Змея

Тряпичная кукла

Из переулка показались два мальчишки. За ручки они держали тряпичную куклу. Худое тельце безжизненно свисало, длинные, гротескно тонкие ножки болтались в воздухе. Один мальчик достал из кармана штанов ржавую губную гармошку, подул в нее, и раздались высокие, резкие звуки. Второй мальчик захихикал и дерзко огляделся по сторонам. Дети были босые, в широких штанишках на помочах, перешитых из старых пальто. На одном был длинный черный пиджак с дырами на локтях. Разбежавшись, он перепрыгнул через слегка дымившуюся на асфальте кучу лошадиных яблок. В окне дома напротив школы сидела рыжеволосая девушка и кормила голубей черствой булочкой. Несколько крошек упало под ноги высокому согбенному мужчине в мессианских сандалиях. Он погрозил в окно кулаком и торопливо ушел.

Мальчишки с куклой убежали в сквер. В распухшем тряпичном носу торчала новая блестящая булавка, плохо сочетавшаяся с потасканным видом игрушки. В песочнице сидела девочка с зеленой жестяной лопаткой. Увидев булавку в носу куклы, она закричала. Мальчик с гармошкой забрал у девочки лопатку и выкинул на тротуар. Девочка оглушительно завопила, как будто у нее вдруг прихватило живот. И тут с небес — на самом деле с верхнего этажа покосившегося домика на углу переулка — раздался голос, сообщивший чертовым нахалам, чтоб они не обижали девочку, а не то!.. Девочка показала мальчику с губной гармошкой нос, схватила свою лопатку и мышкой шмыгнула в подъезд, сверкая длинными и тонкими паучьими ножками. Мальчишка в пиджаке раскрутил куклу, как пращу, и бросил в окно. Несколько раз перевернувшись в воздухе, кукла мягко ударилась в окно второго этажа домика, но в квартире никого не было. Кукла сползла по стеклу головой вниз и осталась лежать на подоконнике на животе после расстрела. Finita.

Из высокого светло-красного здания школы на другом конце маленькой площади, которой, словно аппендицитом, заканчивалась слепая кишка переулка, вылетели злобные круглые звуки трубы, разбились о стену дома напротив и умерли, поскуливая. Бледная девочка с челкой в спортивной форме стояла в окне верхнего этажа и выбивала меловую тряпку указкой. Между окном и асфальтом повисло меловое облако.

Скажи ему, чтобы быка больше не мучил, хватит мычать, закричал мальчишка с гармошкой. Пыльный парик у твоей старухи, поддержал его мальчишка в пиджаке, и площадка наполнилась хохотом. Девочка как ни в чем не бывало сходила за новой тряпкой. Спускайся, конфетку дадим, попробовал зайти с другой стороны мальчик с гармошкой и вытащил из кармана штанов трубочку. Девочка презрительно взглянула на них и демонстративно захлопнула окно. Ну и пожалуйста, не дадим, крикнул мальчик с гармошкой и показал школе язык.

Труба начала всхлипывать еще печальнее, а потом затихла, будто свернулась и улеглась на скамейку, плача всеми клапанами. Через некоторое время из дырки в железном заборе появился мальчишка в обтрепанных штанах, у него за спиной болталась похожая на слоновий хобот труба в черном футляре. Он прошел через сквер и зашагал дальше, быстро и хмуро, глядя себе под ноги.

Когда он дошел до песочницы, мальчишка в пиджаке закричал: конек-горбунок, и швырнул в него песком. Мальчик с гармошкой вспрыгнул на край песочницы и запел скрипучим колючим голосом:

Куплеты явно были как-то связаны с мальчиком с трубой, потому что, как только тот исчез в переулке, дети тут же утихомирились, уселись на песок и стали драться за перочинный ножик. Через некоторое время они помирились и стали играть в ножички. Положив руки на песок, стали тыкать ножиком между пальцами, соревнуясь, кто быстрее. Лезвие ножа сверкало на солнце, омывавшем сквер и краснеющую стену школы. Казалось, мальчишки пытаются удержать в руках извивающуюся ящерицу.

Потом они вынули не такое острое лезвие, и мальчик в пиджаке случайно проткнул себе средний палец, прямо под ногтем. Взвыв, как собачонка, он бросился через сквер, выбежал на улицу и исчез в переулке, заворачивая раненую руку в полу пиджака. Мальчик с губной гармошкой сплюнул в песок и еще какое-то время продолжал играть в ножички сам с собой.

