Знание-сила, 1997 № 04 (838)

Не совсем о каллиграфии

— Взгляните на эти круглые «а». Я перевел французский характер в русские буквы...

— Ого! да в какие вы тонкости заходите, — смеялся генерал, ~ да вы, батюшка, не просто каллиграф, вы артист, а?

Ф Достоевский. «Идиот»

* Вячеслав Михайлович Букатов — кандидат педагогических наук, старший научный сотрудник лаборатории театра Центра эстетического воспитания РАО. Он и Александра Петровна Ершова — создатели социоигрового стиля обучении школьников.

Для меня важно определиться с жанром. (От этого зависит, что я сейчас напишу.) Скажем, статьи писать отказываюсь наотрез. Шутка ли, статья о каллиграфии! Когда у Даля про это только- то два слова: «чистописание» да «краснописание». А в самой что ни на есть научной педагогической библиотеке имени Ушинского если и отыщешь в ящичке «Учебники до 1917 года» нужную карточку, то уж непременно с пометкой «УН», что значит — «уникальный экземпляр». А это, в свою очередь, почти всегда означает, что либо его вообще нет, либо общипан: утеряны приложения со шрифтами.

К жанру. Мой коллега, озабоченный той же проблемой, так сказать, в порядке самообороны вывернулся ироничным словом «опусы». Мне тоже не хочется, чтобы мой труд выглядел импозантно. А то ведь отыщется любитель «новых» методик и высечет им детей. Художники (только-только узнала, что им как раз преподают каллиграфию) - разозлятся. Скажут: где наклон? Устав? Такт? Дескать, это самодеятельность! Так что безопаснее всего просто рассказать, как дело было. Может быть, искренность рассказчика искупит все его «грехи»?

Итак, говорить буду все же я. Кому? Вячеславу Михайловичу Букатову. Затем, что ему интересно, ибо он-то и заварил «каллиграфскую» кашу. А еще он думает: вдруг кто прочтет — и тоже «захочет почудить»?

Началось с выставки тетрадок по русскому языку.

Конец второго класса. Экспозиция лучших (наичистейших) страниц называлась «Высунув язык», худших (наигрязнейших) — «Левой пяткой». Несмотря на множество прививок и профилактических мер, мое тогдашнее состояние было паническим. Все, чем гордится традиционная школа: один сантиметр слева — два сантиметра справа, ровненько, чистенько, и «травка зеленеет», и «солнышко блестит» — напрочь отсутствовало у нас. Я, конечно, понимала всю эфемерность тамошнего благополучия (оно было тюремным). Но экспозиция впечатляла и звала к борьбе. Бороться я не стала: конец года.

На следующий год вдруг выяснилось, что победитель конкурса «Левой пяткой» Катя (кстати, се тогда наградили, и, по крайней мере, внешне она была довольна не меньше обладательницы лучшей страницы Ксюши) стала находить вкус в том, чтобы здраво располагать материал в поле страницы, аккуратно писать и не унавоживать тетрадь чернилами. Катя, которую умная мама лишила опеки еще в самое трагическое первоклашное время, потихоньку разобралась со своими делами (именно своими — не без слез, конечно) и сделалась ученицей гораздо раньше остальных.

Сейчас я знаю, что всему свое время, если не нарушать естественный ход событий. А то оно может и вовсе не наступить. Те дети, которым учителя или родители задавали жесткие рамки поведения в тетради, еще долго не могли полюбить свои тетрадки. (Этот исполненный глубины абзац я написала давно. Сейчас я бы не решилась затевать разговор о рамках: он философский. Обмолвлюсь только, что в игре жесткие рамки не только уместны, а просто необходимы, тем более, если задаются самими участниками.)

В общем, я периодически была взволнована проблемой оформления тетрадей. Как-то, будучи взволнована (и это был четвертый класс), я и услышала от вас, Вячеслав Михайлович, слово «каллиграфия». Помнится, как бы невзначай вы подбросили нам книжки с рукописным текстом, а у Сергея Владимировича Плахотникова (он учит у нас самых маленьких) еще в первом классе родители смастерили полставки. О, подставки!

