Знание-сила, 1997 № 02 (836)

Логика Жизни

Как мы уже говорили в предыдущей статье, люди, пишущие наивно, то есть «неграмотно», не в соответствии с нормами литературного языка, как правило, пребывают на нижних ступенях социальной иерархии.

Социальные игры в низах обществ — terra incognita. Мы их видим, но не замечаем. Они легко становятся предметом разного рода идеологических и политических спекуляций. Откровенность изображаемого, любовь нашего рассказчика, Евгении Григорьевны Киселевой, к «подробностям» позволяют получить ценную социальную информацию.

Жизнь на краю, жизнь на (рани жизни и смерти. У Е. Г. Киселевой было много случаев балансирования на грани жизни и смерти. Например, несколько раз почти слово в слово повторяется рассказ о том, как она еще маленькой девочкой погубила тяглового быка, от которого напрямую зависело продолжение жизни семьи. Обычная крестьянская жизнь... С одной стороны, вроде бы стабильная и ритмичная, с другой, всегда «на грани»...

Это состояние «на краю» в жизни Е. Г. Киселевой повторяется много раз: и до колхозов, и при колхозах и, конечно, во время войны.

Вот один случай такого балансирования: «что-то было толи революция толи Война немогу описать была маленькая нас у родителей было четверо Нюся, Вера, Ваня и я, и Виктор родился в х. Новозвановки. Я еще помню там на Картамыше, сидели на печки замерзали ни топить ни варить нечего было чуть неподохли с голоду была зима суровая сидим ждем смерти, и вдруг подъезжает бричка с упряжью лошадь, мы все к окну а Дядя Гриша маменной систры муж Даши ее звали Даря оны по нации молдоване, приехал по сугробам холоду лошадь угрузает по колено в снегу прывез мешок муки дров, угля на брычки, ну тут мы и пооживапи. Все. Отец ростопил печку, Мама напикла пышок и накормила нас всех Дяди Гришы давно в живых нет, царство ему небесное Почти умерли, но «пооживали»... Это — из детской доколхозной жизни.

А вот еще одна ситуация, уже времен войны. Все здесь перемешалось — и общее горе, и личное. «Живу из сестрой, Верой потом посорилися и я ушла в пустую хату взяла у пустой хате сибе кровать, стол, а из камню зделала табуретки, нарвала травы на кровать и стуля наложила в место постели и живу из детьми сама. в одно прикрасное время получаю письмо незнакомый почирк за моего мужа, пишет мне незнакомая женщина, ваш муж стоит у меня на квартире а она сама Деректор школы, здравствуйте незнакомая Женя, Ваш муж Киселев Гаврил Дмитриевич женился на молодой жине Вере и купил сибе сапоги за 400руб., и купил патифон за 300 руб. верней тогда все сщиталося на тысячи развлекать свою шлюху. Как мне было обидно я так плакала, и пригортвала к сибе своих детей. что мне делать куда диватся не одется не обутся, и голодные...».

Война и голод, туберкулез, гибель братьев — одного на фронте, другого в немецком плену, гибель отца с матерью... Смерть — важное действующее лицо исторической драмы советской истории. Опыт голода встроен в тело.

Когда советские люди на закате и советской эпохи, и собственной жизни сравнивают «прежнее» и «теперь», они имеют в виду несоизмеримо более высокую степень онтологической безопасности жизни в шестидесятых — восьмидесятых годах по сравнению с традиционным обществом и с обществом в состоянии войны. Е. Г. Киселева принадлежит к поколению, которое очень хорошо помнит, что такое повседневная опасность смерти и социального небытия.

