Знание-сила, 2008 № 03 (969)

Правовым государством у нас чаще всего считают такое, в котором неукоснительно соблюдаются все законы. Но возможно другое толкование: правовое государство — то, которое охраняет права человека.

Сама идея прав человека — сравнительно недавнего происхождения, и укоренилась она на относительно небольшой территории современной культуры, в европейской ойкумене, но даже здесь далеко не во всех слоях общества. Лишь постепенно, на наших глазах, она становится всеобщей. Не известно, станет ли. Не известно, насколько долго продержится в качестве одной из основополагающих идей европейской культуры. Однако пока она захватывает все новые социокультурные территории и вдохновляет людей на многое.

История советского диссидентства говорит о том, что идея возвышенного в своей абстрактности права легко трансформируется в идею прав человека — и тогда превращается в идею, которая способна объединить сторонников самых разных политических, религиозных, национальных доктрин, способна формировать особое мировоззрение и образ жизни, часто связанный с большим риском для самой жизни.

Во всяком случае, современное государство не может — хотя бы формально — не признавать права человека и не клясться постоянно в верности им. Главный документ любого государства — его Конституция — сегодня вся построена вокруг этого понятия. Но отношения человека и государства всегда сложны и противоречивы. Нужны особые условия для того, чтобы быть уверенным: эти противоречия будут разрешаться в пользу человека и гражданина.

Виктор Шейнис,

член Конституционной комиссии Съезда народных депутатов РСФСР—РФ в 1990—1993 годах, сопредседатель секции Конституционного совещания 1993 года

Моя Конституция меня бережет?

Недавно по радио мы услышали историю — одну из многих — о том, как молодого человека до смерти забили в милиции. Пришлось открыть уголовное дело, но его тут же закрыли с фантастическим обоснованием: по причине необнаружения лица, которому можно предъявить обвинение.

По сути, заявили: убийцу мы не искали и искать не собираемся. А как же права человека? И самое главное его право — на жизнь? Такие примеры можно приводить бесконечно.

В конституциях демократических стран права человека занимают главное место. Все они выстраиваются вокруг обязанности государства эти права охранять и обеспечивать. Возможно, потому что иного смысла существования государства в современном демократическом обществе нет и быть не может. Никто не получает в нем власть «от Бога» или по наследству. Никакой иной причины для граждан содержать государство со всем чиновным аппаратом, армией и прочими институтами нет.

Советские конституции: и знаменитая сталинская 1936 года, и брежневская 1977 года — формально в этом отношении не очень отличались от демократических конституций своего времени. И если демократический декор сталинской, написанной Бухариным, Конституции все же пронизан «классовым подходом» с диктатурой пролетариата, то брежневская выглядит почти респектабельно. Однако из ее статей непреложно вытекало, что никакая экономическая и уж тем более политическая свобода, активность граждан, независимая от государства и правящей партии, не предусмотрены. Все, что происходит в экономике, политике и всех остальных областях жизни, замкнуто на тотальном монополисте — государстве. Гражданам же вменяется в обязанность «оберегать интересы Советского государства, способствовать укреплению его могущества и авторитета». А гарантии разнообразных прав граждан, коллективов, общественных организаций сформулированы общо, не закреплены юридически и ответственности за их реализацию практически никто не несет.

Именно этой последней Конституции мы обязаны знаменитой 6-й статьей о руководящей и направляющей роли партии: в сталинской сама идея была, но лишь упомянутая среди прочего.

Однако отношение к правам граждан как ни к чему не обязывающей декорации, в конце концов, подвело советских руководителей. Они твердо надеялись на рычаги управления, оставленные им в наследство предшественниками и находящиеся вне всякого правового поля. Но когда жесткий стержень, на который опиралась власть, подвергся коррозии и начал прогибаться, вдруг оказалось, что декларации обретают смысл и силу, а сама Конституция становилась полем политических сражений, исход которых не был предопределен.

Создание Конституции новой России было процессом долгим, противоречивым и драматическим. Но как раз по главе о правах и свободах человека и гражданина жестоких споров не было: ее приняли в основном без особых возражений. А глава эта была новаторской. Она провозглашала права не только гражданина, но и человека: это означало, что государство несет ответственность за соблюдение прав и свобод любого человека, находящегося на его территории, во всей полноте, за исключением лишь нескольких моментов (к примеру, негражданин страны не может избирать и быть избранным в органы власти). Ушел классовый подход. Для России важно, что человек наделялся правом самому устанавливать свою национальность по желанию или не объявлять ее вообще. Это автоматически исключило графу с указанием национальности в паспорте. Позднее некоторые представители малых народов встревожились, что это будто бы грозит окончательным их растворением в «большом брате», а русские националисты сокрушались, что отныне трудно будет выявлять «чужих». Но дело было сделано.

Более всего нынешняя Конституция отличается не только от прежних, но и от некоторых современных конституций демократических стран очень высокой степенью защиты всех статей главы о правах человека и гражданина. Президент и парламент в рамках стандартных законодательных процедур не могут внести в них изменения; для этого предусмотрен специальный порядок — созыв Конституционного собрания, закона о порядке формирования которого, к счастью, пока не существует. В целом эта Конституция получила высокую оценку известных правоведов с мировым именем, проводивших ее экспертизу.

Во всех странах существует некоторый зазор между конституцией писаной и реально действующей; весь вопрос в величине этого зазора. У нас он оказался слишком велик. И дело совсем не в тех или иных формулировках прав и свобод — дело, как всегда, в гарантиях их реализации.

В Конституции записано, что ее гарант — президент, что он определяет основные направления внутренней и внешней политики. Но это означает, что гарантии исполнения Конституции и, прежде всего — соблюдение прав граждан зыбки. В конце 80-х — начале 90-х годов демократы шли на демонстрации и митинги против всевластия партии под лозунгом «Вся власть Советам!» — но и в этом был серьезный, не осознанный тогда подвох. Ни в одной ветви нельзя концентрировать всю власть — ни в Советах, ни в парламенте, ни у президента. Гарантию прав может обеспечить только вся совокупность государственных институтов, их баланс, система сдержек и противовесов.

События же развивались так. На I Съезде народных депутатов РСФСР в июне 1990 года было принято решение о разработке новой Конституции и создании Конституционной комиссии. В ней были представлены все политические фракции парламента примерно в таком же соотношении, что и на Съезде (45% демократов, 40% более или менее ортодоксальных коммунистов, остальные — колеблющиеся). Но в рабочей группе, где собственно и была сосредоточена работа над текстом новой Конституции, решительно преобладали люди демократических убеждений. Первый проект, опубликованный в печати, получил широкую поддержку в обществе; однако позже депутаты предпочли вносить поправки и добавления в старую советскую Конституцию 1977 года. Никогда прежде она не претерпевала столь радикальную правку: из 192 статей 93 подверглись частичным изменениям, в новой редакции были даны 11, полностью исключены 47 и частично 5 статей. Но основные вопросы будущего государственного устройства оставались открытыми. Шли яростные споры: к компромиссу никто готов не был.

И даже в рабочей группе, где тон задавали демократы, два подхода к конструкции государственной власти воплотились в двух вариантах проекта: А и Б. Вариант А под девизом: «Президент — глава исполнительной власти»: он возглавляет правительство и формирует весь аппарат исполнительной власти. Председателя правительства не предполагалось, министров президент мог назначать с согласия парламента и увольнять без такого согласия. Вариант Б назывался «Ответственное перед парламентом правительство»: роль президента в исполнительной власти ограничена. Он представлял нижней палате парламента кандидатуру премьера, которую предварительно должны были одобрить фракции парламентского большинства. Парламент должен был утверждать состав правительства, имел право требовать от него отчет и при определенных условиях мог отправлять его в отставку.

Оба варианта исходили из обязательного разделения властей, и в том, и в другом президент и парламент должны были согласовывать позиции и разрешать возможные конфликты через конституционные институты и процедуры.

Расходились варианты в том, как этот баланс лучше и надежнее обеспечить. В 1990 — 1991 годах еще возможно было согласовать проект на основе, приближенной к варианту Б, тем более, что он был более приемлем для большинства депутатов, ревниво отстаивавших свои права.

Но никто не хотел договариваться. Каждое депутатское объединение, располагавшее блокирующим пакетом голосов, жестко отстаивало свой интерес. Демократы стремились, сбросив брежневскую Конституцию, юридически закрепить решительный переход к либеральным реформам и скорейший демонтаж советских структур власти. Либеральная их часть возражала даже против формулы «Россия — социальное государство», в которой они усматривали реабилитацию социалистического строя; их не убеждали и ссылки на существование такой же формулировки в конституциях ФРГ и Франции. Коммунисты- ортодоксы стояли насмерть, отстаивая все, что, по их представлению, делало Конституцию советской и социалистической, включая чистые декларации. Многочисленная аграрная группа яростно боролась против частной собственности на землю. Представители автономий настаивали на приоритете своего законодательства над федеральным. В результате три года разработка приемлемого для большинства проекта продвигалась со скоростью телеги, а сам он все больше выхолащивался.

