Злая Игра

Лето III

Оскал ушёл, в первую же ночь. Видимо, понял, что мы идём не туда, куда он хочет. А хотел он к детям. Я не спал, когда пёс уходил, поэтому слышал, как он поскуливал и ходил кругами около меня, решаясь на побег.

Что для меня значил его уход? Даже не знаю. Я вернул его к жизни, или к некоему подобию жизни. Примерно так же, как жителей Леса Трупов. Но я не мог думать о нём как о каком-то пройденном, но необходимом этапе своей «прокачки». Мы провели вместе всю зиму, полную холода, голода и чёрных пятен в моей памяти зиму. И пёс был таким, каким нужно — спасал меня, терпел со мной все лишения. Был злобным ублюдком, иначе не выжил бы. Его уродливая морда и ядовитые клыки купались в крови, и он был этому рад, он не знал другой жизни. Раньше жизнь приносила ему лишь боль.

Но я бросил его весной, оставил одного на долгое время. Когда хозяин вернулся, он был рад. Но я опять его бросил, уже в городе. Устраивал дела Свея, строил королевство, пусть и своими методами.

Даже злобная тварь хочет добра по отношению к себе. Я не мог дать его псу. Дети могли. Они его не бросали. Он мог их защищать.

«Не ной, — сказал мне Комок. — Ах, какой я несчастный, все кругом умирают, а те, кто не умирает, бросают меня. Я тебя тоже покину, после нашей победы. Будешь обо мне грустить?»

«Конечно».

«Странный ты человек. Многое с радостью бы от меня избавились при первой же возможности».

«Какой есть. Я — часть Тьмы».

«И Света, а во мне только Тьма, запомни это».

Убедившись, что Оскал ушёл на достаточное расстояние, я уселся и раздул костёр. Тени подтвердили — пёс направлялся к дому Гаи и Локта по прямой, как стрела, дороге.

Что ж, там ему действительно будет лучше. Если там, куда я иду, будет карман, пса опять пришлось бы бросить. В общем, что не происходит, всё к лучшему. Да, остановимся на этой позитивной ноте.

Шорох травы, сминаемой чьими-то сапогами, заставил меня раствориться в Тени. Костёр я тушить не стал — в его свете приближающегося будет видно лучше, его всполохи дадут Тень…

Яркая вспышка света едва меня не ослепила. Кто-то пытался рассеять Тень там, где я только что сидел, вот только я уже далеко от этого места.

— Я тебя вижу, — раздался хрипловатый женский голос. — Не веришь? Поза такая, будто в кустиках посрать сел.

Я выбрался из ложбинки и подошёл к костру, возле которого Судья уже разбирала свою походную сумку. Расстелив на земле одеяло, она скинула пояс с мечом и принялась раскладывать скудный ужин — вяленую мясную стружку и сухари.

— Жри, — грубо сказала она, подталкивая ко мне часть еды.

— На хрена? — в тон ответил я.

— Обычай. Разделив еду, мы становимся вроде как… — Судья задумалась и, кажется, даже смутилась. — В общем, семья всегда ест за одним столом, поэтому разделив еду с другим человеком… — девушка опять замолчала.

Слова «друг», «соратник» не говоря уже о «родственник» в нашем случае не подходили совсем.

— Я понял, — буркнул я, принимая кусок мяса. — Вот только скажи — какого хрена ты тут делаешь?

Судья задёргалась. По крайней мере, её нижняя губа начала подрагивать будто от страха.

— Я сегодня была в Зелёном Берегу, проверяла новобранцев. А когда обедала, ко мне пришла женщина в белом платье…

— Теперь ясно. Дала карту и сказала идти в указанном направлении.

— Нет, дала вот это. — Судья вытащила мой амулет, составленный из височных костей, и кинула мне на колени. Я даже не знал, что он у меня пропал. Видимо, поцелуй от Алой имел ещё и корыстные мотивы. — И сказала, чтобы я догоняла тебя, иначе она быстро найдёт другую Судью.

— Она может, — буркнул я.

— Я это быстро поняла. Кто это такая?

— Дочь Игрока.

Судья сплюнула и зло выругалась. Игрока здесь не любили. Интересно, откуда здесь о нём знали? Я задал этот вопрос Судье.

— Он частенько появлялся здесь в последнее время, набирал героев, обещая баснословные богатства, и уходил с ними куда-то. Возвращались немногие, а те, что возвращались, были уже другими людьми. — Она замолчала, закусив губу. Чёрт, да она же ещё совсем девчонка. — Мой отец был одним из тех, кто вернулся. Он мне ничего не рассказывал о своём походе с Игроком, но… — Судья замолчала, воспоминания явно были ей неприятны. — В общем, мать говорила, что он сильно поменялся после того, как вернулся.