Дня Е. Г. Киселевой вопрос о том, чтобы «жить не по лжи», не встает. Она этого «не проходила». Выживание — главная проблема и главная ценность. Мы ощущаем правоту мысли, что общественное производство и воспроизводство и есть выживание, что производство — деятельность, реализующая жизненно значимые, практические цели. Е. Г. Киселева — прежде всего человек выживший, вышедший победителем из множества ситуаций, угрожающих жизни. Быть может, это один из мотивов писания записок. Я думаю, что тот же побудительный мотив можно обнаружить и у других пишущих и записывающих. Записки советских людей — не просто записки старых, то есть тех, кого уже не интересует будущее, кто прекратил «жизнестроительство» и просто живет. Это — «записки переживших других». Как писал замечательный австрийский писатель и философ Э. Канетги, «миг, когда ты пережил других, — миг власти. Ужас перед лицом смерти переходит в удовлетворение от того, что сам ты не мертвец... Ты утвердил себя, поскольку ты жив». Опыт выживания уравнивает всех, кто его пережил. Опыт жизни Е. Г. Киселевой тем более ей подсказывает, что все средства, на правленные на продолжение жизни, хороши.

Приходит невольно мысль, что советское общество оставалось стабильным до тех пор, пока жили и доживают свой век люди, которые были свидетелями и помнили. Советское общество стало тонуть, когда они стали уходить из жизни, освобождая социальную сцену для новых людей и новых социальных игр.

По запискам хорошо видно, как общественное разделение труда воспроизводит разделение труда между мужчинами и женщинами. Е. Г. Киселева живет в сообществе, ще норма задается мужчиной. Напомним: Отец и Муж пишутся с заглавной буквы. Как можно судить по запискам, нормальная семья — традиционная, с мужчиной во главе, с традиционным разделением ролей. «На производстве» это разделение не так уж ощущается. Например, невестка нашей героини работает в шахте, как и мужчины. Она — газомер. Домашние работы четко делятся на мужские и женские. У мужчин — ремонт, у женщин — дети, кухня, огород, святая обязанность стирки. Мужчина неспособен понять женщину; недаром наша героиня постоянно сокрушается об отсутствии дочерей.

Эта ситуация видится нашей героине нормальной. Однако традиционной семьи нет как нет. Первый ее муж Гавриил Киселев, которого любила она всю жизнь, унесен войной. Он жив, но все время «женится», у него три брачных свидетельства одновременно. Второй брак Е. Г. Киселевой — результат абсолютной выживательной необходимости. Она не считает его «настоящим». Реальности этого брака посвящена значительная часть записок. «Я с ним была росписана был у меня брачный спим но он был фективный, потому что я не развелася из Киселевым а у меня два брачных из Киселевым и из Тюричевым ну посколько такая жизьи мне было из Дмитрием Ивановичем ненормальная, я тирялася взятьрозвод из Киселевым, сиводня завтра и так дотянулося что ни того ни другого бракы недействительные».

Мечта о правильном браке, однако, остается, и Е. Г. Киселева в этой сфере, как и в других, пытается действовать «как положено», но опять не получается: «я взяла и переписала квартиру на ниго на Дмитрия муж- же хозяин, а он что устроил взял замкнул квартиру узял ключи и пошол стал у конце улице и смотрить на нас как мы будим просить его пожалуете упусти нас у хату, показывает нецензурные виразки на руках вот вам а не хату и ключи я хазаин а не вы идите куда хочите, ...но мы нероступлялися вырвали замок и вошли в комнату обратно скандал да еще какой дошло до ЖКО да назад переписали на меня хату. Померилися живем обратно с ним, а как живем и бог бачить».

В какой точке сходятся наивное письмо, которому посвящена статья, и искусство постмодернизма. Мы приводим рисунки и тексты к ним из книг «Сто маки» и «Люди моей деревни» уникального художника и издателя Леонида Тишкова.

Его книги принципиально «рукотворны» в самом прямом смысле этого слова и не теряют своей рукотворности при размножении — как не теряет «рукотворности» напечатанный в типографии текст подлинных записок Киселевой. Конечно, там, где у Л. Тишкова — игра, симуляция, у Киселевой — спокойная серьезность. Но эстетика современных игр и симуляций ведет нас к бесхитростному и беззащитному тексту бывшей крестьянки, бывшей уборщицы в шахте, пенсионерки, задумавшей написать сценарий кинофильма о своей жизни.

