Знание-сила, 2000 № 11 (881)

Загадки «Слова»

На страницах предыдущих номеров нашего журнала историк и писатель Андрей Никитин рассказывал об исторической подоплеке сюжета «Слова о полку Игореве» – исторически сложившихся неоднозначных отношениях Древней Руси с половецкой Степью, о той роли, которую сыграли половцы в становлении русского государства и русского этноса в домонгольское время, а также о действительных событиях начала лета 1185 года, которые легли в основу древнерусской поэмы. Новая работа нашего автора посвящена выяснению причин, в силу которых ее текст до сих пор остается полон загадок для его читателей и исследователей.

Двести лет назад, осенью 1800 года, на прилавках книжных магазинов Москвы и Петербурга появилась книга, которая до сих пор волнует и специалистов самых разных отраслей науки, и обычных читателей. Это – «Слово о полку Игореве». О «Слове» знает каждый россиянин, поскольку знакомство с текстом входит в программу средней школы. Но хотя число посвященных ему книг и статей исчисляется уже тысячами названий, загадки, похоже, только возрастают.

В «Слове» загадочно все, начиная со структуры его текста. До сих пор филологи спорят о том, как оно написано – стихами или прозой? Обычно мы называем «Слово» поэмой, уж очень образны сравнения, поэтичны метафоры и эпитеты, и наконец, ритмически организованы фрагменты, явственно проступающие в тексте. И все же большая часть является безусловной прозой, причем никакой закономерности в чередованиях прозаических и стихотворных отрывков найти не удается. Те и другие сменяют друг друга словно по прихоти автора, хотя отличие прозаических периодов от стихотворных заставляет думать, что они написаны разными людьми.

С другой стороны, автор «Слова», заявив с первых же строк, что не намерен следовать Бояну, древнейшему из известных русских поэтов, тут же

начинает рассказывать, как и кому «пел» Боян, в качестве примера приводя отрывки из его произведений, и далее уже с Бонном не расстается, цитируя его «припевки» на протяжении всей поэмы. Дело этим не кончается. Постоянные исторические отступления автора от событий 1185 года при ближайшем рассмотрении оказываются целиком сотканы из текстов и сюжетов Боя на, причем все эти заимствования оказываются стихами в противоположность прозе о перипетиях похода Игоря.

Другими словами, в «Слове», помимо двух пластов структуры – стихов и прозы, – можно выделить два пласта исторических сюжетов, отделенных друг от друга целым столетием: рассказ о событиях 1185 года (XII век) и сюжеты шестидесятых – восьмидесятых годов XI века, где речь идет о дедах нынешних героев. И это при том, что в тексте нигде не говорится об их отцах или о чем-то происходившем между этими событиями. Попытки объяснить такую ситуацию замыслом автора «Слова» оказались несостоятельны уже потому, что ни эти сюжеты, ни герои событий столетней давности ничего не дают читателю для понимания самого сюжета, разве только запутывают повествование. И не только они.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что объяснений требует и рассказ о событиях 1185 года. Наиболее ярким примером этого может служить знаменитый «сон Святослава» и его «золотое слово».

Как известно, после поражения Игоря киевский князь Святослав Всеволодович увидел «вещий» (то есть обязанный сбыться) сон, который предрекал его смерть и наступающие для Руси времена смуты и междоусобиц. Между тем, как хорошо известно, этот князь благополучно прокняжил еще девять лет и скончался только в 1194 году, не вызвав своей смертью никаких общественных потрясений. Замечательно, что и бояре, истолковывающие этот сон, не обращают внимания на приметы, предрекающие смерть киевского князя, а в столь же иносказательной форме сообщают ему о пленении Игоря с его спутниками.

В те времена в факте такого пленения не было ничего экстраординарного. Князья, попадавшие в плен к половцам, неизменно получали свободу за выкуп, который был не слишком тяжелым, поскольку при этом учитывались их родственные связи с другими половецкими родами. В такой ситуации «золотое слово» Святослава, содержащее пламенный призыв к русским князьям выступить в отместку за Игоря, может вызвать только недоумение. Более того, как свидетельствуют летописи, дошедшая до Киева весть о пленении Игоря никого особенно не встревожила.