Наши глаза встретились лишь на долю секунды, но я успел увидеть то, что Судья не хотела мне рассказывать.

Больше книг на сайте - Knigolub.net

…Высокий мужчина лет тридцати грубо держал её за руку. Маленькая девочка, не понимающая, что происходит, плакала. Перед её застланными слезами глазами болтались три мальчика — её братья, и бородатый здоровяк, в котором я признал помолодевшего Гризли, собирал под ногами каждого повешенного костёр.

— Мы должны быть уничтожены, все до последнего. — Отец перевёл взгляд на неё. — Все до последнего. Наше проклятое семя должно погибнуть. Я вырезал бы тебе матку, если бы он не запретил мне трогать тебя. Поняла? — Он поднял девочку на вытянутую руку и зло заглянул её в глаза. — Обещай, клянись, что никогда не ляжешь с мужчиной и не зачнёшь от него ребёнка. Клянись!

— Папа… папа…

Мужчина встряхнул её так, что выбил плечевой сустав.

— Клянись!

— Клянусь! Клянусь!

Он отбросил её к матери, избитой до полусмерти — она пыталась защитить детей.

— Гризли! Клянись, что сделаешь то же.

— Клянусь.

— Хорошо. А теперь…

Кузнец, закончивший с кострами, вытащил нож. Отец Судьи поднял валяющийся под его ногами окровавленный кинжал. И, спустив штаны, они оскопили себя под корень, выбросив ошмётки своей плоти в разгорающиеся костры…

Я рефлекторно поднял руку, защищаясь от удара. Не смертельного, как это обычно бывает, а от обычной пощёчины.

— Ублюдок, — прошипела Судья. — Зачем ты лезешь мне в голову? Кто научил тебя этому?

Я промолчал, а она, абсолютно раздавленная, уселась на своё одеяло.

— Как тебя зовут? — спросил я после долгой паузы.

— Зови меня Судья, Палач. Ты мне не друг и не родственник, чтобы по имени называть.

Я какое-то время молчал, а потом тихо сказал:

— Гризли нарушил клятву.

— Не совсем. К тому времени, как он вернулся в свою деревню, мой отец уже был мёртв, потому клятву можно было нарушить… в какой-то мере… Он оскопил сыновей, а дочери вырезал матку, Гая едва спасла девочку от смерти. А Нервилу он служил, потому что тот заставил его — конунг победил кузница в честном поединке и стал ему господином.

Я не нашёлся, что ответить. В конце концов, безумие, вызванное Скверной, закончило дело, которое начал сам кузнец. Не приходилось сомневаться, что отец Судьи и Гризли в походах с Игроком навидались такого, что поняли — кровь Корда является проклятьем этого мира. Достаточно вспомнить о прошлой и этой Смуте. Не будь у Корда потомков, Гасп не уничтожил бы с их помощью столько человеческих жизней.

Мы смотрели в костёр, я машинально жевал мясо, а Судья, видимо, предавалась мрачным воспоминаниям. В этот момент я почувствовал, будто между нами действительно появляется какая-то связь. Но стоило мне ещё раз посмотреть на неё, как эта воображаемая связь быстро разрушилась.

Девчонка осталась светочем, если так можно выразиться. Она продолжала верить в добро даже после того, что произошло с ней. Во мне проснулась Тьма после доли (с личностной точки зрения — точно) тех мучений, что перенесла она. Судья же продолжала давать людям надежду. Конечно же, не нам, пришлым, а своим землякам. И они верили в неё, видя спасение уже в её существовании. Поэтому девчонка сильна без всяких изменений своего тела или полчищ подпитывающих ещё энергией полутрупов. Вера людей в неё придавала ей сил.

Словно по команде, мы улеглись спать у затухающего костра. Мы уже были на территории жрецов, но не боялись их. У меня был Комок, отсыпающийся, пока бодрствую я, у Судьи, видимо, свои методы защиты.

Я заснул почти сразу.

И мне опять снился чужой кошмар, как это было с Треей. Сначала мне снились какие-то болота с обезглавленными трупами, а потом пришёл кошмар Судьи, чёткий и явный, как воспоминание. Я погрузился в него, словно был участником тех событий.

