Знание-сила, 2001 № 11 (893)

Сколько может быть истории?

Михаил Геллер

Если честно, то – сколько угодно. Грубо говоря – сколько историков, столько и историй. И речь не идет о вредных фантазиях Фоменко, не имеющих ничего общего с историей. Речь идет о научных гипотезах и решениях исторических проблем на основе исторических, археологических и других подлинных источников. На самом деле, любые исторические штудии, даже по самым «элементарным вопросам», не что иное, как более или менее вероятные предположения о ходе истории.

Даже перенесись мы в прошлое, всегда остается проблема, какое именно событие и с какой стороны мы сможем наблюдать – реальная история столь многогранна, что единственной «объективной» точки зрения попросту не существует. Невозможно сказать, и сколько должно быть этих самых точек зрения, чтобы увидеть все событие во всей его полноте… Кто поручится, что нет еще хотя бы одной, которая позволит заметить то, что ускользало от взгляда всех других?

При этом не стоит забывать – историк может «наблюдать» прошлое только чужими глазами, глазами участников, свидетелей или современников происходившего. Историческая материя никогда не предстает перед ним в виде вереницы отдельных маленьких камешков; она похожа скорее на тесто, на некую разнородную и изначально смутную материю». Из этого-то «теста» мы и пытаемся «слепить» то, что обычно называется «исторической реальностью». Ясно, что у одного историка эта «реальность» может быть совсем не похожей на «реальность» другого. И значит – историй может быть множество. Все зависит от того, кто, с какой точки зрения, «чьими глазами» и с какой целью пытается восстановить прошлое.

Впрочем, «событийная» история – лишь один из множества возможных способов написания прошлого.

В этом нетрудно убедиться. Открываем курс лекций одного из корифеев отечественной историографии, Василия Осиповича Ключевского. Старательно читаем его, и что же? Там отсутствуют не то что развернутые описания, но даже упоминания о событиях, без которых, казалось бы, вообще невозможно писать древнерусскую историю! Например, битва на Калке, Ледовое побоище, Куликовская битва… А вот для той истории, которую пишет Ключевский, всего этого и не требуется! И от того, что в курсе лекций великого историка этих описаний нет, его история не перестает быть историей.

Выходит, в историческом труде может не быть привычных для непрофессионала дат, имен, фактических подробностей. Как же так. спросите вы, что же такое история? Подождем с ответом, отметим только, что уход от «объективного» освещения истории имеет вполне солидные традиции и приобрел много сторонников за последнюю четверть ушедшего века. И все это не без оснований.

Дело в том, что по мере накопления фактической информации все проблематичнее становится ее полное и связное изложение в обобщающих трудах. Теперь приходится пересказывать невероятное количество сведений, конкретных деталей. И перечислить все -задача вообще вряд ли выполнимая. И дело здесь даже не в обилии концепций. Важнее, что информация источников, как правило, неоднозначна, противоречива и в подавляющем большинстве случаев не поддается проверке. Надежда найти «последнее» доказательство, которое окончательно поставило бы точку в ученых спорах, равно нулю…

И еще. Нельзя забывать, что тексты источников – вовсе не протокольно точные записи о том, что именно и как происходило. Их авторов, похоже, меньше всего это заботило. Им важно было отображение смысла происходящего таким, каким он представлялся им «на самом деле». Вот и получается, что всякое описание – это результат истолкования по мере разумения, некая собственная интерпретация событий. А теперь и думай, что же из всего этого правда…

И все-таки историю воссоздают и пишут.

Чаще всего историк пытается «рационально» понять те сообщения, которые он находит в источнике.

Такой подход, несомненно, продуктивен. Именно благодаря ему мы имеем развернутые описания истории Древней Руси. В значительной степени не потерял он своего значения и по сей день, именно такой подход задает «внешнюю», событийную канву любому историческому построению. Хотя давно уже ясно – он не может исчерпать всей полноты информации, сохранившейся в источнике. Масса сведений просто не вписывается в рациональную, «объективную» историю.

Но вот что парадоксально. При ближайшем рассмотрении оказывается, что нас-то интересует вовсе не собственно объективная реальность.