Таких загадок в «Слове» очень много. К ним относится, например, «река Каяла», на которой якобы потерпел поражение Игорь, хотя в летописном рассказе о походе местом пленения названа река Сюурлий, неожиданно появившееся «озеро», на берегу которого происходила битва, и это при том, что в «Слове» прямо говорится о «безводье», которое сломило сопротивление воинов и подорвало силы коней. Еще большей загадкой оказывается частое упоминание в поэме «моря», прямо связываемое с побегом Игоря из ставки Кончака на Русь, хотя описанные события происходили от него на расстоянии если не тысяч, то многих сотен километров…

И это лишь несколько бросающихся в глаза загадок древнего текста. На самом деле, их гораздо больше. Не упоминаю я здесь и так называемые темные места – слова и фразы, до сих пор заставляющие ломать голову над их смыслом. Они встречаются чуть ли не в каждом предложении, и если какие-то поддаются (на первый взгляд) объяснению, то при ближайшем рассмотрении оказывается, что такое объяснение противоречит или смыслу текста, или же исторической реальности, отраженной в поэме.

И это, кстати, наряду с основным стремлением исследователей «Слова» сгладить противоречия, постоянно рождало попытки поставить под сомнение подлинность поэмы в целом, объявив ее подделкой позднего времени. Поводом к этому послужили как открываем ые в ней несообразности, так и списки «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» – произведений XV – XVI веков, посвященных Куликовской битве. В них находятся фразы и фрагменты, повторяющие «Слово о полку Игореве», только в отличие от него они не содержат никаких противоречий или «темных мест». На этом основании «скептики» стали утверждать, что не «Слово» дало начало этим произведениям, а наоборот, оно само было сконструировано на основании этих текстов в конце XVIIT века А.И. Мусиным-Пушкиным или ярославским архимандритом Иоилем Быковским, у которого Мусин-Пушкин купил рукопись в 1790 или 1791 году.

Сейчас можно определенно сказать, что ни один из представителей «скептической школы», будь то французский славист А. Мазон или советский историк А.А. Зимин (с его работами в этой области каждый желающий может познакомиться по итоговой статье в журнале «Вопросы литературы», 1967, № 3), не смог убедительно решить ни одной загадки «Слова о полку Игореве», поскольку все «темные места» и противоречия текста они относили на счет «невежества фальсификаторов», не пытаясь доискаться до возможных причин их появления. Собственно говоря, «скептики» оперировали не результатами анализа, а ими же провозглашенными постулатами, что позволило защитникам подлинности «Слова», с одной стороны, не оставить камня на камне от аргументов «скептиков», а с другой – оставить загадки и противоречия поэмы в том же положении, что и раньше.

И все же следует признать, что споры о древности «Слова» с обращением к более поздним текстам сыграли свою положительную роль в разрешении его кардинальной загадки, позволив определить место древнерусской поэмы в литературном процессе в целом. Действительно, само существование сочинений, использовавших образы и фразеологию «Слова о полку Игореве», в ряде случаев восходящих (как можно думать) к каким-то иным, до нас недошедшим редакциям древнего текста, говорило не только о безусловной древности их общего источника, но также и об изменениях его на протяжении ряда столетий. Вместе с тем переработанные фрагменты «Слова» в составе этих произведений XV и XVI веков, использованные для новых ситуаций и новых героев, позволили по- новому взглянуть на те два исторических пласта событий, которые получили отражение в «Слове»1.