Сидевшие рядом с Сёренсоном на скамейке два пенсионера в поношенных фуражках встали и отошли туда, где было больше солнца. Свет обнял потрепанные силуэты, облекая их в блестящие доспехи. В тени у входа в дом они остановились и огляделись по сторонам, вытягивая жилистые птичьи шеи. Один таинственно похлопал себя по груди, и оба нырнули в темный подъезд. Через некоторое время там раздался характерный звук откупоривания бутылки.

Двускатная крыша домика отрезала от солнца изрядный ломоть. Солнце ушло из сквера и теперь карабкалось вверх по стене школы. В небе над площадкой проплыла заблудившаяся чайка, прочерчивая невидимым мелом границу между школьным флагштоком и опущенным краем крыла. На подоконнике расселись голуби, и на тротуар полетели крошки. Воробьи, эти крылатые крысы, расчирикались, прыгая вокруг конских яблок. На школьном дворе по-летнему одетые девочки играли в лапту: бум… удар биты… топот быстрых ножек, мягкий отскок мячика, приглушенные смешки, резкий крик «бежим!». Мальчик, друг которого убежал, все сидел в песочнице и играл с ножиком, разрезая кожу песка на мягкие полоски.

Посреди этого зеленого островка спокойствия Сёренсон вдруг увидел нечто ужасное. Будильники затрезвонили, и ему показалось, что он вскочил со скамейки, вихрем пронесся через сквер, забежал в темный подъезд, ища хоть какую-нибудь дверную ручку. Но на самом деле он сидел, где сидел, и смотрел на одетого в черное человека, который прогуливался туда-сюда около дома напротив. Сёренсон понял, что краем глаза заметил его намного раньше, чем сознание забило тревогу. Мужчина шел медленно, будто ощупывая стены домов, каждый подъезд, каждый булыжник мостовой. Он остановился через дорогу от песочницы, и Сёренсон вдруг заметил, что тень незнакомца идет впереди него. Он своими глазами видел, как тень оттолкнулась от его подметок, наклонилась над сточной канавой, взяла мужчину за плечо и потянула через дорогу, крутя пыльной головой, формой напоминавшей пулю.

Внезапно в мире Сёренсона все кардинально изменилось: зеленые листья съежились и превратились в крошечные почерневшие кончики пальцев. Беззаботное чириканье воробьев стало оглушительным, как стук шариков в шаробане, а веселые возгласы игравших девочек превратились в тревожные, ничего хорошего не предвещающие крики. Кольцо ужаса с невероятной точностью сомкнулось вокруг песочницы и игравшего в ней мальчика. Мужчина и его тень наступали на него сразу с двух сторон — спереди и сзади. Сёренсон чуть было не закричал: беги, беги, спасайся, но мальчик все равно бы не услышал его из-за сомкнувшегося кольца. Ему вдруг стало холодно, солнце скрылось, и крыша дома звонко чокнулась со стеной школы.

Тем временем черный человек оказался в песочнице, достал из кармана чехол, а из него — длинный ножик, задумчиво провел лезвием по тыльной стороне ладони, а потом резко бросил его острием вниз, пронзив собственную тень — удар пришелся прямо в тень головы на песке между колен мальчика. Мальчик поднял голову и посмотрел на незнакомца, а тот тут же спрятал свою тень подальше и посмотрел ему в глаза. Присев на край песочницы, он заговорил с мальчиком — очень тихо и поспешно, словно желая сообщить срочную новость. Все это время он озирался, поглядывая на дома, улицу и переулок.

Но его тень уже умерла, и мир Сёренсона перевернулся обратно с головы на ноги. Листья снова зазеленели, дома выпрямились, а игравшие в лапту девочки снова стали весело и беззаботно перекрикиваться. Кольцо ужаса и неизвестности лопнуло, и теперь Сёренсон точно знал, что будет дальше. Черному человеку трудно было что-либо скрыть от Сёренсона — казалось, тот видит его насквозь. Поэтому он совершенно не удивился, когда мужчина с мальчиком встали: мужчина — решительно, мальчик — неуверенно. Он не удивился, когда черный человек запихнул мальчику в карман спрятанный в чехол ножик, когда черный человек взял мальчика за руку и повел его за собой. Рука мальчика вяло висела, будто приклеенная жевательной резинкой, он еле волочил ноги, как будто тротуар был намазан клеем. С подоконника нехотя сорвался голубь, замахал крыльями и уселся у сточной канавы. Мяч описал свистящую дугу над площадью и бомбой упал на стайку воробьев, распугав их, и те истерически запищали. Мальчик оглянулся и грустно посмотрел на них. Тогда мужчина похлопал его по тому карману, в котором теперь лежал ножик, и ребенок окончательно сдался. У школы они завернули за угол и быстро нырнули в переулок.

Сёренсон встал и медленно пошел за ними.

