то чудится, что манжеты до сих пор хранят что-то от жеста ее руки. Все изгибы, вздутия и углубления на твоей гранитной поверхности, уже застывшие, подобно изваянию в неподвижности смерти, говорят о питавшем тебя во время падения пламени, о шпорах огня, сжимавших твои невидимые теперь бока, — так лишь обтесанный мрамор способен передать трепетную мысль ваятеля.

Я выпускаю тебя из моих опытных рук, опытных рук «выжившего депутата», и ты все дальше уходишь в область, которую я назвал бы областью снов. Твое лицо мелькает среди кошмаров даже при моем пробуждении, которое тоже кошмар, потому что тебя больше нет. Ты существуешь в снах, потому что сны — плод нашей фантазии. Хотя твое имя треплют на допросах, меня это не трогает, ведь я чувствую себя перед тобой предателем и очень завидую тебе. Мои нервы обнажены, я страшно подавлен. Но как только я открываю глаза и не вижу тебя, мой милый странник, я ощущаю невосполнимость потери и ненависть к тому, что пригвоздило меня к койке провинциальной больницы.

И вот я продвигаюсь вперед, сбрасывая постепенно груз. С каждым рассветом я убеждаюсь, что расстояние между нами увеличивается. Я уже не знаю, как мне до тебя добраться. Твое лицо, маяк в ночи для путников, рождает во мне чувство одиночества, как у сторожа маяка. Иногда я гашу маяк, и тогда корабли разбиваются о скалы. Я питаюсь за счет потерпевших кораблекрушение, которые никогда не заговорят. Но то, что я болтаю, — гипербола, ложь, так как я с точки зрения объективной реальности не центр мира. В то же время, с точки зрения моей внутренней сущности, я некий центр по отношению к другим людям. Я лишь тот, кто обожал твое лицо и заполнял пустоту, оставленную тобой, чтобы свистеть в ней, как ветер. Этот свист, романтический свист, похож на гудки поездов. Но романтизм неуместен в наше время. Звуки теперь стали более резкими и ритмичными, и их не запишешь на пяти нотных линейках с известными ключами. Звуки теперь, при записи фонографом, образуют, наверно, короткие, отрывистые, не связанные между собой черточки, углы, скрещения — нечто асимметричное, где свободно может отдохнуть ласточка и запутаться бумажный змей, оставив нам в наследство свой остов. Этот остов и есть я, а ласточка — мое сердце.

Рассуждая так, я получаю право или повод не приближаться к тебе в действительности, не вступать в полк людей, окружающих твой идол. Ведь нет сомнения, что для других ты превратился в фотографию. В твоем портрете многие видят самих себя, а для меня ты пара глаз, которые, увлажняясь, похожи на море, а высыхая, на бассейны личного пользования.

В бреду мне мерещится, что я нужен тебе, так как у тебя есть свои человеческие потребности. И готов броситься тебе на помощь, но руки и ноги у меня точно в путах, которые я не могу разорвать. Тогда я просыпаюсь, обливаясь потом, и думаю с облегчением, что тебя нет на свете.

Я говорю «с облегчением», и пусть это не кажется тебе странным, потому что в глубине души я не хочу меняться. Мне нравится моя хижина на маяке, на скале, обрывающейся в море. Я люблю эту скалу. И умру вместе с ней, а не с тобой. Но ты дал мне ощущение беспредельности. Есть люди, которые сражаются на передовой, когда другие, отстав, ухаживают за ранеными героями. Я принадлежу к тем, кто позади, хотя такое не по душе тебе, настоящему герою. Мне следовало бы прежде жить иначе, тогда и теперь я был бы другим. Но нам дана одна жизнь, и у меня страх перед отпущенной мне жизнью.

Мысли падают в тишину двора, как спелые груши. Я долго молчал, и за это время окреп мой голос. Но сам я все равно никуда не гожусь. Часы сломаны и часто останавливаются. То и дело приходится осторожно заводить их, чтобы слишком резким движением окончательно не вывести механизм из строя — так обращаются с испорченным водопроводным краном, который нельзя сильно закручивать, потому что резиновая прокладка стерлась и из крана вдруг снова начинает неудержимо литься вода.

Все это, как ты уже убедился, относится не к тебе, а только ко мне и тебя ничуть не должно трогать. Меня это трогает с тех пор, как ты сам заставил меня заговорить с тобой. С тех пор как между нами установилась какая-то связь. Чувствую ли я себя хорошо, чувствую ли отвратительно, впадаю ли в отчаяние — все в зависимости от тебя. Но мы не можем существовать вместе, потому что принадлежим к разным мирам: ты к миру живых мертвецов, а я к миру живых, но мертвых людей.

Порой мне снится, что я нужен тебе и ты бранишь меня за эгоизм, так как я слишком поглощен своими страданиями. И тогда я, проникаясь любовью к тебе, вспоминаю какие-то мелочи, составляющие или не составляющие нашу жизнь: как однажды я дал тебе прикурить, как мы слушали стихи, записанные на пластинки, как ты мог ударить человека и не ударил.

Вот то немногое, что я хотел поведать тебе, вырвавшись ненадолго из своей больничной палаты. Я вылавливаю тебя из океана газет сетью моего сердца. Подумай, сколько чернил, сколько негативов ушло на тебя! Если бы все это обратилось в кровь, ты жил бы вечно. Но все равно ты будешь жить вечно, потому что кровь, твоя кровь, превратилась в свет.

2

Он не находил себе места в Нейтрополе. Город казался ему маленьким, тесным, полным опасностей. Большому кораблю — большое плавание, говорил он себе и людям. С тех пор как Городское архитектурное управление безжалостно снесло три возведенные им подпорки, он понял, что «несчастный случай» на охоте не за горами. Поэтому он наконец решился: бросил жену, мать, детей и уехал в Афины. Там в безликости большого города Хадзис чувствовал себя спокойней. Там он не подвергался опасности. Там его единомышленники были сильней «тех».

Из дела Зет он вывел собственное заключение и всем излагал его, считая себя авторитетом в этом вопросе. Благодаря его прыжку в мчавшийся грузовичок пало правительство, развалился жандармский корпус, заметались прокуроры и судьи, общество исторгло трупы, свои мертвые клетки. Он пришел к выводу, что Зет никогда бы не осмелились убить в Афинах. Ведь в столице — теперь, живя здесь, он ежедневно убеждался в этом — было больше простору, иные порядки, не оканчивающиеся тупиками улицы, прозрачный воздух, здесь негде было прятаться подозрительным теням, все отражалось в ясном небе, и облака не липли к земле, как в его родном городе, где в тумане вынашивались темные планы. И как ни одна стихийная угроза не нависла над скалой Акрополя, так ни одна политическая угроза не простирала свой меч над головами афинских статуй. В Нейтрополе «опасность, идущая с Севера», служила прекрасным предлогом для всякого шантажа. «Нас погубят болгары! Придут красные! Вооружайтесь! Разрушайте! Опустошайте!»

Но Хадзис чувствовал себя в Афинах песчинкой, затерянной в море. Поток людей на площади Омония, бородатые туристы с рюкзаками за спиной, обилие реклам, ускоренный темп жизни — все это в сравнении с размеренным ритмом жизни Нейтрополя вызывало у него иногда тоску по родному городу. Он с нежностью вспоминал о нем, несмотря на все его опасности и провинциальную скуку; с нежностью вспоминал о своем квартале, о матери, жене и детях.

Как бы то ни было, письма матери доставляли ему огорчения. Она без конца писала о счетах, которые из-за безденежья они не могут оплатить, молчаливо обвиняла его в том, что он изменил общей судьбе смертных и избрал бесполезное бессмертие. Хороша слава, хороши лавры — она гордилась своим сыном, — но у них дома нет ни крошки хлеба. Может быть, он слишком зазнался? Почему все его превозносят, но не дают ему ни гроша? А если дают «там», то почему он ничего не посылает «сюда»? Кто заготовит дров в лесу, чтобы они не мерзли зимой? У ребят нет башмаков. Его дочка в этом году пойдет в третий класс начальной школы, а ранец купить ей не на что.

Из-за этих кое-как нацарапанных, полных обиды писем матери — жена его с утра до ночи работала в чужих домах и никогда ему не писала — Хадзис чувствовал себя виноватым. Но он не сдавался. Стоя на стороне левых, он знал, что такое история. Тигр понимал, что он в опорках вошел в историю, что он один из ее творцов.

Но самое горькое письмо пришло от матери, когда в газетах появилась его фотография, где он был снят вместе с премьер-министром. Он и столяр Никитас ходили на прием к премьер-министру, как это вправе делать все граждане. И этот добрый почтенный старец, с умными глазами и всегда готовой шуткой на губах, спросил Хадзиса, как он прыгнул на ходу в грузовичок. Тогда Хадзис стал рассказывать всю историю в подробностях, которые в его представлении несколько изменились со временем от частого повторения, подобно тому как от долгого использования постепенно стирается пластинка и, покрываясь царапинами, издает хриплые неприятные звуки, когда иголка, даже новая, перескакивает через несколько кругов. Но премьер-министр слушал его с интересом, как ребенок, увлеченный сказкой. «Тигр, ты просто чудовище!» — воскликнул он, когда Хадзис кончил. Потом он подарил ему «Черную книгу выборов 29 октября 1961 года» — тогда в голосовании участвовали деревья и мертвецы, — написав на ней: «Герою Хадзису». Правые газеты сообщили, что «старик» якобы сказал Хадзису и Никитасу: «Вам обоим многим обязана демократия. Мы должны о вас позаботиться, создать вам спокойную жизнь, найти легкую выгодную работу. Вы будете заняты несколько часов в день, потому что вам необходимо учиться. Вы нужны обществу». И тому подобное. Доброжелатели показали эти газеты матери Хадзиса, и она, конечно, женщина темная, увидев на фотографии своего сына рядом с премьер-министром, послала в Афины еще одно письмо. И на этот раз Хадзис ей не ответил, не желая ее огорчать. На самом деле ничего подобного «старик» им не говорил. Кроме того, что в случае необходимости он всегда готов им помочь. И тут же они с Никитасом ушли, потому что перед кабинетом премьер-министра скопилось много народу и на прием посетителей отводилось очень мало времени. В дверях они столкнулись с членами делегации из Диавата, которые приехали в Афины выразить свой протест против присвоения новых земель Томом Папасом. В других газетах писали, что Хадзис ходил к премьер-министру просить помощи и защиты. Тогда Хадзис продиктовал своему адвокату открытое письмо, которое заканчивалось такими словами: «Герои, как написал мне на «Черной книге» господин премьер-министр, никогда не просят помощи и защиты. Пусть это имеют в виду всякие там писаки». Единственное, что он сделал, — это продал в газеты свою фотографию, и то не столько ради денег, сколько ради славы.

И вот Хадзис бродил по улицам столицы, которые без конца реконструировал; от случая к случаю работал на какой-нибудь стройке, чтобы получить хоть немного денег; поднимался и опускался по эскалаторам на площади Омония и ездил в Пирей поглазеть на пароходы — привыкнув в Нейтрополе к соседству моря, в Афинах он скучал без него. Хадзиса дразнили разносившиеся вокруг запахи шашлыка, пирогов и ливера — возле площади Омония было много заведений, где готовили эти блюда, — запахи жареных поросят с хрустящей корочкой, бифштексов, тефтелей, жареной картошки; его раздражали богатые витрины и потоки машин. А в кармане у него никогда не было ни гроша. Но последнее обстоятельство его мало тревожило. Он считал, что миссия его еще не окончена, так как до сих пор дело Зет грозит бедой всей Греции. С неослабевающим интересом следил он за ходом этого дела и отмечал новые факты, один за другим всплывавшие на поверхность, — мины, оторвавшиеся от подводной сети. Следователя и Прокурора он сравнивал с осьминогом, который пытался обвиться вокруг омара, олицетворявшего высоких лиц, причастных к преступлению. Хадзис никогда не ел дорогого омара, в то время как вяленый осьминог был его любимой закуской к узо. Хотя омар вступает в бой во всеоружии: рога, панцирь и колючки надежно защищают его нежное слабое тело, а отвратительный запах отпугивает врагов, Хадзис знал, что осьминог, обвив омара и пустив в ход свои щупальца, может добраться до его мяса.

В первое время Хадзис был полон оптимизма. Он жил еще в Нейтрополе, когда вышли экстренные выпуски газет с сообщением, что заключены в тюрьму четыре офицера жандармерии. В тот день вечером он выпил на радостях вина и отправился на выставку, где смотрел, как ракеты, взлетев в небо, начертали в вышине его имя. Но не прошло и двух недель, как тех же самых офицеров в принятом позже постановлении сочли «преждевременно арестованными». Клетку открыли, и галок выпустили на свободу. Потом состоялось совещание, которое должно было вынести окончательное решение о преступлениях 22 мая. В нем участвовали Следователь и двое судей, освободивших четырех «галок». Таким образом, двое выступали против одного. Казалось, положение безнадежное. Тогда Пирухас и вдова Зет подали прошение об отводе двух судей. Но и Генерал не упустил случая: выйдя из тюрьмы, он тоже подал прошение об отводе Следователя как пристрастного к нему лица.