Жизнь нашей героини представляется цепью неудач в попытках действовать «по правилам». Отчего она многократно прощает непутевого мужа? Оттого, что отсутствие мужа ощущается как отход от нормы. Женщина зависима, у нее низкий статус в сообществе, если муж отсутствует; «Вот и синае мы еже старые, хотя у меня нету мужа. Хочу что-бы родычи собиралися у меня и дети дома в большые праздники да и вообще сичас или время такое или я старая без мужа, так смотрит на меня как неугодный алимент, разве я такая старая? нет это стали такыеродичи нещитают меня за человека что я без мужа, но какой не муж был Тюричев Дмитрий Иванович все ходили и родычи и товарищи, как говорят что когда муж есть то во дворе бур’ян неростет, все есть защита и внимание к тибе, не стали комне собиратся, если какой празник то куда либо пойдут». Баланс власти между полами не в пользу женщины. Уход от мужа принимает форму бунта. Уход совершился, но чувство вины осталось.

Мир мужчин и женщин — один мир, возникший как продукт распада традиционного общества. Новый мир — Водочный. Членам сообщества, в котором живет Евгения Григорьевна, хорошо знакомы симптомы хронического алкоголизма. Вот она передает разговор с внуком: «я ему говорю побольше пей водки, совсем испалиш лехкые, и желудок всегда будит поносить, испалиш мочевой вот тогда небудет держатся моча, вот тогда вспомнит Бабушку Женю, так будит как у Д. И. Деда Тюричева твоего Деда Неродного».

Вообще с алкоголем дело обстоит неоднозначно. С одной стороны, выпивка — символ хорошей жизни: «так она привыкла чтобы за ней ухаживали и были п’янки». Воскресный обед без выпивки — дело не вполне приличное. С другой, с алкоголем борются: «что делать из алкоголиком, боримся всей сем’ей, я и сын его Отец Виктор, и Мария мать, и тесть Федор, и теща Катя и Жена Аня а он отговаривается ото всех, пропал мой внук от водки». А жизнь идет вразнос...

Если судить по запискам, мы имеем дело с разной скоростью распада традиционной социальности у мужчин и женщин. Женщина пытается в браке следовать традиционной морали. У мужчин эта мораль разрушена. Женщины воспроизводят традиционные ценности, обеспечивая функции сохранения жизни сообщества. Например, мужчины пропивают жалованье, но за счет огорода, кур, домашних запасов продолжается жизнь семьи.

В нашей культуре женщина воспринимается как материя, хаос, которому придает порядок именно мужчина. Из записок встает обратная картина. Мужчина — разрушитель и носитель хаоса. Женщина — генератор порядка, носитель цивилизованных умиротворяющих начал. Мужчинам, о которых пишет Е. Г. Киселева, как будто наплевать на выживание. У них разрушен механизм выживания, который у женщин сохранен. Женщина все должна сделать. Надо заработать деньги и трудовой стаж, надо не только вести хозяйство, готовить еду («картошичку с мясом» и тормозки для мужей и сыновей-шахтеров), но и приторговывать (ковриками, зеленью с огорода), надо делать «консервацию», запасы на зиму, поднимать детей.

Выполнение этих, таких вроде бы простых задач требовало порою сверхчеловеческих усилий. Был у Е. Г. Киселевой момент, когда она чуть было не сдалась. Дело было в 1942 году, когда после перенесенных испытаний у нее началась депрессия. Было ей 26 лет. Но она победила.

Нельзя сказать, чтобы счастье обошло нашу героиню. А. Платонов заметил как-то, что «количество радости, оптимизма приблизительно одинаково, и оно, это количество, способно проявляться почт форме. и в любых формах — в самой даже жалкой

Жизнь никто не может, не хочет откладывать до лучших времен, он совершает ее немедленно, в любых условиях».