Сейчас я совершенно уверен, что «загадки» этого замечательного произведения, снискавшего мировую известность, могли быть давно решены, если бы сразу после своего открытия «Слово» не возвели бы в ранг «исключительного» и «гениального» произведения, то есть не подпадающего под обычные мерки средневековой литературы. Произошло, думаю, так потому, что «Слово» было открыто не на срединном или завершающем этапе развития филологической науки в России, а в самом начале этого пути. В известном смысле оно явилось провозвестником грядущих открытий нашей отечественной истории, когда сознание общества еше не готово было сколько-нибудь трезво оценить культуру Киевской Руси, время которой представлялось наполненным мраком невежества. И уже менее всего современники открытия «Слова» были способны Киевскую Русь сопоставить с современной ей Византией и Западной Европой, причем далеко не всегда в пользу последней.

Киевская Русь отличалась в XI веке от Европы и Византии отнюдь не уровнем культуры, а лишь формами ее бытования. Это подтверждают археологические исследования домонгольской Руси. В свою очередь, это означает, что и «Слово» мы обязаны рассматривать не как нечто исключительное, не имеющее аналогий, а наоборот, как типичное литературное произведение, написанное по канонам своего времени.

Другими словами, перед нами не «гениальное произведение безвестного поэта», созданное под влиянием вдохновения и фантазии, как стали считать с легкой руки современников А.И. Мусина-Пушкина, а рядовое произведение XII века, созданное в соответствии с традициями средневековья, все равно – европейского или восточного, когда любой автор, приступающий к «своему» произведению, обильно насышал его фрагментами, отрывками и целыми главами, заимствованными у своих предшественников. И это не считалось «плагиатом». Сохраняя весь объем накопленных к тому времени знаний, средневековье не терпело оригинальности, поощряя традиционализм и эрудицию, о чем прекрасно знают все исследователи средневековой литературы, в том числе и древнерусской. Поскольку такое отношение к плагиату прямо противоположно современности, чтобы снять у читателя вполне естественные сомнения, я воспользуюсь приемом, почерпнутым современной наукой из средневековой схоластики, представив на этот счет свидетельства трех авторитетов, каждый из которых был академиком.

«Проявлению реализма (в литературе. – А.Н.), – писал академик А.С. Орлов, – мешала традиционность русского средневековья, его довольно беззастенчивая плагиатная система, в силу которой позднейший литературный памятник складывался на основании предшествующего в том же литературном жанре. Таким образом, к новой фабуле пересаживались не только слова, но и целые картины, целый ряд фактов, часто без пригонки и композиции».

«Когда те или другие политические или общественные события настраивали древнерусского человека определенным образом, – свидетельствовал академик В. М. Истрин, – и он чувствовал потребность выразить это настроение на бумаге, то далеко не всегда приступал он к составлению совершенно нового произведения, но очень часто брал соответствующее произведение старое – русское оригинальное или переводное – и обрабатывал его, прибавляя в него новое содержание и придавая ему новую форму».

Об этом же писал академик Д.С. Лихачев, указывая, ото в древнерусской литературе «создание новых произведений на новые сюжеты на основе предшествующих было постоянным делом», а «в ряде жанров… заимствование из произведений предшественников являлось даже системой работы». Другими словами, все они так или иначе утверждали, что в средневековом произведении, кроме авторского текста, находится текст его предшественников, инкорпорированный автором в состав «своего» произведения.

Такое единодушие трех корифеев отечественной филологии позволяет отнести их утверждение к тексту «Слова о полку Игореве», безусловно являющегося «средневековым произведением», в первую очередь в отношении заимствований его автора из поэм Бояна. Заимствования эти – прямые цитаты, отмеченные именем певца XI века, они могут быть опознаны и в других фрагментах, отражающих события XI века. Следы этих заимствований прослеживаются и позднее, поскольку авторы «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» так же использовали в своем творчестве текст поэта XII века, как он сам – текст своего предшественника. Так выстраивается цепочка передачи текста XI века через анонимного автора «Слова» к столь же анонимному автору «Задонщины», жившему в XV веке, а затем и к автору «Сказания о Мамаевом побоище».

Правда, не все здесь так просто.

