Знание-сила, 2007 № 05 (959)

Великий раскол: драма в истории

«Доколе терпеть?»

«До конца, мать».

В общественном сознании сравнение истории с театром дело обычное: «сцена истории», «главные действующие лица истории», «сценарий истории». Лексикон историков и политиков, который «обогатился» еще и невеселыми фразами — «театр военных действий», «железный занавес»,— буквально пронизан этими терминами.

Что ж, взгляд на историю как на нескончаемую пьесу не исчерпал себя. Но в любом случае, к какому бы жанру ни принадлежала та или иная «постановка», в истории она никогда уже не играется вторично, и нам не суждено знать, что получилось бы, если бы дела пошли не так, а иначе. История не переигрывается. История — пьеса, где всегда «вчера». Однако отсутствие сослагательности вовсе не означает отсутствие иных возможностей развития и интереса к ним. Здесь, как в драматургии, при обращении к великой пьесе интересует не только она сама, но и ее авторские замыслы и варианты. Случается даже так, что о вариантах вздыхают не без сожаления — в истории такие вздохи слышатся очень часто: возможности, не ставшие реальностью, нередко выглядят предпочтительнее.

Потому, обратившись к расследованию истории раскола, безусловно, одного из самых драматичных и важных событий русского Средневековья, зададимся вопросами не только почему и как это случилось, но и могло ли случиться иначе? И кто «виноват», что вышло именно так?

Раскол, в силу крайностей проявления, чрезвычайно драматичен. По точному замечанию одного историка церкви, он весь «в раздвоении и надрыве». Этот надрыв рождал у участников драмы дурные предчувствия: обрывалась прежняя нить жизни; наступало не свое, а чужеродное, погибельное время. Неистовый протопоп Аввакум с горечью восклицал о желании Руси обрести «немецкие порядки и обычаи», не ведая, насколько он был прав в своем пророчестве петровского переиначивания страны.

В какой-то степени раскол порожден «избытком благочестия», чрезмерностью чувства и рвения. Мечта ревнителей, боголюбцев, сторонников устроения «по правде» всех сторон жизни, столкнулась с реальностью и разбилась, придавив и покалечив самих мечтателей и участников событий. И дело не только в том, что на сторонников старорусского обряда обрушилась репрессивная мощь государственного аппарата. Сдавленной и покалеченной оказалась душа. Если нет спасения в самой церкви, то как жить? Формируется новое пространство существования — существование в прошлом и в будущем. О первом старообрядец благоговейно вздыхал, о втором — царстве Божьем для верных и избранных — вожделенно мечтал, избегая «мерзостей мира». Настоящее, в котором иссяк церковный источник святости и пало преславное Православное царство, мало интересовало его. Оттого ревнитель святорусской старины бежал в леса, в скиты, на окраины, подчас — в гарь пылающих срубов. Он твердо верил, что «не та вера правее, которая мучит, а та, которую мучат».

Раскол не нравился верхам. Как светским, так и церковным. Для них это — мятежное неустройство. На первый взгляд кажется не совсем точно: ведь раскольники не берутся за оружие — страдают, терпят, бегут. Однако бегут от государственного порядка, от «огосударствления» всех и каждого, от официальной церкви — тех, кто не терпит инакости. И этим своим явным или скрытым неприятием они уже замахиваются на государственное устройство, ибо не положено убегать!

Но что есть это самое неприятие- бегство, как не выстраданная, долгожданная и обретенная свобода? Раскол затронул самые задушевные струны народа — поманил духовным высвобождением. «Сила раскола не в почве, а в воле», — тонко заметил по этому поводу один из церковных историков.

Раскол — то самое чеховское ружье на сцене, которое, если повешено, должно выстрелить. Эти выстрелы и «раздались» в середине XVII столетия.

Но вот важнейшие вопросы, волнующие историков: кто и когда «зарядил» это «ружье»? Ответы пытались найти еще в конце XIX — начале XX веков. Историки обратились к изучению того, что сейчас называют типом религиозности. Их интересовали не только сами религиозные взгляды, но и как верили русские люди, их эмоционально-чувственный мир, созданный и пронизанный верой. Такой подход оказался очень плодотворен. Ведь раскол — это своеобразная реакция оскорбленного, униженного народного самосознания, бурный и эмоциональный протест попранной старорусской религиозности. Со времен отцов Стоглава полагалось гордиться русским благочестием, стоящим неизмеримо выше над благочестием — да и благочестием ли? — всех остальных, включая бывших учителей, «падших» греков. В таком контексте пропаганда отцов раскола — лишь «фитиль» к «ружью», в котором «порох» — именно московский тип религиозности.