Отрывки из сочинений чеченских школьников, присланных на мемориальский конкурс «Человек в истории. Россия, ХХ век» в 2004 году. Фотографии любезно предоставлены Викторией Маликовой, сотрудницей фонда «Мир Кавказа»

Бомбили, не переставая. Около 30 человек сидели в одном подвале, хуже всего было слышать крики женщин и детей. Читались все молитвы, какие только предусматривал ислам... Прекращать бомбежку, по-видимому, не собирались. Как мы потом поняли, бомбили они курорт. Я не знаю, что им сделала база отдыха, может, она им напоминала базу боевиков, которых здесь и близко не было. Потом уже начали наносить удары и по селу.

Лариса Аюбова, г. Грозный

Крики заживо горящих Расуева Маду и его жены Кесирт слышала Батыргалдиева Зила, которая жила на соседней улице. «Они звали на помощь, но я не могла выбраться из укрытия, меня ожидало то же самое». А в это время их сын Расуев Хасан был привязан к БТРу шнурком и проволокой. Вот как об этом рассказывает Хасан: «Я был привязан к БТРу... Они три дома проходят, поджигают. Покурят и дальше идут. Как раз одного русского вывели. «Ты что здесь делаешь?» — «К другу приехал». — «К чеченцу?» —

«К чеченцу, мы вместе служили». «А, так чечен твой друг?!» — начали его бить. Привязали его и еще двоих и погнали нас к станции. Потом на машине повезли к вертолету. Мы лежали в четыре яруса. Мы, четверо, были в одежде. Остальные до пояса раздетые, некоторые в трусах. А мы последние, нам еще повезло, лежим сверху. Привезли, нас с машины выбрасывают. Если не успеешь побежать, собака укусит. Через строй к вертолету. Били и в вертолете при погрузке. По трапу надо идти, сзади руки связаны.

Как хочешь поднимайся. Бьют тебя, пока не поднимешься. Если ты упал, собака укусит. И в вертолет заходишь — там бьют, бьют и гонят туда, куда им надо...»

Итог этой одной операции в Самашках — 30 жизней мирных жителей и сожженные целые улицы. Но самашкинцев ожидало еще худшее.»

Имран Сунгаипов, Самашки, Ачхой-Мартановский район, школа №3, 10-й класс

Началось что-то ужасное, небо стало красным. Моя сестра забежала в дом, я за ней. Нас бомбили. Потолок начал обваливаться, мама с тетей успели забежать в дом. Наша машина, стоявшая во дворе, загорелась. Я начала звать отца. Все плакали. Загорелась крыша дома, мы кричали, задыхаясь от дыма и копоти. Я видела ворота, которые отбросило далеко, а за воротами стояли родственники, в том числе мой отец, и у меня защемило сердце, неужели его больше нет? Я начала его звать. Я даже не знаю, как это случилось, он забежал сквозь огонь к нам и вывел нас из дома. Мы выбежали все босиком и поползли за дом. Уже в яме, за домом, дотронувшись до спины своей сестры и увидев кровь, я испугалась. Она была ранена.. Моя мать, отец, сестра, двоюродный брат Биболт были ранены. Моя бабушка и Орцик были убиты...

Милана Зунайраева, г.Грозный, школа №14,11-й класс

Между тем политическая борьба с Союзным центром обострялась. Опираясь на поддержку большинства населения России и не дожидаясь принятия новой Конституции (вспомните, как популярен был тогда Ельцин!), демократы сделали ставку на харизматического лидера. Утвердился альтернативный центр власти вне парламента — российское президентство. Ближайшие события показали, насколько он оказался эффективным в чрезвычайной ситуации путча, когда надо было отбить попытку реставрировать советско-партийный режим. Однако общество (и в первую очередь демократы) не смогли оценить другую опасность — регенерации авторитарного строя на другой основе и в новом, непривычном оформлении.

Расколовшись на два лагеря, победители путчистов повели непримиримую борьбу друг с другом — сначала в парламенте, потом и на улицах. В одном доминировали консервативные и национал-державнические силы. Их социальная база постепенно увеличивалась за счет тех, по кому тяжелым катком прошли рыночные реформы, и тех, кто тосковал по утраченной империи. В другой коалиции соединились новая бюрократия, успешные участники начавшегося раздела «ничейной» собственности и демократы первого призыва. Впрочем, большинство из них вскоре было отодвинуто на периферию, а затем — и за пределы власти.

В 1993 году появился еще один вариант Конституции, подготовленный вне парламента группой известных юристов и представленный от имени президента. Документ явственно отражал накал политической борьбы. Заложенная в него политико-правовая конструкция предусматривала почти безграничную власть президента, абсолютную зависимость от него всех высших чиновников, слабый неравновесный парламент, главные полномочия которого передавались верхней палате, право президента распускать парламент не только из-за спора о премьере и правительстве, но и «в других случаях, когда кризис государственной власти не может быть разрешен на основании процедур, установленных настоящей Конституцией». Проект не предусматривал ни Счетной палаты, ни Уполномоченного по правам человека. Конституционный суд был отодвинут, а судебную систему увенчивало экзотическое сооружение — Высшее судебное присутствие, в формировании которого решающая роль также отводилась президенту. Оно должно было давать толкование Конституции, решать вопрос об импичменте и отстранять от должности федеральных судей.

Тем, кто трактует ныне действующую Конституцию как «сверхпрезидентскую», не мешало бы вчитаться в этот удивительный проект (который вполне мог бы быть продавлен в складывавшейся ситуации), сравнить его с нынешней Конституцией по всем позициям и оценить, какую работу проделало Конституционное совещание 1993 года, скрестив два конституционных проекта — президентский и парламентский (последний и сам был компромиссным, учитывая до некоторой степени варианты А и Б, но с перевесом первого).

Надо сказать, что президент, которому принадлежало последнее слово перед публикацией окончательного проекта, по ряду важных позиций согласился с формулировками парламентского проекта, в частности по правам и свободам. Так что не следует выводить новую конструкцию государственной власти из неуемного властолюбия Б.Ельцина — надо признать, что ответственность за нее несут и демократы. Они надеялись таким образом преодолеть сопротивление реформам консервативного большинства в парламенте.

В 1992—1993 годах разворачивалась схватка за власть. Кульминацией стали трагические события осени 1993 года. В том, что они приняли такой оборот, повинны были обе стороны. Президент известным указом № 1400 от 21 сентября 1993 года, распустившим парламент, вышел за конституционные рамки. Оппозиция же в начале октября подняла мятеж, вооруженным ядром которого стали самые реакционные силы.

Так шла Россия к новой Конституции. Повторю: опасность возрождения авторитарного режима в новых очертаниях демократы, принявшие активное участие в создании Конституции, недооценили. Но опасность, исходившая с другой стороны, от антипрезидентских сил — антидемократического, антиреформаторского реванша, политического и правового отката была тогда слишком реальной и ощутимой.

Сторонники президента апеллировали к патерналистским традициям народа, который скандировал на многолюдных митингах имя человека, заслужившего доверие и популярность. Было ли это опрометчиво? Отчасти так. Но в эпоху революционного перехода нормальные, упорядоченные, правовые механизмы, как правило, оказываются непригодными. Так было не только в России. К несчастью, вынужденный выбор 1993-го и даже 1996 года сторонники радикальных реформ воспринимали не как зло, пусть неизбежное, которое надо вводить в рамки, а как полезный инструмент реформирования.

Сама Конституция была принята не на референдуме, к проведению которого действовавший еще тогда закон предъявлял достаточно жесткие требования («за» должно было высказаться большинство от списочного состава избирателей), а на «всенародном голосовании», правила которого президент определил своим указом (требовалось голосование большинства от числа пришедших к урнам). 12 декабря 1993 года за Конституцию проголосовали 57% его участников и 31% зарегистрированных избирателей. Вызывала сомнения и корректность подсчета голосов. Однако противники президента, потерпевшие поражение, уже не могли вынести этот вопрос на общественное обсуждение, а со временем он утратил актуальность. Легитимация состоялась.

Белый дом. Осень 1993 года

Конституция, которую мы в итоге получили — далеко не худший из возможных тогда вариантов. Она обеспечила политическую стабильность в стране, придала предсказуемость поведению основных сил в государстве и предотвратила сползание к гражданской войне — не она одна, конечно, но и она тоже. Конституция зафиксировала некий свод «правил игры». Им не всегда и далеко не во всем следуют, но все же их вольно или невольно вынуждены принимать во внимание.

