1 Пятнистая змея

Старая монахиня встает, но Сандра не хочет, чтобы она уходила. Ей так одиноко, ей нужно общение.

Постойте, сестра. Что вам рассказать?

Расскажи о ферме, Сандра,тихо говорит монахиня.

Я была совсем маленькая. Плохо помню.

Монахиня встрепенулась, как птица, готовая улететь.

Моя мать собиралась выйти замужи была вынуждена оставить меня на ферме у бабушки на некоторое… ну, на долгое время. Так что мне даже пришлось сбежать.

Сбежать? — улыбнулась сестра.Как тебе это удалось?

Змея помогла.Сандре показалось, что глаза монахини вспыхнули при упоминании о самом древнем представителе отряда пресмыкающихся, белые пальцы зашевелились в предвкушении жертвы. Пытаясь удержать внимание монахини, Сандра продолжила рассказ о безногих тварях.


Одна змея — зеленая и тонкая, ее голова колышется над травой. Вот их уже две, три, я сбиваюсь со счета. Маленькая коричневая ползает у корней. Длинная черная свисает с ветки дерева. Толстая серая затаилась меж камней, но я-то знаю: самые опасные, красного цвета, готовятся к нападению в сарае. У меня закружилась голова, когда я попыталась уследить за всеми, и я закрыла глаза, прислонившись лбом к холодному стеклу. Змеи не исчезают. Я совершенно отчетливо вижу: вот они извиваются в моей голове такие огромные, что мне становится еще страшнее. Я прыгаю обратно в постель, но, если лежать очень тихо, можно услышать, как они совокупляются и размножаются где-то под домом. Нечего и думать о том, чтобы укрыться одеялом с головой, ведь там, меж простыней, может прятаться молочно-белая змея.

— Сегодня день спаривания змей, — предупредила меня бабушка, — они будут повсюду, так что лучше оставайся дома.

Мне не нужно повторять дважды. Сегодня ничто не заставит меня выйти за порог. Случись пожар, я сгорю вместе с домом — маленькая Жанна дʼАрк из Огайо. Мне казалось важным, чтобы все было как можно драматичнее.

Только я устроилась на кровати, почувствовав себя в безопасности, как спокойное утро лопнуло, словно водяной пузырь, с дикими визгами, полными нечеловеческого ужаса. Подобные гортанному крику пернатых хищников, они доносились из сарая, куда по утрам бабушка ходила ухаживать за коровой. Наверное, она не смогла выбраться, и красные змеи напали на нее. Я не знала, что делать. Не знала, чем ей помочь. Мне было всего шесть лет, и я, в отличие от бабушки, не представляла, как убивать змей.

Бабушка была бесстрашным борцом со змеями. Когда я в первый раз, бледная как полотно, влетела в дом, вопя: «Змея! Змея!», взгляд бабушки тут же заставил меня замолчать. Только грозовые тучи над равнинами Огайо были страшнее этих черных глаз.

— Где, деточка, где? — прогремела она, схватив длинную острую мотыгу, всегда стоявшую под рукой на крыльце.

Я указала на ручей, где в естественном холодильнике хранились молоко и масло, и бабушкины глаза загорелись адским пламенем.

— Молочная змея? А может, щитомордник? — засмеялась она и, издав воинственный клич индейца, пошла навстречу захватчику, как на битву с заклятым врагом.

Воодушевленная ее отвагой, я тоже закричала и побежала следом через волнующееся море травы.

Змею мы там не обнаружили. Но я могла поклясться, что видела ее. И во второй раз тревога была ложной, и в третий, после чего бабушка наклонилась ко мне и заставила описать мою змею; ее волосы спутывались на ветру, а горящие глаза, казалось, вот-вот зажгут степной пожар. Когда я упомянула о больших белых пятнах на животе змеи, бабушка сузила глаза — точно эскимос щурится в метель. Недобрый знак. Воздух между нами стал ледяным.

— Лгуны кончают исправительной школой, Кассандра, — сказала она.