Эти прошения рассматривались на одном судебном заседании. Хадзис отправился в суд. Там он увидел Янгоса и Вангоса в парных наручниках, Варонароса, Главнозавра и Префекта. Когда Вангос заметил, что репортер приготовился его сфотографировать — а Вангос, насколько было известно Хадзису, терпеть не мог, чтобы его фотографии появлялись в газетах, — он бросился на него, забыв, что связан с Янгосом, который от резкого толчка потерял равновесие и упал бы наверняка, если бы его не поддержал Варонарос. Хадзис отметил, что Варонарос сильно сдал; он уже не был, как прежде, воплощением силы и крепости, а казался совсем беззащитным, огромной мишенью для стрел «врагов». Главнозавр, который на этот раз держался особенно вызывающе, исхудал и высох, как спичка. И только Префект, как видно, не унывал; он улыбкой ответил на приветствие жандарма в штатском, стоявшего у двери. Так как в зал ломились террористы, рассмотрение прошений об отводе происходило при закрытых дверях.

Как узнал позже Хадзис, об отводе судей просили по следующим причинам:

1. Судьи, которые освободили офицеров и должны были вынести решение по существу вопроса, в этом решении с насмешкой отозвались об убитом депутате Зет.

2. Они пристрастно подошли ко всему, что касалось движения борцов за мир.

3. Они с недоверием отнеслись к свидетелям-очевидцам, усмотрев в их показаниях намерение обвинить во всем полицию.

4. По их мнению, воззвания Зет о том, что жизнь его подвергается опасности, были сделаны им из соображений пропаганды, хотя через полчаса Зет был действительно убит.

5. Они умолчали об избиении Пирухаса и о том, что нападение на него было совершено в санитарной машине.

6. Они исключали, что контрмитинг был заранее организован, хотя многие из обвиняемых офицеров косвенно подтверждали этот факт.

7. Они оспорили показания двух прокуроров о том, что полицейские прятали Янгоса в участке асфалии.

8. Они отвергли показания одного свидетеля под предлогом того, что заранее не выяснены его политические убеждения.

9. Они отстаивали странную точку зрения, что задержание или незадержание преступных элементов входит исключительно в компетенцию полиции.

10. Один из судей был масоном и по масонской иерархии стоял ниже Генерала, а следовательно, не мог отнестись объективно к масону с более высокой орденской степенью.

В конце концов прошение об отводе судей, несмотря на все основания, было отклонено вместе с прошением Генерала об отводе Следователя.

Затем суд перешел к допросу обвиняемых. Янгос и Вангос, как и прежде, утверждали, что произошел «несчастный случай», так как они были в нетрезвом виде. Другие обвиняемые заявили, что в тот вечер не были на месте происшествия, и полицейские подтвердили их слова. Пирухас настаивал на том, чтобы было продолжено следствие и дело вернулось к Следователю, потому что в последнее время обнаружились новые данные, такие, например, как инструкция министерства «об отражении коммунистической опасности национальными организациями»; документ этот за двадцать дней до преступления был послан в Нейтрополь Генеральному секретарю министерства. Но и предложение Пирухаса не было принято.

«И вследствие этого поверенные гражданского иска покинули зал суда, мотивируя свой уход тем, что три прошения об отводе были отклонены, хотя ради обеспечения беспристрастного отношения к делу правила уголовного судопроизводства предписывают отвод судьи, который возбуждает подозрения тяжущихся сторон. А в данном случае судьи не только возбудили подозрения, но ряд фактов изобличал их в пристрастии, хотя оба они при этом не сочли себя ни в малейшей мере оскорбленными».

«Враги упорно сопротивляются», — думал Хадзис, который стал чуть ли не адвокатом-самоучкой и жаждал непосредственно наблюдать за ходом судебного процесса. Он прочитывал в газетах все, что относилось к делу Зет, и, одолжив у одного студента несколько юридических справочников, самостоятельно изучал их.

Когда после закрытия выставки и фестиваля жизнь в Нейтрополе, как обычно, замерла, в газетах появились сообщения о докладной записке Хлороса, который писал о нажиме, оказанном на Следователя и судей прокурором Ареопага, заявлявшим: «Прислушайтесь к господину такому-то. Он очень хороший человек». Таким образом подтвердилось заявление заместителя прокурора Ареопага о «своеобразных и исключительных трудностях расследования дела», заявление, с которым он выступил месяца два- три назад в парламенте. Содержание докладной записки Хлороса было известно немногим, желавшим довести ее до сведения широких масс. И тогда правая оппозиция, испугавшись, обвинила Хлороса в том, что он ездил в Нейтрополь, чтобы повлиять на судей. И ответ его, который произвел впечатление разорвавшейся бомбы, гласил следующее: «Я никогда не считал возможным искажать и затемнять мнение ниже меня стоящих лиц, а также воздействовать на него. Это свойственно другим. И другие особенно ценят в людях такую способность». Вот что побудило поверенных гражданского иска воскликнуть единодушно: «Докладная записка господина Хлороса должна быть опубликована!»

Наконец было принято решение «по существу дела», и оно разочаровало всех, в том числе, конечно, и Хадзиса. В тот день он прочел газеты всех партий и направлений, и каждая толковала этот документ на свой лад. Наиболее оптимистичные журналисты писали, что теперь следствие должно заняться высокопоставленными лицами. Некоторые останавливались лишь на одном пункте решения и задавали вопрос, действительно ли перелом черепа Зет произошел в результате удара дубинкой. Другие ликовали по поводу того, что нет приказа о новом предварительном заключении офицеров жандармерии и что таким образом фактически с них окончательно снимаются обвинения, на основании которых Следователь посадил их в тюрьму. Нашлись такие, кто пошел еще дальше и напал на Следователя за то, что «на допросах стряпались ложные показания и искажалась истина». Это решение пересмотру не подлежало, так как на суде, который должен был когда-нибудь состояться — если он вообще состоится, — «четырем офицерам жандармерии предъявили бы обвинение в «нарушении долга», а не в «пособничестве умышленному убийству человека». Продолжить следствие предлагалось лишь для выяснения следующих моментов: 1) получил ли Зет удар дубинкой в то время, когда его сбил грузовичок; 2) каким был контрмитинг, стихийным или организованным; 3) контролировался ли полицией район, где был ранен Пирухас; 4) кто отвечал за нарушение общественного порядка.

Из всего этого Хадзис сделал вывод, что принятое решение, не приостанавливая судебного дела, затягивало его, спускало на тормозах; а пока документы будут пересылаться из одного учреждения в другое, из суда в суд, люди потеряют живой интерес к убийству Зет, которое в конце концов затмится каким-нибудь новым потрясающим событием.

А Хадзис проявлял нетерпение. Он хотел поскорей предстать перед судом и рассказать о своем прыжке в грузовичок Янгоса. Он хотел увидеть воочию положительные результаты своего поступка.

Но вот опубликовали наконец докладную записку Хлороса, и она произвела впечатление камня, упавшего в воду, которая казалась раньше спокойной и прозрачной, потому что в нее налили растительного масла. Хадзис знал, что рыбаки льют в море масло, смешанное с песком, чтобы лучше видеть в глубине, когда они ловят гарпуном осьминогов. А через несколько дней прокурор Ареопага обратился к министру юстиции с оправдательным письмом, явно подтверждающим докладную записку Хлороса. Не отвергая ни одного из пунктов докладной записки, где он обвинялся во вмешательстве и попытке оказать давление, прокурор Ареопага по-своему трактовал их. То есть в своем оправдательном письме он не отрицал ни того, что пытался натолкнуть Следователя на толкование, что Зет собирались проучить, ни того, что он предложил расчленить следствие на четыре части, выделив физических виновников преступления, моральных виновников, полицейских и участников контрмитинга. Итак, если бы согласились с тем, что Зет всего-навсего собирались проучить, то дело об этом преступлении разбили бы на четыре независимых друг от друга судебных дела. И тогда Янгос и Вангос, как физические исполнители, получили бы по нескольку лет тюремного заключения, Главнозавр и Мастодонтозавр понесли бы наказание как морально виновные, полицейские, как не имеющие отношения к преступлению, отвечали бы за невыполнение служебного долга, а участники контрмитинга, тоже как не имеющие отношения к преступлению, несли бы ответственность за нарушение спокойствия в городе. Таким образом, высокопоставленные лица не попались бы в сети следствия. А позже они, наверно, помиловали бы Янгоса с Вангосом, и все бы кончилось прекрасно, тем более что ни тот ни другой никогда бы не проболтались. И тогда дело Зет было бы похоронено с церковными почестями. Прокурор Ареопага ничего не отрицал. Глядя со своей колокольни, он лишь произвольно истолковывал факты. Но в письме к министру он допустил один промах: зарвавшись, он сообщил, будто Никитаса никто не избивал, а студент не был острижен жандармом. Он упомянул и о безбожной политической спекуляции делом Зет и осудил свободную публикацию в печати всяких сообщений, связанных со следствием. Но ведь именно журналисты помогли следствию, рассуждал Хадзис. Как им не печатать того, что они сами раскапывают? При другом следователе разбирательство дела давно бы прекратилось. Но этот Следователь оказался крепким орешком и испортил врагам всю музыку. Благодаря его упорству и смелому прыжку Хадзиса обман не удался. Следователь расправил плечи и стал выше тех, кто превосходил его по возрасту, опыту и чину.

«А за что дают ордена генералам на войне? — думал Хадзис. — Этими орденами прикрывают они свою трусость. И ничего больше. Герои встречаются в роте, будь то капитан, сержант или простой солдат. Они бросаются в огонь, а потом их славу присваивают себе другие».

Наконец министр юстиции наложил взыскание на прокурора Ареопага и, обвинив его в нарушении судейской клятвы, отстранил на полгода от должности.

«Кризис, не знающий себе подобного, потряс наше общество, — писал один старый юрист. — Идет беспощадный бой вокруг одного из величайших преступлений века. Кто победит: правосудие или коллаборационисты? Господа...»

Потом Хадзис переехал в Афины, и после первых оказанных ему почестей о нем точно совсем забыли. Приближалось рождество. Магазины, как трюмы больших кораблей, были забиты товарами, город украсился разноцветными лампочками, на улицах появилось много слепых с аккордеонами, крестьяне из горных селений приехали в столицу продавать рождественские сосны, наступили холода, а Хадзис бродил еще более чужой среди чужих людей, еще более бедный среди бедных. Прежние покровители стали избегать встреч с ним. Они не желали больше давать ему деньги и говорили, что подыщут для него какую-нибудь работу, если он хочет, пусть, мол, идет к токарному станку. Но Хадзис не мог вернуться к старому. Он чувствовал на себе печать истории. А покровителям его надоело слушать без конца одно и то же: как он прыгнул на ходу в грузовичок, что сделал с Вангосом... «Пистолет, дубинка, Янгос, ноги пожарного...» Жизнь шла своим чередом, а он стоял на распутье.

Хадзис подолгу торчал на площади Тахидромиу. Каждое утро видел он там штукатуров и маляров, выстроившихся в ожидании работы с высоко поднятыми кистями. Все его знали, угощали его кофе и подшучивали над ним. Настали серые зимние дни, утром мороз пощипывал щеки, и люди мерзли без перчаток. Салеп, горячий напиток, приносили с площади Омония на площадь Тахидромиу.

Однажды в такое утро — Хадзис уже не первый месяц болтался в столице — он увидел проститутку, которая выходила из дешевой гостиницы. Он заговорил с ней.

— Мне кажется, я тебя где-то встречала, — заметила вдруг проститутка.

Она привела его к себе... Потом сварила кофе.

— Ты сам откуда?

— С севера, — ответил он. — Из большого бедного города.

— У меня оттуда много хороших клиентов, — сказала она. — Раньше, когда я была в форме, то ездила туда на время выставки. И по вечерам стояла обычно где-нибудь в Лададика, за портом. Может, там я с тобой повстречалась, не помню.

— Наверно, ты знаешь меня не по Нейтрополю. Я Хадзис. Тот самый, который вскочил на ходу в грузовичок и задержал убийц Зет.

— Убийц доктора! — воскликнула женщина, запахнув поплотней свой вишневый халат. — Доктора, который лечил бесплатно народ!

Она рассказала, что ее тетушка из Пирея ездила каждый год пятнадцатого августа на остров Тинос и все свои сбережения приносила в дар всемилостивой богородице, моля ее об исцелении, но болезнь не проходила; в конце концов ее вылечил бесплатно за два месяца Зет, и с тех пор его фотография красуется у нее в комнате среди икон.