Скажем, волнует ли нас то, что однажды, около 227 тысяч средних солнечных суток назад, приблизительно на пересечении 540 северной широты и 380 восточной долготы, на сравнительно небольшом участке земли (около 9,5 кв. км), ограниченном с двух сторон реками, собралось несколько тысяч представителей биологического вида Homo sapiens, которые ъ течение нескольких часов при помощи различных приспособлений уничтожали друг друга?

Между тем именно это и происходило «на самом деле», объективно (с точки зрения представителя естественных наук) на Куликовом поле в 1380 году.

Для историка же гораздо важнее, кем себя считали эти самые «представители», из-за чего и почему они пытались истребить друг друга, как оценивали результаты самоуничтожения и т.д. Другими словами, историка преимущественно интересует смысл происходящего.

При этом в общем-то понятно, что наши представления о том, что и как происходило в прошлом, сильно отличаются оттого, как это представлялось современникам. А неосознанная подмена – это всегда источник химер общественного сознания, основа для пропагандистских трюков самых разных свойств и качеств.

Поэтому-то в последней четверти ушедшего века все большую популярность среди историков стала приобретать «понимающая» история. Господствовавшая прежде история «объясняющая» в значительной степени дискредитировала себя. Особенно в нашей стране в XX веке…

Историки подобны художникам. У них исторических реальностей столько, сколько у художников возможностей увидеть этот мир. И зависит это лишь от масштаба личности, особенностей и неповторимости таланта. Мысли Игоря Данилевского мы решили проиллюстрировать разнообразием художественных манер и видений мира художниками

Обращение к проблемам истории образов и отношений – вместо изучения истории «объективной реальности» – у многих историков вызывает довольно резкое неприятие, особенно у нас, в России. Замена «объективной» истории историей «субъективной» представляется подменой «подлинной» истории сугубо субъективными вымыслами, не имеющими отношения к науке.

И понятно, почему. В основе традиционного, «нормального» построения обязательно лежит информация о событии, совпадающая в двух или нескольких независимых друг от друга источниках. Такое совпадение обычно рассматривается как гарантия достоверности создаваемой реконструкции «исторической реальности».

А что, если основное внимание обратить как раз на несовпадающую информацию источников?

Ведь каждому специалисту понятно, что большинство изменений вносилось в текст сознательно, целенаправленно. Поэтому, думаю, именно расхождения в повествовании отражают специфику восприятия автором интересующих нас событий. Выявить этот, уникальный в своем роде, взгляд на точку зрения – смысл и важнейшая черта так называемого антропологического подхода в истории.

Что же может подобный взгляд дать для понимания прошлого? Думаю, очень многое, еще и потому, что связан с таким понятием, как центон.

Литературный этикет или центон?

Здесь нужно сделать паузу и объяснить, что такое нентон, а заодно и литературный этикет.

По мысли выдающегося историка литературы Д.С. Лихачева, исторические или литературные описания в Древней Руси требовали определенных трафаретных формул. Каноны литературного этикета – «одна из основных форм идеологического принуждения в средние века» и в то же время – «наиболее типичная средневековая условно-нормативная связь содержания с формой», писал Лихачев. Помимо того что выражения и стиль изложения подбираются к соответствующим ситуациям, самые эти ситуации описываются авторами так, как этого требует литературный этикет.

Этим стремлением – подчинять изложение этикету – Лихачев объяснял обычный для средневековой литературы перенос описаний, речей, формул из одного произведения в другое. «В этих переносах, – подчеркивал исследователь, – нет сознательного стремления обмануть читателя, выдать за исторический факт то, что, на самом деле, взято из другого литературного произведения. Дело просто в том, что из произведения в произведение переносилось в первую очередь то, что имело отношение к этикету: речи, которые должны были бы быть произнесены в данной ситуации, поступки, которые должны были бы быть совершены действующими лицами при данных обстоятельствах, авторская интерпретация происходящего, приличествующая случаю, и т.д.».

Этим объясняется и огромное количество устойчивых формул, с которыми сталкивается читатель древнерусского текста. «Средневековый писатель, – как отмечает Д.С. Лихачев, – ищет прецедентов в прошлом, озабочен образцами, формулами, аналогиями, подбирает цитаты, подчиняет события, поступки, думы, чувства и речи действующих лиц и свой собственный язык заранее установленному «чину»… Писатель жаждет ввести свое творчество в рамки литературных канонов, стремится писать обо всем, как подобает. И делается это вовсе не механически. «Перед нами творчество, а не механический подбор трафаретов – творчество, в котором писатель стремится выразить свои представления о должном и приличествующем, не столько изобретая новое, сколько комбинируя старое». Древнерусский писатель не столько изображает жизнь, сколько преображает и «наряжает» ее, делает ее праздничной… Он пользуется своими формулами, как знаками, гербами».

