Знание-сила, 2009 № 08 (986)

Одноразовость

Ирина Глущенко

Современное общество производит невообразимое количество мусора. В некоторых странах его обработка превращается в крупную отрасль экономики. Каждый раз недоумеваешь, откуда столько ненужного пластика, рваных оберток, использованных пакетов, которые все прибывают и прибывают, грозя затопить квартиру. Ощущение, что покупаешь не товары, а сплошную упаковку. Хлеб — в пакетах. Булочки — тоже. Конфеты — на пенопластовом корытце, затянутом полиэтиленом. Йогурты — в коробочках. Прежде чем начать есть, надо вооружиться ножницами. Разрезали пакетик с кофе «3 в одном». Высыпали в чашку. Разрезали пакетик с булочкой. Лапшу «Доширак» залили кипятком — коробочку выбросили. Раньше выносили мусор раз в два дня; теперь таскаем по три пакета в день, и это, видимо, еще не конец.

Парадоксальным образом неостановимый поток мусора оказывается частью рыночного изобилия. Это то самое изобилие, о котором советские граждане тайно мечтали, вглядываясь в кадры западных кинофильмов и упоенно слушая рассказы соотечественников, побывавших в загранкомандировках. Обертки, упаковки, пакеты воспринимались не как напасть, а как нечто, добавлявшее прелести процессу потребления. Нарядная оберточная бумага, красивые коробочки из-под печенья, например, — все это было невозможно выбрасывать. Жалко было.

Не надо забывать, что понятие дизайна у нас просто отсутствовало: вещи часто были унылы и безобразны, так что все эти яркие, разноцветные предметы буквально скрашивали жизнь.

Кто-то вспоминал, что когда впервые очутился за границей, ему показалось, что он из черно-белого кино попал в цветное.

Я училась во «французской» школе. Частью образовательного процесса были «настоящие французы» — школьники, которые приезжали два раза в год. Они дарили нам подарки: я, например, как-то получила гольфы в коробочке. Ценность этих коричневых эластичных гольфов была, конечно, велика, но ценность коробочки, казалось, еще больше. Эту дивную красоту так и подмывало поставить на видное место для украшения интерьера.

Уже в студенческие годы кто-то подарил мне западную губку для мытья посуды. Она опять же помещалась в картонной упаковочке — из тех, что сегодня мы безжалостно выбрасываем в мусорное ведро. Каждый раз, помыв посуду, я помещала влажную еще губку обратно в упаковку, до тех пор, пока та не размокла окончательно.

У нас никто не думал о потребительской эстетике. Упаковки были нарочито уродливы, будто специально должны были внушить покупателю желание скорее от них избавиться и перейти к сущности предмета. Вообще тара, или упаковочные и оберточные материалы, были в Советском Союзе некой священной субстанцией. Вопрос «во что завернуть?» был фундаментальным для советской торговли. Тары не хватало. Поскольку продукты продавались не расфасованными, а в так называемом натуральном виде, на вес, вопрос, в чем их нести из магазина, был основным. Например, сметана была разливная. Значит, в хозяйстве всегда должна быть посуда, приспособленная для переноски этой сметаны. На моей памяти это была стеклянная банка с завинчивающейся крышкой (а у предыдущего поколения хранились маленькие металлические бидоны). Хозяйки лелеяли эти банки, которые оставались, как правило, от венгерских консервов — маринованных огурцов или зеленого горошка, например. Пустые банки хранились на кухне. Как правило, банок было больше, чем нужно. На случай, если одна разобьется, надо было всегда иметь запас. Они скапливались в шкафчиках, на подоконниках, на полу.

Любая емкость рассматривалась как потенциальное вместилище. В коробках из-под печенья хранились лекарства. В стеклянные банки засыпали сахар, крупу.