— Но за что же его убили? Такой прекрасный человек, — вздохнула проститутка.

А Хадзис только этого и ждал. Он стал рассказывать ей, как он прыгнул на ходу в грузовичок, что сделал с Вангосом... «Пистолет, дубинка, Янгос, ноги пожарного...»

Афины казались Хадзису беспредельными. Красивый город, полный неожиданностей. Как-то раз его пригласила в свой дом богатая дама, жившая в Колонаки. Она поддерживала левых, потому что ее муж, не уступавший ей по богатству, был правым, а она старалась делать все ему наперекор. Богатая дама проявляла интерес к простым людям из народа, которые, несмотря на свою бедность, верили в высокие идеи. Ее шофер доставил Хадзиса из его жалкой лачуги в Колонаки. Впервые попал Хадзис в этот аристократический афинский квартал. Там жили совершенно другие люди. Выйдя из машины, он увидел витрину, где в корзинках спали крохотные собачки. Собачки той же породы встретили его пронзительным лаем в прихожей, когда служанка открыла ему дверь. Хадзис растерялся. В таком огромном доме ему никогда еще не приходилось бывать: с седьмого этажа все Афины были видны как на ладони. В гостиной его приветствовала хозяйка дома в платье такого же цвета, как халат у той проститутки; она была надушена крепкими духами, от которых слегка кружилась голова. Тепло пожав Хадзису руку и усадив его за стол, она пожелала услышать от него подробный рассказ о прыжке в грузовичок.

— Я хочу все знать об этом убийстве. Подумать только, если бы не вы, преступникам удалось бы скрыться.

Но Хадзис упорно молчал и только пил воду. Перед прощанием дама ловко сунула ему в руку конверт. На улице ой открыл его, там оказались деньги. Он послал их на рождество домой и таким образом избавился ненадолго от слезных писем матери.

Вскоре для Хадзиса настали опять голодные дни. Теперь он мог лишь мечтать о горячем торте, пироге с сыром, вкусных пирожках, шашлыке и рубце. А когда наступают холода, надо есть посытней. Поэтому Хадзис купил ящичек, ваксу, щетки, разноцветные кремы, срезал со стула в кинотеатре «Розиклер» кусок бархата и, вооружившись всем этим, встал возле мэрии. Другие чистильщики посмеивались над ним:

— Без тебя, говорят, не может обойтись демократия!

— Молодец Тигр! Ты герой. Никому не поддался!

— Вытащил змею из норы, а сам в нору угодил.

— Хадзис, герой, ты свалил Караманлиса!

Однажды к Тигру явился мужчина в темном пальто и сказал, что хочет поговорить с ним. Он повел Хадзиса в ресторан и угостил его обедом.

— Ну а теперь перейдем к делу, — начал он, закурив сигарету. — Я тебе кое-что растолкую, потому что ты должен разобраться в обстановке. Ты коммунист, и я коммунист. Но партия ЭДА прогнила насквозь. Это буржуазная партия. Когда надо из кого-нибудь сделать героя, они предпочитают взять буржуя, а не человека из народа, такого, как ты. Зет был буржуй. О марксистской диалектике он понятия не имел. Добрый, гуманный человек, но совсем не подходящий для того, чтобы по нему равнялась вся молодежь. Дошло до тебя?.. В Греции нищета, голод. Нужны коренные перемены, а не постоянные компромиссы и всякие махинации. Я говорю тебе это, чтобы ты понял: героем должен стать ты, а не Зет. Но ты им не подходишь. У тебя нет буржуазно-демократического нутра Зет и его достоинств. Поэтому тебя сбросили со счетов. Я знаю все закулисные интриги и отвечаю за свои слова...

— Не касайся святого, — сказал Хадзис. — Я не силен в политике. А Зет я люблю и верю в него. Он мой вождь.

Зима прошла для Хадзиса в бесконечных трудностях и огорчениях. С наступлением весны стало как будто немного легче. В марте знакомый шофер отвез его на грузовике в Нейтрополь повидать родных. Хадзису показалось, что все они очень изменились: дети стали совсем большими, мать стала совсем дряхлой, жена совсем чужой, а квартал стал совсем маленьким... Как ему жилось в Афинах? Здесь ему теперь уже нечего бояться... Но дома он чувствовал себя как в тюрьме.

— Теперь ты сделался знаменитым, — сказала ему мать, — но почему ты не разбогател и не можешь вызволить нас из нужды?

Тщетно пытался он объяснить ей, что в его случае одно не связано с другим. Старуха не могла ничего понять. Ей нужны были деньги. Она считала, что сын напал на золотую жилу. Под конец она попросила его передать привет от нее премьер-министру, когда они снова встретятся, и напомнить ему о пособии по бедности, которого она ждет много лет. Хадзису настолько было тяжело дома, что он с радостью уехал опять в Афины.

Весна приобрела для него особый смысл благодаря маршу мира. Счастливое совпадение: воскресенье, день марша, который должен был начаться в Марафоне и закончиться в Афинах, пришелся на 22 мая. Левые газеты давно готовились к этому событию. «Первая весна после смерти Зет снова пришла на землю. Греция поминает великого покойника. Героя, борца за мир. Героя, прославившегося на весь свет». Фотографии Зет, календарь его жизни, семейный альбом. Праздничная атмосфера. Единственное, что не понравилось Хадзису, — это заявление премьер- министра, который, конечно, не осмелился запретить марш мира, но и не поддержал его. Пытаясь охладить пыл народа, он заявил, что поход, организованный левыми, будет представлять не огромное большинство греческих сторонников мира, а их жалкое меньшинство из лагеря левых. И Хадзис недоумевал, как мог тот же самый человек год назад, выступая от имени оппозиции, осуждать запрещение марша мира, а теперь, выступая от имени правительства, заранее предрекать его неудачу. Как мог он в прошлом году клеймить преступление и называть правительство «кровавым», а в этом году не промолчать, хотя бы из уважения к той же самой крови? Что это за штука такая политика, думал Хадзис, если для нее нет ничего святого? Или, может быть, все буржуазные партии похожи друг на друга, и то одна берет верх, то другая, как двое крестьян, делящих мула, а народ тащит их на своем горбу, догадываясь о смене седока по увеличению груза? Хадзис университетов не кончал и с трудом разбирался в подобных вопросах. Будучи коммунистом, он, наверно, понимал, что в его партии многое уязвимо, но зато он видел водораздел, то, что отделяло его партию от других. Те, как их ни назови, Мэри или Катина, были проститутками. Вот о чем думал Хадзис, пока не пришло воскресенье, день второго Марафонского марша мира.

В потемках еще до восхода солнца он сел на Американской площади в автобус и занял место рядом с водителем. Его встретили рукоплесканиями. Это подняло его настроение. Автобус ехал с зажженными фарами. Шоссе на протяжении сорока двух километров до самого Марафона было узким, и, если навстречу попадалась машина, водитель снижал скорость, чтобы избежать аварии. Когда они приехали к Марафонскому холму, там было немного народу. Но потом собралась огромная толпа. После окончания приветственных речей, выступлений и чтения стихов на рассвете они выступили в поход.

Хадзис шел в первых рядах вместе с официальными лицами. Через некоторое время он остановился и, глядя со стороны на это торжественное шествие, почувствовал восторг и гордость. Два часа шли мимо него люди разных возрастов со всех концов страны. Они несли флаги, портреты вождя с подписями «Бессмертный», «Он жив». Пели и танцевали, но лица их при этом оставались строгими. Лица мореходов, первых христиан. И тогда Хадзис понял величие жертвы. Подло убитый Зет, подумал он, пробуждает уснувшую и окрыляет бодрствующую совесть. Он протягивает ей руку, бросает канат, чтобы она могла причалить к берегу. И Хадзис гордился тем, что внес свой вклад в общее дело. Марш мира ничем не отличался от религиозной процессии. Зет ничем не отличался от святых, в которых верила мать Хадзиса.

Перед ним проходили юноши, девушки, старики, калеки (один из них укрепил на своем костыле лозунг: «Пусть не будет больше войны!»), ремесленники, рабочие-строители, землекопы, торговцы, пекари (они выложили слово «мир» булками), люди с Крита, Пелопоннеса, Додеканеса, из Фракии и Македонии. Шествие не прекратилось, даже когда полил дождь. На одном перекрестке в ряды сторонников мира влилась свадебная процессия. В другом месте — там, где во время войны греки-патриоты были расстреляны немцами, — помянули усопших. Перед глазами Хадзиса, подернутыми слезами восторга, мелькали руки идущих, похожие на ветви маслины, а их ноги казались ему высокими столбами, подпирающими небесный свод. В прошлом году вождь шагал один. В этом году тот же путь проделывали тысячи ног. Чем отличалось это чудо от чуда Христа, накормившего пятью хлебами и двумя рыбками пять тысяч голодных недалеко от Мертвого моря?

Хадзис помнил, как Зет, произнеся речь, спустился по лестнице клуба и, отодвинув засов железной двери, долго смотрел на улицу, в джунгли, которые расступились, образуя лужайку, где охотники подстерегали оленя. Потом человек, который зажег молнию в его голубых глазах, зашагал своими огромными шагами, шесть шагов он, десять — Хадзис, и крикнул: «Вот они, снова идут! Куда смотрит полиция?» С этими словами он рухнул на землю, сбитый грузовичком. Хадзис помнил его черный портфель, полосатый костюм, след от асфальта — венок на его голове...

И сумерки в тот день долго не наступали. Солнце задержалось на Саламине, чтобы увидеть процессию во всем ее великолепии. Жители Афин, выйдя на балконы, рукоплескали паломникам, поднявшим над головой развернутые знамена.

В ту ночь Хадзис спал спокойно.

Но со временем ощущение величия Марафонского марша погасло в нем. Занесенный судьбой в столицу и обреченный на голод, он стал опять чужим в чужом городе. Лето минуло, и однажды осенним вечером, когда воздух в Аттике делается золотистым и сладким, как мед, на углу улицы, перед ацетиленовой лампой торговца каштанами, он встретил случайно Никитаса.

3

Никитас приехал в Афины почти одновременно с Хадзисом, подобно ему вынужденный спасать свою жизнь. После того как столяр вышел из больницы и, страшась нового нападения, попросил, чтобы к нему приставили для охраны полицейского, ни один заказчик не переступил порога его мастерской. Отчаявшись, он покинул Нейтрополь. В отличие от Хадзиса он не стал болтаться в столице без дела. Прежде всего он подыскал работу в столярной мастерской и таким образом обеспечил себе пропитание. Вместе с Хадзисом ходил он к премьер-министру, но это ничего не изменило в его жизни. Никитаса порадовало только, что он заткнул за пояс свою сестрицу. Теперь не у нее, а у него были высокие связи. Ее партия потерпела поражение, а его партия пришла к власти. Но он не затаил зла против сестры. И когда премьер-министр спросил, нуждается ли в чем-нибудь Никитас, тот попросил его лишь об одном, чтобы зятя его не прогнали со службы.

Он жил так же, как прежде: после работы шел домой или в кино, а по воскресеньям бывал на стадионе. В этом году на соревнованиях команда ПАОК заняла второе место. Если бы «Олимпиакос» проиграла одну игру, то ПАОК стала бы претендентом на кубок.

Никитас старался держаться подальше от всего, связанного с делом Зет. Он не сочувствовал до конца партии, усыновившей героя, и постепенно впадал в апатию. По привычке продолжал он следить за газетами; его рассердили пристрастные ложные выводы прокурора Ареопага и обрадовало решение отстранить его на полгода от дел. Но когда его разыскал какой-то журналист, Никитас не пожелал с ним разговаривать, сославшись на то, что ждет начала суда.

В один прекрасный день перед ним предстал искуситель в образе префекта нейтропольской полиции, который спускался по лесенке в его мастерскую. Никитас встревожился. Сросшиеся брови Префекта пробудили в нем воспоминания обо всех прежних несчастьях. Он припомнил вдруг Генерала, Янгоса, больницу, страх, что его убьют. Но, приглядевшись получше к высокому гостю, Никитас понял, что тот очень изменился, стал похож на попа-расстригу: лицо, которое под камилавкой казалось бледным и отрешенным от мирской суеты, теперь смахивало на физиономию простого торговца; сбросив расшитую рясу, этот человек лишился былого величия. Значит, военные фуражки и короны совершенно преображают людей или это действие времени? Ведь прошел целый год, и почему, подобно всем смертным, Префект не мог измениться?

— Как поживаешь, Никитас? — спросил он. — Как дела? Ты, оказывается, тоже в Афинах. Все мы стали беженцами. — Никитас пододвинул ему стул. — Ты удивляешься, как я сумел тебя разыскать? Я знаю Георгоса, твоего хозяина. Позавчера случайно встретил его на улице, и он сообщил мне, что ты у него работаешь. «Да, Никитас хороший парень, — сказал я ему. — Зайду его повидать». Вот я и пришел. А теперь, кто старое помянет, тому глаз вон... Ну как, успел ты жениться?