В отличие от советского политического моноцентризма, в Конституцию был заложен принцип разделения властей по горизонтали (исполнительная, законодательная и судебная) и вертикали (федеральный и региональный уровни, а также местное самоуправление, органы которого не входят в систему органов государственной власти). В Российской Федерации признаются политическое и идеологическое многообразие, многопартийность, установлен запрет на введение любой государственной или обязательной идеологии. Высшей ценностью Конституция объявила человека, его права и свободы, а их соблюдение и защиту — обязанностью государства. Права и свободы человека и гражданина, согласно Конституции, должны действовать непосредственно (к сожалению, законодательная практика впоследствии стала отклоняться от этой важной правовой нормы). Конституция налагает прямой запрет на издание законов, отменяющих или умаляющих права и свободы. Усложнив возможность любых конституционных изменений, законодатель позаботился о стабильности конституционного строя.

Это — с одной стороны.

А с другой — российская Конституция отличается чрезмерной концентрацией власти в руках президента, который формально не отнесен ни к одной из ветвей власти, а по сути (по смыслу Конституции) возвышается над ними всеми.

Он вдобавок фактически возглавляет оба подразделения раздвоенной исполнительной власти: внеконституционную, никому, кроме него, не подотчетную и никем не контролируемую собственную администрацию и правительство как таковое. Формально парламент может отправить в отставку правительство, но практически оно от него не зависит и для него неуязвимо: процедура отставки премьера и правительства по требованию Думы обставлена такими условиями, что становится слишком рискованным предприятием для депутатов.

Конституция не помешала выстраивать систему власти, поразительным образом напоминающую коммунистическую. Аналог администрации президента — аппарат ЦК КПСС. Совет безопасности, включающий всех высших иерархов, напоминает политбюро. Правительство, как и в СССР, — технический орган, реализующий политику, которую оно не вырабатывает, а получает в виде предписаний. Различие, пожалуй, заключается лишь в том, что ЦК КПСС и политбюро были хотя бы номинально выборными органами КПСС, а президентская администрация формируется без всяких избирательных процедуры. Сравнение завершает введенный после 2004 года порядок назначения губернаторов сверху — точь в точь как некогда утверждали секретарей обкомов.

Однако и в американской политической системе подчас исключительную роль играют советники президента, конституцией не предусмотренные, во французской — президент имеет ничем не ограниченное право распускать парламент и назначать новые выборы. Так что наш президент со своими конституционными полномочиями не очень выделяется на фоне государственного устройства президентских и президентско-парламентских республик в демократических странах. Реальная проблема — в отсутствии значимых сдержек и противовесов президентской власти. Система наша не столько «сверхпрезидентская», сколько «недопарламентская».

По новой Конституции парламент перестал быть контрольным органом. Потерял право назначать референдум. Его законодательная инициатива по бюджетным, налоговым, кредитным делам скована ожиданием заключений правительства. Совет Федерации — верхняя палата парламента — со второго созыва стал не избираемым, а назначаемым.

Создатели Конституции ограничили права и других органов государственной власти. Судебная система так и не стала независимой и самостоятельной. Конституционный суд потерял право по собственной инициативе рассматривать вопросы о конституционности законов и иных нормативных актов; ограничено право граждан обращаться в Конституционный суд с запросами.

В начале 90-х годов многие из региональных органов власти выпадали из общего конституционного поля: президент и парламент, конкурируя за их расположение, в своих проектах Конституции во многом шли им навстречу: Федерация выстраивалась не как конституционная, а договорноконституционная. Теперь большинство этих уступок было отыграно назад; мало того: отсутствие в Конституции ряда важных гарантий федеративного устройства, по сути, восстановило унитарное государство.

Норма о самостоятельности органов местного самоуправления есть в Конституции: они не входят в систему органов государственной власти. Но в ней не обозначен ни территориальный, ни политический и административный ареал, на который распространяется компетенция МСУ, — и его теснят государственные структуры. Не гарантирована и их экономическая база. Тем самым заблокировано развитие структур, где властные отношения переплетаются с самоорганизацией гражданского общества.

Вернемся к тому, с чего начали: при всех самых современных правах и свободах, заявленных в действующей Конституции, человек все чаще чувствует себя бесправным перед лицом государства, воплощенного в коррумпированном чиновнике или милиционере, гаишнике, в суде, в любом государственном учреждении. Но, как это ни странно, такое положение многих, кажется, устраивает. На наших глазах возрождается своего рода негласный общественный договор, действовавший и при советской власти. Помните: вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем. Теперь это выглядит немного иначе. Государство усиленно делает вид, например, что борется с коррупцией, хотя не идет на наиболее осмысленный, эффективный и очевидный шаг: не отнимает у чиновника разрешительных функций, которыми тот может торговать — и торгует. Но и российский гражданин не слишком настаивает на этом: в системе взяток и взаимных услуг он ориентируется и хоть как-то может решать свои проблемы, а в эффективность чиновника, ничем не вознагражденного, решительно не верит. Граждане видят беспредел милиции — но до недавнего времени были убеждены, что иначе, «по закону», с преступностью покончить невозможно. И только в последнее время до многих начинает доходить, что беспредел милиции ничем не лучше, если не хуже бандитского.

Случаются события, дающие проблески надежды. Это, например, согласованное выступление автомобилистов всей страны, вступившихся за водителя, назначенного виновником аварии машины губернатора, которая мчалась, как обычно, с огромным превышением дозволенной скорости, — и они победили, человек был оправдан.

Это существование островков гражданского общества в некоторых, наиболее болезненных, точках — например, Комитетов солдатских матерей по всей стране.

Но все это — лишь отдельные эпизоды нашей общественной и политической жизни. А пока председатель Центральной избирательной комиссии — теоретически никому не подконтрольного органа — ходит к президенту с отчетом, что в принципе невозможно ни в одной демократической стране. Суды принимают неправовые решения.

Надо ли менять Конституцию? Возможно, мы к этому когда-нибудь придем. Но значительно актуальнее другое. Менять надо наше отношение к самим себе, к чиновнику и политику, к государству. Создавать и укреплять структуры гражданского общества — независимые от государства. Учиться отстаивать свои конституционные права. Ничего не принимать на веру и не участвовать в показушных кампаниях. Не принимать имитацию выборов за народное волеизъявление. Становиться народом, а не населением. Это долгий и трудный путь. Но только тогда и Конституция займет достойное место в нашей жизни.

Записала И.П.

Александр Даниэль

По краю

Андрей Логвин. Плакат к 53-й годовщине Всеобщей декларации прав человека. По инициативе ООН

Идея права, идея прав человека могут двигать людьми.

Об этом свидетельствуют судьбы советских диссидентов 1960-1980-х годов. На вопросы нашего корреспондента отвечает Александр Даниэль, руководитель исследовательской программы «История советских диссидентов и правозащитного движения в СССР» Научно-информационного и просветительского центра «Мемориал».

—Диссидентов в СССР часто именуют правозащитниками — почему?

— Вообще-то, слово «диссидент» означает «несогласный», не более того. Когда говорят о советских диссидентах, то, как правило, имеют в виду тех, кто как-то это свое несогласие проявлял. Их было не так уж мало, и все они были очень разные.

Правозащитниками же обычно называют группу людей, которые начали открыто протестовать против политических преследований в СССР, а затем стали собирать и распространять информацию об этих преследованиях. Эта группа сложилась во второй половине 1960-х. Активных правозащитников было совсем немного: за все годы, с 1966-го по начало 1980-х, их наберется, наверное, не больше одной-двух сотен. Но они сыграли особую, очень важную роль в истории всего советского диссидентства. Они выработали для себя несколько принципиальных установок, которые были в основном приняты остальными диссидентами: и «националистами», и «религиозниками», и «отказниками» — всеми.

Андрей Амальрик

Слева направо: Андрей Синявский, Виктор Калниньш. Стоит Юлий Даниэль. Москва, 1972 г.

— Какие это установки?

— Отказ от насилия в любой форме — раз.

Игнорирование негласных запретов — два. Такие запреты, как вы помните, определяли жизнь советских людей в гораздо большей степени, чем официальные законы. А правозащитники — и за ними остальные диссиденты — стали исходить из принципа: «разрешено все, что не запрещено законом». Как сформулировал Андрей Амальрик, они сделали гениально простую вещь — в несвободной стране начали вести себя как свободные люди.