Все, что можно было заворачивать, заворачивали в грубую и толстую оберточную бумагу, а за неимением ее — в газету. Селедка, завернутая в газету, — типичная иллюстрация тогдашнего быта. Парадокс советской эпохи: газета, нечто по определению предназначенное для однодневного, одноразового существования, имела самое многоразовое, пожалуй, использование. У нее оказывалась масса предназначений. Во-первых, это бумага, которая всегда под рукой. А значит, ее можно применить как упаковочный материал. В газету заворачивают мусор, картофельные очистки, прежде чем выбросить их в мусоропровод. Газету стелят на стул, если хотят встать на него ногами. Газету кладут на стол, если другой скатерти нет. В газету заворачивают бутерброды. Газету используют как туалетную бумагу. Газетой протирают стекла. Газетой обклеивают стены, прежде чем клеить обои. Обычная картина — перед ремонтом, сдирая верхний слой, обнаруживают газеты разных эпох. Их можно читать прямо тут, на стене, как в библиотеке. Опять же, когда ремонт, газетами прикрывают пол. Маляры делают из газеты шапочки и надевают на голову.

Букет цветов тоже заворачивают в газету. Правда, перед тем, как войти в квартиру, газету снимают и выбрасывают. На полях газеты записывают телефонные номера. Газеты сдают в макулатуру. И когда пионеры ходят по квартирам и собирают газеты, у жильцов, как правило, всегда оказывается пачка. Кто-то рассказал мне, что, если обернуть ноги газетами, а затем надеть сапоги, ноги не замерзнут.

Правда, говорят, что типографская краска вредна: в ней свинец. И поэтому соприкосновение газеты с продуктами и с собственным телом нежелательно. Но кто об этом думал!

Для конфет, мармелада и прочих развесных сладостей сворачивали кульки. Особая оберточная бумага была светло-коричневой, грубой и очень плотной. При взвешивании на весах сыра или колбасы увеличивала вес на несколько граммов, добавляя разницу в цене, которая шла в карман продавца.

Существовали в хозяйстве и так называемые кошелки для картошки. Это были большие и грязные изнутри сумки. Воспоминания детства: вы протягиваете продавщице сумку, она подставляет ее к раструбу какого-то таинственного желоба, и картошка с грохотом сыплется откуда-то сверху, прямо в вашу сумку.

А чтобы купить подсолнечное масло, надо подойти к специальному автомату, подставить липкую стеклянную бутылку, опустить монетку — и масло льется густой желтой струей.

В одной семье хождение за подсолнечным маслом было обязательным, но неприятным ритуалом. Это была «грязная работа», от предчувствия которой портилось настроение. Сначала намечался день. С утра отец с сыном-подростком готовили себя к неизбежному: собирались бутылки, складывались в специальную сумку, надевалась «плохая» одежда, потому что хорошую было жалко. И вот, оттягивая этот момент до невозможности, они наконец шли в магазин, подставляли бутылки, часть масла обязательно проливалась, затем ставили их в кошелку и брели домой, оглядывая себя и отмечая новые масляные пятна на куртках и пальто.

Потом появилось масло в пластиковых бутылках. Сразу же пронесся слух, что если хранить масло в таких бутылках — оно испортится. И его переливали в стеклянные. Лучше всего использовать бутылки из-под коньяка с завинчивающимися крышками. А высший шик — из-под импортных напитков. Хотя это уже почти пижонство, извращение — такие бутылки лучше поставить на видном месте в кухне, чтобы радовали глаз даже пустыми.

Никаких пакетов, конечно, не было. Поэтому так велика была ценность авоськи. В авоську клали все что угодно. Типичная картина: идет человек, в руках у него авоська, растянувшаяся от груза, а в ней лежат, например, бутылки с кефиром. Авоська была прозрачна — всегда можно было видеть то, что куплено. Признак советского благосостояния начала 1970-х: авоська с апельсинами.