Выйдя из переулка, он увидел их вдалеке, будто заглянул в колодец. Босоногий мальчик с трудом шел по булыжной мостовой. Рукоятка ножа торчала из кармана штанишек. Мужчина уверенно шел впереди, Сёренсон посмотрел на его походку и понял: он — моряк, а нож наверняка купил в Обу или Лувисе.

Совершенно без участия Сёренсона в голове началось заседание по установлению личности неизвестного. Комиссия закрыла за собой дверь, повесив на застекленную часть голубую табличку с надписью: «Просьба не шуметь и ничего такого не думать». Краснощекие мальчишки-посыльные засновали по извилистым коридорам с кипами материалов, ряды папок росли, комиссия уже потирала руки, предвкушая итоговый отчет. Несколько членов комиссии стояли в коридоре и громко сплетничали про сделанные выводы, чтобы начальник не вышел из себя от нетерпения. Но через неплотно притворенную дверь ему удалось разобрать всего несколько слов: моряк и нож.

Бульвар влился в огромное каменное море Слоттсбаккен. Указательный палец обелиска твердо стоял на ветру. Все трое повернули к воде, перешли через мост Шепсбрун и свернули за угол. Последние лучи солнца утонули в витражах церкви Шепсхольм, сумерки накрыли аллеи Кунгстрэдгорден голубой сеточкой для волос. Они шли вдоль Норрстрёма, мальчик вытащил ножик из кармана и вел им по парапету. Элегантно одетые люди оборачивались и неодобрительно смотрели на босоногого мальчишку в обносках, который позволял себе нарушать их по-китайски умиротворенный вечер.

В море людей на острове Норрбру Сёренсон на какое-то время упустил их из виду. По мосту только что прошел полк пехотинцев, и в бутылочном горлышке перед замком образовалась пробка. Транспорта скопилось очень много, гудели моторы автомобилей, звенели трамваи. Между автомобилями, дребезжа крыльями, ловко лавировали велосипедисты. Сёренсону удалось протолкнуться к южному концу моста, он остановился подо львом и окинул взглядом площадь Густава Адольфа и улицу Стрёмгатан. Красные фонари Оперы стыдливо горели. Последний солнечный луч утонул в бухте Риддарфьерден, по воде медленно полз паром, будто скользил прямо по поверхности. Над зданием риксдага парила чайка с окровавленными крыльями, а потом камнем упала в парк Стрёмпартеррен.

Наконец он выследил их на мосту. Голые ноги мальчика и пара кривоногих офицерских сапог. Перегнувшись через перила, он посмотрел в воду, чтобы не встречаться с ними взглядом. Какой-то рыбак наловил корюшки и отчаянно греб к берегу против течения. Сёренсон прикрыл глаза и услышал, как сапоги протопали мимо. Мальчик прошел так близко от него, что он мог бы с легкостью схватить его за руку и увести оттуда, спасти.

Мог бы, но не стал. Я не могу, думал он, это привлечет слишком много внимания. Еще может и полицию вызовут, а тогда все пропало. Если ты мобилизован, они ж за каждым твоим шагом следят, даже если ты простой рядовой. Но тут другой голос — у него в голове часто наперебой кричал целый хор голосов — презрительно сказал: не пытайся нас обмануть. Ты просто-напросто трус. Отступись, иди выпей пивка, тебе ж этого хочется.

Но он продолжил идти за ними. В киоске на мосту Норрбру мужчина купил мальчику мороженое в качестве последней выплаты. Оно таяло в потных мальчишеских ручках, белые капли падали на черную оберточную бумагу асфальта. Не смотревшие под ноги прохожие наступали на капли, и те превращались в серые зигзаги, тянувшиеся до самого киоска. Там они остановились, мужчина что-то купил мальчику, который жадно ткнул грязным пальцем в витрину. Он не держал мужчину за руку, и Сёренсон легко мог бы схватить его, побежать с ним по улице Стрёмгатан и затеряться в толпе.

Однако он просто медленно шел за ними по набережной, держась у самого края. На причале у Гранд-отеля стояло всего два корабля, из труб не валил дым, иллюминаторы зияли пустотой. Набережная напротив сада Кунгстрэдгорден опустела, никаких ящиков с селедкой и контейнеров с клубникой. Селедка блестела кое-где на камнях. Вода у края набережной закручивалась в таинственные водовороты, унося грязные обрывки бумаги, яичную скорлупу и использованные средства предохранения — весь мусор, который обычно окружает корабли в больших портах. Сёренсон посмотрел вдаль и увидел, как по синей в сумерках воде ползет паром. Отсветы его огней сверкали, словно пузырьки газа в минеральной воде. Он тихонько ударил сапогом по швартовочному кольцу, и то неожиданно звонко зазвенело.