Наконец, они говорили с государством языком права: ведь, преследуя инакомыслящих, власть нарушала собственное законодательство и ущемляла конституционные права граждан. Очень скоро этот язык стал общим «эсперанто» и для всех остальных диссидентов.

— А кто это — «остальные»?

— Началось все с протестов против вмешательства государства в дела культуры. Вокруг чего разгорались интеллигентские страсти в конце пятидесятых? Не вокруг «политики», а вокруг истории с пастернаковским «Доктором Живаго», повести Дудинцева «Не хлебом единым», сборников «Литературная Москва» и «Тарусские страницы», вокруг выставки авангардистов в Манеже. Потенциал протеста копился, копился и прорвался, когда начались «литературные процессы»: дело Бродского, дело Синявского и Даниэля. Именно это сплотило несколько десятков московских интеллигентов вокруг концепции прав человека и привело к возникновению правозащитного движения.

Но когда правозащитники стали собирать информацию о политических преследованиях, выяснилось, что преследуют не только художников и литераторов. В Прибалтике, Грузии, Армении, Украине существовали заметные «национально ориентированные» оппозиционные группы — их постоянно арестовывали и судили. Преследовали активистов запрещенных религиозных конфессий: «пятидесятников», «Свидетелей Иеговы», часть баптистов и адвентистов, позднее — кришнаитов; некоторые православные — священники и миряне — тоже становились диссидентами. Движения «изгнанных народов» — крымских татар, месхетинцев, советских немцев, добивались возвращения на родину. «Отказниками» становились не только евреи, но и часть немцев, требующих права выехать в ФРГ (выезда в ГДР почему-то никто не добивался), и часть пятидесятников.

Диссидентами становились историки, философы, журналисты, ученые. Система отторгала любую живую мысль, любую независимую общественную активность — и поэтому регулярно порождала разнообразных диссидентов. Существовало множество разных групп, кружков, компаний, у каждого из которых был свой raison d'etre, а иногда и собственная идеология. Среди диссидентов попадались и коммунисты, от марксистов-ленинцев до реформистов евро-коммунистического толка, и социалисты разных оттенков, и представители «русской национальной правой» (как умеренные, так и крайние), и сторонники политического и экономического либерализма западного образца. Даже монархисты встречались. И анархисты тоже. А больше всего было, мне кажется, таких, которые вообще чурались любой идеологии.

Арина Гинзбург, Александр Даниэль. Москва, нач. 70-х

— Вернемся к правозащитникам. Как в советском обществе могла родиться сама идея защиты законных прав граждан — в стране, где такая постановка вопроса звучала абсурдно и даже издевательски? В шестидесятые все еще помнят сталинский террор. Государство уже не людоедское, но по-прежнему ему «закон не писан»...

— Примерно то же самое друзья говорили Александру Сергеевичу Есенину-Вольпину, математику, философу и поэту, рыцарю законности, первому проповеднику правового подхода к общественным проблемам. А он им отвечал: «Неправовых государств не бывает, неправовое государство — это логически противоречивое понятие». 5 декабря 1965 года (тогдашний День Конституции) он организовал на Пушкинской площади демонстрацию под лозунгом «Уважайте Конституцию!». Это была легальная форма противостояния.

— Как будто это могло остановить расправу!

— Нет, конечно, и Вольпин прекрасно это понимал. Но он пытался разговаривать с этой властью на языке ее же законов. Эксперимент? Но из него и родилось правозащитное движение, которое консолидировало всех диссидентов.

— В чем выражалась эта консолидация?

— Главным образом — в формировании общего информационного поля и системы личных контактов, которые связывали всех со всеми через одно или два, редко три звена. Было бы очень любопытно пошагово построить и просчитать динамическую модель слияния отдельных кружков, компаний, групп, светских салонов в единое целое. В Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Новосибирске, Одессе и нескольких других больших городах Союза этот процесс прошел почти молниеносно, всего за какие-то два-три года, с 1965-го по 1968-й. К началу 1970-х диссидентское сообщество уже сформировалось. Все со всеми знакомы, все друг с другом общаются или, во всяком случае, друг о друге слышали, по рукам ходит один и тот же Самиздат.

Александр Есенин-Вольпин

Слева направо: Сергей Ковалев, Татьяна Ходорович, Татьяна Великанова, Григорий Подъяпольский, Анатолий Краснов-Левитин. Москва, 1974 г.

Дальше возможно только примыкание, только экстенсивное расширение сообщества, что и происходило. Но при этом споров о критериях, ценностях, правилах поведения уже не возникало — это все выработалось в первые три года.

В центре всего стоял самиздатский периодический бюллетень «Хроника текущих событий», главный стержень правозащитного движения. В «Хронику» стекалась со всей страны информация о политических преследованиях. Два круга как бы опоясывали этот центр: те, кто собирал информацию для «Хроники», и те, кто ее распространял и читал; впрочем, в основном это были одни и те же люди.

Традиционная «молчаливая» демонстрация на Пушкинской пл. Москва, 5 декабря 1976 г.

— Это сообщество формировалось на основе правозащитной идеологии?

— Не знаю, можно ли назвать это идеологией. Скорее, на основе общей информационной работы. Она вовсе не отменяла идеологических и политических баталий в диссидентской среде, но делала их как бы второстепенными. И во всяком случае, мирными. Национал-патриотический «толстый» самиздатский журнал «Вече» конкурировал с самиздатским же «толстым» сионистским журналом «Евреи в СССР» за рукопись Венедикта Ерофеева «Василий Розанов глазами эксцентрика». Евреи-«отказники» передавали за рубеж рукописи русских почвенников и информационные издания литовских католиков. Западники и славянофилы продолжали свой вековой спор на диссидентских кухнях, потом в Мордовских и Пермских лагерях; и одни и те же люди — сотрудники диссидентского Фонда помощи политзаключенным — слали им туда посылки. Никакая идеология не определяла диссидентства в целом. Вот вам почти наугад взятая иллюстрация: в 1970-м, когда Валерий Чалидзе создал одну из первых независимых общественных ассоциаций — Комитет прав человека — в этот комитет на равных вошли А.Д. Сахаров, несомненный западник и либерал (пожалуй, с социалистическим оттенком), и крутой национал – патриот, яростный противник любого социализма И.Р.Шафаревич.

Декларация прав человека 1789 год. Франция

Венедикт Ерофеев

— Вы хотите сказать, что собственно правозащитная идеология была как бы пустой изнутри, лишенной конкретного содержания и именно поэтому устраивала всех?

— Право, как таковое, всегда в какой-то степени лишено конкретного содержания: оно лишь рамка, вместилище для самых разных типов общественной, политической, культурной активности. И для него «нет ни эллина, ни иудея», все равны. Потому оно и стало так легко общим языком для всех диссидентов.

— Ну, хорошо, общей идеологии не было. Но все-таки: существовал же специфически «диссидентский» образ мыслей?

— Нет. Не было никакого «специфически диссидентского» образа мысли. В эпоху Брежнева вся страна была инакомыслящей, и тут диссиденты ничем не отличались от прочих граждан, включая, я думаю, сотрудников аппарата ЦК КПСС. Диссидентство — это не образ мыслей, это образ жизни, точнее — способ гражданского поведения. Здесь были свои правила и ритуалы, которые касались в основном моментов соприкосновения с властью, с ее карательными органами. Например, когда становилось известно, что в чью-нибудь квартиру пришли с обыском, то считалось правильным немедленно отправиться туда и присутствовать. Тому были, разумеется, и рациональные основания (когда полон дом народу, гэбешникам труднее что-нибудь подкинуть), но в первую очередь это был символический ритуал солидарности с обыскиваемым и демонстрация небоязни. И действительно, гэбешников это поначалу сильно раздражало; потом попривыкли.

Или вот, на допросе считалось хорошим тоном не просто отказаться от показаний, но вообще ничего не подписывать, даже собственные анкетные данные, то есть демонстрировать отказ от сотрудничества не только на практическом, но и на символическом уровне. Конечно, это были идеальные модели, мало кому удавалось следовать им до конца: чекисты тоже азартно включились в эту игру символов, а они были все-таки профессионалами.

Слева направо:

Нина Буковская (мать Вл. Буковского), Петр Григоренко, Игорь Шафаревич, Зинаида Григоренко. Москва, вторая пол. 70-х

Слева направо:

Юрий Шиханович, Александр Гинзбург. Москва, середина 70-х

— Вы говорите: игра. Ничего себе игры — под постоянной угрозой ареста! Игра с собственной судьбой? Игра с судьбами близких? Игра, где на кону — не только карьера и благополучие, но иногда и свобода, а то и жизнь?