Дело в том, что благодаря глубоким и убедительным исследованиям Лидии Петровны Жуковской сегодня ни у кого нет сомнений, что текст «Слова о полку Игореве» дошел до нас в списке второй половины XV века, испытав за предшествующие три столетия своего бытования несколько переработок, во время которых менялись не только лексика и орфография, но и смысл произведения. В результате поэма «о войне и мире» превратилась исключительно в поэму «о войне». Однако в любом случае шла речь о нападении на половецкие стойбища или о женитьбе Владимира Игоревича, ни о каком завоевании Дона или Тмутаракани речи быть не могло. Их появление в «Слове» может быть объяснено только заимствованиями его автором из поэм Бояна вместе с «красным Романом Святославичем», который, как известно, был тмутараканским князем, и Олегом «Гориславичем», который морем бежал из Византии на Русь.

Наоборот, все воинственные заявления в «Слове», постоянные упоминания «Дона Великого», который «зовет князи на победу», могли попасть в «Слово» только после Куликовской битвы, то есть в самом конце XIV или в первой четверти XV века, когда была одержана блестящая победа над ордынскими войсками, состоявшими, стоит заметить, из половцев. К этому времени половцы не только в массе своей омусульманились, став «погаными» для православных, но из союзников и родственников русских князей превратились в постоянных врагов, против которых следовало крепить союз враждовавших между собой князей, «закрывая Полю ворота».

Вероятность создания именно в это время новой редакции «Слова» (а по существу, нового произведения на основе старого) подтверждается наблюдениями над рассказом о походе Игоря в Ипатьевской летописи, текст которого до последнего времени полагали написанным вскоре после самого похода.

Споры вызывало лишь определение того, что на что повлияло – текст поэмы на летопись или же, наоборот, летописный рассказ подвигнул одного из его читателей на создание «Слова», как это утверждали «скептики». Впрочем, спор оказывался беспредметным, потому что все совпадения летописи со «Словом» – упоминания «моря», «Каялы» (при наличии Сюурлия!), «потопления» войска Игоря и прочие – были чужеродны рассказу и могли попасть в его текст только из текста поэмы.

Сейчас можно утверждать, что такая правка летописного текста была проделана не в XII – XIII веке, а только в конце XIV или в первой четверти XV века. Об этом свидетельствуют использованные в рассказе термины «отроци боярские» и «черные люди», не известные более раннему времени, тогда как вся картина боя с половцами «вкруг озера» (неизвестно откуда взявшегося в степи) оказывается заимствованной из описания набега литовцев, описанного в той же летописи под 6770 годом (1262).

Более того, похоже, что список Мусина-Пушкина, созданный в семидесятых годах XV века, явился результатом еше одной переработки «Слова» под влиянием возникшей ранее и на его основе «Задонщины», которая именно в эти годы получила свое новое звучание. Предполагать такое взаимодействие двух текстов позволяет общий для обоих памятников фрагмент «плача жен по погибшим мужьям», естественный в ситуации «Задонщины», однако до сих пор вызывающий удивление в композиции «Слова» своим содержанием.

Меняющаяся историческая обстановка и новые запросы общества русского средневековья вынуждали авторов перерабатывать одни и те же тексты, коренным образом меняя аранжировку сюжета. И все это, используя одни и те же изобразительные средства и даже одних и тех же героев. Вот почему, рассматривая «Слово» в качестве исторического источника, следует помнить, что мы имеем дело с текстом не XII, а уже XV века, в котором только отчасти сохранились фрагменты произведений поэтов XI и XII веков. И это не так грустно, как может показаться на первый взгляд, если рассматривать ситуацию с точки зрения не потерь, а находок. В самом деле, если учесть, что для нас безвозвратно погибли не только тексты, но даже возможность представить многообразие литературных явлений Древней Руси, то в тексте «Слова» до нас дошли пласты творчества трех поэтов, оказавших огромное влияние на развитие последующей русской литературы вплоть до наших дней.