— Нет еще.

— Я тоже. Женитьба, конечно, дело хорошее, но когда мужчина в летах, как я, например, то уже не стоит связываться. Смолоду женись или... Я, видишь ли, столько работал, что недосуг мне было о себе подумать. Все силы отдал служению родине. И что, в конце концов, из этого вышло?

— Вы не виноваты, господин Префект.

— Называй меня лучше Бровач. Я уже не префект полиции. Меня загнали в Холаргос заведывать военным складом; надо же чем-нибудь заниматься. Дело Зет стоило мне карьеры и даже больше того: я стал посмешищем в обществе, хотя ни в чем не провинился. Да, я стал жертвой.

— Все так про вас говорят, — заметил Никитас.

— И ты стал жертвой, — продолжал бывший префект. — Зачем ты связался со сволочами? Сам знаешь, кого я имею в виду. Террористов и коммунистов. Ты был человеком работящим, не интересовался политикой, пока тебя не впутали...

— Я уже выпутался, — возразил Никитас, которого совсем не обрадовало посещение Бровача. — Когда состоится суд, я выступлю на суде и — кончено дело.

— Можешь ты пожаловаться на меня лично? Причинил я тебе какие-нибудь неприятности до или после того происшествия?

— Я вас знать не знал и видеть не видел.

— В газете я прочел, что тебе посулили золотые горы. Обещали дать хорошую работу, деньги. Где все это? Георгос сказал, что ты едва сводишь концы с концами.

— Им наплевать на меня.

— Согласен с тобой... Так что же в результате ты выиграл?

— Я потерял десять лет жизни.

— Вот видишь. Коммунисты выиграли, потому что приобрели героя, партия Союз центра достигла власти, правая партия отошла от дел и наверняка отошла бы и без того происшествия, потому что восемь лет у кормила правления — срок немалый. В конце концов, никто не пострадал, кроме тебя, меня и еще кое-кого.

— Да, это так.

— Скажи, видишься ты хоть изредка с Тигром?

— Нет.

— Если ты случайно встретишь его, зайди вместе с ним ко мне на службу, выпьем кофейку. Хочу сделать вам одно интересное предложение. Вот тебе мой телефон. — Бровач достал из кармана листок бумаги и записал номер. — Перед тем как прийти, позвони мне. Для нас есть возможность раз и навсегда разделаться с этой историей, к тому же без особого труда. Вы возместите свои убытки, а я, горемыка, добьюсь справедливости.

— Какая возможность?

— Скажу в другой раз. Теперь я знаю, где ты работаешь, и приду тебя навестить.

И бывший префект ушел, оставив загадку неразгаданной. Действительно, он сдержал слово и как-то раз вечером, когда мастерская уже закрывалась, зашел за Никитасом и угостил его в Панкрати мороженым. О той «возможности» Бровач даже не вспомнил. Они поговорили только о ПАОК, у которой были шансы на получение кубка. Оказалось, что бывший префект был тоже болельщиком ПАОК, и даже с давних пор. Он снова оставил Никитасу номер своего телефона, на случай если старая бумажка потерялась.

И вот, чертово совпадение, не прошло и недели, как Никитас увидел на улице возле продавца каштанов Хадзиса, лысина которого блестела при бледном свете ацетиленовой лампы. Он подошел к Тигру сзади и положил руку ему на плечо. Тот подскочил, как настоящий тигр. После посещения премьер-министра они ни разу не виделись.

Они зашли в ближайшую закусочную и заказали апельсиновый напиток — Хадзис газированный, Никитас простой. Там было тесно, всего два столика, но гул огромного холодильника вполне мог заглушить их разговор.

— Я искал тебя, — сказал Никитас, — но не знал, где найти. Два раза приходил я на площадь Тахидромиу, но тебя там не было. Дело вот в чем. Ко мне дважды наведывался бывший префект. Он оставил мне свой номер телефона. — Никитас достал из бумажника листок с номером.

— Что ему от нас надо? — спросил Хадзис.

— Он хочет нас видеть, поговорить об одном дельце. Разве поймешь, что у него на уме? Мне кажется, он темнит.

— А вдруг где-нибудь возле его дверей нас подловит фоторепортер, а потом нам пришьют, что мы с ним встречались тайком?

— Не знаю, Хадзис. Но сдается мне, он сильно помягчел.

— Дрожит он, вот отчего и помягчел.

— Что мы потеряем, если увидимся с ним?

— Правильно, мы ничего не потеряем, — согласился Хадзис.

— Я позвоню ему, скажу, что мы зайдем завтра.

— Разок можно к нему сходить... Ох!

— Что с тобой?

— Живот распирает! От газировки, — объяснил Хадзис.

На следующий день вечером, стараясь никому не попадаться на глаза, они проскользнули в ворота военного склада. Им не пришлось объяснять, кто им нужен, потому что часовой был заранее предупрежден. Он повел их не по главному коридору, куда выходили двери многих комнат, а по тихому боковому; они спустились по лесенке и оказались перед кабинетом бывшего префекта полиции.

Бровач встретил их с распростертыми объятиями. В особенности обрадовался он Хадзису. В углу стоял еще какой-то мужчина, и Бровач отрекомендовал его как «человека, которому можно полностью доверять».

— Вот и собрались мы все вместе, трое беженцев, несправедливо пострадавших из-за дела Зет. Нам надо организовать партию, — пошутил Бровач.

— Рабочие и служащие всех стран, соединяйтесь! Так мы будем теперь говорить, — рассмеявшись, сказал Хадзис.

— Да, да, — с глупой улыбкой подхватил Бровач. — В единении сила... Может быть, хотите закурить? — Никитас не курил. Хадзис взял сигарету. Бровач поднес ему зажженную спичку. — Как дела?

— Как сажа бела, — ответил Хадзис. — Одно горе горькое.

— Нравятся тебе Афины? Привык здесь?

— Тут хорошо. Всюду хорошо. Были бы деньги. А нет их, так всюду худо.

— Да, конечно, — подтвердил Бровач. — С Никитасом мы уже беседовали. Теперь я хочу послушать твои новости.

— У меня нет ничего нового, — сказал Хадзис. — Все старое. Жду суда, чтобы выступить на нем и успокоиться. Но поскольку я боюсь не дожить до тех пор, то записал на магнитофон все, что собираюсь рассказать, и поэтому, даже если меня укокошат, этим ничего не добьются. Вот мое завещание.

Бывший префект нахмурился.

— Значит, вот что ты придумал! А какой тебе от этого прок?

— Не от всего бывает прок, господин Префект.

— Я не хочу, чтобы вы меня называли префектом. Я не префект. Теперь уже я никто. Мне дали здесь местечко кладовщика. Ну так вот, послушайте меня. Я пригласил вас обоих, чтобы сказать вам... То есть спросить вас... Сколько вам нужно денег, чтоб вы заткнулись раз и навсегда? Сколько нужно денег, чтобы вы изменили свои показания? Ведь вы два главных свидетеля обвинения. Если вы возьмете обратно свои показания, я заживу хорошо, а вы еще лучше.

— Вы совершаете сейчас тяжкое преступление, — заявил Хадзис. — Благодаря вам все мы угодим в кутузку и просидим там еще дольше, чем Янгос и Вангос.

— Знаю, — произнес Бровач с наигранно драматическими нотками в голосе. — Но положение у меня лично безвыходное. Я скоро сойду с ума. На этот отчаянный шаг я решился, так как мне известно, что вы погибаете от нужды. Вас обошли, и другие пожинают плоды ваших трудов.

— Да, вы правы, — сказал Хадзис, и посмотрел в огромные, как на византийских иконах, глаза Никитаса, потупившего тут же взгляд.

— Отдай мне магнитофонную пленку, дорогой Тигр, и возьми взамен все, что пожелаешь. Ты станешь богатым, а я восстановлю свою репутацию в обществе. Я ни в чем не виноват, клянусь богородицей, я ни в чем не виноват. И когда состоится суд, это будет доказано. Я ничего не боюсь. Но тут затронута моя честь, вы же понимаете. Тридцать шесть лет службы не зачеркнешь одним росчерком пера.

— Сколько дадите? — спросил Хадзис.

— Два миллиона драхм. Поделите между собой. На долю каждого придется по миллиону.

Никитас подпрыгнул на месте.

— Ваш письменный стол надо отполировать, — пробормотал он. — Переправьте его ко мне в мастерскую, я сделаю это для вас.

— Надо подумать, — протянул Хадзис. — Сейчас мы вам ничего не можем сказать. Так ведь, Никитас?

Никитас утвердительно кивнул. Потом, точно сговорившись, они одновременно бросили взгляд на незнакомого мужчину, с ничего не выражающим лицом стоявшего неподвижно в углу.

Бровача прошиб пот, он отдувался, сидя на стуле.

— Вы сразу разбогатеете, — продолжал он. — Уедете за границу. Кто вас там знает, кто вас там видел? И заживете на славу.

— Прежде чем отправиться за границу, мы отправимся в тюрьму за клятвопреступление, — заметил Хадзис. — Следователю мы говорили одно, а теперь будем говорить другое?

— Вы заявите, что вас заставили дать Следователю ложные показания, что вы жертвы принуждения. В конце концов, ведь в этом есть доля правды, — прибавил он. — Не так ли?

— Через два дня мы дадим вам окончательный ответ, — сказал Хадзис.

— В эти два дня придется установить за вами наблюдение, — пригрозил Бровач. — Этот господин, — он указал на молчаливого субъекта, — будет за вами следить. Смотрите, не подложите мне свинью. — Он достал из ящика письменного стола пистолет. — Никогда в жизни я им не пользовался. Ни в кого не стрелял. Это будет первый и последний раз. Одна пуля в предателя, другая — себе в висок.

— Хватит самоубийств, — отрезал Хадзис. — Вы будете третьим офицером жандармерии, который... не покончит жизнь самоубийством.

— Тигр, ты это брось. Пусть тот, кто хочет предать, знает заранее — я предпочитаю изъясняться начистоту, — что его ждет судьба Освальда.

Хадзис и Никитас ушли от бывшего префекта тайком через задний ход, так же как и пришли к нему.

— Здесь что-то неладно, — заговорил Хадзис.

— Какой ему смысл расставлять нам ловушку? Он сам первый в нее и попадется.

— Если нас троих упрячут в кутузку, то кому скорей поверят, тебе, мне или ему? На ком остановят свой выбор, на столяре, токаре или бывшем префекте полиции? Прежде всего влипнем мы.

— Не хватает только, чтобы новые беды свалились мне на голову, — сказал Никитас.

— Сейчас так или иначе мы у него на подозрении, — сказал Хадзис. — Весь вопрос в том, кто кого первый схватит за горло.

— Два миллиона — сумма немалая, — сказал Никитас.

— Беда в том, что слишком большая, — сказал Хадзис. — Если бы он назвал меньшую сумму, я бы скорей поверил. А если он не лжет, то тем хуже. Подумай, как им выгодно наше молчание.

— Кому это им? — спросил Никитас.

— Тем, кто прячется за спиной Бровача. Как ты думаешь, есть у него на самом деле такие огромные деньги? С его жалованьем пять тысяч в месяц он должен жить столько, сколько живет динозавр, чтобы скопить два миллиона.

— Все ухитряются жить не тужить. А мы чем хуже? Для некоторых Зет — это праздник и песня. Старик стал премьер-министром и думать о нем позабыл... А нам что делать?

— Никитас, ты не знаешь, что такое история, поэтому так рассуждаешь. Когда обстановка изменится, мы оба станем историческими личностями, войдем в школьные учебники. Наши рожи, твоя и моя, будут увековечены. Для чего еще живет человек как не для того, чтобы оставить потомкам свое доброе имя? Маркс сказал...

— Теперь, Хадзис, ты будешь учить меня уму-разуму? Да я просто так размечтался, подумал...

Беда была в том, что Хадзис размечтался. Ему представилась его мать в большой квартире со всеми удобствами. Нажмешь кнопку, и все к твоим услугам, как он видел в кино. Отбросы и очистки перемалывает машинка в раковине. Холодильник с тремя полками. Аптечка, полная лекарств для старухи матери. Два телефона. А у ребят уйма игрушек, велосипеды, поезда, качели... Летом он повезет свою семью за город, к морю. Снимет дом и... Его жена, у которой больная поясница и синие вздувшиеся вены на ногах от стирки белья на чужих людей, покупает во всех магазинах Европы красивые вещи. Коробки, коробки, коробки...

— Так что же ты думаешь? — спросил Хадзис.

— Считай, что ты играл в какую-нибудь азартную игру и не добрал одного очка, — сказал Никитас. — Считай так, иначе свихнешься. Я предпочитаю умереть, отдать всю кровь по капле, но совестью своей не поступлюсь. Мне просто хотелось поддеть тебя на удочку.