Первые пластиковые пакеты были восприняты, как чудо. Их привозили из-за границы, и они были редкостью и ценностью. Разумеется, они не воспринимались, как нечто одноразовое, а наоборот — почти как предмет роскоши. На различных промышленных выставках, которые часто проходили в Москве, раздавали пластиковые пакеты с логотипом фирмы, как сказали бы сейчас. Тогда подобных слов не существовало. Могли сказать «эмблема». Это были польские, венгерские пакеты. Многие граждане ходили на эти выставки специально, чтобы получить пакет, причем доставался он в давке и борьбе, потому что их моментально расхватывали. Затем появились пакеты с изображением звезд (опять-таки в таких терминах никто не выражался, это называлось популярные артисты) — например, Аллы Пугачевой и Михаила Боярского. Говорили, что пакеты делают в Одессе. Обладатели этих пакетов донашивали их до такой степени, что лица любимых артистов практически стирались. Правда, надо сказать, тогдашние пакеты были прочнее и толще нынешних.

Мои западные друзья с удивлением отмечали некоторое стилистическое несоответствие: идет, например, дама в кожаном пальто (кожаное пальто в семидесятые годы — признак головокружительного благополучия), а в руке у нее пластиковый пакет. «У нас это было бы невозможно», — говорили они. Они не понимали, что пакет в самооценке этой дамы играл примерно ту же роль, что и дорогое пальто.

Один из мифов советского времени — одноразовые пластиковые пакеты, которые выдают бесплатно в западных супермаркетах. О них рассказывали счастливчики, в таких супермаркетах побывавшие.

Сын одних моих польских знакомых учился в Лондоне. Родители просто умоляли его не выбрасывать эти пакеты, а складывать и присылать им. Он ленился это делать, и те сокрушались юношеской беспечности.

Впрочем, в эпоху застоя были целлофановые пакеты, без ручек, но тоже очень важная и полезная вещь в хозяйстве. Такие пакеты и не думали выбрасывать; наоборот, их стирали (причем, с двух сторон) и сушили. Важная деталь советского быта: вереница пакетов, сушащихся на балконе.

Своей фантазией и изобретательностью граждане компенсировали недоработки государства.

Инициатива и изобретательность советского человека превращали одноразовые товары в многоразовые и многофункциональные, продлевая им жизнь практически до бесконечности. В одной интеллигентной московской семье (муж профессор, жена переводчик) много лет хранился сломанный рижский магнитофон. Он был громоздкий и занимал много места. Однако выбросить его не решались. Но держать просто так тоже не было возможности. Пленки к нему, впрочем, тоже не выбрасывали: считалось, что это ценные записи. Беда в том, что магнитофон был устроен по какой-то допотопной системе, которая уже к середине 60-х годов казалась каменным веком. Прослушать пленки на другом магнитофоне было нельзя. Но это не казалось важным, бедные интеллигенты все надеялись, что когда-нибудь, каким-то мистическим образом найдется второй такой магнитофон, на котором эти пленки удастся проиграть. Но время шло, магнитофон не находился, и шансов, что это произойдет когда-либо в будущем, становилось все меньше. Наконец было решено, что надо вынуть из него начинку, а в освободившемся корпусе хранить нитки.

Пленки же какое-то время продолжали лежать в шкафу, затем загадочным образом потерялись.

Журналы публиковали полезные советы для хозяек. Вещь порвалась или испортилась? Смените ее назначение! Сетка для овощей и чулки могут стать приспособлением для мытья посуды.

Оказалось, что в Советском Союзе накопилось столько подобных изделий, что художник Владимир Архипов в начале 90-х годов стал их коллекционировать. Коллекция эта под названием «Народный музей самодельной вещи» — настоящий гимн изобретательности советского человека.

«Архипов открыл уникальный народный феномен, — написано в пресс-релизе его выставки, — самостоятельное изготовление необходимой бытовой вещи: «двухместная» мышеловка, кипятильник, сделанный из лезвий, корзинка из детского мяча, массажер из счетов, гараж на колесах, бытовка из мусорных контейнеров, повозка из детской коляски, рыбацкий ящик из морозилки холодильника, санки из водопроводных труб, лопата из дорожного знака, намордник из женского сапога».

