Знание-сила, 1997 № 02 (836)

Возмутитель спокойствия, или кое-что новое о «Слове»

1136 год. «...и вскоре побегоша половцы (и) Олговичи»

Трубач трубит победу

Продолжаем публикацию беседы Арсена Гогешвили с Игорем Данилевским и Галиной Бельской о загадках «Слова о полку Игореве».

*Начало — в № 1 за 1997 год.

А. Г.: — В трудной судьбе «Слова» многое объясняется временем, когда оно было разыскано и представлено на суд читателей.

В конце XVIII и начале XIX веков по всей Европе разразилась прямо- таки пандемия литературных подлогов, обманов и подделок. В их число нужно включить сочинения английского поэта Т. Чатгертона «Бристольская трагедия», «Элла», которые он выдавал за найденные в монастырской библиотеке старинные рукописи, псевдосредневековую «Поэзию Клотильды» французского маркиза Ж.-Э. де Сюрвиля, стилизацию и прямую подделку «Народных песен древних бретонцев» де ла Вильмарке и многое другое. Не менее продуктивно работали и русские фальсификаторы.

Санкционированное Петром и поощряемое Екатериной II развитие национальной историографии, получившее свое выражение в трудах Шлецера, Байера, Ломоносова, Щербатова, Татищева, Карамзина, вызвало к жизни и общественный интерес к отечественному прошлому. Состоятельные люди начинают заводить собственные собрания манускриптов и старопечатных книг, предметов антиквариата, картинные галереи и нумизматические коллекции. Начинается охота за пергаментными рукописями, возникает острая конкуренция между собирателями раритетов различного рода.

В ажиотаже охоты за древностями не избежало общей судьбы и само «Слово о полку Игоревен. В литературе описана история того, как приобрел поддельный список «Слова» А. Ф. Малиновский, достаточно опытный архивист и археограф, участвовавший, как известно, совместно с Н. Н. Бантыш-Каменским в изучении, переводе и подготовке к изданию мусин-пушкинской рукописи «Слова». Список принадлежал руке известного всем московским любителям старины антиквара и копииста Антона Ивановича Бардина.

Проводы воинов. Из рукописи «Ветхого завета», иллюстрированной в Париже около 1250 года.

И. Д.: — Сперанский уже в XX веке выявил в архивах и хранилищах Москвы и Петербурга минимум два десятка рукописей, которые можно рассматривать как подделки московского антиквара, в том числе четыре списка «Слова», пять экземпляров «Русской правды», «Поучение Мономаха» и ряд других популярных в XIX веке текстов. Палеографический уровень этих бардинских подделок, по отзыву современных специалистов, невысок, но тем не менее способен был ввести в заблуждение, например, одного из первоиздателей «Слова».

А. Г.: — Можно вспомнить историю с пушкинскими «Песнями западных славян», когда прославленный автор «Хроники времен Карла IX» и «Театра Клары Гасуль», признаваясь в очередной своей литературной мистификации, в конце письма С. А. Соболевскому с истинно французской галантностью писал: «Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался». Да и Макферсону удалось на первых порах ввести своей стилизацией в заблуждение всю просвещенную Европу прежде всего потому, что в своей центонной композиции он использовал первоклассный поэтический материал, по сути — золотой фонд тропов, мотивов и образов всей античной и средневековой поэзии, умело комбинируя разные источники и наведя на свое создание ретушь национально-фольклорной традиции.

Кто поручится, что в ближнем или дальнем окружении Петра или «просвещенной государыни матушки Екатерины» не нашелся ритор, на практике изучивший язык и стиль средневековой русской письменной словесности, не обделенный и вниманием муз, и знанием античных источников, который выполнил тайный приказ: подарить крепнущему национальному самосознанию и стремительно возрастающему международному престижу России национальный эпос, не уступающий по своим достоинствам ни «Песне о Роланде», ни пресловутому «Оссиану». И кроме Ноля Быковского, «парнасских муз правителя», в России XVIII века можно назвать десятки фигур, которые по уровню своей образованности теоретически могли выполнить такую аранжировку некоего подлинного древнерусского текста. В сущности, все атаки А. Мазона на «Слово» мотивированы в конечном счете удивительной «своевременностью» и, после сенсационных «открытий» Макферсона, так сказать, закономерностью его обнаружения. Да и российские скептики всегда имели в виду этот фактор крайней «своевременности» появления на свет «Слова о полку Игореве».