Пожалуй, лучшее определение центона дал в свое время С.С. Аверинцев. Он обратил внимание на то, что даже в названии трактата Мефодия Патарского «Пир, или о девстве» присутствует своеобразная ссылка на знаменитый диалог Платона «Пир, или о любви». Мефодий свободно заимствует платоновские «готовые словечки, словосочетания, выражения и формулы, идущие как строительный материал для выстраивания скреп и переходов между речами». Подобное «инкорпорирование деталей старого художественного целого в состав нового» и составляет суть так называемых центов (centones). В поэзии это – «мозаики из стихов или полустиший старых поэтов, заново смонтированных для разработки какой-нибудь темы. В архитектуре – включение в ансамбли христианских церквей колонн, извлеченных из развалин языческих храмов. Тот же принцип пронизывает и средневековую музыкальную культуру.

Другими словами, теория центона переносит акцент с формы – этикета – на исходное изначальное содержание цитат, и может быть главное – на подразумеваемый контекст, из которого они взяты. Подчеркивая этим, что очень важна некая аналогия, сознательное указание на прошлое. Новое же произведение, состоящее из центонов, больше напоминает не мозаику (с которой Д.С. Лихачев сравнивает, скажем, летопись), а коллаж. Кажлая составляющая его продолжает «невидимо» пребывать в прежнем – знакомом читателю и узнаваемом им – тексте и одновременно включается в новые связи, образуя принципиально новый текст.

Центонный принцип, а именно его, думаю, использовали средневековые авторы, богаче, многогранней – помимо буквального он имеет несколько скрытых смысловых уровней. Вот почему для антропологической истории это – настоящий клал. Теперь особое значение приобретает выявление цитат, формирующих текст, выяснение, откуда они взяты, каков исходный текст, каков намек. Благодаря таким цитатам мы начинаем понимать, что хотели сказать древние авторы, как они понимали происходящее, а в этом и состоит прочтение текста. И еще одна принципиально важная вещь: достоверность реконструкции в этом случае поддается проверке.

А вот что. В Новгородской первой летописи под 6746 (1238) годом читаем: «Грех же ради наших попусти Бог поган ыя на ны [на нас]. Наводить Бог, по гневу Своему, иноплеменьникы на землю, и тако съкрушеном им въспомянутся к Богу. Усобная же рать бывает от сважения дьяволя: Бог бо не хошет зла в человецех, но блага; а дьфвол радуется злому убийству и кровопролитию. Земли же сгрешивши которой, любо казнит Бог смертью или гладом или наведением поганых [язычников] или ведром или дождем силным или казньми инеми, аще ли покаемся и в нем же ны Богь велить жити, глаголет бо к нам пророком: обратитеся ко Мне всем сердцем вашим, постом и плачем, да еще сице створим, всех грез прошени будем. Но мы на злая възврашаемся, окы свинья валяющеся в кале греховнем присно, и тако пребывем; да сего ради казни приемлем всякыя от Бога, и нахожение ратных; по Божию повелению, грех ради наших казнь приемлем».

А вот текст «Повести временных лет» под 6575 годом: «Грех же ради наших пусти Богь на ны поганыя, и побегоша русьскыи князи, и победиша половьци. Наводить бо Богь, по гневу Своему, иноплеменьникы на землю, и тако скруииеным имъ въспомянутся к Богу Усобная же рать бываеть от соблажненья дьяволя: Бог бо не хошет зла человеком, но блага; а дьяволъ радуется злому убийству и крови пролитью, подвизая свары и зависти, братоненавиденье, клеветы. Земли же согрешивши которей, любо казнит Бог смертью, ли гладом, ли наведеньем поганых, ли ведром, ли гусеницею, ли инеми казньми, аше ли покаявшеся будемъ, в нем же ны Богь велить жити, глаголеть бо пророком нам: обратитеся ко Мне всем сердиемь вашим, постом и плачем. Да аше сице створим, всех грех прощени будем. Но viы на злое възращаемся, акы свинья в кале греховнем присно каляюшеся, и тако пребываем».