Кассандрой бабушка называла меня только по торжественным случаям или когда очень сердилась. Я смотрела, как она идет обратно в дом, и мне чудилось, будто я остаюсь на айсберге и уплываю в черно-белый мир. Понадобились часы, чтобы краски вернулись в мою бедную душу, чтобы трава снова стала зеленой, чтобы солнечный свет опять был теплым, чтобы запах жимолости ударил мне в нос. Только когда она назвала меня Сандрой, я была вновь допущена на ее сторону, и, поверьте, вам бы ни за что не захотелось оказаться на другой. Растения вяли. Животные умирали или исчезали. Я видела, как целое поле захирело и погибло, когда она отвернулась от него. За какие такие грехи? И вот, там, где я представляла, что плыву в волнующемся море зерна, голая земля теперь молча страдала под палящим солнцем. «Поле должно оставаться под паром!» — сказала тогда бабушка, и я надеялась, что она никогда не оставит под паром меня.

Я решила все держать в себе, потому что воображение — штука опасная, особенно в моем случае. Живое, яркое и совершенно неуправляемое, оно всегда подводило меня, и я оказывалась в дурацких ситуациях. Вот еще одна причина, чтобы не идти спасать бабушку от змей, говорила я себе. Может, те крики из сарая существуют только в моей голове, и никаких змей там нет. К тому же ничто не предвещало беды: солнце светило по-прежнему, белые облака в замысловатых платьях шествовали величавой походкой по бальному залу неба. Все, кажется, в порядке… кроме птиц. Птиц не слышно. Значит, крики были настоящие. У меня заныл живот: приступ вины и страха, что не будет никого, кто позаботится обо мне. У мамы медовый месяц, бабушка при смерти, а я еще не завтракала и, возможно, никогда больше не пообедаю.

Визг прекратился внезапно, и наступила жуткая тишина. Когда птицы запели, как ни в чем не бывало, я решила, что они предатели. Уставившись на сарай поверх зеленого травяного моря, усеянного тут и там желтыми одуванчиками, я молила, чтобы все это было лишь ужасной игрой моего воображения. Из сарая вышла бабушка, вся в крови от сотен змеиных укусов. И не подумав умирать, она направилась к дому, вытирая кровоточащие руки о залитый кровью фартук. Из-за перил я видела, как она прошла прямо на кухню и достала из ящика лучшие мясницкие ножи. Она подняла глаза, похожие на два тлеющих уголька, и, указывая на меня ножом, отчеканила приказным тоном:

— Не выходи из дома, слышишь? И ешь свой завтрак. Он на столе с раннего утра.

Разинув рот, я смотрела, как она идет обратно к сараю, чтобы расправиться со змеями и спасти ферму. Моя бабушка была самым бесстрашным борцом со змеями во всем Огайо.

Однако на следующий день все выглядело уже не таким героическим, ибо я заметила, что пропал мой любимый поросенок Гарри. Я научила его приходить на звук погремушки, сделанной из жестяной банки и сухих кукурузных зерен, и, похоже, именно этот трюк безжалостно использовали, чтобы заманить Гарри в ловушку. С одной стороны, это хорошо, значит, никакого дня спаривания змей вовсе нет. С другой — ужасно, потому что бабушка не геройски сражалась с ползучим воинством, а убивала в сарае беззащитного поросенка. Почему же меня пугают исправительной школой, если ложь у нас явно семейное и бабушка тоже врет? Но при всем при том, несмотря на жестокость убийства, я знала, что скорее соглашусь на роль сообщницы, чем откажусь от толстой свиной отбивной в сухарях на ужин. Это смущало меня. Я не желала замечать очевидное. По правде говоря, я хотела верить бабушке, вот и все. Пусть будут отбивные!

Позже вечером, в нашей темной, похожей на пещеру кухне с закопченными стенами и старой печкой, я угрюмо ждала порции свиной отбивной (на этот раз порция состояла из двух кусков, а на завтрак будут толстые-толстые ломтики бекона). Бабушка сидела, держа на коленях свою любимую таксу. Я смотрела за тем, как она ловко выдирает клещей из тела собаки и бросает их в огонь, где они лопались. Мы с собакой были заклятыми врагами с того самого дня, как я приехала в желтом такси — в машине, которая увезла мою маму и когда-нибудь вернется за мной. Я потянулась к коробке с раскрошенным куском свадебного торта, присланного мамой, и замерла, услышав тихое рычание. Собака непременно цапнула бы меня — я не могла приближаться к бабушке, когда она рядом. Оставаясь наедине со мной, эта дура не рисковала огрызаться, потому что я все время ее гоняла, но под защитой бабушки, лежа у нее на коленях, она была способна даже укусить. Пришлось отступить. При виде того, как сильные бабушкины руки снова и снова гладят тело собаки, у меня заныло в груди. Ко мне эти руки никогда так не прикасались. Меня снедала зависть.