Витраж в часовне кафедрального Кентерберийского собора. Начало XIII века.

Битва. Иллюстрация из средневековой рукописи, хранящейся в Британском музее в Лондоне.

Но я не верю, что содержание и поэтика «Задонщины» могли послужить достаточным исходным материалом для создания текста, в поэтических истоках которого — ключи, бьющие гораздо ближе к подножиям Геликона, Синая и Ронсеваля. Искусственность тезисов и не выдерживающие серьезной критики текстологические построения Мазона, Зимина и других сторонников возведения родословной «Слова» в издании 1800 года (далее в тексте — С1800) к тому или иному списку «Задонщины», так же, как и не менее тенденциозная аргументация их противников, обусловлены ограниченностью их кругозора, замыкающегося только на явлениях древнерусской литературы, и совершенно необъяснимой источниковедческой слепотой по отношению к античной и европейской средневековой литературе.

1185 год, 11—12 мая. Войска Игоря бьются в окружении.

Г. Б.: — Выходит, даже установление ранних параллелей к тексту «Слова» не решает исчерпывающим образом проблемы датировки мусин-пушкинского списка?

А. Г.: — Да, но тем не менее без этого не обойтись. Кроме того, в самом тексте «Слова» обнаруживаются, помимо исторических реалий, весьма значимые датирующие факторы, к числу которых относятся и специфические особенности поэтической техники «Слова», типологически близкой европейской поэзии XI — XIII веков.

Какими путями могло доходить до книжников-литераторов и поэтов домонгольской Руси влияние, например, западноевропейской эпической поэзии? Возможно, через юг Европы, от зоны контактов французской и итальянской эпической традиции, через Далмацию, Сербию, Болгарию, Румынию и Венгрию. Другой путь — даже более вероятный — северный, от Нормандии, от нормандской школы поэтов путем влияния французской христианско-героической рыцарской эпики на германскую и австрийскую поэзию XII века, через области среднего Дуная до западно- русских княжеств. Не случайно в тексте «Слова» сохранился комплекс языковых признаков, связывающих его с западным или северо-западным регионом. Но есть и третий путь - непосредственный, личный контакт.

В средневековье существовала масса национальных терминов для определения профессионального поэта, чаше всего выступавшего и исполнителем своих или чужих произведений, так же, как масса градаций его профессионального статуса — от площадного фигляра и «назойливого», по определению Вальтера фон дер Фогельвейде, «скомороха» до гордого своим происхождением, искусством и талантом, независимого и «высокообразованного» провансальского трубадура-аристократа. Судя по уровню творчества, автор «Слова» — профессиональный поэт высшей категории. Опираясь на результаты анализа, к общепризнанному знанию автором «Слова» какого-то тюркского наречия можно добавить знание греческого и латинского языков и какого-то древневерхненемецкого диалекта. Так что он вполне мог и совершенствовать древнерусскую эпическую традицию, непосредственно участвуя в поэтических соревнованиях, характерных как раз для этой эпохи, с иноземными «песнетворцами». Языковый барьер, по-видимому, смягчался тем обстоятельством, что переходившие от одного двора к другому, из одной страны в третью средневековые поэты-штрикеры вынуждены были быть полиглотами. Немецкий поэт XIV века Волькенштейн утверждал, что владел десятью языками, в том числе русским.

Валентина Дынник в 1941 году как-то ухитрилась под прикрытием ультрапатриотической фразеологии высказать весьма рискованное в те времена суждение: «...Само название «трудная повесть» почти совпадает с названием «chanson de qeste», которое буквально значит «песнь о подвигах» (к тому же и автор «Слова» сам называет свое повествование песнью). Если бы нам понадобилось перевести французский литературный термин «chanson de qeste» на русский язык XII века, то лучшего эквивалента, чем «трудная повесть» или «трудная песнь», пожалуй, не подобрать бы».