— А мне тебя, — сказал Хадзис. — Столяра и токаря не подкупишь. Да здравствует честность! — И он заплакал.

Когда Хадзис вернулся в свою темную каморку, ему показалось, что Зет смотрит на него гипнотизирующим взглядом, глазами, застывшими в бессмертии. Площадь перед клубом, рев грузовичка, вой шакалов — все ожило в его памяти. Как мог он допустить даже мысль о предательстве, о предательстве человека, которого он боготворил, за которым инстинктивно пошел следом, точно пес? Как мог он?.. Когда Зет раскрывал свои объятия, в них умещался весь мир. Когда он улыбался, затихал дождь... Хадзис сел на край деревянной кровати и обвел взглядом сырой подвал, кишмя кишевший тараканами. Потом он выдвинул ящик стола, и оттуда посыпались на пол письма матери. Последнее время у нее появилась навязчивая идея, что она опасно больна, и старуха хотела, чтобы ее обследовали врачи, но денег на это не было. «Тем лучше, — подумал Хадзис, — скорее отмучается». Он собрал письма, целую пачку писем, и сжег их в жаровне... Наступила ночь. Хадзис слышал только шаги запоздалых прохожих у себя над головой. Он, погребенный глубоко в земле, был все- таки жив, и никому не удалось его подкупить.

Дома Никитас почувствовал себя приблизительно так же, как в то утро, когда прочел в газете об убийстве Зет и понял, что должен пойти к Следователю и дать показания. Вдруг ему почудилось, что на голове у него лежит пузырь со льдом. Его обступили призраки матери, сестры и Генерала. «Ты же наш парень, как мог ты сделать такое?» — «Он упал и ушибся. С детства он был выдумщиком. Болел эпилепсией». Настоящая западня. Но теперь в нем окончательно проснулась совесть. Он не ощущал, как прежде, смертельной усталости. Никитас не был левым и не сочувствовал ни партии Союз центра, ни другим партиям. Он был столяром, который любил поработать как следует и потом сходить в кино, а в воскресенье посмотреть футбольный матч. Но этого же не купишь ни за какие деньги. Голова у него разламывалась. Перед сном он выпил таблетку аспирина.

Через два дня они опять пришли к бывшему префекту. Тот же самый подозрительный тип, словно филодендрон, торчал в том же самом углу комнаты.

— Здорово, ребята. Здорово...

— Денег-то маловато, — сказал токарь.

— Мы хотим каждый по два, — сказал столяр.

— Вы что, спятили?! — воскликнул Бровач. — Хоть раз в своей жизни видели вы такую уйму денег?

— Иначе дело не пойдет. Очень сожалеем, — сказали оба в один голос.

— Эка, куда хватили, ребята. Ну и занесло вас, — урезонивал их Бровач.

— Мы все ставим на карту, господин Префект. Разве этого мало?

— Последняя цена?

— У нас не такой товар, чтоб торговаться. Мы продаем вам свою жизнь, — сказал Хадзис.

— Каждому еще по двести. Идет?

— Все зависит от того, что нам придется говорить, — сказал Никитас.

— Ты, — Бровач повернулся к Хадзису, — скажешь, что задержал Янгоса с помощью полиции. Что Зет чуть живого положили в фольксваген, а там его прикончили коммунисты. Что в больнице, где ты лечился, тебя посетил член ЭДА и просил дать показания, будто Вангос в грузовичке был вооружен пистолетом. Ты можешь ограничиться этим, и мы будем тобой вполне довольны. Видишь, мы не стремимся лишить тебя славы. Ты прыгнул на ходу в грузовичок. Ты выдержал бой. Но, думаю, гордость твоя не пострадает, если ты скажешь, что тебе помогли полицейские. Что же касается прочего...

— А откуда я могу знать, что коммунисты прикончили Зет в фольксвагене, если сам я в то время был в кузове грузовичка?

— Скажешь, что слышал от других. А ты, — Бровач повернулся к Никитасу, — скажешь, что действительно знал Янгоса и нанимал его перевозить мебель, но что в то утро он не проболтался тебе, как ты утверждал раньше, будто в первый раз за свою жизнь выкинет такой номер... наверно, даже убьет человека.

— Откуда же я взял это? С неба?

— Нет, к тебе пришел один левый деятель и подучил тебя сделать такое заявление. Кроме того, ты скажешь, что в тот день, когда везли останки Зет из больницы АХЕПАНС на вокзал, ты сам упал на мостовую, а потом утверждал — подученный теми же самыми учителями, — будто тебя избили, чтобы тебе не повадно было жаловаться Прокурору.

— Существует вполне авторитетное заключение, что меня избили.

— А ты будешь стоять на своем. Теперь слушайте внимательно оба, вы скажете также, что премьер-министр, когда вы ходили к нему, заявил вам буквально следующее: «Даже если бы вы ничего не сделали из того, что мы наметили для вас в деле Зет, мы бы все равно свергли правительство».

— Этого я не могу сказать, — возмутился Никитас. — Кто я такой, чтобы возводить напраслину на самого премьер-министра?

— Дело о клятвопреступлении легко аннулировать с помощью двадцати тысяч. Вы свергли Караманлиса, вы и посадите его обратно.

— Хорошо, — согласился Хадзис, — мы скажем все, что вы требуете. Но что будет, если кто-нибудь из арестованных расколется и выложит правду? Мы все тогда влипнем.

— Никто из арестованных не расколется. Им совсем неплохо в тюрьме.

— Я читал в газете, что Янгос чуть не покончил с собой, приняв люминал.

— Он выкинул этот номер, чтобы выйти ненадолго из тюрьмы и побывать в Нижней Тумбе, — объяснил Бровач. — Ему не терпелось посмотреть на свой грузовичок.

— А если расколется Мастодонтозавр?

— Он железный... Ну как, согласны?

— Когда мы получим деньги?

— Как только подпишете показания. Я их для вас приготовил.

— Наличными?

— Нет, чеки.

— Так не пойдет, — возразил Никитас. — Лиры. Только золотые лиры. В мешочках.

— Теперь принято расплачиваться чеками.

— А если они не имеют обеспечения в банке?

— Вы что, за авантюриста меня принимаете?

— Мы, господин Префект, вас очень уважаем. Куда уж больше!

— А заграничные паспорта? — спросил Хадзис. — Вы выхлопочете их для нас?

— Это я беру на себя. — Бровач выложил на стол свой пистолет. — Будьте осторожны. Эти дни все должны решить. И не забудь, Тигр, принести мне магнитофонную ленту. — Вдруг лицо его показалось Хадзису и Никитасу чрезвычайно внушительным: сросшиеся брови, тяжелый взгляд. Молчальник в углу раскрыл свой портфель. — Послезавтра здесь же, в восемь, — прибавил Бровач.

Хадзис и Никитас ушли никем не замеченные: им пришлось перелезть через забор, потому что в тот день был праздник жандармерии и двор военного склада был ярко освещен.

До вторника, назначенного для встречи, оставалось два дня. За это время Хадзис успел купить чистую магнитофонную ленту и позвонить «куда следует», чтобы бывшего префекта поймали «с поличным».

Во вторник Никитас тщательно вымыл руки, чтобы они не пахли политурой, побрился, переоделся и в половине девятого встретился с Хадзисом возле табачного магазина Папаспироса. Там они сели в такси и поехали в Холаргос.

Бровач и молчальник уже ждали их. Окна были закрыты листами синей оберточной бумаги, чтобы с улицы не было видно, что происходит в комнате. Хадзис тут же отдал магнитофонную ленту. Бровач выдвинул ящик письменного стола и хотел достать заранее заготовленные показания, как вдруг дверь сама собой отворилась и на пороге появился новый шеф жандармов, при смене правительства назначенный вместо Супергенерала; он был в сопровождении своего адъютанта. Бывший префект вскочил и вытянулся как по команде «смирно».

— Господин Бригадный генерал... — пролепетал он.

Бригадный генерал, как смерч, ворвался в комнату, пробежал из угла в угол и, взглянув на Хадзиса, Никитаса и молчальника, вставших при его появлении, приказал своему адъютанту увести их в другую комнату. Адъютант вежливо предложил им последовать за собой. Бригадный генерал и бывший префект остались одни в кабинете.

— Полковник, кто они такие?

— Свидетели по делу Зет.

— Что им здесь надо?

— Они приходят меня навещать.

— Сколько раз они были у вас?

— Всего три раза.

— Чего они хотят?

— Это мне не удалось пока выяснить. Я пытаюсь вывести их на чистую воду. Что-то есть у них на уме. Думаю, хотят получить деньги.

— Они вас шантажируют?

— Это не то слово.

— Что же тогда?

— Они подозрительно мечутся, это факт. Прощупывают, с кого они могут побольше содрать. Они уже содрали с левых и с партии Союз центра. Теперь пытаются содрать с нас.

— А почему вы тут же не сообщили об этом мне?

— Я хотел получить вещественные доказательства.

— Вы обязаны были, согласно вашему служебному долгу, немедленно доложить мне обо всех обстоятельствах дела, а не докладывать с опозданием что-то нечленораздельное, как вы делаете это сейчас.

— Тайна не проникнет в печать.

— Они сами сообщат журналистам.

— А не можем ли мы посадить их за решетку, обвинив в попытке шантажа?

— Где улики?

— К сожалению, я сделал глупость, не записав на магнитофоне наши беседы, которые в достаточной мере могли бы их изобличить.

— Разве журналисты, столь враждебно настроенные к вам, поверят, что именно так обстояло дело и что вы не пытались их подкупить?

— Клевета! Тот, кто посмеет утверждать подобное, дорого заплатит за это.

— Оставьте свои угрозы, полковник. Тут все зависит от фактов и существа дела. Вот, пожалуйста, я вместе со своим адъютантом в вечернее время наношу вам неожиданный визит и ловлю вас с поличным: вы беседуете с двумя лицами, с которыми ради престижа жандармерии не должны даже здороваться.

— Не знаю прямо, что сказать вам, дорогой Бригадный генерал.

— После подачи рапорта будет произведено расследование. Приветствую вас.

Бывший префект весь покрылся холодным потом. Его предали, ему расставили сети. Но кто из них? Хадзис, конечно, Хадзис. Вдруг лицо его расплылось в счастливой улыбке: у него в руках магнитофонная лента. Поэтому, если убрать Хадзиса, после него не останется никакого дерьма. Он, Бровач, может сам уничтожить ленту.

Бригадный генерал вошел в соседнюю комнату, где сидели Хадзис, Никитас и молчальник. Он приказал своему адъютанту обыскать их. У Никитаса в кармане была обнаружена записка с номером телефона Бровача. У Хадзиса — письмо от матери. В портфеле молчальника — чек на пятьдесят тысяч драхм. Бригадный генерал начал с него:

— Кто вы такой?

— Мое имя Константинос Христу, живу в Килкисе, майор жандармерии в отставке.

— Чем занимаетесь?

— Глава распущенной организации «Защитники греческого конституционного короля — Могущество бога — Божественная вера — Бессмертие греков — Родина — Религия — Семья».

— Почему она распущена?

— Ее обвинили в незаконном использовании королевской эмблемы, в притязании на власть и потому распустили.

— А вы не были арестованы?

— Был арестован, но после суда отпущен на свободу.

— Почему вас отпустили на свободу?

— По причине моего идиотизма.

Бригадный генерал с удивлением посмотрел на него и, улыбнувшись, повернулся к Хадзису и Никитасу:

— Что вам нужно было от полковника Бровача?

— Нам ничего. Это он хотел с нами поговорить.

И Хадзис рассказал, как было дело. Никитас прибавил, что бывший префект, посетив во второй раз столярную мастерскую, водил его в Панкрати и угощал мороженым.

На другой день в правой газете появилась заметка:

«На самом деле, принимая Бригадного генерала, Бровач не дрожал и не запинался... Вернувшись через несколько минут в кабинет, Бригадный генерал обратился к нему с такими словами:

— Я должен исполнить печальный долг. Поступили сигналы, что вы предложили им два миллиона драхм за изменение показаний.

Бровач спокойно ответил:

— Это подлая ложь. В тот день ко мне на службу зашел случайно майор Христу. Я задержал его, чтобы он мог быть свидетелем нашего разговора. Эти два человека предложили мне войти с ними в сделку, а я выставил их за дверь, сказав, что мое оружие — правда. И мне нечего было им предлагать.

Впрочем, в лживом репортаже, стандартном для всех левоцентристских газет, делается попытка выставить бывшего префекта дураком. Мелкие интриганы недооценили, конечно, не только находчивости, но и опыта работы уважаемого офицера жандармерии».

Ночью Бровач сидел у магнитофона и тщетно пытался извлечь из него хоть какие-нибудь звуки. Лента Хадзиса была чиста и не тронута, как только что выпавший снег.

