Знание-сила, 2000 № 12 (882)

Нарвский конфуз

В нашем сознании в связи с Нарвой, с Северной войной в целом, 300-летний юбилей которой мы будем отмечать аж до 2021 года, существует множество больших и малых мифов и стереотипов. Возникли они в разных обстоятельствах и по разному поводу, но почти всегда призваны были тешить наше национальное сознание, то есть там, где горько, – подслащивать и оправдывать, а где успешно – преувеличивать и превозносить. Поскольку почти всегда в основе подобных стереотипов присутствует неточность, искажение и даже ложь – они опасны. Опасны для действительного познания прошлого.

Опасны и для настоящего, легко превращая то, что справедливо может быть предметом гордости, в самую худшую форму национального самосознания – в гордыню.

8 августа 1700 гола в Москву пришло известие о подписании мира с Турцией. Петр мог вздохнуть с облегчением: он получал долгожданную свободу, чтобы вместе с союзниками обрушиться на шведов. Царь еще не ведал, что по злой иронии судьбы в тот же самый день число его союзников сократилось ровно вдвое. 8 августа датский король Фредерик IV, спасая свою беззащитную столицу, принужден был подписать под диктовку Карла XII условия Травентальского мира и выйти из войны. Впрочем, едва ли это печальное известие могло остановить Петра: жребий был давно брошен, осталось только перейти Рубикон. 19 августа была объявлена война Швеции. 22 ав1уста царь покинул Москву, а 24 в поход выступила и вся армия. В последовательности этих дат – Петровское пренебрежение традициями, когда отправлявшийся в поход царь торжественно покидал столицу вместе с дворовым полком. Но царь давно уже подчинялся логике дел, а не логике традиции. К тому же он просто сгорал от нетерпения скорее начать войну, и возня с переговорами в Константинополе была ему как нож к горлу. Едва этот нож оставили – он кинулся в войну.

Петра не смущало, что он начал военную кампанию осенью, когда, по обыкновению, было принято сворачивать военные действия и отводить войска на зимние квартиры. Здесь – не одно нетерпение, а и расчет: царь не собирался отставать от своих союзников в разделе шведских владений в Прибалтике. И хотя договор с Августом ограничивал его притязания Ижорской землей и Карелией, он хорошо знал способ перекраивать соглашения – взятыми и не отданными назад городами. Но еще лучше об этом было известно союзникам-соперникам. «Вы хорошо знаете, как хлопотали мы о том, чтоб отвратить его (Петра. – И.А.) от Нарвы», – писал саксонцам лифляндец Паткуль, прогнозируя еще в начале сентября все возможные последствия царского упрямства – со взятием Нарвы Петр мог двигаться на Ревель, Дерпт и, хуже всего, – на Ригу. «Поневоле станешь бояться, имея дело с таким государем, вспомнив об его силах и о всех его движениях», – продолжал Паткуль, совершенно точно повторяя в этом своем «невольном страхе» опасения, обуревавшие короля Августа. Отговорить от осады Нарвы Петра даже верткому Паткулю не удалось. Он смирился «из опасения, чтоб не раздражать его», но не отказался от интриг, чтобы в будущем «таким образом охранить право короля».

Основной удар должен был наноситься по Нарве. Ее взятие обеспечивало фланг русских войск, которым предстояло действовать в Ингрии. Под Нарву должны были сойтись армии в 63 тысячи человек, большую часть которых составляли регулярные солдатские полки.

22 сентября передовые части русских подошли к стенам Нарвы. К началу октября к крепости подтянулись полки Адама Вейде (более 11 тысяч человек) и Автомона Головина (14 тысяч человек). Войска тотчас занялись фортификационными работами: стали устанавливать батареи, рыть траншеи и ров с расчетом не только осады Нарвы, но и отражения попыток ее освобождения извне. В конце октября ударили по Нарве из орудий. Здесь выяснилось, что «бросание бомб» – занятие небезопасное и, что обидно, – малоэффективное. Оказалось, что порох был низкого качества и едва докидывал ядра до крепости; что недостаточный калибр орудий, особенно «верховых», не приводил к желаемому разрушению бастионов; что люди, наконец, плохо выучены, а некрепкие орудийные станки окончательно разбиты не неприятелем – дурной дорогой. К середине ноября из-за недостатка пороха обстрел прекратился. Надо было выуживать обозы из осенней хляби и гнать их в лагерь. К этому прибавились еще две тревожные новости, от которых царским генералам приходилось озабоченно морщить лбы. Первая новость: Август, единственный союзник Петра, снял осаду Риги и отошел на зимние квартиры. Вторая: Карл XII, одолев жесткие осенние шторма, все же высадился в Пернау (Пярну). Из этого следовало, что не имея возможности сразиться с польским королем, Карл, возможно, вознамерится схватиться с царем Петром.