Ну так вот. Берем подставку, деревянную ручку-макалку, бутылочку с чернилами (справа), промокашку, тряпицу (слева), к подставке резиночкой прикрепляем «особую» каллиграфическую тетрадь (четырехстрочную, вроде нотной) и начинаем красиво писать. «Красиво», это — как? А так, как в трех ваших книжках: «Тереме-теремке» — с образцом славянского письма; «Шторме» — с витиевато написанной «Песней старых мореходов с допотопных пароходов» и в «Мастерс Маноле» — с буквами, напоминающими готические.

Итак, мы располагали тремя образчиками, как мы считали, каллиграфического письма. И стали их осваивать, толком не владея собственным почерком. Вот вам и вся каллиграфия! Ничего за душой не было, в смысле каких-то познаний. О наклоне, нажиме, уставе, темпе я узнала много позже. Легкость в мыслях — необыкновенная, не правда ли?

Зато вход в каллиграфию у нас был таинственныя, с придыханием. Одно слово «каллиграфия», которое тут же было выведено («высунув язык») на титульном листе тетради, чего стоит! За подставками ходили вниз к С. В. — «след в след», на цыпочках. А подставки были чужие, именные. А чернила были вовсе не чернила, а — тушь! Черная тушь на красном паласе — супрематизм!

Время от времени супрематическими становились портфели и стены. Если рожи были просто грязные, то язык окрашивался в черный цвет равномерно. (Как Леша или Катя решает проблему чернил — сквозная тема многих сочинений.) Коллеги деликатно подсказывали мне, где утереться (Золушка!). Причем эта размазня не отмывалась даже мылом! И все знали, что у нас сегодня каллиграфия.

Начали с XIX века. Во первых строках появились загогулины, которыми изобилует «Песня старых мореходов...»

Народ тут же признал в них родные «пилю бревно», «морячок качается» и «с горки на горку». Это была разминка.

Потом мы стали учиться писать заглавные буквы, а поскольку в «Шторме» их было штук шесть-семь, то остальные пришлось выдумывать. Выдумывали на доске мелом, парочку лучших (а уж это на твой вкус!) втискивали в четырехстрочие тетради. Вот они:

На каждую заглавную букву выдумывали старинное имя, в следующей строке — имя какого-нибудь литературного или исторического персонажа (с моей подачи). Ну вот. к примеру:

Кто эти люди? Я пользовалась моментом внимания, чтобы рассказать, показать портреты и так далее. Неоднократно убеждалась: информация, подсунутая как бы между прочим, цепко оседает в детской памяти. (В отличие от урока, который надо на следующий день ответить, а значит, отделаться, отдать.) Мои ребята продолжают удивлять меня репликой: «Ну, как же вы не помните, вы нам в нервом классе рассказывали...».

В каллиграфской тетрадке живут и Людвиг ван Бетховен, и Евгений Онегин, и Жанна д’Арк, и Уильям Шекспир, и Ганс Христиан Андерсен... Тщательно выводя «Натали Гончарова», мои ребята, я надеялась, ощутят прелесть самой Н. Н. н, так сказать, аромат эпохи. Мне казалось, что каллиграфия плюс мои россказни про это выстраивают ту самую чувственную подложку под будущий курс истории, литературы. Собственными руками воссоздается кусочек эпохи, речь, одежда, лица, страны, народы, события.

И наконец, в следующей строке мы (я — на доске) писали целую фразу. Непременно изысканную: «Низкий Вам поклон», «Сделайте милость», «Премного благодарен».

Фразочки эти можно было потом услыхать на перемене:

— Милостивый государь, окажите любезность, если Вас не затруднит, передайте мне блин.

— Ха-ха-ха... (За завтраком.)

Я обнаглела и задала («Ура!!!») «отксеренное» домашнее задание по каллиграфии. Так вот, большинство на следующий же день сообщили мне со сладостнейшей улыбкой, что они — «уже». А урок каллиграфии — через неделю.

Поначалу то ежедневное тягомотное время перед уроками, когда учителя нет или не все пришли и запросто можно начать слоняться, а то и вовсе распоясаться, проводили так: народ обсуждал чью-нибудь каллиграфическую работу.