— Звучит кощунственно, да? Но игра — это никогда не просто забава. Любая игра — это моделирование;

диссиденты моделировали гражданское общество в стране, в которой никакого гражданского общества не было. И я думаю, именно тогда были освоены некоторые инструменты нормальной жизни в нормальном обществе.

Так или иначе, «этика и тактика» (по Лотману) диссидентского движения постепенно была выработана в деталях.

— То, о чем Вы рассказываете, отдает ригоризмом.

— Не без этого, конечно. Но у большинства известных мне диссидентов «первого призыва» ригоризм заметно смягчался самоиронией.

Самоирония была, по-моему, сущностной, едва ли не определяющей чертой этого движения. Да, они жертвовали собой, экспериментировали над своими судьбами, — пожалуй, и над судьбами близких, — но всякий пафос вокруг этой жертвенности был бы ими, мягко говоря, не понят. Эти диссиденты (страшно не любившие называть себя диссидентами) предпочитали посмеиваться над собой. Помните традиционный тост диссидентских застолий «За успех нашего безнадежного дела»?

— Общественное движение, замешанное на самоиронии?Как это может быть?

— В России, кажется, это был действительно первый опыт. Но, например, во Франции такое культурнофилософское течение, как экзистенциализм, тоже было круто замешано на самоиронии; к слову, оно возникло как философия Сопротивления в годы режима Виши и нацистского террора и имело многие черты общественного движения.

Между прочим, совсем недавно об этой особой диссидентской культуре самоиронии, говорил, выступая в Москве, Вацлав Гавел — исходя из чешского опыта.

Позднее, в середине 1970-х, появилось новое поколение диссидентов: серьезные молодые люди, работавшие кочегарами в котельных, исполненные сознания своего героизма и очевидного нравственного превосходства над окружающими. И вот тогда часть общества, которая поддерживала диссидентов, составляла их «социокультурный контекст», не то чтобы обиделась, а просто потихоньку стала терять к ним интерес. Общество резонно полагало, что морализировать оно и само умеет не хуже любого кочегара. Но это уже совсем другая история.

— Тост «За успех нашего безнадежного дела», кроме способности к самоиронии, говорит и о достаточно трезвой оценке ситуации: никто, я думаю, всерьез не полагал таким образом восстановить законность в отдельно взятой тоталитарной стране. В чем тогда смысл?

— Я думаю, его надо искать не в анализе действий диссидентов, а в их биографиях. Диссидент — это человек, постоянно экспериментирующий со своей судьбой. В судьбах диссидентов и следует искать следы особой диссидентской культуры поступка, культуры определенного, социально маркированного поведения.

Биография диссидента — это своеобразный диалог с властью, реплики в котором берутся из определенного тезауруса, стихийно сложившегося к концу 1960-х. Для самого диссидента это — «парадигма протеста»: подпись под правозащитной петицией, текст, обращенный к отечественной или международной общественности, пресс-конференция для зарубежных корреспондентов, участие в митинге. Власть, в свою очередь, прибегает к «парадигме репрессии»: слежка, гласные и негласные обыски, увольнение с работы или исключение из вуза, вызов на допрос, арест, суд, лагерь или психиатрическая больница. Когда диалог достигает этой стадии, в дело идет специфический синтаксис борьбы в неволе: голодовка — карцер — голодовка — перевод на тюремный режим — голодовка — новое следствие и новый срок

— А в чем суть этого диалога?

— Спор о гражданской ответственности.

— Почему же, когда началась перестройка, среди демократов, пришедших к власти, собственно диссидентов не оказалось? В правительстве, в близости к президенту?

— По моим наблюдениям — не столько потому, что их «не допустили к власти», но, главным образом, потому, что они сами туда не особо рвались. Там ведь надо заниматься политикой, а подавляющему большинству из них это было абсолютно чуждо и неинтересно. Они в свое время «моделировали» не политическую жизнь в узком смысле слова, не борьбу за власть, а гражданскую активность. Между прочим, во всех порожденных ими политических проектах не оказалось ни одного, в котором бы досконально, шаг за шагом конструировалось переустройство государства. Конституционный проект Сахарова — замечательно красивый, но слишком глобальный для конкретной политики. Российские диссиденты «родом» не из политики, а из интеллектуальной, в первую очередь, культурной жизни; а отторжение политики — характерная черта российских интеллектуалов. Кстати, в странах Прибалтики, на Украине, в Грузии, в Армении, где национальные диссидентские движения были существенно более политизированы, присутствие бывших диссидентов в современной политике гораздо заметнее; не говоря уж о Польше или Чехии.

— Но, в конечном счете, идея права, как такового, и даже идея прав человека в общественном сознании так и не укоренилась?

— Думаю, к середине 1980-х диссидентам удалось все-таки внести в массовое сознание и некое представление о правах человека, и идею гражданской ответственности. Но — как абстрактные ценности («дверь — имя существительное»); эти же ценности в качестве нормы гражданского поведения («дверь — имя прилагательное») оказались готовы воспринять немногие.

Мне кажется, принципы диссидентов — гласность, отторжение насилия, права человека, гражданская ответственность — были востребованы, главным образом, в годы горбачевской перестройки; но каждая из этих позиций была востребована разными группами и слоями общества по-разному. Основным медиатором этих принципов были либеральная интеллигенция, гуманитарии и естественники, то есть «ближний круг» классического диссидентства. В 1987 — 1991 годы именно эта группа бывших читателей «Хроники», почитателей Сахарова и Амальрика, хранителей (а иногда и анонимных авторов) самиздата поставляла обществу властителей дум: публицистов, деятелей «демократического движения», лидеров Московской трибуны и других радикально-демократических клубов, первых вождей «Демократической России». К этим «буревестникам» (таким, как Леонид Баткин, Юрий Карякин, Алесь Адамович) прислушивалась основная масса интеллигенции, рабочие лидеры в провинции и, до некоторой степени, «прорабы перестройки» — деятели горбачевской администрации. Что касается «всего населения», то трудно сказать, что из «даров свободы» это самое большинство готово было пусть пассивно, но поддержать, что просто принимало как данность, а что — скрепя сердце терпело.

Вы никогда не задумывались, почему в России демонтаж советского режима не принял такие формы, как, например, в Югославии или Закавказье? Почему нам удалось избежать второй Гражданской войны? Я, конечно, не хочу сказать, что это — результат влияния именно и исключительно диссидентской ментальности с ее отрицанием насилия: нежелание крови было в те годы общенациональной эмоцией. Но если бы среди общественных лидеров нашлись люди, готовые переступить через кровь во имя идеи — сохранения империи, разрушения империи, торжества демократии, торжества соборного духа русского народа etc., — заварушка могла бы начаться и вопреки нежеланию «масс». На рубеже 1980 —1990-х таких людей не нашлось: идеологи предпочли вести борьбу за свои идеалы, как тогда говорили, «в правовом поле». И это, как мне кажется, произошло не без влияния антиреволюционной проповеди диссидентов.

Ну, а идеи гражданской ответственности и концепция прав человека оказались восприняты, в основном, активистами «третьего сектора».

— Восприняты ли?Сейчас есть много разных правозащитных организаций, которые создаются вокруг конкретных проблем: «солдатские матери» — отдельно, защитники прав инвалидов — отдельно, прав покупателей — отдельно. А идея гражданских прав вообще, прав любого человека, по-моему, как и прежде, не близка нашим гражданам: их в лучшем случае волнуют собственные права, а не права соседа (например, мирного населения Чечни).

— А я не очень понимаю, что такое «гражданские права вообще» — они всегда конкретны. И во второй половине 1970-х документы Московской Хельсинкской группы обобщали ситуации с какими-то конкретными правами. Специализация началась уже тогда: Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях, Христианский комитет защиты прав верующих, Инициативная группа защиты прав инвалидов... Теперь специализации больше, и это нормально.

Интересно другое: почему, несмотря на это, общая концепция прав человека остается осознаваемой мировоззренческой базой для активистов очень разных ассоциаций и структур, для некоего «гражданского сообщества»? Может быть, именно потому, что эта общая идея до сих пор не стала частью национального консенсуса, и, стало быть, очерчивает границы этого сообщества и тех, кто его поддерживает?

Был момент — в конце 1980-х— начале 1990-х, когда казалось, что эта идея становится «общим местом», что она прочно вошла в сознание общества — но потом пошел мощный откат. Сегодня правозащитники — предмет яростных атак со стороны отнюдь не маргинальных групп новой политической элиты, а сама концепция подвергается не менее яростным нападкам части постсоветских интеллектуалов. Кстати, ожесточение оппонентов доказывает, по-моему, что система ценностей, основанная на праве и свободе, продолжает оставаться серьезной альтернативой нынешней постсоветской действительности.