26 октября навстречу королю был послан Б.П. Шереметев с дворянским ополчением – около 5 тысяч человек. Он должен был дойти до Везенберга и разведать намерения противника. Шереметев углубился на 120 верст, Везенберг занять не успел и отошел к деревне Пертц. Здесь он столкнулся со шведским разведывательным отрядом. Шереметев разбил его, получив от пленных подтверждение о движении короля с тридцатитысячной армией к Нарве, и поспешно отступил к дефиле между болотами у Пагаиоки, в 40 верстах от Нарвы. Оправдываясь перед царем, он писал, что отошел «не для боязни, для лучшей целости и для промыслу над неприятели». На самом деле, Шереметев пятился все время к Нарве из-за сильного опасения столкнуться с главными силами шведов. Но 16 ноября шведы неожиданным ударом сбили заставы Бориса Петровича у Пагаиоки, и тогда Шереметев, к великому удивлению и радости Карла XII, в ночь на 17 ноября без боя оставил эту сильнейшую позицию и побежал к нарвекому лагерю.

Бесспорно, Шереметев действовал из рук вон плохо. Он не оседлал единственную дорогу в тех местах, где шведы не имели возможности обойти его, не разрушил даже переправы и мосты. Отступая конным, не оторвался от пешего противника. Неожиданно появившись под Нарвой рано утром 18 ноября, он сообщил о приближении короля, который и вправду объявился… уже вечером!

Однако не один Шереметев был виновен в том, что на протяжении 150 верст от Пярну до Нарвы, где были как минимум три труднопреодолимые переправы, не удалось задержать неприятеля. Его не подкрепили ни пехотой, ни легкой артиллерией. А по тогдашним установкам он не только с дворянской конницей, но и с регулярной кавалерией не мог долго препятствовать наступлению пехоты. Наконец, сам царь, зная о нерасторопности тяжелого на подъем Бориса Петровича, не дал ему четких указаний.

Сильно усугубил положение войск отъезд царя в Новгород в ночь на 18 ноября. Вступивший в командование войсками герцог де Кроа ни в коей степени не мог заменить его. Все строгие наставления царя своим генералам, офицерам и даже солдатам слушаться нового главнокомандующего «яко самому его царскому величеству под тем же артиклом», не могли достигнуть своей цели. Вообще, эпизод с «арцухом фон Кроем» на первый взгляд кажется совершенно непонятным. Зачем Петру нужен был этот генерал «цесарской службы», успевший за 49 лет службы четырежды поменять своих «хозяев»? Но кого еще мог поставить во главе войска Петр? Патрик Гордон совсем не ко времени сошел в могилу. Следом за ним последовал Лефорт. Из живых остался Федор Головин, до того получивший звание генерал-адмирала, а с началом войны со шведами ставший генерал-фельдмаршалом. Но этот опытный дипломат фельдмаршалом был липовым. Это прекрасно было известно Петру. Не случайно, покидая войска, царь взял с собой Головина: со своими знаниями и способностями генерал-фельдмаршал нужен был ему не на поле сражения, где от него было мало проку, а за столом переговоров с королем Августом.

Сам Петр ни по своему скромному чину капитана, ни по принципиальным соображениям, на должность главнокомандующего не претендовал. Да и оставляя вместе с Головиным армию, он в любом случае должен был искать нового главнокомандующего. Де Кроа показался ему для этого самой подходящей фигурой: он еще в Амстердаме, напрашиваясь на русскую службу; выложил перед Петром рекомендательные письма, подписанные самим императором. В них герцог – «храбрый», «опытный генерал», который обязательно «снискает новую славу под знаменами Русскими». Что же еше было нужно?

Даже постоянные смены «хозяев», которые современные авторы вольно или невольно ставят незадачливому полководцу в упрек, были для XVI11 столетия делом обычным. Знаменитый герцог Мальборо, которого незадолго до Полтавы безуспешно пытались переманить на русскую службу, начинал свою громкую карьеру под началом французского маршала Тюренна и удостоился похвалы самого Людовика XIV. Это, однако, не помешало ему в последующем воевать против французов и отравлять своими победами последние годы жизни «короля-солниа». Так что послужной список де Кроа не только не смущал царя, а, напротив, служил доказательством профессионализма и востребованности военачальника.