Царь Алексей Михайлович

Боярыня Морозова посещает в темнице протопопа Аввакума

Исследователи стали искать корни происшедшего не в XVII веке, а много ранее. Действительно, история не приноравливается к продолжительности жизни человека или даже поколения. Она ставит настоящие сериалы. И то, что оказывается завершением одной драмы, одновременно становится прологом к другой. В XV—XVI столетиях было разыграно несколько пьес, имевших отношение к расколу.

Первая была поставлена далеко от Московской Руси, под стенами Константинополя. Собственно, то был последний акт драмы под названием «Падение империи». Некогда могущественная Византия, которая за свою тысячелетнею историю не раз утрачивала величие и возрождалась в новом блеске и славе, с XIII века стала неуклонно клониться к упадку. Многочисленные недруги гордых ромеев «обкусывали» ее по частям; мятежи и непрерывная борьба за власть ослабляли и подтачивали изнутри.

Изнуряющее противостояние побуждало императоров постоянно искать союзников. Даже в стане недавних врагов. Притязания младшего брата французского короля Карла Анжуйского, который мечтал возродить Латинскую империю, заставили императора Михаила VIII Палеолога заключить в 1274 году союз с папским престолом. Цена союза — признание верховенства римского первосвященника над всем христианским миром. Но уния не состоялась, поскольку с провалом планов Карла, этого неутомимого и неудачного искателя всевозможных корон и престолов, надобность в ней отпала. Однако сама идея унии как крайней, но возможной платы за спасение не была забыта. Отчего бы не попробовать еще раз, когда подвернется подходящий случай? Во всяком случае, в Риме не спешили унию сдавать в архив.

Вскоре Византия столкнулась с новой и, как оказалось, неодолимой опасностью. На ее восточных границах появились турки-османы. Уже к началу XIV столетия почти вся Малая Азия оказалась в их руках. В 60-х султан Мурад I перенес военные действия на европейскую часть империи. Турки лавиной хлынули на Балканский полуостров. Устоять перед ними никто не мог. Слава и боль сербов — Косово поле — лишь веха в этом кровавом устроении новой империи. В 1394 году пал второй город Византии — Фессалоники. Османы двинулись на Константинополь, чтобы томить его в осаде семь лет! Турецкая угроза напугала даже западноевропейских правителей. Вспомнили о страшных временах Батыева нашествия. Призыв папы к крестовому походу поднял на коней цвет рыцарства. Но 70 тысяч европейских воинов, собравшихся под знамена венгерского короля Сигизмунда, не сумели устоять против 200-тысячной армии турок. Никопольская битва (1396 год) окончилась сокрушительным поражением, после которого, казалось, дни Константинополя были сочтены.

Миниатюры из «Истории об отцах и страдальцах соловецких» Семена Денисова

Спасение пришло неожиданно. Великий завоеватель Тимур — Тамерлан — разгромил в битве при Анкибуре в 1402 году османов и приостановил их всесокрушающий натиск. Замученная Византия получила отсрочку. Вот теперь и была извлечена из запасников идея унии. Впрочем, выбирать не приходилось — условия диктовал Рим. На Ферраро-Флорентийском соборе 1438—1439 годов унию заключили. Победа латинян была полной. Известно, что приехавший из далекой Москвы на собор митрополит Исидор поставил под договором свою подпись. Но возвращение его не было триумфальным. На Руси решение собора с негодованием отвергнули. Митрополит-кардинал отправился под стражу, в русских городах заговорили об измене греков православной вере.

Из грандиозного проекта спасения Византии в очередной раз ничего не вышло. Правда, военная кампания все же была организована. Возглавил поход король Польши и Венгрии Владислав III Ягеллон. Но в битве при Варне в 1444 году войска Мурада II наголову разбили крестоносцев. Сам Владислав III пал на поле боя. С крушением надежды на помощь зашатались позиции униатов в Византии. Союз с Римом был разорван. Но клеймо отступничества уже было выжжено.