После ужина, наевшись досыта, я вполуха слушала, как бабушка, сев на своего любимого конька, говорила о мужьях и о том, какие они все сволочи. Словно заправский ветеран боевых действий, она рассказывала о войне, все еще гремевшей где-то на далеких фронтах битой посуды и заплаканных подушек, о войне, в которой предстоит сражаться и мне, как только я вырасту.

— Он вернулся со своим дружком, хотя я его терпеть не могла, и оба пьяные. От них разило. Я сказала, что не собираюсь тут с ними сидеть и пойду на озеро, а он говорит: «Ну уж нет».

Золотые боевые медали бабушка носила в ушах и на пальцах; мне нравилось, как они поблескивали, когда она склонялась над очагом — единственным красным глазом кухни, которая черным пушистым зверьком свернулась калачиком и укрыла нас от дувшего с огайских холмов пронзительного ночного ветра, под которым все деревья гнутся к юго-западу.

— И что дальше?

— Меня это взбесило, и я его ударила, как тебе это? — Она рассмеялась. Глаза у нее стали черными и блестящими, когда она добралась до этих слов в рассказе. — А он в ответ ударил меня, представляешь? Слабую, беззащитную женщину. Я ему все высказала. И стала звать на помощь, но его дружок и не думал за меня вступаться: два сапога пара. Знаешь, что он со мной сделал?

— Нет.

Вообще-то я знала, потому что бабушка рассказывала свои истории по нескольку раз. И все же я любила слушать их снова и снова.

— Наверное, мне не следовало бы тебе это говорить, ты еще маленькая, но я не хочу, чтобы ты совершила ту же ошибку. Я для того и назвала тебя Кассандрой, чтобы ты могла предвидеть, что произойдет.

— Это мама назвала меня.

— Твоя мама никогда не могла ничего сделать как следует. Она погано себя чувствовала и не пошла на твои крестины, так что мне пришлось выбирать тебе имя. Да это и хорошо, а то она собиралась назвать тебя как-то по-дурацки, вроде Нэнси.

— Фу, Нэнси… мама зовет меня Кэсси.

— Ну, это сокращенное от «Кассандра», а Кассандра была великой пророчицей.

— А кто это?

— Тот, кто предсказывает будущее по внутренностям птиц.

— Поэтому прилетают птицы?

— Какие птицы?

— Птицы прилетали, когда ты заснула в огороде вся запутанная в тыквенных усах.

— Я никогда не засыпала в огороде.

— У тебя глаза были открыты, но ты не двигалась.

— Ты хочешь сказать, не спала, а… Не в состоянии закончить фразу, она уставилась на меня, как будто испугавшись чего-то, так что я решила вернуться к разговору о дедушке.

— Расскажи, что сделал дедушка? Что он еще сделал?

— Он связал меня, положил в ванну и говорит. «Вот тебе озеро. Хочешь поплавать — открой кран». Подлый гадкий сукин сын — вот кто он, и какой же я была дурой, что влюбилась в него. — В желтом свете лампы она задрала юбку, показывая огромный синяк над чулком размером с голову скалящейся собаки. — Вот полюбуйся! — Я нагнулась, но такса угрожающе зарычала. — Дед твой постарался, уж двадцать лет прошло.

По правде говоря, я не часто заглядывала под юбку к своей бабушке, так что ни в чем не могла быть уверена, но я знала о синяках почти все, у меня самой бывали и покруче, этому же на вид было не больше недели. Я села на место, чтобы такса заткнулась, а моя старая милая бабушка подлила себе в кофе еще виски. Никто не защищал меня так яростно, никто так завораживающе не говорил со мной часами до поздней ночи… и все же, помимо своей воли, я менялась. Я больше не верила ей. От этой мысли мне делалось дурно. Я совершенно не боялась лезть на дерево, если имелись ветки, за которые можно ухватиться. Но теперь, когда я узнала, что бабушка врет, ухватиться мне было не за что. Обещание, что этот особенный медовый месяц закончится, было таким же обманом, как и день спаривания змей, и надежда на то, что желтое такси вернется за мной, исчезла, оставив лишь густое облако красной пыли.