А в массовом сознании, судя по социологическим опросам, по сравнению с поздними 1980-ми все поменялось с точностью до наоборот. Концепция базовых прав человека как абстрактная ценность («дверь — имя существительное») вызывает непонимание, отторжение, раздражение. Не думаю, что она в принципе не совместима с национальными стереотипами. Похоже, она просто оказалась связанной в массовом сознании с некоторым более общим «проектом», который мы все вместе провалили в 1990-е и который правящая элита усиленно дискредитирует сегодня — проектом свободы и демократии в России. Но при этом опросы показывают, что как раз конкретные права («дверь — имя прилагательное»), и далеко не только экономические, пользуются спросом.

Получается, что «массы» отвергают некую общую риторику вокруг ценностей свободы, но при этом вполне положительно оценивают конкретные реализации этих ценностей. Это положение не может длиться вечно. В конце концов, страна будет вынуждена выбрать: либо осознанно и решительно отказаться от независимой общественной защиты групповых интересов и прав, либо так же решительно отказаться от модели «вертикального контракта».

Какой исход более вероятен? Не знаю; это зависит от очень многих факторов, от того, что произойдет в ближайшие 5 — 15 лет. Сегодня трудно представить себе резкий спад антилиберальных настроений; но лет 15 назад также трудно было представить себе их резкий скачок до нынешнего уровня...

Беседу вела И.П.

Фотографии хранятся в архиве НИПЦ «Мемориал»

Ирина Прусс

Закройте дверь, пожалуйста!

Среди других прав человека его право на приватность, неприкосновенность его личной жизни стоит как бы несколько особняком и не вызывает столь бурных споров, как другие. Спорят в основном о том, какие права «главнее»: экономические (особенно четко и совершенно несбыточно сформулированные в советской Конституции) или политические. На взлете перестройки многотысячные митинги, дискуссионные клубы и клубы социальных инициатив, небывалая активность избирательных кампаний — все свидетельствовало о готовности бывших советских граждан отстаивать свои политические права. Экономический кризис поставил их ценность под сомнение, повальная ностальгия по брежневским временам означала: да гори они огнем, эти ваши политические права, хлеб и стабильность превыше всего...

Неприкосновенность частной жизни никто не отстаивал ни на многолюдных митингах, ни в суде. Только совсем уже упертые интеллигенты толковали (и толкуют до сих пор, и все активнее) о тоталитаризме и всепроникающем контроле государства, его укоренившейся манере подсматривать за своими гражданами в замочную скважину, да подростки, как всегда, скандалят с родителями из-за прочитанных дневников, вскрытых писем, подслушанных телефонных разговоров.

Между тем в последние десятилетия ничто не признавалось так охотно и так легко не нарушалось на практике, как право на приватность личной жизни. Отношение к нормам интимности (в самом широком смысле слова) сегодня, пожалуй, более противоречивое, чем было сто-двести лет тому назад.

Это право — одно из самых «молодых» среди других прав человека: его идея, осознание этой идеи и, наконец, ее реальное воплощение, во-первых, возникло недавно, во-вторых, воспринимается как естественное и неоспоримое лишь в узких кругах аристократов и их интеллигентских наследников и в основном в европейской ойкумене. Даже опорожнять кишечник за закрытой дверью начали только в конце XVIII века, когда Мария-Антуанетта приказала навесить дверь на нужник. Впрочем, еще в середине прошлого века в России эта норма не почиталась обязательной; да и до сих пор восседающие орлами в самых неподходящих и достаточно открытых местах граждане вызывают разве что снисходительную усмешку. На следы подобных деяний легко наткнуться не только в неухоженных памятниках архитектуры, но и в подъездах жилых домов.

Человек — животное стайное. Всю историю человечества можно описать как постепенное расширение прав и признанных обществом (следовательно, охраняемых государством) свобод каждого отдельного человека. История эта длинная и до сих пор далеко не завершенная. Высвобождение, вычленение отдельного человека из теплых и тесных объятий общины, рода, семьи происходило постепенно; и по мере становления личности укоренялась идея ее неотчуждаемого права на интимность и приватность. Первым было усвоено право на неприкосновенность жилища: очевидно, оно восходило к неприкосновенности территории, покушение на которую воспринимается многими животными как угроза жизни.

Теперь пункт о правах и свободах человека, каждого и отдельного, возглавляет любое определение правового государства. Среди этих прав, и политических, и экономических, обязательно находится место и для права на неприкосновенность личной жизни.

Что, собственно, понимает под этим современный человек?

Опрошенные социологом О. Прохачевой американцы сочли нарушением приватности прикосновение к чужому человеку (41,18%), использование чужой посуды (37,25%), манеру дышать в лицо собеседнику (31,37%). Все это, так или иначе, связано с физической дистанцией, нарушение которой ощущается человеком и животными как непосредственная угроза — поэтому так тяжко ездить в переполненных автобусах и вагонах метро; не зря врачи-гигиенисты приравнивают такие поездки по нагрузке к тяжелому физическому труду.

Но большинство американцев (59,8%) на первое место среди недопустимых способов вторжения в их личный мир назвали распространение личной информации о них. Может, те, кто считает подобные действия прямым оскорблением, жалуются на своих невестку или зятя всем соседям подряд — но это их личный выбор, когда, кого и по какому конкретно поводу они готовы впустить в свой приватный мир.

Для наших соотечественников, опрошенных в 2005 году, «неприкосновенность личной жизни» — это конфиденциальность персональных данных (16%), неприкосновенность жилища (43%), личная неприкосновенность (55%), честь и личное достоинство (59%). Хотя последний пункт сформулирован несколько неопределенно, он явно связан с информацией, как, впрочем, и первый.

Стремление отгородиться от внешнего мира, разумеется, отступает перед угрозой безопасности. В США сразу после того, как террористы взорвали башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, 45% опрошенных заявили социологам, что они готовы к ущемлению своих свобод ради безопасности (все же и тогда более половины решительно не соглашались на это). Через четыре года число тех, кто предпочитал безопасность строгому соблюдению своих конституционных прав, стало меньше 40%. В России сразу после террористического взрыва в школе Беслана безопасность предпочли правам человека 65% опрошенных, наоборот — 27%; в августе 2006-го, через два года, соотношение изменилось на 45:44% (данные Левада-центра).

Но одновременно и в прямо противоположном направлении развивается другой процесс: постоянное стремление людей превратить чужое приватное пространство в публичное. Особенно это касается интимной жизни так называемых публичных людей — известных актеров, спортсменов, модельеров, политических деятелей, королевских семей. Массовое общество и массовая культура не желают мириться с приватностью, и пока нельзя сказать, чтобы закон с этим справлялся. Многочисленные скандалы вызывают подозрение в инсценировке, а «утечка информации» давно стала составной частью рекламы и PR-кампаний — то есть многие публичные люди охотно или вынужденно принимают публичность не только своей профессиональной деятельности, но тотально всей жизни как неизбежное правило игры.

Король Норвегии Харальд V

Более того: почти всякий молодой (и не только молодой) человек сам жаждет публичности. Прежде мечтали о славе, венчающей героический подвиг или великое достижение; теперь удовлетворяют эту жажду славы куда проще: достаточно попасть в рекламный ролик, в участники любого телевизионного шоу, в том числе и такого, которое пытается поймать в кадре интимную часть вашей жизни. В очередь стоят желающие под софитами знакомиться, любить, ссориться, ходить в туалет в многочисленных шоу «За стеклом» и других, сделанных по тому же принципу, и миллионы прилипают к телеэкранам, как к дверной скважине. Пользуются неизменной популярностью и публичные семейные разборки с участием психологов и юристов, когда то, что прежде говорилось только за закрытыми дверьми, выворачивается на всеобщее обозрение.

Потребность заслонить свой внутренний мир от чужих взглядов и потребность хотя бы уменьшить ощущение одиночества, прорвавшись к другим людям с подробностями своих личных переживаний, особенно наглядно встречаются в Интернете. С одной стороны — редкостные по откровенности реплики на форуме или выступления в живом журнале. С другой — отношение к этим обращенным к городу и миру высказываниям как к части своей сугубо личной жизни провоцирует бурю возмущений в ответ на каждую попытку спецслужб поставить под контроль подобную переписку, да и вообще любые документы в интернете. Это уникальное по степени свободы слова пространство, и его потеря была бы невосполнимой утратой. Но пока оно, кажется, держится на технической невозможности контроля, а любая техническая задача рано или поздно решается.

С кем прежде всего воюет человек за неприкосновенность своей частной жизни?