Обогнав их, он все время внимательно прислушивался к тому, что происходит за спиной, и когда услышал высокий беспокойный голос мальчика, тут же наклонился к кольцу и пришвартовал к нему свой страх. Они прошли мимо, Сёренсон немного подождал и снова пошел за ними, но теперь старался держаться подальше. Потом миновали первый белый корабль и выставленные штабеля ящиков с селедкой.

Слава богу, мимо идут, подумал он, потому что теперь любая отсрочка воспринималась как подарок небес. С веранды Гранд-отеля доносилась струнная музыка, окутывая открытые окна сетями и ловя в них прогуливающихся неподалеку прохожих. Медленно ползший по воде паром запрыгал на высоких волнах на мелководье, с трудом подбираясь к берегу. Вокруг трубы второй яхты с криками носились чайки, бросаясь на висевшие на бортах шлюпки. Только бы не туда, подумал он и похолодел. Набережная закончилась, и выбора особо не оставалось, и Сёренсон понял, что все это время он шел и мечтал, чтобы набережная никогда не кончалась, чтобы ему не пришлось ничего делать. Он понял, что начал идти за ними в надежде именно на это. Ему казалось, что они будут идти бесконечно и ему не придется ничего делать — просто потихоньку толкать перед собой тачку с несовершенным действием, но теперь ему захотелось отпустить ручки, пустить тачку под откос и самому прыгнуть в кювет. Когда дошло до дела, оказалось, что прыгать в кювет еще страшнее, чем не прыгать.

Сходней не было, люк на палубе был задраен, леерное ограждение закрыто. Сумерки скрыли нос корабля, складывая тени друг на друга, ослепительно-белые чайки молниями расчерчивали сетчатку неба. Они молча перелезли через провисший трос, который вдруг натянулся, как огромный мускул, когда волна ударила в корму. Мужчина перемахнул через перила, поднял мальчика и поставил его на палубу. Доски только что просмолили, и босые ноги мальчика с трудом отрывались при каждом шаге. Только теперь, когда они добрались до места, мальчик испугался и начал тихонько плакать, потому что ему тоже казалось, что раз ему подарили такой замечательный ножик, то и набережная никогда не закончится. Запрокинув голову назад, он обвел взглядом набережную огромными от испуга глазами. В эту самую секунду на фасаде дворца зажглась подсветка, а зеленые огни трамвайных линий обожгли кроны деревьев парка Лугорден.

Сёренсон отвел взгляд, пряча свои глаза от глаз мальчика, стреляя ими, словно пулями из маузера, в сторону моста Шепсбрун. Белое облако чаек сорвалось с лодки, сверкнуло в синем небе, которое внезапно стало ниже и накрыло город стальным шлемом, сдавливая виски.

С видом обычного прохожего, возвращающегося домой к своей сигаре после вечерней прогулки, Сёренсон прошел мимо яхты и направился к острову Шепсхольмен. Ему казалось, что у него должны дрожать руки, что ноги должны его не слушаться, но на самом деле ощущал он лишь легкую досаду. Точно такую же, как когда собирался к приятелю на свадьбу и уже добрался до места, но в дом почему-то не зашел — просто прошел мимо, так просто и грустно, а потом испытал досаду и бесконечное удивление. Теперь осталась только досада.

Продолжая идти по пустой набережной, он пытался удержать свои мысли, балансировавшие на смычке скрипача. Плотная стая туч раскинула зонтики над Шепсхольменом, по большой пустой воде закружился неприятный ветер. Вода быстро потемнела, набережные около моста Шепсбрун и острова Шепсхольмен как по команде опрокинули черные перины теней на воду. Острый профиль острова Сёдермальм исчез, скрытый черными зонтиками, и на улице заморосил дождь. Темно-синие шелковые полотна закрыли собой все островки зелени, укутав и одиноких чаек. Сёренсон прошел по набережной до самого конца, остановился у моста на Шепсхольм, потом обернулся и бросил взгляд назад — по крайней мере, так ему показалось.

В синем облаке дождя, надвигавшемся с пролива Стрёммен, очертания белого корабля расплывались, цвета тускнели, грубая черная труба казалась слишком тонкой, как на детских рисунках, но из иллюминатора на корме, сразу за голым, словно ветка без листьев, флагштоком, на него смотрели эти глаза. Поразившись, он пошел было обратно в сторону парохода. Влюбленные парочки жались друг к другу на лестнице Национального музея, другие бежали со всех ног, спасаясь от дождя. Сёренсон был не один, но этих глаз не видел никто, кроме него. Ему казалось, что они просто приклеены к стеклу иллюминатора с внутренней стороны, и он слишком поздно понял, что лучше ему было сигануть в воду и исчезнуть, чем встретиться взглядом с этими глазами.