Вокруг меня сгустилась тьма, и мне стало жутко. Мир больше не был волшебным. Его наполнял безымянный ужас. Я чувствовала себя уязвимой, словно мышь, которой негде спрятаться. Я не могла жить в этой страшной темноте.

И я решила убить себя. По моим расчетам, лучше всего было спрыгнуть с дерева. В ту ночь я добралась до своего шалаша на дереве и даже выше, так высоко, что ветка, за которую я держалась, сильно раскачивалась на ветру. Ослепительно яркая, как прожектор, выискивающий самолеты-фантомы, луна освещала долину, превратив дорогу в серебристую ленту, петлявшую между пушистыми сонными холмами. Я впилась в нее глазами. Каждый раз, собираясь прыгнуть, я думала: нет, подожду. А вдруг появится желтое такси? Вскоре стало ясно, что я умру, только если усну и упаду с дерева, но это казалось недостаточно драматичным. Я слезла. Мне было суждено остаться на земле, бродить по грязи там, где раньше колосилась золотая пшеница, отбывать наказание в этом аду.

По ночам, когда бабушка напивалась, что случалось все чаще, я забиралась в объятия моего нового друга — дерева — и уговаривала длинную змею — дорогу — выплюнуть желтый кусочек надежды, который она проглотила. Наши серьезные переговоры длились неделями, и однажды, ожидая ответа, я впервые услышала голос дерева. Чарующий шелест тысячи лиственных язычков проник ко мне в уши, подарив бесценные сокровища, истории о вещах необъяснимых, о том, что я не одинока, что звезды — это мерцающие глаза, наблюдающие за мной сквозь занавес ночи, что я оттуда пришла и туда отправлюсь в конце. Иногда ветер врывался в листья, раскачивая ветку, на которой я сидела, и тогда они заговаривали все разом, успокаивая меня: «Не бойся». Они открыли мне тайну, рассказали, как приручить ветер, самого дикого зверя, и как протянуть ему руку, забыв о страхе.

Теперь, когда ветер с воплями вырывался из-за холмов и сминал траву, я больше не пряталась за бабушкиной спиной. К ее изумлению, я совсем перестала бояться грозы, и она часто видела, как в самую ненастную погоду я стою на улице, раскинув руки. Я больше не нуждалась в ее защите, и это беспокоило старую женщину, которая временами с тревогой посматривала на меня украдкой.

Но я усвоила урок и больше не рассказывала о своих новых друзьях. Так что когда, сооружая плотину, я увидела в воде черную змею с белым ртом, как будто набитым ватой, то не стала звать бабушку. Просто тихонько сидела и серьезно разговаривала с ней.

Через несколько недель, когда бабушка торжествующе объявила, что убила змею, которая, не скрываясь, лежала на крыльце и грелась на солнце, словно какая-нибудь кошка или собака, я заметила, как ей стало обидно от того, что я даже не улыбнулась, а лишь мрачно спросила, могу ли видеть своего мертвого друга. Положив змею у корней дерева, старуха палкой указала на два необычных белых пятна на ее животе, такие, как я и говорила.

— Не подходи, даже мертвая змея все еще может укусить тебя, — предупредила она и ткнула в змею палкой, отчего змея непроизвольно свернулась и развернулась.

— Будет извиваться так до захода солнца, потому что душа не может покинуть ее тело до темноты.

— Почему?

— Потому что Бог наказал ее. Раньше у змеи были ноги. Обычные ноги. Но Бог отнял их и заставил ее ползать по земле.

— За что?

— За то, что змий дал Еве знание.

— Но в школе говорят, что знание — это хорошо.

— То другое знание — страсть.

— Секс? — Слово было запретное, и я понизила голос.

— Нет, секс — это то, с помощью чего все божьи твари размножаются. — Бабушка засмеялась и продолжила шепотом: — Страсть истинной любви, страдание, которое манит тебя к Богу, как мотылька к пламени. Огонь, который может погасить только смерть. Он будет жечь душу до тех пор, пока ты, как безумная, не бросишься в море.

Мне стало нестерпимо жалко змею.

— Я побуду с ней до захода солнца.

— Ладно… — Я знала, что она не хотела оставлять меня здесь со змеей. — Пойду в дом, испеку твое любимое шоколадное печенье. Может, это тебя обрадует.