Строчные буквы мы писали поэлементно. Элементы — ровно те, что давались при обучении письму в нашем первом классе: с обязательными «пол-листиком» и верхним/нижним соединениями. (Мне показалась счастливой мысль вернуть четвероклассников в эту доисторическую эпоху.) Но! С непременными росчерками, завитушками, пересечениями букв.

Тут же родилась идея писать незнакомый текст под поэлементную диктовку. Быть «диктофоном» (лишь кто-то одни видит текст) — престижно. Лес рук. Вначале я вместе со всеми писала под диктовку счастливчика на доске — подстраховывала. Вот как выглядит та самая диктовка, которая произвела на вас, Вячеслав Михайлович, впечатление (вы еще сказали: «Высший пилотаж»).

Итак, по считалочке выбирается «диктофон». Ему выдается книга с нужным текстом. Он начинает писать, одновременно озвучивая все свои действия, начиная с «открываем бутылочку с тушью, берем ручку, обмакиваем в тушь». «Диктофон» один знает текст, остальным же объявляется не слово, не слог, даже не буква(!), а только следующий элемент.

Пока все элементы безошибочно не выпншешь, понять текст, который достался «диктофону», невозможно. Опять же бывало, что высказывалась благодарность диктофону за точную работу. И тогда в тетрадках появлялся текст: элементы складывались в слова, слова — в предложения...

«Маноле» и «кириллицу» они освоили сами, у доски. Вначале сводили на кальку, после переписывали текст в тетрадь. В некоторых тетрадях можно наблюдать по три-четыре попытки: выбирались высота, густота и толщина букв. Отдельные попытки обильно политы слезами.

(Иллюстративный материал был любезно предоставлен мне Верой и Ксюшей Лысенко, Никитой Ганькиным и Катей Лапиной, которые не без труда отыскали свои прошлогодние тетрадки.)

Дайте мне еще одну «афоризму» написать!

О неожиданностях. Начиналась наша каллиграфия как пропедевтические упражнения. Разок в неделю. Хотелось сделать акцент на некоей культуре писания и обхождения с тетрадью. Сколько это продлится, никто не знал.

Но дело приняло крутой оборот. Ажурное слово «каллиграфия» запорхало по классам. Это было открытием для всех — что «я могу так писать» или «он может так писать». Тетради пускались по кругу. Восклицательный знак был высшей оценкой того места, где «получилось». Этн места смаковались и всем миром подвергались профессиональному анализу.

Можно было заняться вышиванием гладью или выпиливанием лобзиком. Но мы занялись каллиграфией. И Андрюша, привыкший учиться из-под палки, сам себе удивился: чего это, дескать, ему вдруг работать приспичило?! Засуетился. И вид у него сделался деловой.

А я уж было его оплакала. Он пришел к нам из класса «развивающего обучения». Все записывал, глаза — пустые. Если сказать ему, что дважды два — пять, с жаром согласится. На вопросы не отвечал по причине потения и трясения рук. Какой уж тут вкус к учебе?

Реанимационный период затянулся на год. Я уже отчаялась: ничем не интересуется, книжки не читает, в группе не работает, не слышит, не видит, исподтишка поругивается, задирается. Ком непонимания по всем предметам растет и усугубляет отчуждение от дела, от ребят, от всей нашей общей жизни. И, наконец, лед тронулся. И тут-то мама отправляет его в санаторий на всю четверть!

Я совершаю ошибку, заявляя, что она губит собственного сына. Но он при этом скорее не хочет ехать в санаторий, чем хочет. Это была победа: ведь здесь «пахать» надо, а в санатории — «халява».

Его все же отправили. Известия доходили такие: получает там какие-то пятерки, пораньше вернуться не хочет, ему хорошо. А я, каюсь, хотела, чтоб ему там было плохо! На новогодний спектакль к нам не пришел. Ну, думаю, позарастали стежки-дорожки. Придется все начинать с нуля...