В рамках беседы невозможно даже перечислить обширный перечень мотивов и фразеологических параллелей, устанавливающих перспективные связи между «Словом» и французской героической жестой. Нет, не отставали древнерусские витии и песнетворцы от современных им литературных направлений и жанров, да и в знании языков в силу профессиональной необходимости могли бы потягаться с некоторыми нынешними филологами и литераторами.

И. Д.: — Наверное, не последнюю роль в обучении иностранным языкам играли и весьма распространенные, во всяком случае в среде аристократии, межэтнические браки? Должны же были супруги как-то общаться друг с другом и своими свойственниками.

А. Г.: — Кроме того, приобретая жену — половецкую княжну, скандинавскую или английскую принцессу, князь получал ко двору и ее свиту, в которую нередко входил придворный скальд или шпильман. Передавались и усваивались придворные обычаи и поэтический капитал. Наконец, нельзя недооценивать коммуникативной роли купцов, во вьюках которых вместе с тюками византийского шелка или фландрского сукна, вместе с модными женскими украшениями нередко лежали и книги с не менее «модными» для эпохи сочинениями светского и духовного жанров.

И. Д.: — Известна особая роль войн в распространении информации любого рода. Как ни парадоксально это звучит, война в средневековье — один из основных видов культурных контактов между народами. Живой пример — информационный и культурный взрыв в Европе в результате крестовых походов.

А. Г.: — Да, конечно, ведь и новая фаза развития древнерусской литературы XIV — XVII веков, обусловленная так называемым вторым южнославянским влиянием, а по моим предположениям, и «вторым западноевропейским влиянием», непосредственно связана с трагическим исходом битвы на Косовом поле и громом победы на поле Куликовом. Разгром Тырновской школы и других монастырских центров на Балканах обусловил исход высокообразованных книжников и литераторов на Русь. Распространение акростиха в московской, псковской и новгородской гимнографии, в пиитических опытах и эпистолиях деятелей Приказной школы и Нового Иерусалима, несомненно, находится в связи с этими событиями. Как я уже говорил, мне удалось расширить временные рамки применения на Руси акростишной техники, продемонстрировав присутствие акростиха в «Повести временных лет», в «Похвале Роману» в Галицко-Волынской летописи, а главное, в тексте «Слова о полку Игоревен. Некоторые из этих акростишных реконструкций поддаются критике или уточнению, некоторые — бесспорны.

И. Д.: — Но, учитывая весьма авторитетные свидетельства академика А. М. Панченко о сравнительно позднем распространении акростиха в древнерусской литературе, опять возникают подозрения в синхронности «Слова», точнее, текста С1800, своему номинальному времени, возникает очередная загадка «Слова».

Гибель войска фараонова в Чумном море. (Исх. гл. 14, cm. 5—8, 13—29). Библейский альбом Гюстава Доре

А. Г.: — Однако есть и прямые, и косвенные свидетельства значительно более раннего знакомства русских книжников с техникой акростиха. Помимо знаменитого акростишного автографа инока Домида в псковском «Апостоле» 1307 года, надо учитывать широкое применение акростиха в древнеболгарской литературе. Болгарский исследователь Г. Попов писал, что уже ко второй половине IX века акростих в болгарской литературе «достиг высшей стадии своего развития и утвердился как изысканная форма церковно-поэтического творчества». В древнейшем памятнике славянской письменности, в «Житии Константина-Кирилла», созданном, как полагают, еще в великоморавский период, в шестидесятые — семидесятые годы IX века, мне посчастливилось открыть сакральный акростих «Иисусе», да к тому же не тривиальную, всем известную простейшую форму, а читаемую по первым литерам строк снизу вверх.

Акростихи сложнейшей формы и структуры наполняли в то время византийскую светскую и богослужебную литературу, грузинский акростих XI — XII веков граничит по изобретательности и сложности с фантастикой, с искусством слова и буквы, которое и не снилось современным мастерам пера.

В домонгольский период на Руси было широко распространено «Учительское евангелие», игравшее роль первого учебника, по которому языческая Русь приобщалась к основам^ христианства и письменности. С двойной педагогической целью в «Евангелие» включалась так называемая «Азбучная молитва»: стихотворный текст, излагающий основные положения христианской веры и организованный по акростишному тексту. На этом фоне присутствие акростиха в «Слове» надо считать не только возможным, а пожалуй, даже обязательным.