Время отсчитывало последние месяцы существования империи, уменьшенной до размеров Константинополя. Ни усилия императора Константина IX Палеолога, человека деятельного и храброго, ни помощь генуэзцев, единственных, кто действительно помог византийцам, не смогли предотвратить краха. Огромное войско во главе с султаном Мехмедом II Завоевателем обступило древний город. Однако даже ему потребовалось два месяца, чтобы одолеть мужество его защитников. В конце мая 1453 года Мехмед II въехал на белом коне в Святую Софию. Вскоре минареты, словно тонкие пальцы, вокруг превращенной в мечеть Святой Софии подопрут небо над бывшей столицей Византии. Начнется история уже другой империи — Османской.

Происшедшее было сродни сдвигам тектонических плит. Не случайно падение Константинополя привело русских книжников в ужас. Один за другим исчезали православные царства. По сути, осталась одна Московская Русь в окружении католических и мусульманских стран. Происшедшее требовало объяснения. А главное, помимо объяснения, нужна была перспектива. Не напрасны ли все усилия и жертвы? Не канет ли в Лету за остальными и Москва, правитель которой пребывал (до 1480 года) в неопределенном положении то ли суверенного государя, то ли ордынского улусника?

Объяснение нашли быстро. Падение Константинополя — наказание грекам за их многочисленные «шатания» в вере. Привычная формула давала надежду — Москва унию изначально отвергла, стояла твердо, ни в чем не отступая от «большого христианства». Но это — только сдавленный вздох. Чтобы дышать полной грудью, нужен был ответ на судьбоносный вопрос: а что же дальше? Ответ нашли в самой Москве, необычайный взлет которой совпал по времени с крушением Византии.

Не есть ли ее стремительное возвышение знак избранности, божественной предрасположенности? Произошел не крах, а смена одного православного царства, утратившего благочестие, на другое — подлинный Иерусалим. Отсюда уже был один шаг до теории «Москва — Третий Рим» с ее мессианским надрывом, ибо, как известно, Четвертому Риму не бывать. «Един ты во всей поднебесной христианам царь», — поучал Василия III один из творцов знаменитой доктрины монах Филофей, стараниями которого Великий князь Московский монополизировал роль защитника христианства во всем православном мире до второго пришествия Христа.

Мессианская ответственность за судьбы христианства со временем стала неотъемлемой частью религиозности жителей Московской Руси. Именно мессианское мирочувствование и мировосприятие, побуждавшие свысока смотреть на всех остальных, включая единоверцев, прибывших из Турции или Литвы.

Естественно, что с таким восприятием всякие новшества изначально вызывали настороженность, склонность умереть за каждый «аз». В этом проявлялась еще одна черта русской религиозности, получившая у историков термин обрядоверие. В упрощенной форме это означает, что в представлении «простецов» обряд, собственно, и есть вера. Строго говоря, для неискушенных в богословии низов во всех мировых религиях свойственно в той или иной мере обрядоверие. Но тут важно — в какой мере. Эта мера могла оставить человека нейтральным, могла, по принципу равенства угла падения углу отражения, затронуть базисные ценности и побудить к активному протесту-действию. Для Московской Руси характерной была именно последняя модель поведения. Болезненная и бурная.

Еще одна пьеса — пьеса Смуты — усилила напряженность внутри общества. Осмысленная как наказание за «шатания» Смута заставила задуматься об ответственности за судьбу христианства. Терпение Господа не безгранично. Рухнет в прегрешениях и в безверии не одумывавшаяся Москва, и тогда уже не быть Риму Четвертому, а быть царству Антихриста. Крайняя эсхатология требовала немедленных действий. Спасение здесь и сейчас по образцам, скроенным истинным ревнителем, которому одному ведом рецепт спасения. В этом смысле раскол — плата за мессианство. Ведь подобная идеология периодически порождает воинствующий вирус нетерпимости и неприятия всякой инакости. Компромиссов нет. Соглашение — отступничество, шаг от спасения. И ладно бы сам человек оказывался губителем бессмертной души своей — страшно, что «шатание» близит торжество Антихриста.

Такое «ружье» действительно должно было рано или поздно выстрелить.

Царь Федор Алексеевич, царица и придворные оплакивают царя Алексея Михайловича

Раскол изначально многолюден. Тематика, породившая его — книжная справа (исправление текстов) и обрядовая реформа, — вызывала разногласие. Эта ситуация — зеркальное отражение реакции на споры иосифлян с нестяжателями полуторавековой давности. «С того времени, как солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси, — сетовал в свое время Иосиф Волоцкий. — В домах, на дорогах, на рынках все — иноки и миряне — с сомнением рассуждают о вере». Рефлексия знаменитого инока дословно могла быть повторена в 40-е—50-е годы XVII столетия, только к инокам тогда надо бы прибавить еще попов и протопопов, составивших ядро ревнителей.