Стальной колпак, накрывший город, давил и на его виски, каждый удар сердца причинял боль, и он вдруг заметил, что бежит по бесконечно длинной улице с витринами магазинов по обе стороны. И во всех витринах — одно и то же. Безжалостные глаза мальчика были развешаны на витринах по всей улице, которая на поверку оказалась всего лишь бортом яхты с запотевшими иллюминаторами. Сёренсон бежал под усиливающимся дождем и представлял себе, что набережная — это улица, пока та наконец не закончилась. Остановившись перевести дух, он вытер с лица капли дождя и удивился, что на вкус вода совсем не соленая.

Один за другим зонтики позакрывались, и небо тут же стало на несколько километров выше. Дождь закончился, ветер принес с собой шелест крыльев. Крылья чаек проступили из темноты, ножами разрезая вечернее небо. Чаши уличных фонарей наполнились светом, который, переливаясь через край, медленно вытекал на асфальт. Сёренсон увидел перед собой собственную тень, перегнулся через нее как через парапет и стал рассматривать женщин: в основном спины в мокрых от дождя плащах и влажно блестящие ноги, шедшие по улице Стрёмгатан. Все это время тайна глаз мальчика неотступно следовала за ним, и стоило хоть немного обернуться, как его взгляд натыкался на глаза ребенка.

Шел он довольно быстро, но все же не так быстро, чтобы это напоминало бегство, если смотреть откуда-то сверху.

Когда он дошел до моста Норрбру, мозг подкинул ему такую идею: да откуда мне вообще знать? Может быть, к мальчику пришел родственник, решил ему пароход показать.

Когда он перешел площадь Риксдага, память напомнила о ноже, и он подумал: да откуда мне вообще знать, что он с ним сделает? Кстати, надо же детям как-то учиться быть начеку.

Когда он проходил мимо моста около Канцелярии, память подкинула ему мысль о том, что он все-таки преследовал их до самой яхты. Есть же у меня свобода воли, раздраженно думал он, не мое дело, что вообще будет с этим чертовым мальчишкой.

Когда он свернул на улицу Вестерлонггатан, память в открытую спросила его, почему же он тогда впал в такое отчаяние, вспоминая взгляд мальчика, что чуть ли не бегом бросился оттуда подальше. Тогда его затрясло от отвращения, да так сильно, что частички отвращения упали на асфальт, хотя бóльшая часть осталась висеть в воздухе. Все залы ожидания у дверей, за которыми заседала комиссия, наполнились гулом предвосхищения, бодро застучали по клавишам машинистки, зажужжали камеры в руках у фотографов.

Дойдя по улицы Стурчюркубринкен, он подумал: надо бы вечерком повеселиться. Подумал как-то судорожно, как утопающий, которому недолго осталось, но он все равно повторяет: завтра все равно пойду на курсы плавания. Надо бы вечерком повеселиться. Он протрубил эту мысль по переулку, но она прозвучала как фанфары из наполненной водой трубы.

Оказавшись на площади Стурторгет, он все-таки увязался за соблазнительной спиной в ярко-красном жакете. Но спина исчезла в огромных дверях подъезда, которые тут же сомкнули за ней свои челюсти. Тем более над подъездом был изображен угрожающего вида кабан.

Потом с ним случилась очень странная и страшная вещь. Он шел по длинной улице, да такой узкой, что даже мальчику с пальчик было бы не расставить руки в стороны так, чтобы не поцарапаться о стены, и вдруг ему показалось, что он спит. Спит и видит сон, а в этом сне идет по узкой улице, идет медленно, засунув руки в карманы штанов, странной походочкой, которую он где-то видел, но сам так точно никогда не ходил, и в этом сне ему вдруг стало безумно страшно и захотелось убежать, и, лежа в постели, он закричал себе, идущему по той улице: поворачивай обратно и беги! Но лишь продолжил идти по этой улице, все так же медленно, да и повернуть все равно бы не удалось, потому что стены домов смыкались сразу за его спиной. И теперь ему, спящему, стало еще страшнее, но было поздно. В том сне он внезапно замер, и дома были уже готовы поглотить его своими черными пастями, но резко отодвинулись, и ему стало ужасно одиноко. Он оказался на открытом пространстве, где разливался свет фонарей и сияли деревья. Стоя на тротуаре, он смотрел на песочницу на противоположной стороне, находясь еще очень и очень далеко от самого себя.

И вот настал момент истины. Ответственные лица комиссии по установлению личности надели парадные визитки, благоухая одним и тем же лосьоном после бритья, постучались в дверь сознания, выстроились перед его письменным столом согласно табелю о рангах и с дежурно обеспокоенными физиономиями представили ему результаты работы. Потом сдержанно поклонились и удалились, скромно шаркая фетровыми подошвами.