Пространство счастья Е. Г. Киселевой — деревенские посиделки, «головокружительное» половое чувство; «Смотрим идут хлопци из Дани Калино-Попасной, мы одна одну подбадриваем давайте девки давайте петь песни хлопци идут, и смотрим между ними идет Матрос на побывку».

Апогей ее короткого счастья — брак с Гаврилой Киселевым, пожарником и партейным. Мы можем обозначить этот период как время, когда перед ней открылись возможности социальной мобильности. Это был брак по индивидуальному выбору. Брак продолжался с 1933 года и до войны. Ее второй сын родился 22 июня 194 L года — водораздел. Эта дата — молния, расколовшая ее счастье: «Красивое мое ппаття, кримдешиновое, розового цвету, туфли модельные с розовинкой, и чулки под цвет туфлей, мне было тогда 25 лет, едим на линейке надворе тепло, сонце такая хорошая погода, лошад коричневого цвету, все суседи завидували да недолго».

Те, о ком пишет Е. Г. Киселева, напоминают детей. Люди, среди которых живет наша героиня, отправляют естественные потребности на глазах у всех, они не пользуются носовыми платками. На взгляд «культурного человека» они плохо себя контролируют, они не могут ждать, они легко переходят от эмпатии и слез умиления к агрессии — вербальной и физической. Они кричат громко, когда им больно, они легко плачут, одновременно они почти беспредельно выносливы. Они выносят боль, но и достаточно легко наносят боль.

Читая записки, нельзя не обратить внимание на удивительные контрасты в поведении, перепады в настроении. Конфликты привычно разрешаются быстрой расправой. Физическое насилие в повседневной жизни — событие заурядное. Крик, рукоприкладство в бытовых конфликтах — привычная картина жизни, особенно нефасадной, и в городе, и в деревне. Складывается впечатление, что участники конфликта испытывают удовольствие от борьбы, во всяком случае это — значимое средство снятия напряжения. Здесь нет садистского удовольствия, от вида страданий ближнего, скорее речь идет о спонтанных выплесках энергии. Так или иначе, внутренний контроль над проявлениями эмоций очень низок.

Записки позволяют попристальнее вглядеться в ход развития конфликтов. Конфликт возникает легко, как бы на пустом месте, «вдруг»: «В тысячу девятсот сорок восьмом году я приехала из Попасной както прыопоздала варить обед выбрала из печки и вынесла жужалку на улицу на кучу где была и ранше, но сусед вырвал у миня ведро и швернул проч, ну мы с ним поздорили сильно, ... он меня ударил об этом узнал Дмитрий Иванович ему сказали дети Витя и Толя мои сыны оны были еще маленькие, а Дмитрий Иванович был на работе прииюл из работы и поиюл до Коржова а был пяный и побил Коржова, повибивал зубы...» Ряд этих «примеров» можно продолжить.

Как интерпретировать подобные ситуации? Представляется, что богатым теоретическим потенциалом для этого обладает концепция цивилизации знаменитого социолога Н. Элиаса. Для него способность каждого члена общества себя контролировать — важный критерий цивилизационного развития общества. Именно это позволяет проследить теснейшую связь между структурами общества и социальной личностью. Записи Е. Г. Киселевой предоставляют широкие возможности для такого анализа.

Переменчивость настроения, частое переключение от веселья к печали, от любви к ненависти, от покоя к раздражительности — не особенности темперамента, но социальное качество. То, что в традиционном обществе, особенно на ранних этапах его развития, было присуще всем социальным слоям, нынче сохраняется в низах, на краю.

Опасности, испытываемые людьми, среди которых живет Е. Г. Киселева, равно как ею самой, в значительной степени прямые физические опасности: голод, бедность, насильственная смерть. Подобные обстоятельства не стимулируют развития эффективных способов самоконтроля.

Люди, которых мы встречаем на страницах рукописи Е. Г. Киселевой, не «умиротворены». Жизнь городских низов свидетельствует; уровень открыто выражаемой агрессивности высок. Надо полагать, что такие социальные пространства в российском обществе обширны.