Ведь и несомненное наличие в «Слове» античных мотивов, образов и оборотов, причем не вторичных, а недвусмысленно указывающих на прямое воздействие Гомера и Вергилия, вызывает аналогичные подозрения, формирует очередную загадку «Слова». Добавлю также, что со времен Петра и не без воздействия его властной руки сюжеты и темы древнегреческой и латинской мифологии и литературы, образы и имена римских богов и героев получили широкое распространение в русской литературе XVIII века, в эпической поэзии Ломоносова, Хераскова, Петрова и Кострова, откликавшейся на громкие победы в войнах со Швецией и Турцией бесчисленными торжественными одами, поэмами и «ироическими песнями» во славу самого Петра, а также Суворова, Потемкина, Румянцева и других полководцев бурной екатерининской эпохи. Вероятно, поэтому защитники подлинности «Слова» так боятся согласиться с присутствием ярких рефлексов античности в «Слове».

И. Д.: — Однако в советской исследовательской литературе античные реминесценции в «Слове» хоть редко, но все же попадали в поле внимания.

1. Гибель французского воинства в Ронсельванском ущелье. Песнь о Роланде. Миниатюра из французской средневековой рукописи

2. Гибель русского воинства на Калке. Художник И. Воробьев

3. Французский рыцарь эпохи крестовых походов со щитом и стягом. Средневековая книжная миниатюра

А. Г.: — Да, но вы не уточняете, какую изначальную направленность несет это внимание. С легкой руки Николая Гавриловича Чернышевского отношение академической науки к присутствию в «Слове» античных элементов, прямо скажем, весьма скептическое. Как своеобразное резюме приведу слова видного специалиста Д. М. Буланина, приведенные в свежеизданной энциклопедии по «Слову»: «...Вопрос о прямом влиянии античной литературы на «Слово» может всерьез обсуждаться лишь в том случае, если расценивать поэму как позднейшую стилизацию или фальсификацию. Обращение книжника XII века за источниками вдохновения к сочинениям древнегреческих или латинских авторов было бы из ряда вон выходящим фактом, который потребовал бы коренного пересмотра всей истории древних славянских литератур».

Ну, что касается официозных историй славянских и древнерусской литератур, написанных в советское время, то они, без сомнения, нуждаются в основательном и как можно более срочном пересмотре. Ведь они оставляют практически без внимания огромный массив церковно-христианской литературы, богословие, гомилевтику и гимиографию, без которых невозможно понять и осмыслить становление и развитие русской литературы и русского литературного языка, а в конечном счете и всей русской культуры.

Г. Б.: — И все-таки все высказанное вами об отношениях «Слова» и античной литературы опять порождает если не сомнения, то дополнительные осложнения в решении проблем его синхронности своему времени, поскольку увлечение античностью относят к XVIII веку.

А. Г.: — Как это ни покажется удивительным, но парафразы и извлечения из античной и позднеантичной христианской литературы в древнерусских оригинальных рукописных источниках могут быть указаны даже для конца X — начала XI веков. Например, ответ Святослава I своим боярам, представляемый, кстати, в упомянутых курсах как живой и яркий образчик так называемого устно-фольклорного славянского творчества, в действительности представляет собой близкий к буквальному переводу парафраз отрывка из сочинения римского поэта и епископа V века Аполлинария Сидония, восходящего в свою очередь к «Георгикам» Вергилия.

В свое время академик А. С. Орлов сетовал: «Всем ясно, что текст «Слова» ритмичен, но никому не ясно, какой системе ритма он следует». Принципиальный ответ на этот вопрос был получен еще в прекрасной работе И. П. Еремина, существенные уточнения внесли работы о равноакцентных структурах в древнерусских поэтических текстах известного итальянского слависта Риккардо Пиккио, почти не переводившиеся и потому неизвестные русскому читателю.