Он настолько окаменел от ужаса, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он снова увидел, как мужчина наклоняется к играющему в песочнице мальчику, ему захотелось убежать, но Сёренсон чувствовал, как мужчина дышит ему в затылок и развернулся на ходу, чтобы схватить его. Мужчина не отставал от него ни на шаг, пока они бегали по набережной в поисках врача.

Но от страха до радости — один шаг. Внезапно он обнаружил, что находится в одиночестве — в песочнице никого не было, только жестяное ведерко с дырявым дном. С облегчением он очнулся, как просыпаются от жуткого кошмара. Господи, что же произошло? Да ничего не произошло из того, что могло бы. Они даже не встретились. Их не тошнило, им не пришлось вызывать друг другу полицию. Им не пришлось переживать все это еще один раз. Они могли спокойно идти по своим делам, радоваться своим радостям или спокойствию, хоть и относительному.

Перейдя через улицу, он подошел к стоявшей в сквере скамейке и ощутил тихую радость оттого, что принес мальчика в жертву. Хотя зачем же так выражаться, подумал он, ведь все, что ни делается, все к лучшему. Кого-то жизнь всегда загоняет в угол. Разве тогда не лучше, чтобы это случилось с тем, кто еще не понимает, что происходит? Сёренсон предпочел не вспоминать, что ни о чем из этого он не думал, когда шел за ними. В конце концов, многое легко можно взять и стереть из памяти. Немного практики, и можно научиться забывать все, что не способствует твоему душевному покою.

Тут в кустах раздались какие-то шорохи, он обернулся, ожидая увидеть собаку или крысу. С листьев, все еще влажных после недавнего дождя, капал свет. Сёренсон с любопытством заглянул в кусты, стряхнув с веток последние капли влаги, вода затекла ему за шиворот, и он поежился. Раздался протяжный крик, и Сёренсон решил, что кто-то ищет убежавшую собаку. Потеряв интерес к происходящему в кустах, он попробовал угадать, в каком из домов живет мальчик. Никаких мук совести он, честно говоря, не испытывал, однако и равнодушным к судьбе мальчика не остался. Сёренсон думал о нем с некоторым сожалением — как о человеке, который идет перед тобой по улице, и вдруг ему на голову прилетает кирпич, который с тем же успехом мог бы достаться тебе самому. Надеялся, что родители мальчика не станут слишком беспокоиться из-за его отсутствия.

Однако время таких размышлений уже прошло. Кто-то тронул его за плечо, он резко повернулся, готовый ринуться в бой, но оказалось, что это всего лишь старушка, с непокрытой головой и глубокой морщиной на лбу. Заглядывая ему в глаза, она спросила: не видел ли господин мальчика? Какого, к черту, мальчика, заорала его проснувшаяся от сладкой дремы совесть, я что, вызывался приглядывать за всеми детьми этого города, а?! Старушка вышла из кустов и села на скамейку рядом с ним, медленно положила руки на колени, и ему показалось, что руки напоминают гальку, плоские камешки, которыми в детстве запускают блинчики по воде.

Сначала она ничего не говорила, просто сидела, опустив голову так низко, что казалось, та вот-вот оторвется от шеи. Он попытался воспользоваться ее молчанием, чтобы забаррикадироваться от собственной трусости и страха. Пытался просчитать, куда придется удар. Наконец она произнесла, обращаясь непонятно к кому: я — его бабушка. Он пропал. Весь вечер бегаю, его ищу. У Матсенов была, в магазине была, до самой Слотсбаккен дошла. На мосту Шепсбрун все обыскала. Заглянула в каждый подъезд, в школе спрашивала. Господи, что же делать-то? Как страшно.

К этому времени баррикады были воздвигнуты, и он сказал ей в утешение — так утешают врага, если уверены, что он обязательно нанесет удар: да вы не переживайте. Наверное, просто с друзьями в центр пошли гулять. Сегодня новый цирк приехал, может, решили поглазеть. Цирк проехал через весь город, а шатер поставили на севере, у манежа, — ну вы ж знаете этих мальчишек. (Что я такое несу, в Стокгольм уже давно не приезжают бродячие цирки, подумал он и заметил, что вспотел.)

Он не решался взглянуть ей в лицо, но даже по рукам было видно, что она ухватилась за эту мысль как за спасительную соломинку. Разумеется, она ни на секунду не поверила в то, что он говорил, но им обоим было легче думать, что это правда. Прав господин, ох прав, покачала головой она, ох уж эти мальчишки! Но все равно мне так страшно, так страшно быть одной.