Резонирующее на эсхатологию общество изначально не было равнодушно к происходящему. У нас есть свидетельства о глубоком интересе общества к религиозным проблемам. Вышедшая в 1648 году «Книга о вере» с рассуждениями о конце света и с опровержением католиков и протестантов разошлась с небывалой быстротой — только в первый день продано было 118 экземпляров. «Массовка» была готова к соучастию в действии, которое еще не было написано.

Писали его ревнители.

Ревнители, боголюбцы — названия достаточно условные. Под ними понимаются духовные и светские лица, выступавшие за исправление общества и церкви на основе строгого соблюдения Святого Писания и канонов.

Никоновская Кормчая. Печатный двор, 1653

Мир, согласие, неукоснительное исполнение заповедей, милосердие, нищелюбие, послушание — исповедуемые ими добродетели — позволяют причислить их к идеалистам. Но если вспомнить, что половина ревнителей — люди типа Неронова, Аввакума или Никона, то об идеализме придется забыть. К идеалистам их трудно отнести. Ревнители — тип личности воинствующий, даже фанатичный. «Профессионально» занявшись спасением, они стали спасать с тем рвением и неистовостью, которые нередко приводили к обратным результатам. И все потому, что часть из них готова была спасать насильно.

Мы рассуждали о возможных поворотах в пьесе «Великий раскол». Вероятно, окажись среди ее авторов и главных действующих лиц люди «помягче», способные прислушиваться к противной стороне, ход событий не сложился бы в столь острый сюжет. Но вот вопрос: а могли ли в этой атмосфере выдвинуться на главные роли иные фигуры? Здесь был спрос на людей харизматического толка, воспринимавших себя мессиями. Характер противостояния был таков, что верх брали не аргументы, а темперамент и внутренняя убежденность, из тех, что сродни жестокости.

Накопившиеся «неустройства» в церкви — расхождение в обрядах, текстах, невежество, леность и низкий моральный уровень духовенства — были осознаны ревнителями не просто как упущение, а как величайший грех и погибель православного царства. Уже в первые послесмутные десятилетия они наметили меры, которые должны были вернуть заблудшую паству и их нерадивых пастырей на путь праведный. Вектор перемен можно выразить примерно так: с наведением порядка в церкви — к оцерковлению самой жизни.

Люди одухотворенные, ревнители своей неистовой проповедью и бескорыстным служением, выгодно выделялись среди духовенства. Но их было немного, и, несмотря на всю их энергию, сфера влияния была очень ограничена. Обстоятельства грозили похоронить их высокие планы. Отчасти помог случай. Благовещенский протопоп Стефан Вонифатьевич принадлежал к их кругу, а был он ни много ни мало духовником самого Алексея Михайловича. Заручившись царским сочувствием, протопоп стал собирать вокруг себя ревнителей. Со временем количество перешло в качество: сошедши вместе, единомышленники наконец-то получили возможность обсуждать; обсуждая, выработать программу действий; начиная действовать, ставить вопрос о подходящих людях.

Здесь, однако, выявилась обычная для всяких русских начинаний беда — острая нехватка этих самых подходящих людей. Причем не столько умевших говорить — их хватало, — сколько делать. И даже не просто делателей, умелых исполнителей, а исполнителей на своих местах. Ведь весь прошлый опыт свидетельствовал, что важные изменения в церкви обыкновенно были успешны при выполнении двух условий: поддержке светской власти и соучастии иерархов в преобразованиях. Поддержка была. Сам Алексей Михайлович благоволил ревнителям. А вот с князьями церкви дело шло из рук вон плохо.

Подавляющее большинство ревнителей относились к белому духовенству. Поэтому их критика церковных непорядков воспринималась как своеобразный бунт против высшего духовенства. Найти союзников в этой ситуации среди архиереев даже при царском покровительстве было непросто. В 1649 году на церковном соборе дело дошло до взаимной брани и угроз с челобитьем патриарха Иосифа «опробывать» на зарвавшихся боголюбцах карательные статьи только что принятого Соборного Уложения.

Впрочем, все же одного человека ревнители в церковную иерархию продвинули. То был Никон, сделавший при поддержке царя головокружительную карьеру. За шесть лет он прошел путь от игумена скромной заполярной обители до патриарха.