Дети, как мы уже говорили, воюют с родителями. Родители — с соседями, коллегами и так называемой общественностью, особенно активной в малых населенных пунктах. Но все эти потуги поживиться новостями на запретных территориях не идут ни в какое сравнение с аппетитами и бесцеремонностью государства. Да и весовые категории охотников за интимом принципиально разные: техническое оснащение соседки не идет дальше бинокля или, как в «Красном» Кислевского, приемника для подслушивания телефонных разговоров в доме напротив. В распоряжении же государства — новейшая техника, специальные сотрудники от высоких профессионалов до простых топтунов и соответственно масса рабочего времени.

Государство, в принципе существующее для того, чтобы охранять наши права и свободы и помогать их реализовывать, постоянно рвется к информации, на него вовсе не рассчитанной. Оно таким было, таким и осталось, и далеко не (или не только) по своей природной злокозненности. Как и каждый из нас, государственный чиновник стремится к тому, чтобы минимизировать собственные усилия, получая при этом максимальную эффективность. Уже в сочетании его обязанностей охранять не только свободы, но и жизнь, и имущество граждан есть некоторое противоречие: чем больше знаешь о преступнике, тем легче его поймать, а для тех, кто ловит, любой из нас — потенциальный преступник.

Существует глубокое убеждение в том, что наше государство в бесцеремонности и пренебрежении правами подданных превзошло любое другое в западном мире. Никак нельзя сказать, что убеждение это безосновательно: вся государственная идеология и прежде, и сейчас стоит на приоритете интересов государства над интересами частного лица. Цена и самой жизни человека у нас — копейка, что уж тут говорить о приватности.

Но именно в отношении к приватности наше государство не слишком далеко ушло от других стран европейской ойкумены, в том числе и развитых, и богатых.

Недавно эксперты изучали, как учтены права граждан в законодательстве 37 стран, как выполняются эти законы на практике, сколько камер слежения расположено в общественных местах, насколько защищены персональные данные, особенности паспортной и прочей идентификационной системы. Из пяти возможных баллов образец демократии и всяческих свобод Великобритания выбрала всего 1,5, чуть больше, чем Россия (1,4 балла; еще меньше только у Малайзии и Китая); все четыре вошли в «черный пояс» стран, которым свойствен тотальный контроль над населением. Впрочем, свободолюбивые США взяли немногим больше: 2 балла, оказавшись вместе с Таиландом и Филиппинами в «красном поясе», в котором контроль также всеохватывающий, но более поверхностный. Никто не набрал даже 4 очков.

Попробуйте угадать, в какой стране неприкосновенность частной жизни все-таки защищена больше, чем в других? Это Германия. Только ее законодательство о прослушивании телефонных переговоров было одобрено Европейским судом по правам человека. Закон, разрешающий властям такую прослушку лишь в случае крайней необходимости и под надзором специальной комиссии, был принят в Германии в 1968 году — как раз накануне настоящего взрыва терроризма «красных бригад» (и не был ужесточен в разгар борьбы с терроризмом). Закон четко оговаривает случаи, когда и с помощью какой процедуры можно получить такое разрешение. Комиссия, надзирающая за практикой применения закона, наделена широкими полномочиями и может прекратить прослушивание в любую минуту. «Подслушанная» информация через три месяца уничтожается, о чем составляется протокол. Можно было бы предположить, что недавний тоталитаризм становится неплохой прививкой против своеволия государства в отслеживании личной жизни — если бы не наш собственный опыт.

В других странах с той же «прослушкой» частных телефонных разговоров много хуже. Всего несколько десятилетий назад на английских почтах сидел специальный чиновник и перлюстрировал частные письма без всяких на то специальных разрешений. Он так и назывался: секретчик. И никто не подавал в суд за нарушение тайны переписки, а если бы попытался, то проиграл бы, поскольку почта в Англии принадлежит государству и управляется с помощью так называемой «королевской прерогативы», то есть по произволу властей. То же самое и с прослушиванием частных телефонных разговоров: решили спецслужбы, что это поможет им поймать преступника или предотвратить угрозу национальной безопасности, в том числе и экономической (что понимается под тем или иным, нигде и никак не оговорено до сих пор) — и сами себе разрешили (процедура получения такого разрешения тоже не оговорена, как и контроль над ее соблюдением). Когда Страсбургский суд по правам человека высказал порицание такой практике нарушений прав человека, Великобритания для соблюдения приличий просто-напросто узаконила сложившийся порядок: «Акт о прослушивании переговоров», принятый в 1985 году, сформулировал правила прослушки таким образом, что оставил полностью на усмотрение спецслужб.

Идеология подобного государственного подхода к праву человека на неприкосновенность частной жизни четко сформулирована в финском законодательстве: «Никто не в праве ограничивать полномочия властей в охране общественного порядка и безопасности». Речь идет именно о праве государства на прослушивание телефонных разговоров частных лиц и перлюстрацию их почты. Закон, определяющий порядок и контроль над действиями полиции в таких случаях, принят только в начале 70-х годов. А во Франции впервые в законе черным по белому написали, что «неприкосновенность корреспонденции, передаваемой по телекоммуникациям, должна гарантироваться законом», и заодно установили более или менее удовлетворительный порядок разрешения и контроля над прослушкой телефонов только в 1991 году.

Государства любят свои спецслужбы, а спецслужбы не просто любят, но считают своим прямым долгом контролировать частную жизнь возможно более широкого круга граждан.

В рейтинге государств, все же научившихся более или менее сдерживать это рвение, первое место, как мы уже говорили, заняла Германия (3,9 балла из 5); далее следуют Бельгия (3,2), Австрия (3,2), Греция (3,1) и Болгария (3). Все пять стран характеризуются значительными законодательными гарантиями (личные права прописаны и в Конституции, и в законах) и соответствующей правоприменительной практикой, а также слабым ежедневным контролем (отсутствие видеонаблюдения) и высокой степенью демократичности.

Однако, как мы видим, и в прочих государствах наблюдается не слишком охотное, не слишком резвое, тем не менее очевидное движение к более цивилизованным отношениям государства и его граждан. Но и тут встречное движение обеспечивает научный и технический прогресс, вооружающий спецслужбы все более изощренными методами слежения с помощью все более дешевых технических средств.

Еще один и еще более печальный парадокс: все более прозрачной и уязвимой делают частную жизнь и свойства личности сограждан те, кто прежде и глубже других ощущает ценность приватности: интеллигенты, интеллектуалы, и не только технари, но все чаще представители гуманитарных и общественных наук.

Филологи и лингвисты оттачивают искусство анализа текстов, письменных и устных, и способы извлечения из них заданных тем, оценок, эмоций. Социологи, не ограничиваясь массовыми анонимными опросами, все чаще и больше обращаются к так называемой качественной социологии, предполагающей в числе прочего многочасовые «фокусированные» интервью и дискуссии в «фокусгруппах» — техника их проведения уже достаточно отработана, чтобы человек в результате таких процедур ощутил себя голым под прожекторами. Разумеется, участие в подобных опросах — дело сугубо добровольное, но обещанная анонимность соблюдается далеко не всегда, исключительно для внутреннего пользования. Предназначенные персональные данные участников слишком часто неведомым образом «утекают» к маркетологам и прочим заинтересованным лицам. Наконец, личностные тесты психологов и социальных психологов «взламывают» личность до самых интимных деталей, и по результатам тестирования вас запросто не возьмут на работу, несмотря на вполне достойные «объективные характеристики».

Технология и методы всех этих исследовательских упражнений успешно осваиваются высококлассными профессионалами слежения. Профессионалы попроще обходятся техническими новинками, о которых только могли мечтать их предшественники, сподвижники Дзержинского и Ежова. Бесспорный мировой лидер видеонаблюдений за людьми в магазинах, на улицах, а если нужно, то и дома — Великобритания. Подсчитано, что рядовой англичанин попадает на видеопленку не менее 300 раз в день. Мало этого: с марта 2006 года реализуется колоссальный по размаху проект тотального контроля над всеми без исключения автомобилями страны. Британия станет первым и пока единственным государством в мире, которое создаст базу данных передвижений своих подданных. Схема, подготовленная Ассоциацией руководителей полицейских подразделений и одобренная британским правительством, предполагает ежедневно фиксировать с помощью видеокамер на дорогах и спутников перемещения примерно 35, а позже — 100 миллионов автомобилей в круглосуточном режиме. Полиция полагает, что такая система позволит намного успешнее бороться с преступниками, в частности, с угонщиками автомобилей и грабителями. Британская контрразведка МИ-5, в свою очередь, считает, что контроль над передвижением подозрительных машин позволит более эффективно бороться со шпионажем и терроризмом.