В Нарву де Кроа прибыл как представитель Августа Сильного с заданием уговорить царя прислать королю под Ригу в помошь 20 тысяч человек. Уговоры ни к чему не привели. Зато Кроа как нельзя кстати оказался под рукой, когда царь решил оставить войско. Перед самым отъездом в Новгород царь призвал его к себе и объявил о назначении главнокомандующим. Герцог был изумлен, он отказывался, «отговариваясь недавним прибытием в армию» и незнанием языка. Петр возражения не принял и настоял на своем. Разумеется, знай, что произойдет через сутки, де Кроа был бы куда настойчивее. Но все опасения перевесила надежда, что сил и времени хватит, чтобы отсидеться за одними укреплениями и взять другие. Не случайно представитель Августа при царе барон Лангет в тот же день написал: «Я надеюсь, что теперь, когда герцог де Кроа получил полную власть, дела у нас примут другой оборот, ибо у него кончились вино и водка. Лишенный своей стихии, он, вне всякого сомнения, удвоит усилия для того, чтобы прорваться к винным погребам коменданта».

Вечером 18 ноября, в виду появления неприятеля у Нарвы, новый главнокомандующий собрал свой первый и последний военный совет. Известно, что на нем Шереметев высказался за то, чтобы выйти из-за укреплений в поле и дать противнику сражение. Однако возобладала другая точка зрения: остаться на месте и под прикрытием рогаток, валов и рвов встретить противника. Это было в глазах большинства полководцев много предпочтительнее рискованных сражений. Их по возможности избегали, «припасая» на крайний случай. Главнокомандующий и генералы действовали как обычные военачальники. И просчитались, потому что имели дело с военачальником необычным.

Карл XII, который по тогдашним понятиям был обязан дать отдых своим уставшим полкам, предпочел нападение. Такое решение им было принято, едва измученные штормом солдаты сползли по шатким трапам с кораблей. По приказу короля 12 ноября, в самое ненастье, они выступили в поход, оставив обозы и навьючив на себя продовольствие и боеприпасы. Да и как отдыхать в этих условиях. Как отдыхать, не имея возможности обогреть и накормить солдат (ночь в канун сражения многие солдаты провели стоя)? И опасно было. Имея такие незначительные силы, медлить, давая противнику прийти в себя и собраться с духом, значило сильно рисковать. Оставалось одно – нападать. Но главное – внезапное нападение, прочно взятая инициатива, навязанная противнику воля были излюбленными приемами борьбы короля Карла и одновременно принципами шведского военного искусства.

Какими силами король располагал? В нашей литературе обычно завышают численность шведов – «приятнее знать», что победа была одержана пятнадцати-двадцатитысячной или даже тридцатитысячной армией. Но Карл, на самом деле, в лучшем случае имел сил ровно вдвое меньше. Марш-бросок обессилил полки. Появились больные и отставшие. На последней перед сражением ночевке собралось 8430 человек.

Сражение началось в 11 часов утра перестрелкой, продолжавшейся до 2 часов дня. Карл надеялся выманить русских в поле, однако те предпочли остаться за непрерывными земляными укреплениями в семь верст длиной и девять футов высотой с деревянными надолбами и глубоким рвом в придачу. Понятно, что при таком построении и пассивной тактике численное преимущество теряло свое значение. Резерва совершенно не было, а маневрировать вдоль фронта, ввиду тесноты между внешней и внутренней линиями, было невозможно. Да и не было для этого навыка и опытности. Поэтому собранные в кулак шведы могли попытаться проткнуть растянутые линии где угодно. Но это означало, что измученным, почти вчетверо уступающим по численности шведским солдатам придется сначала штурмовать укрепления русских. Но Карл не устрашился трудностей. Было приказано готовиться к штурму.

Около 2 часов в небо взлетели сигнальные ракеты. Их трудно было разглядеть: неожиданно потемнело, над Нарвой нависли низкие облака и поднялась настоящая вьюга. Раздались голоса, призывающие отложить штурм. Но Карл уже увидел все выгоды от непогоды. «Нет, нам пурга метет в спину, а неприятелю – в лицо». Король оказался прав: встречные залпы легли выше наступающих. Шведы методично шли вперед. Надо представить, какое воздействие оказывали на необстрелянных новобранцев выныривавшие как привидения из снежной мглы. Казалось, шведы заговоренные, их не берут ни ядра, ни пули.