Ритмичность «Слова» — это ритмичность хорошо организованной ораторской речи, она определяется принципами классической риторики, организацией потока речи в семиколоны, колоны и периоды. И по этому качеству ритмической организованности обнаруживается близость «Слова о погибели» «Слову о полку Игоревен. А ведь «Слово о погибели», так сказать, застраховано от подозрений в подделке, оно, безусловно, принадлежит XIII веку. Но эта риторическая просодия в «Слове» нагружена еще и великолепно развитой эвфонией. Старик Гомер, как известно, в своих звучных гекзаметрах так же очень похоже изображал бряцание стрел в колчане. Идейные, содержательные и художественные корреляции «Слова» обнаруживаются и в поэтике Вергилия. Например, буйный вождь рутулов Турн удивительно напоминает своей эпической характеристикой поведения в битве и даже именем Буй-Тура Всеволода.

Кроме того, текст «Слова» насыщен аллитерационными связями явно германского происхождения. Это заставляет рассматривать и древнегерманскую струю в поэтике «Слова».

Г. Б.: — Продолжим, однако, тему об античных элементах в «Слове». Получается, что они настолько органичны, естественны, ненарочиты для автора, что можно подумать, будто они вошли в обиход, во всяком случае, в привычную поэтическую практику.

А. Г.: - Да, так получается. Можно вспомнить, например, что отдельные античные авторы, в том числе

Гомер и Платон, облик которых был в значительной мере христианизирован, удостоились даже чести попасть в роспись Благовещенского собора Московского Кремля, на церковные фрески Пскова и Новгорода. В свое время Ватрослав Ягич писал: «Помимо литературы латинской, нет другой европейской литературы, которая наравне бы со старославянской в ее трех отраслях: болгарской, сербской и русской — усвоила в весьма древнем переводе весь огромный запас библейско-богословско-литургических произведений христианизированных греков». Петр Струве так прокомментировал это высказывание Ягича: «Это значит: национальное усвоение эллинско-христианской культуры славянами, только что принявшими христианство, было весьма интенсивным». Обе составляющие в этом определении «эллинско-христианская культура» представляются мне важными, обе они имеют непосредственное отношение к проблемам поэтики «Слова о полку Игореве».

И. Д.: — Чаще всего эта комбинация элементов интерпретируется как двоеверие. Но ведь в мировоззрении восточных славян, в их новых религиозных взглядах Должно проглядывать не только «родное», славянское язычество, но и изрядная доза эллинского, с неизбежными элементами античной мифологии, литературы и философии. Ведь из многочисленных греков-митрополитов и епископов, направлявшихся из Константинополя в Киев или Чернигов, или русских клириков, проходивших стажировку на Афоне и в других монастырских центрах Византии, кто-нибудь вполне мог захватить Гомера на греческом или занимательные комментарии к нему Иоанна Цеца. А знание греческого на Руси XI — XII веков не было исключительным явлением.

Г. Б.: — Что еще можно сказать на основании ваших исследований в пользу подлинности «Слова о полку Игореве»?

А. Г.: — Что еще? Для произведения, созданного в XVIII или даже в XV веке, совершенно необъяснимы эмоциональность и страстность обличения пороков и неблаговидного, непатриотичного поведения русских князей XII века, которую выказывает автор «Слова» в открытом, официальном тексте, а главное — в «прикровенном изложении». Ведь автор в акростихе называет некогда могущественного Всеволода Большое Гнездо «Иудой», а «грозного, великого» Святослава Киевского в фигуре «разделенного языка» одаряет иронически насмешливым прозвищем «Тушум». В XVIII веке эта страстность и язвительность выглядят, по крайней мере, неуместными, а главное, необъяснимо обращение автора к столь сложному и искусному способу реализации критических тенденций. В то же время для поэзии XII века «темный стиль», двуплановость, двух- и даже трехслойность поэтического текста — весьма распространенное, можно сказать, типовое явление.

В «Слове», как мы говорили, заметно присутствие античных элементов одновременно с преобладанием в содержании черт «сурового», раннего христианско-героического эпоса. Единственные проблески рыцарского романа XIII века — легчайшие оттенки куртуазно-галантной тональности — проглядывают в упоминании «свычаев и обычаев прекрасной Глебовны», да в ощутимой лирической приподнятости «плача Ярославны», напоминающего французскую chanson de toile. Это сочетание, по наблюдениям 3. Волковой, относится как раз к интервалу между вторым и третьим периодами эволюции французской героической поэзии, к концу XI — середине XII веков. Для автора «Слова», который, как я полагаю, был знаком с французской жестом, естественно, надо вводить некоторый небольшой временной лаг. Согласитесь, предполагать такую тонкую временную нюансировку в подделке XVIII века практически невозможно.