Скажите, заглянула ему в глаза она, но он не смог заставить себя опустить взгляд ниже морщины на лбу, не будет ли господин так любезен зайти ко мне и подождать со мной, пока мальчик не вернется? Просто помогите мне дождаться его. Господин так добр ко мне, возможно, я прошу слишком многого…

Слишком многого, хотелось заорать ему, это где такое видно, звать незнакомого человека в дом ни с того ни с сего?! Но тут его ужас сделал неожиданный поворот, и он пошел за ней, думая: ну а почему бы и нет? Я принес в жертву мальчишку. А с ней все может быть иначе. Она же просит меня спасти ее. Почему бы нет? Принести в жертву того, кого надо принести в жертву, и спасти того, кто хочет спасения, — так уж повелось.

Поэтому он пошел с ней. Жила она на втором этаже в том самом покосившемся высоком домишке в переулке. Там пахло плесенью и старыми газетами, ступеньки узкой лестницы истерлись, и им пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить вперед ту самую девушку, которая кормила голубей. Она была пьяна, из ссадины на колене текла кровь — видимо, упала на лестнице. Где-то наверху орала малышка с лопаткой. Наверное, ее оставили одну, и она исходила криком.

Сразу из прихожей они попали в комнату, где пахло грязной посудой, скопившейся за несколько дней. Сёренсона затошнило, чуть не вырвало, но вскоре он заметил, что как-то привык. Они уселись на железные кровати, стоявшие у окна. Сижу тут целыми днями и смотрю, как он в песочнице играет. Делает куличики и так радуется новой куртке. Как-то раз ему дядя садовник подарил новую красивую зеленую лопатку, но злая девчонка отняла ее и выбросила.

Железная кровать скрипит под весом Сёренсона, подтверждая, что это не сон. Что мы вообще тут делаем? В чем пытаемся друг друга убедить? Мы же просто играем в прятки. Наступила тишина, нарушавшаяся лишь мерным капаньем воды из крана над жестяной мойкой на другом конце комнаты. Рядом стояла тумба, а на ней примус, горевший едва заметным голубоватым огнем — будто скромный полевой цветок, который засунул в железяку какой-то садист. На огне стоял кофейник, из носика шла струйка пара.

Бабушка подвинула к нему красную коробку с какой-то веселой надписью — наверное, от шоколадных конфет. Пока она накрывала на стол, он открыл коробку, и там, как ожидалось, оказались фотографии. Небольшая стопка фотографий, и на всех был тот самый мальчик. Звали его Ларс-Йоран, и он сразу узнал его, хотя на фотографиях он был еще совсем маленький. На многих карточках было написано «Варберг, 1939», и там он либо стоял на мостках, либо строил замки из песка на пляже. Солнце светило ему в глаза, и он смотрел на фотографа из-под челки. Еще на одной карточке он сидел на водительском месте в автомобиле, держался за руль и смеялся. На всех фото ему было не больше пяти лет, и Сёренсон вдруг понял, что для нее мальчик всегда останется пятилетним. Она не замечала или не хотела замечать, что он растет, начинает плохо себя вести, ругаться матом, говорить странные слова, бить девочек младше его и драться с мальчиками. В каком-то смысле Сёренсону казалось, что это оправдывает его, потому что чувство вины все-таки мучило. Какая ей разница, думал он, десять ему лет или пятнадцать или он просто станет старше на пять лет за один вечер, за сегодняшний вечер?

Пока они пили кофе, за окном стемнело. Сёренсон раскладывал карточки на столе как пасьянс, а старушка рьяно помогала ему. В переулок въехал автомобиль и остановился у дома. Старушка открыла окно, гадая, кто выйдет из машины, но оказалось, что это всего лишь рыжая девушка с голубями в компании мужчины в шляпе набекрень. Поднимаясь в квартиру, они громко хохотали. Старушка закрыла окно, и с подоконника на пол упала тряпичная кукла.

Смотрите-ка, улыбнулась она, положив куклу на фотокарточки, правда, красивая? Подарили ему в прошлый понедельник, когда четыре исполнилось, и теперь он повсюду таскает ее с собой и спать не ложится, не поцеловав на ночь. Милая, правда?

С отвращением Сёренсон посмотрел на грязное тряпичное тельце и блестящую английскую булавку, заменявшую нос. Теперь он разглядел, что голова была плетеная, кто-то порезал ее ножом, и из разрезов наружу торчала набивка. Куда девается невинность, подумал он. Вот она сидит тут, судорожно цепляется за эту невинность и отказывается видеть, как с каждым днем ее становится все меньше и меньше. И нечего старуху жалеть. Разве она не хуже меня? Разве не она принесла его в жертву? Она, она во всем виновата! Ему стало жаль себя — зачем вообще добровольно взваливать на себя такую вину?