Улица, залитая кровью, дома со снятыми с петель и выломанными дверьми. На грубо сваленном кострище, разнося по улицам вонь гари, горел отец Судьи. Сама девчонка валялась у костра, её правая рука невыносимо болела. Её мать, избитую, в ободранном платье, раскладывали на брусчатке четыре мужика. Горожане смотрели на них, но никто не вмешивался, то ли от страха, то ли от того, что натерпелись в последние годы от её отца.

— Ну-ка, давай я покажу тебе, что такое настоящий мужчина, — шипел один, — а то твой-то давно уже баба. Был. Не трепыхайся, шлюшка, тебе понравится.

Девочка не понимала, что происходит. Что они делают с её матерью, но знала, что ничего хорошего. Она хотела заплакать, но слёзы покинули её в тот день, как отец убил братьев.

— Погоди, — сказал один из мужиков, — делать это на глазах у девки слишком жестоко.

— Так вырежи их ей. Кром приказывал её не убивать, а уж до остального мне дела нет.

Первый говоривший присел к девочке, наступив ей на грудь, и, потянув за волосы, приставил к виску нож. Шпора разодрала кожу на рёбрах, но она почти не почувствовала боли — слишком большие муки причиняла сломанная рука.

— Твой папа — очень плохой человек, — сказал он, — и за это платите вы с мамой. Ты это понимаешь?

Нож прочертил неглубокую кровавую полосу от одного виска к другому, лоб жгло словно огнём.

— Очень плохой.

Вторая полоса, на сей раз ниже глаз.

— С тобой будет то же, что и с твоей мамой, когда мы отдадим тебя любителям девочек.

Она закричала, когда кровавая пелена сменилась тьмой. А держащий её человек продолжал вычерчивать на её лице кровавые узоры, уже без всякого порядка. Но это продолжалось недолго. Злой человек закричал, и она почувствовала, что его нога исчезла с её груди.

— Убить, всех! — прорычал кто-то. — Девчонку и бабу к жрецам.

— Нет! — закричала мать. — Нет!

Девочка не видела, что происходит, но по крику поняла — мать бросилась в костёр. Что ж, сейчас и она…

Чьи-то руки подняли её с мостовой, к горящему лицу прикоснулось что-то прохладное, снимающее боль.

— Чёрт, если бы я так долго не возился с его безумной гвардией… — прошептал тот, кто держал её.

Знакомый голос. Это тот, кто убил отца, Кром. Бывший отцовский военачальник. Тот, кто поднял против него восстание. Красивый и добрый человек, который когда-то (когда ещё братья были живы) учил её кататься на пони.

— Я хочу умереть, — сказала она.

— Нет, Ораю, нет. Если он, безумец, оставил тебе жизнь, я не могу отнять её. Я любил твоего отца, тебя, твоих братьев. Моё сердце обливалось кровью, когда я убивал моего обезумевшего господина. А тебя я просто не могу тронуть.

— Они меня тронули…

— Они за это заплатят.

— Как я? Как я заплатила за зло моего отца?

— Тише, тише, девочка… Никто не должен платить за чужое зло, только за своё. Гая! Наконец-то! Возьми людей и отнеси её к жрецам. Посмотри, что можно сделать с её рукой и глазами!..

— Я сделаю так, — тихо сказала девочка, — чтобы каждый заплатил за своё зло…

Я проснулся перед рассветом и тяжело сел. Голова раскалывалась так, будто это мне изрезали всё лицо, а потом ещё и вбили в висок кол. Судья уже раздувала костёр, а Комок, что-то промямлив, смылся — ему наша новая компания совсем не нравилась.

— Кто такая Топлюша? — спросила Судья, когда мы принялись за завтрак. — Ты любишь её?

— Откуда ты про неё знаешь?

— Ты звал её ночью.

— Я любил её, — сказал я. После того, что я увидел во сне, мне тоже нужно было что-то рассказать ей. — Но женщина, которая думала, что любит меня, убила её, чтобы я достался только ей.

— Любовь причиняет только страдания, — задумчиво проговорила Судья.

— Не только.

— В наше время — только. — Она поднялась с одеяла и принялась собирать сумку. — Ведь женщина, о которой ты говоришь, тоже мертва — я слышу это по твоему тону. Инча сейчас страдает, но к тебе она никогда не вернётся, я её знаю. — Судья на миг замолчала, а после сухо буркнула: — Жри быстрее. За вчерашний день мы прошли слишком мало. У нас осталось всего девять дней.

Я затолкал остатки сыра в рот и, жуя, принялся собирать свои вещи.