Скорее всего, двое из них так навсегда и останутся для нас безымянными, если только не будет обнаружен список, в котором сохранились их имена. Однако рассчитывать на такую удачу не приходится, а все другие попытки «вычислить» автора «Слова», то есть текста конца XII века, на мой взгляд, – откровенная спекуляция. Совсем иначе обстоит дело с Бояном. Мы не только знаем его имя, но имеем реальную возможность познакомиться с фрагментами его творчества, вычленяя и реконструируя их на основании текста «Слова». И значение таких реконструкций много больше, чем только обретение «кирпичиков», из которых складывалась поэма XII века.

Во-первых, использование автором «Слова» произведений Бояна в таком объеме позволяет раз и навсегда покончить с мифом о «гусляре- скоморохе», каким традииионно представляют этого поэта литературоведы, а вместе с тем и о так называемой дружинной поэзии, поскольку здесь перед нами предстают фрагменты профессионально организованного поэтического текста, то есть собственно литературы, не позволяющей дальше говорить о «фольклоре», «устной (?) литературе Киевской Руси» и прочих благоглупостях.

Раз и навсегда теперь можно сказать, что городская культура Киевской Руси была адекватна городской культуре Византии и Западной Европы, а ее литература была представлена не только церковными произведениями, но и такими светскими жанрами, как повесть, поэма («песня»), фаблио и другими. К этому можно добавить развитую музыкальную культуру (вспомним изображение играющих органистов на фресках киевской Софии) и театр, о наличии которого свидетельствует живой диалог 1зака и Кончака в том же «Слове» или обращение Игоря к реке Донцу и т.д.

Во-вторых, отсчет истории светской русской литературы теперь следует вести не от проблематичного «Даниила Заточника» или безымянного автора «Слова о полку Игореве», то есть с середины или конца XII века, а со второй половины XI века, с того времени, которое дало Руси митрополита Иллариона и «ученика Феодосия», в котором мы привыкли видеть нашего первого летописца. Теперь рядом с ними встает Боян как представитель светской поэзии и литературы, чье историческое существование отмечено известной записью о продаже «земли Боя новой» на стене киевской Софии.

Наконец, и это мне представляется столь же важнм, решение основной загадки «Слова» – его хронологической двуслойности и «двуязычия», выразившегося в чередовании прозы и ритмических фрагментов, – позволяет вывести этот замечательный памятник истории и литературы из ранга «гениальности» и «исключительности», ограждавших его текст глухой стеной «неприкасаемости». Последнее совершенно необходимо, чтобы начать его научное изучение с гипотетическими реконструкциями, выяснением противоречий и всем тем текстологическим и источниковедческим анализом, в процессе которого дозволены любые сомнения, высказываемые публично для обсуждения, и, наоборот, исключены какие бы то ни было запреты на гипотезу.

Определив кардинальные вопросы подхода к тексту «Слова о полку Игореве», можно видеть, что все остальные его загадки и противоречия являются только следствиями этих основных. Знаменитый «сон Святослава», на самом деле, был заимствован поэтом конца XII века у Бояна, который рассказывал о смерти Святослава Яроелавича и о тех драмах, которые суждено пережить в результате смерти этого князя его детям – Глебу, Олегу, Роману, Святославу, а вместе с ними и всей Русской земле, охваченной огнем междоусобиц последних десятилетий XI века.

Насколько широко черпал из произведений Бояна его последователь, можно видеть по известной коллизии с двумя солнечными затмениями в поэме – перед выходом в поход и затем на марше. Если второе затмение подтверждается астрономически, то первое оказывается связано с текстом Бояна, поскольку произошло в 1089 году, предваряя выступление из Тмутаракани того самого «красного Романа Святославлича», которого безо всякой нужды называет автор «Слова», рассказывая читателям о Бояне.

Столь же к месту в поэме Бояна, писавшего о судьбах детей Святослава Яроелавича, оказывается и «море», совершенно чуждое обстановке похода Игоря, но напрямую связанное с Олегом Святославичем: по морю он был увезен из Тмутаракани в Византию и затем морем же возвращался из пленения на Русь.