Она вдруг прилегла на кровать и уставилась в потолок потухшими глазами. Будьте добры, разбудите меня, когда он вернется из цирка, сказала она, обещаете? Я так обрадуюсь, когда увижу его, добавила она и моментально уснула. Некоторое время Сёренсон сидел неподвижно, прислушиваясь к капающей из крана воде и дыханию старушки. Когда ее храп стал громче капанья воды, он решил сбежать, оставив дверь незапертой, чтобы хозяйка не проснулась. На верхнем этаже дома веселье было в самом разгаре: рыжая девушка кричала, играл граммофон. Ему ужасно захотелось, чтобы его кто-нибудь приласкал, захотелось все кому-нибудь рассказать. Но в целом он уже вернул себе душевное спокойствие: ему казалось, что у него в груди весы, и чаши весов примерно на одном уровне. Он не знал, что на гирьках были надписи «трусость» и «плохо сдерживаемый ужас», но весили гирьки совершенно одинаково, поэтому внутри у него царила полная гармония.

Уже в подъезде он столкнулся с мальчиком. Тот стоял около выключателя, хотя на лестнице и так горел свет. Взглядами они не встретились, и мальчик пробежал бы мимо, если бы Сёренсон не остановил его. Он сделал это не потому, что принес мальчика в жертву. Просто хотел поблагодарить его за то, что мальчик для него сделал. Не каждый день кто-то совершенно добровольно жертвует собой ради спокойствия другого человека. Для этого часто приходится сначала кого-нибудь избить, а тут все произошло само собой. Он прижал мальчика к себе и медленно погладил по голове. Интересно, какая тарифная сетка у жертв? Двадцать пять эре хватит или тут и целой кроной не откупишься?

Пребывая в этих размышлениях, он вдруг заметил, как худенькое тело мальчика обмякло и повисло у него на руках. Потом тело напряглось, голова упала на сторону, и его начало рвать. Сёренсон поддерживал ребенка за плечи, чувствуя, как сильно его выворачивает. Потом осторожно перевернул его на спину, лицом к себе, и тут их глаза впервые встретились. На лестнице горел свет, поэтому он не мог не увидеть в глазах мальчика, почему того вырвало. Его рвало не от вина или жирной еды. Его тошнило от этого ужасного взрослого мира, от лживости всех поступков взрослых и от их трусости — то есть ужаса перед страхом. Его тошнило от Сёренсона, который решил, что можно сбежать от тревоги за все, что происходит с другими людьми, как убегают из ресторана, не оплатив счет.

Сёренсон бросился бежать через площадь, на улице было прохладно, но с него градом катил пот. Он обогнул обелиск, добежал до залива и уставился в воду как в огромную чернильницу. Только теперь он осознал, что почти все его поступки были трусливым бегством. Понял, что вся эта комиссия по установлению личности пришла лишь к одному выводу: что их начальник — просто-напросто трус. Не останавливаясь, он бежал по мосту Шепсбрун, но к концу моста так выдохся, что чуть не упал. Оперся на парапет и стал смотреть, как черная вода извивается в муках, закручиваясь в водовороты далеко внизу. Прогулочные теплоходы пиявками присосались к набережной, ресторанные музыканты убрали инструменты и ушли домой. Фонарь над киоском с сосисками на мосту Норрбру расплескивал тусклый свет.

Решившись наконец посмотреть в сторону Гранд-отеля, Сёренсон увидел, что в нижнем иллюминаторе яхты горит свет. Свет стекал по борту и угасал где-то под водой. Там все и произошло. Он пытался не смотреть туда, но стоило посмотреть в сторону Оперного театра — там оказывался освещенный иллюминатор, а когда смотрел на остров Шепсхольмен с его почерневшими деревьями, иллюминатор все равно стоял у него перед глазами. Как это все-таки неприятно, когда у тебя перед глазами стоит иллюминатор. Он попытался убрать его из глаз словно соринку, но ничего не вышло.

Собравшись с силами, он решил идти дальше и вдруг нащупал у себя в кармане тряпичную куклу. Достал ее и стал рассматривать в свете иллюминатора, все так же стоявшего перед глазами. Чиркнул спичкой, поджег торчавшую из разреза набивку и бросил вспыхнувший факел в воду. Прижавшись лбом к иллюминатору, он смотрел, как кукла сверкнула над водой, будто светлячок, тут же погасла и поплыла по течению. Наверное, вскоре ее прибило к набережной, и там она и осталась, среди пустых спичечных коробков или использованных средств предохранения. Fini.