4

Я пробираюсь сквозь толщу фактов и всплываю на поверхность, думал молодой журналист. Подобно водолазу, я выхожу после погружения на берег, едва дыша, с глазами, покрасневшими от соленой воды, потому что я держал их открытыми в глубине моря, стараясь обнаружить, увидеть то, что поможет мне вычертить карту твоей затонувшей Атлантиды. В конце концов мне удалось сделать ряд фотографий. Они плохо проявлены. Предметы кажутся темными. Люди точно тени. Но это меня не волнует.

Меня волнует другое: ведь я не предал тебя и не забывал ни на минуту, хотя в этой водной пустыне, оставаясь порой без кислорода, я готов был забыть о многом. Под толстым слоем воды в полном мраке благодаря тебе мое сердце неистово билось. Все прочее — дело хороших или плохих журналистов. Я не с ними. Я с тобой, сладкая мука смерти.

Покончив с твоим делом, я скорей тебя забуду. Прежде всего я хочу забыть тебя. Избавиться от твоей отягчающей красоты. Улететь в нейтральное пространство, где тебя нет. Отдохнуть. Я не могу раздуть мертвый огонь и предпочитаю живой, хотя в сравнении с тобой он пепел.

Твое лицо на географической карте земли, так говорил я когда-то. Теперь я говорю: твое лицо на неизученной карте неба. Я называю тебя весной, потому что без тебя царит осень. Я называю тебя солнцем, потому что без тебя царит мрак.

Но я, Антониу, должен собрать последние данные и наклеить их на уникальный стенд, историю последствий твоего убийства. Я должен рассказать тебе в венгерском враче Ласло Золтане, который заявил недавно, что тебя ударили ломом. Хотя он не присутствовал при вскрытии — его просто-напросто не пригласили, — по рентгеновским снимкам он не нашел на твоем теле серьезных повреждений, которые мог бы причинить, проехав по тебе, грузовичок с двумя людьми. У тебя не было ни ран, ни переломов костей. Только ссадины. Следовательно, от чего же ты умер? Он считает причиной смерти две гематомы, обнаруженные им самим в твоем черепе во время операции. Эти внутренние гематомы с двух сторон головы не могли возникнуть от удара о мостовую. Итак, что же произошло? Он готов дать соответствующие показания следователю под присягой, заявил врач, при условии, конечно, что его пригласят для дачи показаний. Он помнит тебя до сих пор, хотя прошло много времени. «Зет?! — воскликнул он. — О, конечно, как я могу его забыть!» Он произнес твое имя, слегка исказив, с иностранным акцентом, что несколько раздосадовало меня. Мы не любим, когда что-нибудь привычное, близкое нам оказывается чуждо другим. Я сжился с тобой — последние полтора года я только и знаю, что пишу о тебе, — и поэтому не переношу, когда люди лишь смутно, неясно помнят тебя.

Точно случайно, точно по наущению дьявола, в те дни, когда Золтан сделал свое заявление, я напал на след третьего лица, того, кто, по-видимому, ударил тебя ломом. Человек этот из Килкиса и входит в ударную группу местного политического деятеля члена ЭРЭ. Он вместе с несколькими «храбрецами» приезжал 22 мая в Нейтрополь. На завтра весть о твоем смертельном ранении дошла до его родного города, до Килкиса, и там распространился слух, что этот человек убил Зет, ударив его железным ломом по голове.

Ты знаешь, что слухи, особенно в маленьких провинциальных городках, где даже у стен есть уши, не возникают ни с того ни с сего. Молва эта вызвала такое негодование, что третий преступник вынужден был переселиться из Килкиса в Неа-Санта, деревню близ Нейтрополя, заселенную выходцами с Черного моря. И там с помощью того же политического деятеля ему заготовили документы для отъезда в Германию. Но за границей он прожил недолго. Работая на заводе, он подорвал здоровье и вернулся обратно в Грецию. Тут-то я его и обнаружил и поместил об этом официальное сообщение в газете. Он был у Следователя без адвоката. Его показания остались в тайне; мне до сих пор неизвестно, что рассказал он Следователю.

Почему ты молчишь? Почему? Сколько стоит в Некрополе междугородный телефонный разговор? Скажи нам. Скажи нам, и мы оплатим его для тебя. Поговори с нами. Но мертвые молчат. Кара молчания тяготеет над ними.

Я беседую с тобой в таком тоне, потому что не сумел удержаться на почтительном расстоянии от тебя и писать в газету свои репортажи так, как будто ты никогда не существовал. Да. Я стремлюсь к тебе, как виноградная лоза тянется к своей подпорке, чтобы взобраться еще выше. Я стремлюсь к тебе, как красавица стремится взглянуть в зеркало, чтобы расцвести еще больше. Я стремлюсь к тебе, потому что я стремлюсь к тебе. Ни перед кем я не обязан отчитываться. И чем больше я стремлюсь к тебе, тем яснее понимаю, что никогда не смогу тебя достичь, так как ты по ту сторону границы, так как ты ослепляющий свет.

Репортаж для меня — спасение, чтобы не выйти на улицу и не закричать о тебе во весь голос. Журналистика — это броня, защищающая меня от опасности стать тобой. И неплохо, что есть такая броня. Это даже полезно. Хотя ты по своему характеру был моей полной противоположностью, человеком действия и поэтому куда более правильным.

Впрочем, меня это не трогает. Я пока что живой. Живой и могу убить тебя в себе, чтобы ты стал мне еще ближе. Сосуществование в одинаковых временах и пространствах случайно. Сосуществование во времени Х и в пространстве Х не случайно. И хотя я знаю, что никогда не увижу тебя, ты существуешь, да, существуешь в большей мере, чем окружающие меня предметы.

Между тем обстоятельства твоего дела все больше запутываются, и мы не в состоянии разобраться в том, что ты оставил нам в наследство. Пять дней назад в помещении Главного управления безопасности Нейтрополя, в печи взорвалась ручная граната и уничтожила документы, связанные с твоим делом. Сперва объявили, что виновата во всем уборщица. Но вскоре это предположение отпало и осталось множество недоуменных вопросов. Как могло случиться, почему такие важные документы оказались заперты в шкаф по соседству с печкой? И какие это были документы? Сохранились ли копии? Подобные происшествия сплошь да рядом обнаруживаются и остаются навсегда загадкой, потому что никто не может докопаться до правды, если правда в руках людей, не желающих ее открыть. А тут еще вторая попытка самоубийства Янгоса! Прошел слух, что он принял тридцать две таблетки люминала. Но при промывании желудка, сделанном ему немедленно, выяснилось, что он не принимал никаких ядов. Тогда он сознался, что выпил четыре или пять таблеток, которые дал ему врач от бессоницы, как средство, успокаивающее нервную систему. Что же касается количества принятых таблеток, то оно соответствовало предписанию врача. Янгос заявил также, что хотел умереть, так как отклонили его прошение о переводе из уголовной тюрьмы в исправительную...

А как ты теперь поживаешь?

Я копчу дымом от сигарет свои легкие. Очень много курю. И пью вино. Ты необходим мне. Твое лицо выплывает точно из ночи и несет с собой сияние ущербных звезд, звезд, которые устали подавать любовные знаки людям и удалились на край неба, где свили себе гнездо из золотой паутины.

С чувством облегчения заканчиваю я этот отчет. Больше я не буду иметь с тобой дела. Я возвращусь к тому, что составляет мою будничную жизнь, ко всему тому, что ради тебя я надолго забросил. Я вернусь в порт, сохраняющий привкус океана. Я вернусь к жизни, сохраняющей привкус твоей смерти. О моей собственной смерти я, к сожалению, не смогу никогда написать.

5

Все это происходило, пока не «раскололся», да, не «раскололся», начальник участка асфалии, он же Мастодонтозавр.

Он не мог больше терпеть. Вот уже два года сидит он в тюрьме. Он, носивший полицейскую форму, сидит за решеткой вместе с такими подонками, как Янгос, Вангос, Варонарос и Главнозавр. Почему же других офицеров жандармерии выпустили на свободу? Когда ты на свободе, рассуждал он, то можешь действовать и обеспечить себе свободу. Но когда ты в тюрьме, то ничего не можешь сделать, чтобы выйти из нее. Кто еще позаботится о тебе?

С ним несправедливо обошлись. Почему он должен быть козлом отпущения? Еще когда он был слушателем жандармской школы, с ним плохо обращались. Считали его темным, малограмотным, посылали на тяжелую работу. Чтобы взять реванш, он женился на образованной женщине, преподавательнице английского языка в институте. Но ничего от этого не изменилось. Его назначили начальником участка асфалии Нижней Тумбы, словно бы в городе, а на самом деле в самой глухой деревне. Из чувства солидарности с другими офицерами он охотно согласился дать Следователю ложные показания. Но после того, как с ним нечестно поступили, засадили его в тюрьму и думать о нем забыли, он ожесточился. В один прекрасный день он решил написать докладную записку, рассказать всю правду. До сих пор, сколько он ни взывал о помощи, в полицейской крепости ему отвечали молчанием или отказом. Своей докладной запиской он пробил брешь в стене. Устремившаяся в брешь вода грозила затопить крепость. Но не прошло и месяца, как пало правительство партии Союз центра, и после государственного переворота воцарилось прежнее молчание. В докладной записке излагались почти все обстоятельства дела.

В то утро 22 мая он, Мастодонтозавр, назначенный дежурным офицером в Главном управлении безопасности, должен был согласно уставу позаботиться о доставке продовольствия. Вместе с каптенармусом он пошел на рынок Модиано закупить рыбы, потому что согласно уставу по средам дежурные жандармы едят рыбу.

Было без десяти минут десять. Торговец на рынке сказал им, что рыбу привезут с саламинского базара не раньше, чем в четверть одиннадцатого. Свежую рыбу, точнее говоря, ставриду, потому что согласно уставу рыба должна быть свежей, а не мороженой. Тогда он решил, оставив на рынке каптенармуса, сходить в кассу заплатить за телефон; счет в тот месяц был больше обычного, так как его супруга два раза звонила своим родным на остров Крит. В кассе на улице императора Гераклия рядом с кинотеатром «Электра» оказалось много народу, и он готов был уже вернуться на рынок, чтобы не упустить хорошую рыбу, как вдруг услышал у себя за спиной голос: «Здравствуйте, господин начальник». Обернувшись, он увидел в дверях Янгоса. «Как вы сюда попали?» — подойдя к нему, спросил Янгос. «А ты как сюда попал?» — в свою очередь спросил он. «Тут рядом стоянка моего «камикадзе», — объяснил Янгос. — Вон, видите?» И Янгос указал на свой грузовичок. «А я пришел заплатить за телефон, но очередь очень большая, — сказал он. «Дайте мне счет, я заплачу», — с готовностью вызвался Янгос, но он, Мастодонтозавр, конечно, отказался, сославшись на то, что срок платежа еще не подошел и что, кроме того, он хочет уточнить стоимость междугородных переговоров, так как счет в этом месяце показался ему слишком большим, возможно, из-за какой-нибудь ошибки. «Не выпить ли нам по чашечке кофе, господин начальник? — предложил тогда Янгос. — В галерее есть кофейня». «Нет, спасибо, — ответил он, — сегодня я дежурный и жду, пока с острова Саламина привезут ставриду». «Известное дело, — сказал Янгос, — говорят, что привезут в десять, но никогда не привозят раньше одиннадцати». Его удивило, что Янгос знал все эти подробности. «У вас в запасе уйма времени, давайте выпьем кофе, я угощаю», — настаивал Янгос. «Я пил утром кофе в Главном управлении безопасности», — возразил он.

В тот день он ночевал в здании Главного управления, потому что, как упоминал выше, был дежурным офицером. Его дежурство продолжалось сутки, с полудня вторника до полудня среды, то есть того дня, когда произошли беспорядки. Так вот, во вторник вечером старший лейтенант жандармерии Маврулис отдал по телефону приказ во все отделения Главного управления, чтобы на следующий день в семь часов вечера всех благонадежных граждан, имеющихся у них в распоряжении, отправили к клубу «Катакомба» и чтобы те «известным образом» — то есть камнями, кулаками, криками «Сволочи болгары!» и тому подобным — выразили свой протест. сторонникам мира. Позже, вечером, в Главное управление зашел сам Маврулис и спросил, выполнил ли он его приказ. Он ответил, что не получал никакого приказа, потому что из-за дежурства в Главном управлении не был в своем участке. Тогда Маврулис попросил его позвонить тотчас в Нижнюю Тумбу, что он и сделал. Его соединили с участком, и он в присутствии Маврулиса приказал жандарму оповестить пять-шесть человек — он не назвал их поименно, — чтобы завтра они явились на контрмитинг. Потом он позвонил своему агенту в Сикиес — он не будет называть его имени, потому что этого человека ни в чем не обвиняют и нечестно было бы впутывать его в дело Зет, — и попросил его прийти со своими ребятами к «Катакомбе». — «Что будет? Пирушка?» — спросил агент. «Да», — ответил он. «Пирушка» на их жаргоне означает беспорядки. Всем этим он, начальник участка, хочет сказать, что контрмитинг возник не случайно и что это сказки, будто лозунги, распространяемые через репродукторы, собрали народ.