Бедная бабушка, она даже не подозревала, какого свирепого маленького воина вырастила во мне, пока не обнаружила свою любимую собаку в дождевой бочке.

С окаменевшим лицом я сидела, скрестив ноги, рядом с умирающей змеей. Необходимо было извиниться; мы с ней заключили торжественное соглашение о том, что моя мама вернется, но бабушка все испортила. Конечно, месть была в порядке вещей. Должно состояться жертвоприношение. Черные кольца змеи поднялись и перевернулись, когда ветер уселся на дерево над нами. «Отомстить, — монотонно распевала я, — отомстить этой сонной собачонке с дурацкими коротенькими ножками и длинным тощим тельцем, которое все время ласкают».

Я знала, что листья пытались отговорить меня, ветер молчал и змея вовсе не требовала мщенья, но, хотела я того или нет, в моей крови была та же ярость, что и у бабушки. И ничто не могло удовлетворить меня, кроме убийства.

Все прошло гладко. Я осматривала восточную часть дома. Завернув за угол, я лицом к морде столкнулась со своим врагом, избалованной таксой. Она визжала так же отчаянно, как и мой поросенок, но я не сжалилась и окунула ее вниз головой в бочку с дождевой водой. А потом отступила. Порыв спасти и желание убить ее парализовали меня, когда я услышала, как она скребет своими лапками по стенкам бочки. Они были слишком короткими, чтобы она смогла выбраться. Собака больше не скулила, она боролась за свою жизнь, а я не могла пошевелиться. В ожидании, что кто-нибудь перевернет бочку, она могла продержаться еще секунд десять, до того как, наглотавшись воды, утонет. Чем больше собака боролась, тем меньше я осознавала происходящее.

Когда бабушка нашла нас, она схватила меня и сжала в объятиях, как в тисках:

— Детка, иди сюда. Я не стану наказывать тебя. Ты сама себя наказала. Тот, кто способен убить беззащитную собаку, будет очень несчастен, но даже не поймет этого. Моя бедная девочка, защити себя, Сандра, защити себя.

Слезы в глазах бабушки испугали меня, и я сказала, что ничего не сделала и не знаю, как собака забралась в бочку. Сначала она назвала меня лгуньей, а потом убийцей. Но, раз уж это у нас в роду, я не видела ничего плохого ни в том, ни в другом прозвище, так что осталась непоколебима и была вознаграждена. Все случилась так, как и обещала змея. Бабушка позвонила маме, и тем же вечером за мной приехало желтое такси, чтобы отвезти в новый дом в пригороде Кливленда, где мама и новый папа ждали меня.


Когда Сандра закончила свой рассказ, сестра Габриэла наклонилась и поцеловала ее. Сандре не приходило в голову, что в этой истории может быть что-либо грустное, но, увидев печаль в глазах монахини, она заплакала.


В машине Сандра сидела, плотно сжав губы и уставившись прямо перед собой. Бабушка не попрощалась с ней, и Сандра не позволила воспоминаниям о старухе забраться в машину. Она взяла с собой ветер, язык листьев и веру в то, что змеи — это друзья. Сама того не ведая, бабушка все-таки смогла незаметно передать ей кое-что: дар предвидения.

По дороге к дому старая женщина в одиночестве размышляла о всех детях, которые в разное время вырастали на этой ферме лишь для того, чтобы покинуть ее. На мгновение она задумалась: почему мать Сандры, ее родная дочь, никогда не приезжала к ней? Но ведь и у нее самой не было времени навещать свою собственную мать, — наверное, это у них в роду. Взгляд на холмы, покоящиеся на горизонте плавными изгибами спящей великанши, заставил ее забыть об этих глупых вопросах. Она вспомнила о делах. Огород надо прополоть и подвязать тыкву. Конечно, она посадила ее специально для Сандры, чтобы девочка могла есть пирог со свежей тыквой, когда захочет, так что теперь можно и не утруждаться. Но бабушка была не из тех, кто пускает все на самотек, и два года спустя она умерла у себя в огороде в борьбе с третьим поколением усов той самой тыквы.

Больше они друг с другом никогда не разговаривали, но последнее слово все-таки осталось за бабушкой: она умерла в день рождения Сандры с единственной целью — отменить праздник, — во всяком случае, Сандра думала именно так.

Загрузка...