Но нет. Гляжу — недели через две появились глаза. Потом — улыбка. Откуда? А попал с корабля на бал. Мы тут затеяли каллиграфический журнал (ваша подача, Вячеслав Михайлович?). Пишем Козьму Пруткова. Андрей:

— Дайте мне еще одну «афоризму» написать!

- Еще?!.

Корифеи кинулись к его парте — смотреть. Такие дела...

А Сашка Давыдов в трудный, «распоясанный» период свой жизни (скорбные взгляды наших дев) вызвал народное восхищение тем, что начал писать по-каллиграфически в тетради по русскому, да еще фломастерами всех цветов! На этом, впрочем, не остановился и охватил каллиграфией даже тетрадь по математике. (Почти все переболели этой болезнью: кто диктанты писал с каллиграфическими наворотами, кто — письмо бабушке в Оренбург.)

Вот доказательство:

(Письмо Оли Савельевой любезно предоставлено ошарашенным папой, срочно «отксерено» и только после этого отправлено бабушке. Кстати, Оля — новенькая: вживалась в каллиграфию долго и трудно.)

Личная переписка велась таким манером (я подобрала самодельный конверт):

Каллиграфия стала узнаваться повсюду: на вывесках магазинов, этикетках, на обложках книг, на стендах дома-музея Васнецова, на надгробных плитах в Донском монастыре, на иконах, в тетради по физике. «Смотрите, каллиграфия!»

А тишайший Саша Панин, новенький, которого в первый раз заметили как раз на каллиграфии?! Разбирали неподписанные работы: где чья?

— Это Сашкн Панина! Не видишь, как красиво? (Вера Л. Ее мнение в этом деле что-нибудь да значит.)

Книжку тут нам подкинули любопытную — «Письмовник» профессора и кавалера Николая Курганова. Сборник анекдотов XVIII века. Вот, например:

Уж как они старались, чтобы им было смешно! Увы. Зато после XVIII века Козьма Прутков пошел на ура. Они смеялись даже на «Специалист подобен флюсу: полнота его односторонняя».

Тексты из «Письмовника» и Козьмы Пруткова писали для журнала под диктовку разных «диктофонов». «Письмовник» транслировался на всех. А вот с Прутковым вышло иначе. Чтобы как можно больше «плодов раздумий» попало на страницы журнала, каждый получил свою «афоризму» и продиктовал соседу.

Только тут были правильно расставлены приоритеты: прежде всего — нажим и наклон (или отсутствие наклона — в кириллице). Многие понимали, что без нажима и наклона им в журнал не попасть, но ничего с собой поделать не могли. Трудно было выдержать стиль до конца. Их безропотная работа (красоты ради) побудила меня издать почти все написанные экземпляры одних и тех же текстов. Читатель, прочти их как разные!

В литературно-каллиграфическом журнале 4 «ВШ» класса «Ижица» — много разных историй, сочинявшихся в течение полугода и проживавшихся на уроках литературы, чтения, риторики и каллиграфии. Автор у них один, переписчик — другой. «Свяжитесь глазами с третьим «разведчиком» (партнером) и обменяйтесь тетрадками (с сочинениями)», — так автор и переписчик нашли друг друга.

Десять человек из пятнадцати не сломались, довели дело до конца. Переписчику надо было из четырех освоенных шрифтов выбрать один — подходящий к жанру сочинения. Ну, тут сыграли свою роль и личные пристрастия. Но, глядите- ка, русские народные сказки оказались переписаны «кириллицей» — дети попали в точку:

Автор — Вера Лысенко Переписчик — Ксюша Лысенко Романтическая история про грустного Червяка — готическим «Маноле»:

Автор — Андрей Ионин Переписчик — Варя Гогуля А «История одной кражи» и бытовая история про Червяка, который отправился погостить к соседу в Листовку, вернулся в свою Грушовку, а дом разорен, и Червяк умер от отчаянья — мужественным шрифтом по прозванию «старичок»:

Именно за эти полгода мои ученики сделали большой скачок в грамотности. Им пришлось много переписывать. Но как это переписывание отличается от классического переписывания в тетрадь постылых упражнений.

Каждое слово было в маске! И потому так хотелось под нее заглянуть. Поменялся угол зрения. Самое обычное слово, тысячу раз слышанное, вдруг становилось еще и видимым!