Рвы были заброшены фашинами. Шведы вскарабкались на валы и обрушились на солдат. «Резня была страшной» – вспоминали впоследствии шведские офицеры.

Разорвав в двух местах оборонительную линию, шведы последовательно стали расширять прорыв, разворачиваясь на север и юг.

С этого момента всякое превосходство в силах утратило свое значение. Фронт превратился в глубину построения. Боевой порядок рассыпался. Солдатам ничего не оставалось, как стоять и умирать или очертя голову бежать. И войска побежали. Первыми, в центре, – стрельцы Трубецкого, затем подались назад солдаты дивизии Головина. Не устояли и дворянские сотни Шереметева. Без боя (!), обгоняя друг друга, всадники в беспорядке устремились к реке. В холодных водах Наровы утонули около тысячи человек. Так бесславно завершило свою историю поместное ополчение, сыгравшее столь важную роль в отечественной истории! Позднее Карл признавался, что «смелый маневр» Шереметева для него был манной небесной: «Я ничего так не боялся, как русской кавалерии, чтоб она сзади не наступала, однако ж они мне такую любовь сделали, что назад чрез реку на лошадях переплыли».

Солдаты бежали с криками: «Немцы нас предали!». «Они бежали как стадо. Полки перемешивались друг с другом так, что и двадцать человек с трудом можно было поставить в строй», – так писал очевидец, один из иностранных офицеров. Большая часть беглецов устремилась к мосту. Под тяжестью бегущих понтонный мост просел и разломился, сбросив десятки людей в ледяную воду.

История умалчивает, насколько упорен был де Кроа в попытках организовать сопротивление. Зато доподлинно известно, что очень скоро он отправился отдавать свою шпагу королю. Вопреки расхожим утверждениям, Карл XII вовсе не принимал радушно главнокомандующего. Герцог был взят под «жестокий арест». В отличие от современников, готовых обвинить де Кроа в измене и трусости, царь Петр был снисходительнее. Узнав о смерти фельдмаршала в 1702 году, он сказал; «Сердечно жаль мне доброго старика. Поистине умный и опытный был полководец. Вверив ему команду двумя неделями раньше, я бы не потерпел поражения под Нарвой».

Но не все поддались панике. На правом фланге семеновпы и преображенцы, наскоро соорудив заграждения из телег, подвод и рогаток, дружно отбивались от наседавших шведов. На левом фланге остались нетронутыми полки Вейде и главный из них – Лефортов полк.

Его возникновение восходит к середине столетия, когда в Москве появились два так называемых выборных солдатских полка. По комплектации, обучению и организации они приближались к полкам регулярной армии. Выборные полки участвовали в русско-польской войне 1654-1667 годов и в подавлении народных выступлений. Но особенно они отличились в первую русско-турецкую войну. Командовал Первым выборным полком один из первых русских генералов Агей Шепелев. Полк участвовал в Крымских и Азовских походах Последний командир полка был Франц Лефорт. Отсюда и последнее название полка – Лефортов. Неудивительно, что с таким славным боевым прошлым полк не поддался панике и устоял. Это позволило Вейде развернуть полки своей дивизии фронтом на север.

Сумерки прекратили сражение. Несмотря на одержанную победу, в шведском лагере не без опасения ждали возобновления сражения: по самым приблизительным подсчетам, у русских сохранились еще силы, вдвое превышающие армию Карла. Поэтому готовность русских генералов, князя Якова Долгорукова, Автомона Головина и Ивана Бутурлина, капитулировать на правом фланге, была признана лучшим выходом из положения. Условия были тяжелые. Весь «большой наряд» и припасы доставались победителю. Русские полки с оружием и знаменами уходили восвояси. Карл утвердил условия договора, о чем и было объявлено в девятом часу приехавшим в шведский лагерь русским генералам. При этом было сделано все, чтобы рано утром поскорее вывести семеновцев и преображенцев на другой берег Наровы. Для этого к мосту даже прислали саперов. Поспешность была вполне объяснима: победители опасались, что Вейде, который отказывался капитулировать, перейдет в наступление и прижмет их к шести батальонам гвардии.

Но появившиеся русские генералы уговорили Вейде прекратить сопротивление. Однако, в отличие от преображенцев и семеновнев. его «генеральство» не было пропущено на правый берег Наровы. Полки были окружены и разоружены.