После этого небольшого отступления он возвращается опять к событиям среды. Он отказался выпить с Янгосом кофе, потому что находился в центре города, а дьявол, говорят, вездесущ, и, если кто-нибудь из начальства увидел бы, что он сидит в кофейне с таким типом, как Янгос, ему не избежать бы замечания. Так вот, он попрощался с Янгосом и вернулся на рынок, куда еще не привезли ставриду. Затем он послал каптенармуса на Главный почтамт опустить письмо, и, пока ждал его возвращения, появился еще один грузчик, который пользовался той же стоянкой, что и Янгос, и тоже предложил ему выпить с ним кофе. Для этих молодчиков, объяснил он, большая честь — посидеть в кофейне за одним столиком с начальником участка. Он опять отказался, сославшись на то, что незадолго до этого отказал Янгосу. «Соблаговолите, господин начальник, — настаивал тот. — Окажите мне честь. Угощу вас пирогом». — «Пожалуй, я выпью молока, — согласился наконец он, — последние дни у меня побаливает живот». — «Подождите одну минутку, — попросил грузчик, намереваясь куда-то отлучиться. — Если мне попадется Янгос, привести его?» — крикнул он, обернувшись. Зная, как обидчивы эти плебеи, он, Мастодонтозавр, ответил: «Ладно, приведи». Поэтому вскоре они уже втроем сидели в кафе.

Когда он ел пирог, Янгос показал ему кончик дубинки, спрятанной у него за пазухой, и пояснил, что с утра таскает ее с собой, потому что вечером она ему понадобится. И когда он, Мастодонтозавр, посоветовал ему быть осторожным и не выкидывать таких глупостей, как некий Одиссей, его знакомый, который сломал ногу одному парню из Пилеи, а потом вынужден был уплатить тридцать тысяч штрафа. Пусть Янгос ведет себя осмотрительно и никого не трогает, ведь если на него пожалуются, то его могут засудить. И еще он добавил, чтобы Янгос не слушал Главнозавра, этого полоумного. Итак, он подчеркивает, что Газгуридис еще до встречи с ним знал о контрмитинге. Кто же сказал Янгосу про сторонников мира? Кто снабдил его дубинкой? Если бы следствие занялось выяснением этих вопросов, возможно, оно нашло бы выход из лабиринта.

Тем временем на рынок, должно быть, уже привезли рыбу. Он расплатился и вышел из кафе. Днем он не видел больше Янгоса и столкнулся с ним только вечером, когда тот вместе с другими благонадежными гражданами выходил из участка. Он не знает почему, но приказ собраться у «Катакомбы» был отменен Маврулисом и получен новый приказ созвать всех в асфалию. Вечером, сдав дежурство, он заглянул к себе в участок и увидел, что в отделении Главного управления безопасности, расположенном в том же здании, полно народу. Благонадежные граждане не помещались в зале и толпились в коридоре, как в суде во время сенсационного процесса.

До него долетели слова, которыми Маврулис заканчивал свою речь: «Я все сказал, а теперь расходитесь по нескольку человек, не больше, чтобы не бросаться людям в глаза». Он не слышал, чтобы Маврулис говорил: «Цельте в Зет». Об этом он узнал позже от своих коллег. Благонадежные с шумом высыпали в коридор — видно было, что Маврулис здорово распалил их, — и устремились к выходу, увлекая его за собой. Они его не узнали, потому что он был в штатском. В толпе он заметил Янгоса. Он, Мастодонтозавр, поспешил выйти на улицу и направился к «Катакомбе». Возле клуба висело большое объявление, извещавшее сторонников мира о том, что митинг состоится в другом месте. Тут он повстречал Леандроса и Варонароса; с ними был еще какой-то тип. Подойдя к нему, они спросили, куда им теперь идти, то есть где встать на пост, а он ответил, что они больше не нужны и могут отправляться домой. Это было сказано больше для Варонароса, которого он считал тогда левым и опасался, как бы в случае беспорядков его не избили правые. Лишь позже узнал он, что в тот вечер Леандрос привел Варонароса в участок Нижней Тумбы, где, как известно, его, начальника, не было по причине дежурства. Следовательно, как имеют наглость обвинять его в том, будто он «в течение суток, накануне 22 мая, развивал соответствующую деятельность», то есть созывал людей на контрмитинг, когда все эти двадцать четыре часа его не было в участке? Лжет он или нет, нетрудно установить по книгам дежурства Главного управления. Нет, он не видел, как возле «Катакомбы» Янгос сорвал объявление и ударил ногой женщину. Но если бы он даже и видел это, он не мог бы ему помешать и предпринять что-либо, потому что в тот вечер офицеры жандармерии получили категорический приказ никого не задерживать. Таким образом, участникам контрмитинга предоставлялась полная свобода действий.

Он пошел на контрмитинг, подчиняясь соответствующему приказу. Впрочем, там были все, кроме дежурного офицера, сменившего его в Главном управлении. Он не знает, почему его имя не включили в затребованный Следователем список офицеров, находившихся на месте беспорядков. И не понимает, почему скрыли имя еще одного капитана жандармерии, сославшись на то, что «по важной причине имя его должно остаться в тайне». Что замышляли его начальники, почему вели такую игру, он не может сказать. Его огорчает лишь то, что ему по их наущению приходится за всех расплачиваться.

Да, офицеры вели себя на контрмитинге совершенно пассивно. Действовал только Маврулис. Он бегал туда- сюда, указывал террористам на коммунистов, и террористы тут же расправлялись с ними, составлял небольшие отряды и указывал каждому одного коммуниста, которого следовало избить после окончания митинга. Некоторые офицеры утверждают, что покинули место происшествия, пока еще шел митинг, но это наглая ложь, так как согласно уставу ни один офицер не имеет права уйти раньше, чем разойдутся граждане и будет получен приказ Главного управления. Об этом могут дать исчерпывающие сведения начальники отделений Главного управления.

Как только окончилась речь Зет, Префект, чрезвычайно раздраженный, распорядился, чтобы разогнали участников контрмитинга. И полицейские действительно стали очищать площадь. Он, начальник участка, пошел вверх по улице; он тоже призывал людей разойтись. В разговор он ни с кем не вступал, кроме адъютанта Генерала, которого принял за самого Генерала, потому что они очень похожи. Генерал был неподалеку. Нет, с ним он не разговаривал. Ни Янгоса, ни Вангоса он не видел. И не обратил внимания, стоял ли на улице Спандониса грузовичок. Впрочем, зачем ему было смотреть туда, если он был не в курсе дела? Но он был свидетелем всех хулиганских выходок террористов: видел, как они швыряли камни, слышал их ругань. Он даже слышал вполне отчетливо воззвание Зет о том, что жизнь его в опасности.

Когда Зет смертельно ранили, он сам был возле клуба. До него донесся рев грузовичка, он заметил, что один человек стоит в кузове, а другой падает на мостовую, побежал туда, поняв, что произошел несчастный случай, спросил, кто пострадал, и какой-то прохожий ответил: «Расправились с нашим Зет, убили его». Он не стал ничего предпринимать, потому что недалеко от фольксвагена, куда положили раненого, стояли Генерал и Префект. А присутствие начальства согласно уставу лишало его права самостоятельно действовать.

После окончания митинга, примерно в половине одиннадцатого, он сел в свою машину и поехал в участок асфалии, чтобы составить обычное донесение о том, каких коммунистов из своего района он видел на митинге. И там опять он повстречал Янгоса. «Что ты здесь делаешь?» — поинтересовался он. «Я ехал на своем грузовичке и сшиб кого-то, вот меня и задержали да приволокли сюда», — сказал Янгос. В участке сидели также два знакомых ему адвоката. Он зашел в кабинет, на дверях которого было написано «Заместитель начальника участка асфалии», и составил там донесение, а когда хотел уйти — он торопился, потому что у него было назначено свидание с женой, — на пороге столкнулся с Янгосом, который спросил его: «Господин начальник, мой грузовичок зарегистрирован. Так что же, отпустят меня или нет? А если будут держать, то где, здесь или в Управлении уличного движения?» — «Не знаю», — сухо ответил он. Потом вручил свое донесение дежурному офицеру, поспешно спустился по лестнице и покинул участок. То, что он пробыл там всего минут десять, подтверждает один из тех двух адвокатов.

Он вернулся домой, поужинал и лег спать. В половине третьего ночи его разбудил жандарм. «Господин начальник, — сказал он, — вас просят срочно прийти в участок. Вас вызывают к телефону». — «Кто это звонит так поздно?» — спросил он, с трудом продирая глаза. «Из префектуры», — ответил жандарм. Он встал, оделся и пошел в участок. «Начальник участка Нижней Тумбы слушает, — отрапортовал он, взяв трубку. — Вы меня спрашивали?» — «Василис, говорит Маврулис. Что ты так долго копался, я жду тебя бог знает сколько времени». — «Что случилось?» — «Дело вот в чем: префектура срочно требует Вангоса Прекаса из Триандрии. Прихвати с собой жандарма, хорошо знающего Триандрию, разыщи Вангоса и приведи его в свой участок, потому что я уже был у него дома, но его не застал». — «Арестовать Прекаса?» — «Нет. Приказ: найти и доставить в участок».

Вместе с тем самым жандармом, который поднял его среди ночи с постели, он разыскал Вангоса Прекаса и, как было ему сказано, привел в участок. О «добровольной явке» Вангоса он читал в утренних газетах, но все это ложь. Приказ о доставке Вангоса отдал ему Маврулис, а не другой офицер, как утверждал он сам во время следствия. Все это знают, и все лгут. И Генерал и Префект. Почему они хотят выгородить Маврулиса, ему не известно. А также не известно, кто отдал Маврулису такой приказ.

Потом его послали в участок, чтобы он подучил Янгоса и Вангоса говорить Прокурору, будто они засиделись в таверне и, когда, вдребезги пьяные, ехали домой, налетели на Зет. И что за чудо, он обнаружил, что те оба выучили уже эту сказку назубок. Тогда зачем же его посылали в участок? Возможно, для того, подумал он, чтобы устроить им генеральную репетицию перед встречей с Прокурором. И еще одно чудо он услышал от них самих, что они уже выложили все Прокурору еще до рассвета. Так зачем же все-таки его посылали в участок? Тогда он не мог этого понять, а теперь твердо знает: чтобы впутать его в грязную историю. Сослуживцы сделали все, чтобы свалить на него вину.

Это предположение подтвердили три факта, о которых он узнал много позже. В тот вечер один из полицейских начальников посетил участок. Нижней Тумбы и спросил у дежурного офицера, не был ли здесь раньше он, Мастодонтозавр. Дежурный офицер ответил, что заходил Маврулис. «Маврулис меня не интересует. Я спрашиваю о Мастодонтозавре», — заявил начальник. Это первое. Второе: когда он, составив донесение, собрался уйти, в участок прилетел весь взмыленный Маврулис. Сначала он пытался помочь Янгосу сбежать, но когда убедился, что сделать ничего не может, так как за ним наблюдает дежурный офицер, по-видимому не посвященный в тайну, то отвел Янгоса в камеру предварительного заключения и научил, какие ему надо давать показания. Что он, дескать, был пьян и так далее. И наконец, в парикмахерской Главного управления он получил сведения, что в ту среду вечером Маврулис зашел в комнату к офицерам жандармерии и заявил им, указывая на зал, где собрались благонадежные граждане, перед которыми ему предстояло выступить: «Увидите, что произойдет сегодня». Тогда один офицер, зная неуравновешенный характер Маврулиса, заметил: «Будь осторожен, убьют кого-нибудь, а мы не оберемся неприятностей». Маврулис как-то по-своему истолковал его слова, и разгорелась ссора. Дело, конечно, дошло бы до драки, если бы их не разняли присутствовавшие.

Из всего вышеизложенного следует вывод: вместо него за решеткой должен сидеть Маврулис, а он, Мастодонтозавр, должен быть на свободе.

Вот то немногое, что он хотел сообщить о своих коллегах. Теперь пусть ему позволят сказать два слова о тех, кого держат с ним вместе в тюрьме.