Всякому ясно, что отрывки эти почти тождественны. Традиционное понимание таких совпадений, как проявление «литературного этикета», заставило В.А. Кучкина, замечательного современного историка, заключить, что они «представляют значительный интерес для суждений об источниках новгородского свода 30-х годов XIV века или его протографов – то есть текстов непосредственно ему предшествующих], но не для суждений о том, как понимал и оценивал иноземное иго новгородский летописец», ибо «детальный анализ цитаты вскрывает уже не мысли людей XIII-XIV веков, а идеи XI столетия».

Но вот совершенно иной вывод. К нему пришел молодой исследователь В.Н. Рудаков: «Сам факт использования «идей XI столетия» для описания, а самое главное, для оценки произошедшего в XIII веке свидетельствует о схожести самих событий и о схожести данных этим событиям оценок».

И это кажется более правдоподобным. Ведь не просто так переписал новгородский летописец текст своего предшественника! И мы в повседневной жизни часто пользуемся цитатами. И не оттого, что «так принято», а потому, что эти прямые или косвенные цитаты, на наш взгляд, соответствуют моменту С их помощью мы говорим, что происходящее напоминает нам «классическую» ситуацию. Либо, напротив, с их помощью мы придаем событию определенный – хорошо понятный людям, знающим источник цитаты, – смысл.

Еще один пример: описание бесчинств войск Олега, пришедших под стены Константинополя в 6415 (907) году. Здесь они «воевати нача, и много убийства сотвори около града греком, и разбиша многы полаты, и пожгоша церкви. А их же имаху пленникы, овех посекаху, другиа же мучаху, иныя растреляху; а другыя в море вметаху, и ина многа зла творяху русь греком, елико же ратнии творять».

Обращает на себя внимание текстуальный повтор этого фрагмента в рассказе – откуда он и был заимствован – о приходе под стены Константинополя Игоря в 6449 (941) г.: «почаша воевати Вифиньскиа страны, и воеваху по Понту до Ираклиа и до Фафлогоньски земли, и всю страну Никомидийскую попленивше, и Судъ весь пожьгоша; их же емше, овехъ растинаху, другая аки странь поставляюше и стреляху въ ня, изимахуть, опаки руце сьвязывахуть, гвозди железный посреди главы въбивахуть имъ. Много же святыхъ церквий огневи предаша, монастыре и села пожгоша, и именья немало от обою страну взяша».

Еще А.А. Шахматов отмечал, что данный пассаж представляет собой заимствование из Откровения Мефодия Патарского и Жития Василия Нового. В них описывались, в частности, действия «безбожных измаильтян» накануне светопреставления. То, что в наших текстах дружинники русских князей должны восприниматься именно как «безбожные» народы, подчеркивает форма, в которой описываются беззакония, творимые ими в окрестностях греческой столицы. Именно это и надо было сказать автору, и такой цитатой он достигает очень сильного эмоционального эффекта.

Итак, что же такое современное историческое исследование?

Рассказ о том, как сами люди прошлого представляли себе свою жизнь? Или изложение взгляда на эту жизнь историка? А если так – как выбрать верный взгляд среди множества? Какую, чью историю предпочесть?

Думаю, единственным сколько-нибудь оправданным решением в этих условиях будет сопоставление того, что думали о себе и своей жизни предки, и того, что «удумал» историк. Иначе даже не приблизишься к пониманию, как же это было «на самом деле».

И еще важнейшая вещь! Иногда мы просто забывали, что одна из основных задач современной исторической науки – выяснить: что стоит за сходством наших и «их» оценок и представлений? Единство ценностных структур и ориентаций, означающих, скажем, нашу этническую самоидентификацию? Или всего лишь формальное совпадение? А тогда нужно принципиально переосмысливать собственную историю.

Не менее любопытны будут и моменты «принципиальных» расхождений. Что за ними? Почему произошла эта «инаковоеть»? Вот и получается, что тщательное сопоставление источников, информации, центонный метод, словом, антропологический подход, пожалуй, единственный путь понять своих предков и все-таки написать свою историю. Несколько иной, чем прежде.