Казалось, таким образом им удалось выполнить второе условие — поставить во главу дела своего человека. Но, получив главную роль, Никон очень скоро разошелся со своими сотоварищами. И суть не только в его властном характере...

Никон не стал долго искать и расставлять на ключевые посты своих людей. Он сразу взялся за реформы. Нетерпение не позволяло мешкать: ведь спасать следовало тотчас же.

Вот тут-то с ними и произошла метаморфоза, превратившая друзей в смертельных врагов. Единомышленники разошлись. Причем так, как могут расходиться только единомышленники, — с проклятиями, взаимными обвинениями и постыдными разоблачениями. Никон ни с кем не был столь суров, как со своими бывшими «товарищами по партии»: став патриархом, он не допускал их к себе, не говоря уже о последующих деяниях с накладыванием «железа» и отправками в монастырские узилища.

Субъективно для участников церковной распри их споры носили принципиальный характер: спорили даже не о путях спасения — выбирали между вечным спасением и гибелью. Словом, ничего личного. Но на самом деле личного было через край. То была одна из немногих пьес нашей истории, в которой страсти и страстности хватило бы на несколько постановок. Ведь каким должен был быть накал противостояния, если для десятков людей «огненное крещение» было предпочтительнее благословления никонианского попа!

Один из вечных сюжетов истории — превращение друзей и единомышленников в смертельных врагов. Часто это случается после того, как, признав общность целей, единомышленники решительно расходятся в путях их достижения. И всегда к драме идей примешивается драма характеров. Ревнители разошлись в вопросе, как, каким путем и, главное, на какой основе проводить церковную реформу. Будущие старообрядцы ратовали за возвращение к святорусской старине, самодостаточной для наведения порядка в церковной и мирской жизни. Греческие новые книги и обряды при этом отвергались: может быть, когда-то греки и были учителями, но ныне, по убеждению боголюбцев, у них перенимать нечего — у самих все есть.

Никон же наказал своим во всем следовать и подражать именно восточной церкви и повел дело искоренения церковного «неустройства» по греческому образцу. Причем самочинно, круто и решительно. Начал с того, что за неделю до Великого поста, в феврале 1653 года, разослал по приходам «память», изменив обряд и утвердив новое перстосложение.

Естественно, оскорбленные поборники святорусской церковной старины (с ними даже не посоветовались) возвысили голос в защиту милой их сердцу традиции. Споры начались вокруг обряда, перстосложения, а позднее и текстов. Это привело к смятению великому, в основном — из-за смутившей всех новизны. В запале сторонники реформ вскоре и отцов Стоглава, защитников двуперстия, причислили к «невеждам», что поставило под вопрос все прежнее благочестие. Ведь если обряд неправилен, то и вера «испокажена». В прах рассыпалось все, что прежде было предметом гордости.

В разгоравшуюся распрю немалый вклад внесли греки. Возвращение им звания учителей открывало перспективу реванша. Реванш же сулил немалые выгоды — материальные блага и восстановленную репутацию. Ко всему прочему спор возводил их в ранг верховных судий. В итоге в греках стали нуждаться, а нуждаясь, ухаживать.

Первым принялся ухаживать за греками Никон. Начав с самочинного реформирования, он очень скоро принужден был признать, что одного его авторитета недостаточно. Необходимо было одобрение иерархов. Попытка опереться на собственный епископат породила сложности. Многие главы епархий противились нововведениям. В этих условиях греки становились естественными союзниками.

Здесь надо иметь в виду, что для Никона с занятием патриаршего престола произошла смена приоритетов. Реформа из цели превратилась в средство, с помощью которого он собирался упрочить власть патриарха и священства. Причем не только в государстве, но и в самой церкви. Потому любое сопротивление церковным новшествам им воспринималось болезненно — ведь это было неповиновение ему и его власти, а с этим Никон примириться не мог. Его страстная натура воспламенилась, и горе было всем тем, кто осмеливался противиться воли патриарха.

Все изменилось, едва патриарх рассорился с государем. Греки первыми дружно отступились от него и принялись травить недавнего благодетеля. Кому из них вообще можно верить, если они по нескольку раз отступали от православия? К разыгравшейся драме добавились трагические сюжеты измены и черной неблагодарности своих. Аввакум и Неронов сокрушались, как они в преступной простоте просили царя о постановлении Никона патриархом: а он, «яко лис», всех обманул, на них «восстал» и порушил святую церковь.