Но все это, повторяю, уже вопросы второго порядка, интересные для исследователя и требующие напряженной, долгой и скрупулезной работы по реконструкции текста, разнесенного по разным смысловым уровням, поскольку, переходя с одного хронологического уровня на другой, оказываясь в новом окружении, одно и то же слово могло терять свой изначальный вид и смысл, приобретая смысл новый.

Одним из ярких примеров такой метаморфозы является известный «тмутараканский бълванъ», служащий предметом вот уже двухвековых споров. В ситуации 1185 года это словосочетание не имеет и не может иметь смысла, даже будучи поставлено в один ряд с такими топонимами, как Волга, Поморье, Посулье, Сурож и прочие, поэтому единственным объяснением его появления должна была стать замена очередным переписчиком непонятного им слова «бълъ- банъ», то есть «сокол», более понятным «бълванъ». Между тем в поэме Бояна эпитет «тмутараканский сокол» был применен автором к Роману Святославичу. И в системе «соколиных эпитетов», перешедших в «Слово» из поэмы Бояна, такое определение оказывалось вполне к месту.

Аналогичным образом решается и загадочная фраза, открывающая рассказ о побеге Игоря: «…прысну морс полуночи, идутъ сморци мылами; Игореви князю Богь путь кажстъ из земли Половецкой на землю Рускую». Соответствие слова «сморци» множественному числу древнерусского слова «сморкъ», означавшего смерч на море, у большинства исследователей не вызывало сомнений, хотя к настоящему времени доказано, что I) смерчи не возникают ночью, тем более в туманах, и 2) побег Игоря никакого отношения к морю не имел. Поскольку весь этот пассаж был заимствован автором «Слова» у Бояна, сообщавшего о возвращении Олега Святославича из Византии, вторым пунктом можно и пренебречь. Но действительной загадкой остаются «сморци», обладающие способностью передвигаться по морю ночью или в тумане. Поскольку это не соответствует реальным смерчам, остается думать, что очередной редактор или переписчик заменил этим словом какое-то сходное, но ему не известное слово.

Таким словом могло бы быть «смерч» – «кедр», использованное в качестве названия определенного типа морского судна, подобно «чайкам» запорожских казаков, «дубкам», плавающим до сих пор по Днепру и Черному морю, наконец «ёлам» северных мореходов. Однако скорее всего перед нами здесь не действительная, а всего только мнимая загадка, и в этом слове следует видеть корневое понятие «морци», то есть «моряки», «морские люди», тем более что оно до сих пор живет в составе таких слов, как «беломорцы», «черноморцы» и прочие. Такое объяснение вполне отвечает содержанию фразы, одновременно раскрывая механизм замены, когда эрудированный редактор решил поправить, как ему показалось, «описку» своего предшественника и тем самым заставил теряться в догадках последующих читателей…

Вот, собственно, и все, что касается «загадок» «Слова о полку Игореве». Они есть, их много, но большинство поддается решению, окончательный результат которого зависит не от остроумия исследователя, а от правильного определения того или иного хронологического (и смыслового!) пласта «Слова», которому принадлежит тот или иной термин, образ, эпитет и так далее. Первым же и определяющим шагом здесь всегда остается системный подход, то есть лишение проблемы или объекта статуса «экстраординарности» (в случае со «Словом», определяемым эпитетами «гениальное», «уникальное» и другими), что дает возможность рассматривать тот или иной феномен в ряду других аналогичных явлений, в данном случае – средневековых литературных текстов, структура и содержание которых отражают определенные закономерности эпохи своего создания.

…Пат Габори поговорить любит. И, когда он открывает рот, его с замиранием слушают лингвисты. Ему сейчас примерно 80 лет (точнее он и сам не знает), и он является единственным мужчиной, владеющим языком каярдидд среди коренных жителей островка Бентинг, лежащего у северных берегов Австралии.

Борис Салют