С Янгосом он познакомился опять-таки благодаря Маврулису. Однажды вечером Маврулис оповестил его, что коммунисты доставили в Нижнюю Тумбу листовки и что он распорядился уже устроить засаду возле их домов. Он даже сделал ему выговор по телефону за то, что он, начальник участка, не знает о случившемся. Тогда он сам пошел в дом своего агента и встретил там Янгоса, который в ту ночь дежурил на улице. Впрочем, переполох был поднят напрасно, потому что в Нижней Тумбе не появилось ни одной листовки. Еще раз он видел Газгуридиса во время приезда де Голля. И в последний раз, как-то утром, когда Маврулис попросил его свести с Янгосом одного человека из Каламарьи, который хотел поддержать этого грузчика деньгами, потому что оба они пострадали от коммунистов. Что это был за человек, может сказать Маврулис.

О Вангосе он слышал только как о темной личности, умеющей втираться в разные компании.

Варонароса он считал активным коммунистом. Однажды в 1962 году он купил у него двух канареек, поскольку тот занимается ловлей певчих птиц.

Главнозавра он выставил из своего кабинета, когда тот пришел похваляться, что члены его организации охраняли генерала де Голля. Он пригрозил переломать Главнозавру руки и ноги, если он еще раз сунется к нему, а тот в ярости завопил: «Я тебя поставлю на место!» У них были настолько натянутые отношения, что Главнозавр, состоя на учете в участке асфалии Нижней Тумбы, визировал удостоверения членов своей организации в другом участке. И слава богу, а то теперь ему приписали бы, что он давал указания Главнозавру; ведь его обвиняли по «делу о булавках» — о не существовавшей никогда «шайке с булавками», хотя на самом деле эти булавки раздали охранникам де Голля только для того, чтобы они могли узнавать ДРУГ друга.

Закончил он так:

«Естественно, возникает вопрос, почему до сегодняшнего дня я не представлял на рассмотрение правосудия фактов, касающихся лично меня. К сожалению, мне следовало идти по пути Пломариса, который, отделившись от группы обвиняемых офицеров и разграничив ложившуюся на них ответственность, взял себе адвоката, хотя кругом говорили, что нас всех амнистируют, если мы будем держаться вместе. Пломарис заявил тогда, что он не какой-нибудь бандит, чтобы ждать амнистии от правительства, и пошел своим путем. Если бы я поступил, как он, то не расплачивался бы теперь так дорого. Ведь есть неопровержимые доказательства, что другие люди пытаются свалить на меня вину, чтобы выйти сухими из воды. А главный принцип справедливости — это справедливое распределение ответственности.

Ваш покорнейший слуга Мастодонтозавр»

6

Постепенно я открываю свое лицо, думала его жена, свое настоящее лицо, которое столько времени, с того дня как ты умер, пряталось под разными масками. А кто такой ты? У тебя два глаза, нос, рот, шея.

Начав с шеи, я подбираюсь к твоему рту. И целую его. Твои губы — два песчаных откоса в бескрайнем океане, в котором тонет мой рот. А зубы твои — белые мышки; я любила их, одинокие фонари на морском берегу; если посмотреть на них сбоку, то, сливаясь, они точно образуют цепочку фонарей, белых фонарей во тьме твоего нёба и горла, поглощавшего воду стаканами. От твоих зубов я добираюсь до щеки, обожаемой, чистой, хотя она и мертвая, щеки, которая приняла столько поцелуев на Первом кладбище. Я не пессимистка. Я славлю тебя всего на этом празднике моего сердца. Твоих глаз я не хочу касаться. Я отказываюсь от них. Я отказываюсь от них, как от губительного сна.

Теперь я знаю, кто ты такой. Ты тот, кто ушел, и поэтому я буду всегда любить тебя.

Никого, вероятно, не интересуют мои чувства. Кроме меня. А без меня нет тебя. Это так просто. Чудно только, что без тебя нет и меня. Ты умер из-за роковой случайности. Я живу благодаря такой же случайности. Нас ничто не разделяет. Я живу для того, чтобы думать о твоей смерти.

Когда я вижу, как юные девушки идут по твоим стопам, я лучше осознаю твое бессмертие, потому что эти девушки, родив завтра детей, передадут новорожденным чувство, которое они питали к тебе.

Неорганические вещества переживают органические. Документы, материалы следствия, судебные протоколы — боже, как мертво все это! Мне кажется, что я служащая в отделе регистрации актов гражданского состояния. А тебя нет. Я скажу тебе только одно: я не могу думать о тебе здраво. Реально ты для меня не существуешь. Ты где-то далеко, там, где облака громоздятся друг на друга, в сети звезд.

Я чувствую себя богохульницей, отступницей, арестанткой. Наверно, должно произойти землетрясение, чтобы я пришла в себя и увидела, как вокруг рушатся здания, в прочность которых я верила, умирают люди, в долголетие которых я верила; увидела мир, перевернутый с ног на голову, хотя я считала, что он крепко стоит на ногах; тогда я пришла бы в себя и поняла, что причитания и сетования — удел людей иного сорта. Что будничная жизнь — это реальность. Что раз я предаю тебя ежедневно, я не достойна тебя.

Но нет. От всей души я кричу: «Нет!» Есть прибежище для мечты. Есть прибежище, где смерть может оцепенеть. А ты и я...

Вместе с тобой и мне приходит конец. Если я перестану тосковать по тебе, то перестану существовать. Если я внезапно увижу тебя перед собой, то растеряюсь, потому что я уже привыкла любить тебя только по фотографии.

Я говорю себе: надо бросить тебя. Но в глубине души не верю, что это возможно. Некоторое время я еще буду воспроизводить каждую черточку твоего лица. Так фотографы ретушируют фотографии покойников.

Но скажи, почему ты не хочешь со мной знаться? Почему не приходишь вечером в комнату с остановившимися часами? Я любила тебя в мою первую весну, не зная, что такое пост, воздержание, невозможность быть вместе. Ты был моей первой любовью. Второй не бывает.

Приди в эту пещеру, приди, широко раскрыв объятия. Возьми страстную женщину, вдову, хрупкую смертную душу, монахиню — возьми меня.

7

Старые коллеги, жандармские офицеры, предали Мастодонтозавра. Следователь поодиночке вызывал их на допрос. У них у всех было одно и то же заболевание: они страдали потерей памяти.

— Я, — сказал Маврулис, — заявляю: неправда, что... Тем более неправда... как утверждает начальник участка асфалии Нижней Тумбы... совершенно фантастично... скорей всего, неправда... также неправда... Впрочем, я не мог отдать приказ начальнику участка, потому что я по должности на шесть рангов ниже его.

— Я, — сказал второй офицер, — вовсе не присутствовал на вышеупомянутом митинге сторонников мира. В то время я и мои сослуживцы были заняты расследованием преступления так называемого Дракона. Двадцать второго мая около шести часов вечера меня вместе с Гевгенопулосом послали на розыски вышеупомянутого Дракона. Мы прошли по улицам святой Софии, Гермеса, Венизелоса, Драгумиса, по Новой улице Александра Великого до кондитерской «Флока», что напротив магазина Лампропулоса. На обратном пути возле старого здания торговой инспекции мы встретили Пломариса. «Что у нас нового? Что слышно?» — спросил его Гевгенопулос. «Ничего», — ответил Пломарис. Потом на рейсовом автобусе мы доехали до рощи Шейх-Шу, где, как известно, действовал вышеозначенный Дракон. Там мы встретили Паралиса, которого я спросил, есть ли какие-нибудь новые сведения о Драконе. Мы дошли пешком до таверны «Пентелис», что поблизости от Кавтандзоглио, оттуда через час добрались до центра города и расстались с Гевгенопулосом около его дома. Когда Мастодонтозавр хотел выставить меня как свидетеля, я сказал ему: «Какой же я свидетель, если мы с Гевгенопулосом не присутствовали при беспорядках, а были в том месте гораздо раньше».

— Я, — сказал третий офицер, — во время беспорядков и раньше находился там, где мне положено: охранял министерство Северной Греции и следил, чтобы коммунисты не организовали какой-нибудь диверсии.

— Я, — сказал Пломарис, — в тот день в четыре часа тридцать пять минут после полудня пошел к себе на службу, чтобы произвести вечернюю поверку жандармов. Дежурный офицер сообщил мне, что по случаю митинга сторонников мира я и мой коллега Кукос назначаемся в наряд и каждому из нас придается пятеро жандармов. В нашу обязанность входило не наблюдение за левыми, а предупреждение воровства и прочих уголовных преступлений в районе, где проходил митинг, и мы обязаны были явиться в штатском. Услышав об этом внеочередном наряде, я страшно разозлился — конечно, в душе, — считая, что для него не требуется столько людей — два офицера и десять жандармов! В это время в участок зашел Маврулис. Я был, как говорилось выше, в запале. «Опять загоняете нас на митинг. Это дело Главного управления безопасности», — заявил я ему. Маврулиса нетрудно вывести из себя, он любит покричать. «Значит, только нам заниматься борьбой с коммунистами?» — набросился он на меня. «Чего ты разошелся? Разве я коммунист?» — вскипел я. Вот все, что было сказано, хотя Мастодонтозавр утверждает совсем другое. А как доказательство того, что мы с Маврулисом тогда не сцепились, могу прибавить: потом, насколько мне помнится, я угостил его кофе.

— Я, — сказал пятый офицер, — ничего не знаю... Не знаю, кто... Неправда, что... Не знаю, были ли... Мастодонтозавр не особенно преследовал коммунистов. Он относился к ним довольно снисходительно: коммунистам — мелким собственникам давал разрешения на торговлю и не возражал против выдачи паспорта коммунисту Платонасу Одипоридису, который выехал в Россию для лечения порока сердца.

— Я, — сказал шестой офицер, — в среду, поскольку рынок был закрыт, занимался на улице вылавливанием воров и розысками Дракона. В участок я зашел лишь через несколько дней по своему личному делу, для встречи с человеком, продающим квартиру, которую я хочу купить. Относительно происшедших событий я, конечно, перекинулся парой слов с капитаном. Но явная ложь, будто я сказал, что меня интересует Мастодонтозавр, а не Маврулис.

— Я, — сказал седьмой офицер, — в тот вечер был на службе, и за мной зашел капитан в отставке Пулопулос, чтобы вместе со мной пойти в гости к Костасу, священнику церкви Явления Богородицы, у которого накануне были именины, а также к одной знакомой по имени Элени, которая накануне тоже была именинницей. Так как и мою жену зовут Элени, я не мог их вовремя поздравить. Проходя по улице Гермеса, я действительно видел Мастодонтозавра, приветствовавшего меня такими словами: «Добрый вечер, господин Полихронос». — «Добрый вечер», — ответил я, садясь в автобус. Неправда, будто я сказал ему: «Пусть их как следует вздуют». Было всего полвосьмого, и митинг еще не начался. В конце концов, мы с Пулопулосом никого не застали дома, ни священника — он ушел на крестины, ни тетушки Элени — она решила сходить в кино. Но мы просидели у нее дома до половины двенадцатого, дожидаясь ее возвращения.

— Я, — сказал восьмой офицер, — знаю, что Гевгенопулос был на митинге, по крайней мере вначале, и даже купил ремень с медной пряжкой в киоске недалеко от профсоюзного клуба.

— Я, — сказал девятый офицер, — утверждаю, что неправда... А также неправда, будто я видел, как Маврулис вертелся волчком на площади, где был митинг, и указывал на коммунистов.

— Я, — сказал десятый офицер, — прочитав объявление о переносе митинга в другое место, не смог туда пойти, так как был в штатском и направлялся в ресторан «Серраикон», где пообедал жареным зайцем, приготовленным хозяином специально для меня.

8

«Следователь уехал учиться в Париж как государственный стипендиат. Прокурор умер от болезни сердца. Хадзис и Никитас попали в тюрьму, обвиненные бывшим префектом в клевете. Офицеры жандармерии были переведены в тихие провинциальные городишки, где много зелени и мало дел. Наступила осень 196... года. Три с половиной года мы тоскуем по тебе. Три с половиной года король Константин изучает приемы японской борьбы. Он начал с джиу-джитсу, потом занимался дзюдо и вот уже год, как постигает тайны замечательного карате. Вот уже год, как сменилось правительство. Последнее время я чувствую себя какой-то опустошенной. Я живу в той же самой комнате и вижу напротив тот же самый дом. На балконе третьего этажа прежде каждый день сидела старушка и смотрела в бинокль; недавно она умерла. Теперь этот дом красят. Рабочие с утра до вечера распевают песни. Противоположный флигель, крытый нагревающейся на солнце черепицей, разделяет со мной одиночество. Начинающийся судебный процесс прояснит, возможно, многое, возможно, немногое. Значение имеет не столько результат, сколько сама процедура. Остается установить, кто ударил тебя ломом. Кто приказал тому, который приказал другому, который приказал третьему ударить тебя ломом. Балконы на той стороне улицы красят в красный цвет. Я дрожу. Зуб на зуб не попадает. Больше я не буду писать тебе писем».

Василис Василикос

Фантастическая хроника одного убийства

Перевод с греческого Р. Титовой

Москва. Издательство «ПРОГРЕСС», 1970