Однако едва дело коснулось охранения учительского статуса, как греки выказывали готовность стоять едино. Это подтвердил собор 1666—1667 годов, на который греки прибыли осудить Никона. Никон был осужден. И хотя греки и русские руководствовались разными мотивами, в конечном счете они сошлись и низложили опального владыку.

Последствия оказались печальными. В продолжение десяти с лишним лет никониане и их противники отчаянно ругались, но сохраняли надежду на компромисс. Соборное проклятие на старорусский устав и двуперстие, провозглашенное в мае 1667 года при самом активном давлении заезжих учителей, эту возможность окончательно источило. Раскол стал реальностью.

Еще историки конца XIX века отметили, что различия в обрядах и текстах церковных служб между московской и греческой церквями были связаны с тем, что на Руси не успел утвердиться Иерусалимский устав, сменявший прежний, Константинопольский, или Студийский, с каким греки явились в Киев во времена крещения. Замена происходила в годы, когда боровшаяся за существование Византия готова была пойти на унию с католической церковью. Потому на Руси все перемены воспринимали как бесспорные свидетельства «шатания» греков. В итоге в русских землях Константинопольский устав не получил широкого распространения. Лишь позднее, при киевском митрополите Петре Могиле, он был принят в православных землях Речи Посполитой. После этого в Москве и на западнорусскую церковь стали смотреть с подозрением.

К моменту реформы Никона вся эта история с уставами была забыта. Во всяком случае, в споре, чей обряд древнее и истиннее, об этом не вспоминали. Да и трудно было ожидать другого при утвердившемся типе религиозности. И все же нельзя объяснить необыкновенное упорство сторон одним только обрядоверием.

Пьеса хоть и называлась «Великий раскол», но на деле она была шире церковных споров. Оказавшись на поверхности жизни, она поневоле вобрала в себя множество проблем, актуальных для своего времени. Чем масштабнее становились события раскола, тем теснее они увязывались с другими процессами. И это было куда важнее, нежели просто церковные разногласия.

По сути, решался вопрос о направлениях социокультурного развития. Сторонники старого обряда отгораживали Москву от остального мира. Поставив печать несовершенства на греческую церковь, они невольно ограничивали общение даже с единоверцами. Модель получалась замкнутой, и самое плохое — она закрепляла прежнюю, отождествляя культуру и веру.

Церковная реформа, напротив, предоставляла огромные возможности для культурного и политического диалога с окружающим миром. Романовым открывался путь к реализации мечты, успевшей уже захватить новую династию, — создание вселенского православного царства. При этом царство, конечно же, мыслилось единым в обрядовом и литургическом отношении. Не стоит забывать, что раскол совпал с периодом борьбы с Речью Посполитой за Украину. Романовы, считая себя законными преемниками прежней династии, реализовывали задачу, оказавшуюся не под силу Рюриковичам, — они собирали «расточенное» наследие православных киевских и владимирских князей.

То была политическая составляющая событий. Трудно сказать, в какой мере она заставляла Алексея Михайловича внимать речам Никона и окружавших его греков. Однако известно, что второй Романов публично выказывал намерение сделать все возможное для освобождения единоверцев на востоке. Дело долго не шло дальше слез сочувствия. Но показательно само намерение, отражавшее стремление Тишайшего поддержать все, что способствует вселенскому первенству православной династии. Так что поддержать реформу власть готова была, помимо всего прочего, и по внешнеполитическим соображениям.

С.В. Иванов. Во времена раскола

Происходившее оказалось сопричастным к еще одному фундаментальному процессу XVII столетия — секуляризации культуры и сознания. Церковная реформа привела к появлению в Москве выходцев из Речи Посполитой. Многие из них, оставаясь православными по вероисповеданию, духу, стилю и мышлению, были носителями западноевропейской — преимущественно в польско-католическом воплощении — культуры. Сколь ни своеобразна и ограничена была эта украинско-белорусская образованность, она подстегнула процессы культурного восприятия, заимствования, упрочения рационалистического начала, без которых были бы невозможны процессы секуляризации. Сотрясая основы средневекового сознания, церковная «распря» невольно способствовала формированию интеллектуальной и психологической атмосферы. Драматургия раскола вывела на драматургию реформирования. Но это уже другая пьеса, с иными героями и зрителями.

Александр Грудинкин