По тому же пути начинает двигаться и Германия. Сейчас каждые восемь из десяти нарушений на автобанах ФРГ фиксируются с помощью электронных приспособлений. Даже мелкие лавочки, не говоря уж о супермаркетах, пытаются бороться с воровством при помощи видеонаблюдения. Многие владельцы особняков оснащают их такими электронными сторожами. Физиономия грабителя, набросившегося недавно на бывшего солиста Modem Talking, оказалась запечатленной на пленку частной охранной видеосистемы. Только в районе главного вокзала и на станциях метро Мюнхена стоит около семисот объективов.

А впереди у охранки такое будущее, что просто дух захватывает — и грандиозные планы на это будущее технически сегодня вполне обеспечены. Американские спецслужбы уже попробовали протащить через конгресс в связи с необходимостью защищать американских граждан от террористов грандиозную программу «Тотальная информационная осведомленность». Любой заказ по кредитной карте, любой рецепт на медикаменты, любой веб-сайт, посещаемый в Интернете, электронная почта — все данные, которые фиксируются в каких-то базах данных, должны были стать предметом пристального интереса. Проект не получил поддержки конгрессменов и вызвал волну возмущенных отзывов в прессе. Через какое-то время он вынырнул вновь — уже не как государственное, а как коммерческое предприятие.

И у нас внесен законопроект «О персональных данных», который должен всего лишь ввести унифицированные требования к их сбору и обработке. В результате получится такой обязательный личный код каждого человека, уникальный, пожизненный и посмертный — идентификационная карта, которая, в числе прочего, содержит отпечатки пальцев; структуру сетчатки или радужной оболочки глаза; цифровой трехмерный образ лица; форму руки, ладони, пальца, уха; тепловой портрет лица; рисунок вен на руке; описание голоса и походки; динамику клавиатурного набора; запах тела; генетический код (ДНК) и другие параметры, список которых не ограничен в законопроекте. Вдобавок, если вы не будете возражать, в эту карту, которая становится частью «государственного регистра населения РФ», вносятся сведения о расе и национальности гражданина, его политических взглядах, религиозных или философских убеждениях, а также сведения, касающиеся состояния его здоровья, сексуальных наклонностей, судимости. Все это нельзя собирать и обрабатывать без согласия человека — но, очевидно, одной ссылки на необходимость таких сведений в борьбе с терроризмом достаточно, чтобы вашего согласия спросить забыли.

«Фактически это открывает возможность неограниченного сбора, накопления и автоматической обработки информации о каждом гражданине, в том числе и самого конфиденциального характера, и ведения электронного досье», — пишет в интернете один из комментаторов законопроекта. Понятие «приватная информация граждан» через несколько лет, возможно, просто перестанет существовать.

А специалисты скоро представят обществу и обрадованным спецслужбам следующую новинку: спутники, которые смогут считывать уникальный цветовой спектр излучения кожи человека. Умники и умницы создают устройства, которые смогут определить, например, лежит человек или нет. Активно разрабатываются технологии для тотального внедрения систем биометрической идентификации личности.

И все-таки если на кону стоит, с одной стороны, защищенность человека от посягательств не террориста даже, но простого грабителя или хотя бы отморозка-хулигана, а с другой — свобода от всевидящего ока, и не у себя в постели, а просто на улице, например, когда вы, не имея в виду ничего дурного, просто переходите из одного магазина в другой, большинство граждан, очевидно, предпочтет безопасность. Тем более когда вам с цифрами и фактами в руках покажут эффективность такой слежки.

С введением видеоконтроля только над площадью Штахус в Мюнхене хулиганства и карманных краж за год стало на 20% меньше, а на главном вокзале Мюнхена число преступлений сократилось вдвое. Именно видеоконтроль летом прошлого года помог выявить двух юных ливанцев, пытавшихся самодельными бомбами уничтожить пригородные поезда под Кобленцом и Дортмундом. В Гамбурге пьяный хулиган, толкнувший под электричку женщину, успел бы скрыться, если бы его не сняла видеокамера. Так стоит того записанное во множестве конституций наше право на свободное (следовательно, неподконтрольное) передвижение?

Именно наш пример убеждает, что — да, стоит. Отношение к полиции и спецслужбам почти повсюду весьма противоречиво — только не у нас: в России оно вполне единодушное и удивительно устойчивое. Подавляющее большинство населения (по некоторым данным, более 80%, по другим — не менее двух третей) им категорически не доверяет. Опрос Левада-центра показал: российские граждане более всего боятся не убийц, грабителей и террористов, а оскорблений и унижений со стороны представителей правоохранительных органов — именно это опасение заняло первое место среди других поводов для него, предложенных социологами. И подавляющее большинство опрошенных (более 80%) чувствуют себя беззащитными перед ними, будучи при этом уверены, что представители этих самых органов действуют в своих собственных интересах, а не во имя их защиты. Бесконтрольная, не нацеленная на соблюдение прав человека, предоставленная собственным внутрикорпоративным интересам система обеспечения безопасности граждан становится опасной.

Такой вот тривиальный вывод из нынешней далеко не тривиальной ситуации.

Права человека глазами детей

Когда заходит речь о правах человека, мы жалуемся на политиков, чиновников, на свое начальство, милиционеров — но менее всего думаем о правах собственных детей. Однако представления взрослых о правах человека часто уходят корнями в детство. Во многом — беззащитное.

(сайт «Подвальчик», http://www.podvaLchik.ru/index.php7showtopic=2075&view=all)

Что мне вспомнить, кроме вопиющих, на детский взгляд, несправедливостей? Всего я сейчас не вспомню, но кое-что... Мой брат — в старшем отряде, мне — не более 11 лет. Палата бесится, я почти сплю (нет, я иногда с удовольствием бесилась, но не в тот раз). Приходит вожатая, вытаскивает изо всех меня и ведет, «в чем есть», в палату мальчиков. В ночнушке.

Ну, в 10 лет мне сексуальное унижение не ясно и не так сильно оскорбительно, как несправедливость. ЗА ЧТО? Я-то спала. Когда я выросла и стала говорить об этом маме, она орала «почему мне не сказала? Я бы их всех зарыла»?! Не знаю, куда бы она их зарыла, она же сама говорила «слушайся старших».

Мам, мне, правда, было не за что их уважать... «Старшие» — не значит НИ-ЧЕ-ГО... Жаль, что ты не смогла меня от них защитить... Ты хотела, как лучше. И вот мне уже 35, а я все думаю, думаю. и защищаю своего ребенка от тех, кто родился раньше нее... И ни одна взрослая комплексующая сволочь не подойдет близко к моему ребенку. Я — зарою. Я стала лучше понимать маму с тех пор, как сама выпустила маленькую, еще пока беззащитную девочку в этот мир.

Хотя уже не такую беззащитную, у нее есть я...

В 1993 и в 2001 годах были проведены сравнительные исследования, посвященные тому, как российские и французские школьники реагируют на реалии окружающей их жизни, в каких понятиях их воспринимают и описывают. По методике, предложенной французским социологом Шанталь Курильски, детям зачитывали список из 43 слов и они в течение минуты формулировали возникшую в связи с ним ассоциацию.

В 1993 году исследователей поразила разница между ассоциациями подростков двух стран, особенно по поводу слов «вина», «наказание», «справедливость» и «свобода». Ассоциации российских детей явно восходили к впечатлениям от классической русской литературы, французы были суше, точней и явно тяготели к словарю юридическому. Так, свобода для российского школьника — что-то вроде воли, для его французского сверстника — нечто, ограниченное правом и свободой другого человека. Добро, мораль, правда для первого ассоциировалось со справедливостью, тогда как восприятие второго были скорее юридические. В ответ на слово «вина» российский школьник вспоминал о грехе, французский — об ошибке в рациональном действии.

В 2001 году в реакции школьников того же возраста на те же слова резко сблизились, моральные акценты и оценки почти ушли из языка российских школьников, зато появились юридические термины и понятия.

— Это то, что люди имеют с рождения. Это то, что они могут и хотят делать.

— Это законы, которые помогают человеку защитить свою индивидуальность и помогают добиться справедливости.

— Это свобода в решениях и выборе; возможность реализоваться как личность и добиться успеха.

— У человека нет прав!

— Право жить в нормальных условиях.

— То, что я могу выполнять, не мешая другим; что разрешено законом; что я не имею права нарушать.

— Это то, что человек обязан отстаивать и соблюдать.

— Мешать спать после одиннадцати — это нарушение прав человека.

— В школах часто нарушают права человека. Именно учеников — насилие встречается и со стороны учителей, и со стороны других учеников. Права человека нарушаются и в обществе — по дороге домой у маленьких детей отбирают деньги.

— Первое, что приходит в голову, это проблемы с нелатышами. Русскоязычным сейчас тяжелее, у них проблемы с правами человека.