Городскую (и полугородскую) жизнь сообщества, к которому принадлежит Е. Г. Киселева, не стоит в этом отношении противопоставлять ее прошлой жизни, протекавшей в традиционном крестьянском обществе. Ее текст — еще одно свидетельство того, что отнюдь не вся жизнь в традиционных обществах окрашена теплым чувством гармонической общности и солидарности, о которых писали и пишут теоретики и публицисты. Они как бы явно или неявно полагали, что конфликты в сельских обществах не слишком остры, а чувство дружбы и единства развито в большей степени, чем в городах.

Проблема представляется более сложной и многослойной. Нестабильность в отношениях и там явно присутствует. Воспоминания Е. Г. Киселевой о начале жизни содержат постоянные упоминания о жестоких конфликтах, например, между соседями. Однако в конце концов происходит умиротворение: опять-таки за счет механизмов традиционного общества (через обычай и ритуал, шлифующую силу общественного мнения). В этом смысле общества традиционные — высокоцивилизованные, ибо там существуют тысячекратно опробованные и действенные способы управления конфликтами.

В новой общности (полугородской соседской) старые способы разрешения конфликтов и противоречий уже не работают. По запискам Е. Г. Киселевой прекрасно ощущается, как разрушалось традиционное общество «внизу», в тех социальных пространствах, которыми оно держалось. То, что раньше было невозможным, становится возможным. Например, традиция заставляет невестку подчиняться свекрови, выполнять определенные домашние работы, вообще «проявлять уважение». Когда скрепа обычая распадается, перестают подчиняться невестки. Это подчинение отнюдь не замещается каким-то новым уровнем отношений, оно просто прекращается. Конфликт становится более жестким и неконтролируемым.

Свекровь приходит в дом сына с просьбой помочь по хозяйству, ожидая, что невестка будет столь же покорна, как сама она в молодости. «Прихожу я до них, а она начала мазать, я захожу, я же просила чтобы сегодня вы покопали часок я зарезала курицу для вас, а ты затеяла мазать mu-же неработаеш могла-б и завтра помазать а она мне говорить выйди схаты меня так и сорвало ах ты идиотка, ты меня будиш выгонять из хаты, когда я тибе все в квартиру придбала крала от Тюрина, и тибе давала, и хату из Нач. ЖКО договори - пася, дала ему дети, что-бы вас не выгнали из квартиры, когда Райка ваша уехала, а ты меня из сыновой хаты выганяеш? сволоч ты схватила Я щетку да ее по очкам ахты сволоч неблагодарная иш ты как низко опало отношение у ния до меня, а она начала бить меня за мою доброту сильная молодая, да хто я чужая женщина свекров’я. а я что нервнобольная вытрипаная, она меня волочила за волосы аж надвор как хотела бесстыжая сволоч и суседи видили Ерема и Цыган говорят вот так невестка». Мнение соседского сообщества (в лице Еремы и Цыгана) существует, но оно утратило умиротворяющую, цивилизующую силу. Но и Е. Г. Киселева отнюдь не только жертва. Когда можно, она тоже бьет.

Текст Е. Г. Киселевой с социокультурной точки зрения — крик об отсутствии традиционных ценностей. Действиями ее управляют практические схемы, предписывающие порядок действия, соответствующие принципы иерархизацик, деления, сами способы видения социального мира (мы показывали, что они воплощены в пословицах). Эти принципы — ее крестьянское прошлое, встроенное в тело, вошедшее в плоть и кровь. Она постоянно натыкается на то, что принципы не работают, коммуникативная компетенция не помогает, а код оказывается практически неприменимым. Принципы пережили социальные и исторические условия, в которых они возникли. Недаром Е. Г. Киселева почти ничего не может передать своим сыновьям, разве что посоветовать в дорогу всегда брать иголку с ниткой.

О проявлениях повседневного насилия мы читаем почти что на каждой странице. Однако описанное — все же не война всех против всех. Как все же происходит умиротворение? Во-первых, виновника стараются туг же наказать прямым физическим насилием. Баланс власти устанавливается тут же, не сходя с места. Что-то напоминающее обычай талиона сохраняется, однако месть осуществляется не как долг.