Пленение дивизии Вейде в отечественной литературе обычно представляют как вероломное нарушение шведами договора. Шведы находили свое объяснение: о свободном проходе договаривались лишь относительно войск, воюющих на правом фланге. Найден был предлог, чтобы пленить также весь генералитет и высшее офицерство. Было объявлено, что русские пытались тайно вывести казну и тем самым первые нарушили условия капитуляции. С.М. Соловьев считает, что в договоре ничего об этом не было сказано. Разночтение, видимо, в трактовке – входит ли казна в понятие имущество, которое должны были оставить русские победителям, или нет? Во всяком случае, шведы без всяких оговорок посчитали, что входит. Зато ясно, что прежде всего двигало Карлом, приказавшим задержать офицеров: Россия с ее людскими ресурсами могла достаточно быстро восполнить потери в солдатах. Но где быстро найти грамотных офицеров, тем более старших?

Утро 20 ноября стало для шведов утром оглушительной победы. Она сделалась еще более весомой, когда стало ясно, во что обошлось сражение победителям и побежденным. Дисциплинированные шведы точно исчислили свои потери, пленных и трофеи. Они потеряли убитыми 31 офицера и 646 солдат. 1205 человек были ранены. В плен к ним попали 79 генералов и офицеров. 145 орудий, доставшихся победителю, ставили перед ним приятную, но хлопотную проблему – как перевезти и содержать столь огромный трофейный артиллерийский парк. Потери русских войск исчислялись приблизительно так: 6-8 тысяч человек убитыми и ранеными. Около 23 тысяч вырвались к своим.

Нарвская катастрофа сильно повредила престижу Петра и России. В центральной Европе, особенно в протестантских странах, Нарва была воспринята как должное: шведы показали варварам-московитам их истинное место. Шум стоял такой, что Карл XII превращался в миф, в образ непобедимого «короля- героя», нового Александра Македонского.

После Нарвы особенно доставалось русским послам-министрам, затесненным и осмеянным. Неудивительно, что молили царя поскорее добыть хоть какую-то победу: «Хотя и вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить? Непременно нужна нашему государю хотя малая виктория». Эти победы очень скоро пришли, но впечатление от Нарвы, по сути, до самой Полтавы перевешивало их. Удачи Петра воспринимались как досадное недоразумение.

Случайность или закономерность?

Нарвское поражение в книгах, в учебниках преподносится очень своеобразно. Оно вроде бы было неизбежно, имея в виду отсталость Московского государства в начале Северной войны, и в то же время – случайно, коша перечисляются конкретные причины катастрофы. Здесь и злая ноябрьская погода, хлеставшая мокрым снегом в лицо, и несвоевременный отъезд Петра из-под Нарвы; и поголовное предательство иностранных офицеров. Бесспорно, многое можно отнести к случайностям. Но в том-то и беда, что, сложившись вместе, они лишь усугубили общую слабость и неподготовленность русской армии, в частности, и всей страны в целом к войне с таким противником.

Победа шведов закономерна. Хотя бы потому, что тоже сложилась… из мелочей, но таких, которые оттачивались и пригонялись друг к другу очень долгое время; «мелочей», требовавших образованности и опытности офицеров, обученных до автоматизма солдат, умеющих неудержимо и энергично атаковать. Победа была неизбежной, потому что в такой армии барабаны четко подавали сигналы, посыльные быстро разносили приказы, солдаты не теряли строй, а офицеры в любой ситуации знали, что надо делать. Отлаженная система управления армией превращала ее в совершенный механизм.

Но и этого мало. Нужна была – и была – вера, скрепленная протестантской суровостью и непоколебимой уверенностью в силе шведского штыка и полководческой мудрости короля-мальчишки. Все – от Карла до последнего солдата – верили, что «Господь никому не позволит пасть в бою, покуда не придет его час». Потому могли в ожидании атаки терпеливо стоять в строю под огнем, не страшась кровавых просек от ядер, или решать судьбу сражения в яростной штыковой схватке, на которую из тогдашних европейских армий мало кто был способен. Такое состояние воинского духа и военного дела нельзя было ни купить, ни создать в одночасье. Оно складывалось исподволь, из прошлых побед цементировалось традициями и отношением к армии. Оно обеспечивалось, наконец, общим уровнем развития страны с ее четырьмя университетами, городами, мануфактурами, грамотным и трудолюбивым населением, которое при ничтожной численности в полтора миллиона стало строить империю.