Именно в этот период на меня обрушилась лавина сладостных вопросов: «Мария Владимировна, а какой в этом слове корень, суффикс? А это что, приставка?». Включился механизм видения, всматривания, задержки зрения, при посредстве которого накапливаются наблюдения над языком и который потом, в свою очередь, включает интуицию. У кого-то этот механизм (оппозиция «слух — зрение») таинственным образом включается в раннем детстве, и трудно сказать, насколько раннем. Кому-то этот механизм еще не поздно включить. Вот так, может быть, наивно, я смею рассуждать о секрете грамотности.

Завалинка — это такое место, куда ты выходишь, чтобы прочесть свое сочинение. Попросту — стул на сцене. Все истории из наших двух журналов («9 гномов и К°» — просто литературный) прочитывались на завалинке. Это были уроки чтения, русского языка, стилистики, литературного мастерства и чистописания одновременно. П тот самый пресловутый «механизм видения» включался здесь еще как! А некоторые просто научились здесь читать.

Завалинка — потому что сказки (с них-то все и началось) рассказывают бабушки (или дедушки) друг другу, внукам или студентам-фольклористам непременно на завалинке. А еще потому, что на завалинке можно «завалиться»: запутаться в собственном почерке или предложении, Человек выходил читать свой черновик. Без домашней тренировки — не выдержишь образ, а то и вовсе завалишься, ведь текст-то — письменный!

Слушатели всегда были чем-то озадачены: или искали законы сказки, или считали запятые, или решали, за что похвалить, но главное — как сделать историю интересней. Когда на завалинку приносили второй, доработанный вариант (кому это интересно, ведь никто ж не заставляет, отметок-то нет!), я ловила свой педагогический кайф. Такой внимательной, настоящей (ни шебуршания!) тишины еще не слышала. А чтение иногда длилось часами. Нс хотели расходиться, пока все не прочтут.

Андрей нацелился выйти на завалинку, да все не решался, а тут вот решился. Это был его второй успех после каллиграфии. Видели бы вы, Вячеслав Михайлович, как он хорошо заулыбался! Отличник (новенький) Саша Борисов вышел, чтобы прочесть дежурным голосом свою дежурную сказку («Нужна сказка? Нет проблем».) Советы ему дали хорошие. Сделал вид, что ему все равно. Ни одним советом не воспользовался, но откатал захватывающую «Красную Шапочку (наоборот)» на четырех страницах.

Наверняка вас что-то насторожило в моем рассказе про завалинку. Я даже знаю, что. Лобное место всегда чревато... Но мы сделали мощный прорыв в чтение, язык, синтаксис. Вообще любопытные штуки случались с человеком на этой самой завалинке. Несколько человек она точно вывезла на себе.

Сейчас они жаждут ее, как никогда. Я не пускаю, всячески увиливаю. Боюсь; заклюют друг дружку. Специфика возраста...

Дальше были летние каникулы. Я не знала, продолжать ли каллиграфию в пятом классе, но по инерции продолжила. В сентябре пожевала-пожевала мякину, ну, думаю, пора прикрывать лавочку: белых пятен больше нет. И тут Бог послал учебник по палеографии и книжицу под названием «Древнерусское декоративно- прикладное оформительское искусство», и я поняла, что каллиграфия только начинается!

Было «отксерено» все, что только можно: потрясающе оформленное юбилейное издание «Песни о вещем Олеге», странички древних рукописей с заставками, инициалами, орнаментами, миниатюрами, а главное — славянские шрифты на любой вкус. Решено: готовим выставку чудом уцелевших страниц древних рукописей.

Тут уж все было по науке. Каждый чувствовал себя зубром, когда имел дело с инициалом. Каждый выбрал себе работу по вкусу: текст по вкусу, шрифт по вкусу, заставку, орнамент. Инициалы сочинялись на ИЗО — чудесные! Но на миниатюру решились немногие. Вторая четверть — сплошной карантин. Страницы оформлялись по большей части дома. Вести с фронтов: у кого-то сестренка пролила воду на почти готовую работу, у кого-то расплылись чернила... •