Существуют и более сложные способы примирения. Как известно, суд в советском обществе воспринимается широкими народными массами не как правовое пространство разрешения конфликта, а как место наказания. «Прокурор на наше счастье и покой поднял окровавленные руки» — из городского фольклора. Предпочтение явно отдается суду не по закону, а по правде и совести. Люди не знают, что такое юридическое право, но «чуют», что оно отсутствует: «У нас в г. Первомайске как у Фашистов никаких исхождений нету для человека закон, закон черти их взялиб, ни Армия ни Рибенок, судят сами без виновника может что человеку надо отменить по Закону. и небылоб санции прокурора нет лижбе калым, животы понаедали и не приступи до их».

Тюрьма, лагерь, «зона» — значимый элемент повседневности, который всегда незримо (или зримо) присутствует: «глянула возле его под'езда стоить машина, критая Будка я думала черный Ворон за ним приехала, уменя огнем папохнуло серце, ой Боже мой, пошла надела очки вышла на балкон россмотрелася а то аварийная машина немножко отошла Успокоялася».

Попадания в сферу действия централизованных систем насилия они стараются всеми силами избежать, уйти от явного столкновения с властями, обретая ко! про ль над конфликтной ситуацией «домашними средствами». Вообще-то советское общество для них место, где «обязательно накажут». Но ведь уходят, предпочитая разборки своими силами, в своем кругу, осуществляя не только немедленное физическое насилие, но и своего рода торговлю и мену.

Вот как был разрешен бытовой конфликт с выбиванием зубов соседу: «тот подал на Дмитрия в суд, он же мне муж черт его взяабе, я давай ходить просить Ваня, Поля простите ему пожалуйста он был пяный дурной, нивкакую нехотят ему простить, тогда Дмитрий Иванович уже на работе начал просил начальство Оны оба работали на шахте Первомайской и Коржов и Тюричев, ну нач. движения был Селин Иван Захарович да помиритеся-же начал он его просить ну Иван Коржов согласился забрал из суда документы я ему говорю бери что хотиш хотя сапоги, или гармошку, у нас была или пальто, он сказал что сто рублей ну мы еже согласилися черт сним из ста рублями лижбе простил, Я говорю туда дверь шырокая аоттуда узкая из тюрьмы Я пошла в контору выписала сто рублей тогда была тысяча, все было на тысячи, принесла а он взял только 800 руб. Ну и он Коржов неуставил зубы сибе, а пропили все до копейки, и помери тся как сто пудов из течей снято, ой господи сколько пережитков я перенесла с этым мужом Дмитрием Ивановичем Тюричевым».

Примерно в том же роде разрешаются конфликты на производстве. Вот пример ситуации, когда общность защищает своего члена от попадания в орбиту правосудия: «Было и так, он работал на Полтавской шахте подменял завшахтой Ковригу шахтенка малинкая была, а в то время была карточная система в тысяча сорок седьмом году получил на работчих хлебные карточки трехразовки одноразовки талоны, и аванс свой и товарища Каракулина Дмитрия, десять тысяч облигаций, все получил и пошол в пивнушку отвести душу саванса, и все это вытянуто в певнушки в Первомайки ... Я пошла на шахту начат просить работчих простите пожалуйста его дурака пяницу. Ну что если его заберуть и посадят в тюрму дадуть ему срок, а этого не вернеш все утеряное дневные талоны, не умрем говорить люди, хотя и голодные но простим ему дураку алкоголику я получила алименты на дитей, и отнесли этому товарищу должок а сомы как- нибудь пережили, уладили это дело». Те же способы бытуют и позже, в относительно безопасные годы застоя.

Способы разрешения конфликтов, о которых поведала нам Е. Г. Киселева, не придуманы в советском обществе. Это старые как мир (социальный мир) способы жизни вместе.