Что могли всему этому противопоставить под Нарвой русские? Необстрелянную армию, в которой лишь три полка успели понюхать порох? Доморощенных офицеров, которые, сколько не меняй и не переставляй, были плохи? Не случайно же появилось горькое признание Петра, отказавшегося менять одного неученого командира полка на другого (даже «немца»): «Князь Никита (Репнин) такой же, как и другие: ничего не знают». Позднее Петр сумел точно охарактеризовать состояние своего войска как «младенческое», а умение воевать и управлять войсками – воинское искусство – «ниже вида». Отсюда не приходилось удивляться, что «такому старому, обученному и практикованному войску над таким неискусным сыскать викторию» было совершенно естественно. Да и силы духа, которая в иные времена помогала даже плохо обученным русским воинам выстоять и победить, 19 ноября 1700 года не было.

Но значение первой Нарвы не только в том, что она засвидетельствовала отсталость страны. Это обшее положение едва ли устраивало самих участников «нарвской конфузии». Куда важнее было понять меру этой отсталости. Оказалось, что она почти безмерна. С известными оговорками можно утверждать, что Нарва перечеркнула почти все прежние реформаторские усилия, продемонстрировав их поверхность и ограниченность. Нарва поставила вопрос о системности реформ. На первый взгляд, это звучит несколько парадоксально: нет ничего более конвульсивного и хаотичного, чем петровские усилия восстановить боеспособность армии после Нарвы. Царь метался по стране, судорожно выискивая денег, людей, вооружение, продовольствие, припасы. Но сделать это прежними способами, к каким прибегали его отец или старший брат, уже не мог. Ставить новые заплаты на старое обветшавшее платье не было никакой возможности. Именно с этого времени реформы стали приобретать всеохватный характер. Разумеется, в границах двух неизменяемых величин – крепостничества и самодержавия.

Если, по определению С.М. Соловьева, «неудача – проба гения», то Петр оказался гением самой высшей пробы. Оказалось, что для него – чем хуже, тем лучше. Широко известна оценка Петром Нарвы: «Когда мы сие несчастие (или, лучше сказать, счастие) под Нарвой получили, то неволя леность отогнала и к трудолюбию и искусству день и ночь прилежать принудила и войну с опасением и искусством велела». Можно, конечно, несколько усомниться в соответствии этой оценки истинному самочувствию Петра в ноябре 1700 года – сделана она после Полтавы и Гангута, в обстановке победоносного завершения войны. Но вот письмо, вышедшее из-под его руки десять дней спустя после страшной катастрофы. Оно адресовано Б.П. Шереметеву, единственному более или менее опытному генералу, оставшемуся в окружении царя. Остальные были, как мы помним, под крепким караулом у Карла XII. Царь пишет: «Не годится при несчастий всего лишаться» и далее приказывает идти воевать у неприятеля «дальний места». Исследователи обычно обрашают внимание именно на это петровское стремление разорить базы противника. Но между тем интереснее начало. Петру важнее всего «при несчастии» не потерять волю к борьбе и силу духа, ведь это и значит – «всего лишаться». Остальное – следствие.

Петр, кажется, впервые с такой полнотой в нашей истории показал, что может сделать человек. В самом деле, мог ли кто представить в начале столетия, что ему удастся поднять после Нарвы эту тяжелую и неподвижную, навечно закованную в ледяной панцирь страну? Даже современники, жившие в эпоху героев, а не масс, а значит, привыкшие связывать все перемены именно с героями, были заворожены свершенным. Петр не только для нашей, но и для европейской истории превратился в богатыря, хотя и сильно «испорченного» склонностью к варварству и деспотизму.

Но посленарвский урок Петра еще и в том, что он раскрыл современникам и потомкам, на что способна эта страна. «Народ собрался в дорогу. Ждали только вождя». Эти завораживающие строки С.М. Соловьева, характеризующие предпетровскую Россию, на самом деле, очень далеки от действительного ее состояния в канун реформ. Народ вовсе никуда не собрался. Осознание необходимости перемен и поверхностное знакомство с европейской культурой затронули лишь тонкую прослойку российской элиты. Царь понуканием и криком поднял страну в дорогу. Нарва, Петербург, Лесная, Полтава, Прут, Гангут, Гренгам – вот «станции» на этой «Владимирке» российской истории. Итоги оказались впечатляющими. Но куда могли прийти эта страна и этот народ, если бы он в своей истории хотя бы раз в действительности сам захотел собраться в дорогу и пошел по ней?

Сергей Смирнов