Сами стимулы возникновения поэтического произведения такой эмоциональной и смысловой направленности могут служить для «Слова» основным датирующим фактором. Для этого надо проникнуться господствующими умонастроениями всего христианского мира в период сокрушительного провала второго крестового похода, когда Гроб Господень опять оказался в руках «поганых» и крестоносное воинство испытывало все ужасы и унижения плена и поражения во время падения Иерусалима. В Европе тогда господствовали ощущения оскорбительности поражения, «обиды» от «неверных» и настроения возмездия.

«Странный», непонятный для многих литературоведов выбор автором «Слова» сюжета своего произведения — событие неудачного, окончившегося полным разгромом и пленом всех участников похода. По моему мнению, такой выбор напрямую связан с обстоятельствами провала второго крестового похода и тем самым, по существу, определяет время его создания. И еще следует обязательно отметить, что провал второго и третьего крестовых походов в значительной мере был обусловлен постоянными распрями в самой среде крестоносцев и не затихавшими даже в эту пору усобицами европейских монархов и феодалов, так что папа вынужден был на время крестового похода декларировать всеобщий мир в Европе и пригрозил отлучением всем, кто посмеет его нарушить. Эта же, примерно, картина наблюдалась и на Руси.

Таким образом, появляются серьезные основания для датировки «Слова» периодом конца XII — самого начала XIII веков, промежутком между 1192 и 1204 годами, годом смерти Игоря на черниговском престоле, и, может быть, даже чуть более поздним сроком, когда Владимир Святославич, носивший христианское имя Петр, стал галицким князем и мог по чину претендовать на «славу», возглашаемую ему в финале «Слова».

Ответы на все загадки и вопросы «Слова», включая имя автора, содержатся в самом «Слове». Несмотря на предельную лаконичность, сжатость, тензорность изложения, «Слово» перенасыщено информацией, надо только суметь воспринять и правильно истолковать ее.

И. Д.: — При этом надо со всей полнотой учитывать, в каком историко-литературном контексте оно создавалось.

А. Г.: — Ценю своевременность вашего замечания, Игорь Николаевич. Действительно, при всем значении исторических факторов, определивших выбор темы и идейной направленности «Слова», оно должно подчиняться литературным нормам и канонам своего времени. Литературный же средневековый канон предполагает очень жесткую установку на прецедент, на то, что уже было опробовано и отработано предшественниками, на «готовое слово». И «Слово» действительно представляет собой типичную для средневековой литературной практики центонную композицию, причем иентонный принцип проявляется на всех структурных уровнях: на сюжетном и композиционном, в использовании традиционного, устоявшегося набора мотивов, образов, тропов и других общих мест, характерных для христианско-героической поэзии XI — XIII веков на территории всей Европы. Широта и сложность литературного фона «Слова о полку Игореве» свидетельствуют о широте и интенсивности литературных связей Древней Руси с окружающим миром, заставляют еще раз, вслед за А. К. Толстым, горько пожалеть о том, как безжалостно была затоптана татарскими сапогами заря замечательной культуры, которая разгоралась на Руси в XII — XIII веках.

Этот традиционный для средневековья ценностный метод отнюдь не принижает художественный уровень и самобытность «Слова». Самобытность эта выражается прежде всего в неповторимости звучания и богатстве специфически национальных смысловых обертонов русского поэтического слова, в замечательно тонком и высокохудожественном отражении русских исторических, литературных и бытовых реалий, в точном определении особенностей русской действительности, приобретающем в исторической перспективе пророческое звучание. Кто посмеет отрицать специфическую национальную нацеленность и актуальность основных идей и предупреждений «Слова», глядя на события последних лет русской жизни? Ведь опять «князья несут розно Русскую землю», снова «розно хоботы их знамен машут», снова «в поле незнаемом» земля засевается костьми русских сынов и плачут их жены и матери.

Г. Б.: — Будем верить в пророческую силу Русского Слова, будем надеяться, что оптимистический, солнечный финал его сулит Русской земле такое же светлое будущее. •

Ирина Прусс