Сообщество, в котором живет Е. Г. Киселева, выживает, используя испытанные социальные техники и образны. Здесь культивируются ценности равенства, не столько как дележа всего и вся, но как права каждого на существование, на жизнь. Здесь сохраняется род моральной экономики, что-то вроде крестьянских «кусочков», когда голодному соседу отрезается кусок даже от последней краюхи хлеба. Это — обычай как способ совместного выживания, встроенный в тело. Текст Е. Г. Киселевой полнится случаями подобной взаимопомощи.

В записках есть пример воспроизводства механизма «кусочков» в новой уже городской ситуации, в «большом» обществе. Наша героиня, работая во время голода 1933 года в столовой, спасает шахтеров от голода, подкармливая их хлебом. Она «экономила» хлеб, утаивая талоны от положенного уничтожения огнем. В послевоенные годы дочь одного из этих шахтеров спасает в свою очередь ее, делясь краденой колхозной картошкой.

Когда интерпретируют такого рода ситуации, довольно часто модернизируют понятия: эти люди так поступают оттого, что «высокодуховны», что следуют моральному императиву, в то время как они скорее выполняют некое социальное правило техники выживания общности.

Во обще-то все действия, способствующие продолжению жизни, хороши, особенно если продолжение жизни под угрозой. Можно и украсть (например, колхозные тыквы, чтобы покормить детей), можно спекульнуть, выгадать на кусок хлеба. Е. Г. Киселева несла в своем теле как неявное практическое знание некие представления об испытанных способах социального выживания и применяла испытанные тактики даже тогда, когда ее жизнь относительно наладилась. Она вязала коврики и продавала их на рынке. Она «жида бутилкамы здаю вот мне и добавок к зарплате а свою зарплату я пожила накнижку сберегательную».

Е. Г. Киселева скорбно размышляет об упадке обычая соседской взаимопомощи, о распаде других традиционных поведенческих кодов. Героиня наша продолжает помогать, но взамен не ожидает ничего получить: «такой урожайливный год 1984. Все овощи есть фрукты, яблуки вышни, В зеленых магазинах все есть лук, картошка морква, свекла, часнок, перец берите питайнеся только зачто? брать? оба лодари работать нехотят, а работают то все денги пропивают. Я пошла в зеленый магазин взяла дажет моченые кавуны все есть, Ленин, говорил хто работает тот и ест. Ларискин муж детям отец плотит алименты регулярно вот она и сидит неработает, а сичас запила, как сичас Водочный мир, все люди подурели от Водки, и ее мужа Сашу выгнали из работы тожеть за водку был пьяный наработе, Алиментов нету нечиво получать нечим жить и вот труба как она пишет в записки а я ведь Бабушка. глянула какой Юра голодный душа заболела покормила его и дала Ведро картошки, Банку литровую Вареня вишневого, лук крупы пшеничной ушки мучные, пусть варят суп детям ее, дала яблук свежих, пусть дети едят оны неродные мне всеже их жалко». Перечень того, что есть в магазинах и у нее самой в закромах, ассоциируется с метафорой пира жизни. Ее родные не в состоянии в нем участвовать, а ей так хочется, чтобы они на пиру побывали.

Социальные атрибуты соседских общностей такого рода довольно хорошо описаны социологами (главным образом западными), пишущими по разделу «культура бедности». Это низкий уровень образования, неквалифицированный труд, разветвленная сеть родственных связей, мужское доминирование, жесткое разделение ролей в семье, господство норм ахрессивной мужественности, интенсивное чувство привязанности к «мы- группе» и интенсивная враждебность к «они-группе».

«Грубые» люди, которых описывает Киселева и от которых она сама себя не отделяет, цельны. Они живут полно в соответствии с обычаями своего круга. Недаром специалисты отмечают, что культура бедности — культура гедонистическая. Быть может, здесь не так уж много радости, но полнота жизни испытывается в полной мере.

Текст Е. Г. Киселевой — самоописание сообщества такого типа на нашей отечественной почве. •

Геннадий Горелик, кандидат физико-математических наук