Советские промышленные изделия были кондовыми и прочными. Но это не значит, будто они не ломались. И когда это происходило, начиналось самое драматичное, но одновременно и самое интересное. Отсутствие запасных частей вело к нестандартному использованию других предметов, первоначально не приспособленных для этого. Фантазия просто била через край. Позднее, когда наши бывшие сограждане потянулись за рубеж, западные менеджеры обнаружили, что российским специалистам (ученым, авторам компьютерных программ, физикам и химикам) не нужны ремонтные службы. Если что-то ломалось, они сами все привинчивали, восстанавливали, находя совершенно нестандартные решения.

Предметы, порожденные западным образом жизни, попадая в советское общество, начинали функционировать по какой-то иной логике. Вот, например, шариковые ручки — в принципе, одноразовый предмет. Только не в СССР. Эти шариковые ручки были в 60-е годы чем-то вроде роскоши. Дети ими увлекались, учителя запрещали приносить их в школу (мол, почерк от них портится). Они были маленькие, золотистые, трехгранные. Их привозили из Венгрии или Чехословакии, или даже с «настоящего» Запада. Потом выяснилось, что «шарик» не вечен. Возникли специальные мастерские, где стержни заправляли густой черной или синей пастой. Грязь оставляла следы на руках, даже на одежде. Перезаправленные ручки непременно начинали течь, пачкая карман. Но все это было оправданно: не выбрасывать же такую ценную вещь!

Революционный перелом произошел в перестройку, когда перед угрозой СПИДа пришлось внедрить одноразовые шприцы. Вся концепция многоразового использования разваливалась. Правда, поначалу даже одноразовые шприцы умудрялись кипятить! Понятно, к каким последствиям это приводило.

Если сегодня мы мучаемся от заполняющего квартиру мусора, то в советские годы пространство жилья заполняли запасы. Известная (но уже забывающаяся) фраза Жванецкого: «Наша семья может, как на подводной лодке, полгода автономно продержаться». Никогда ведь нельзя было знать наверняка, что именно пропадет, и на какое время. Потому запасали все подряд. Явно выходя за пределы разумной надобности. И этим усугубляя в стране проблему дефицита: ведь и плановые органы не могли предугадать, какую часть производимого товара население просто скупит и спрячет. Так, на всякий случай.

При таком подходе к жизни особенно ценны консервы. Они долго хранятся. Очень долго. Бесконечно долго. Поэтому их нужно закупать в огромных количествах. Такое понятие, как срок годности, было весьма расплывчато и, если честно, мало кого интересовало. Конечно, на консервах выставлялся срок, но прочесть его было трудно, и вообще считалось, что просроченные товары вполне доброкачественны, и их можно есть даже тогда, когда срок годности давно миновал. В народе ходил слух, что до того, как попасть на полки магазинов, консервы несколько лет лежат на складах стратегических запасов — на случай войны — и нам их продают, когда хранить больше не имеет смысла. В одной семье был даже создан специальный шкаф для запасов. Там, среди прочего, хранились банки со сгущенным молоком. На крышках ручкой писали год выпуска и ставили банки в определенном порядке. Сначала съедались те, что старше. И до свежего сгущенного молока очередь никогда не доходила, потому что запасы постоянно пополнялись.

Впрочем, то же самое происходило у них и с творогом — продуктом, казалось бы, обязанным быть свежим. Творога покупалось больше, чем нужно (а вдруг завтра не будет?), поэтому, опять же, сначала надо было съесть вчерашний (или позавчерашний). Свежий творог тем временем покорно скисал, ожидая своей участи.

В этом смысле западный мир был антиподом советского. Там жили сегодняшним днем. Мы планировали на пять лет вперед. Западный мир любовался потреблением. Советский мир пытался восхищаться производством. Получалось, правда, плохо, потому что красивые этикетки побивали обрушивавшиеся на голову советского гражданина образы мартеновских печей и вращающихся турбин. Про себя догадывались, что на Западе тоже с производством все не так плохо, только производят они для потребления, а мы — сами не знаем для чего. Во всяком случае, так рассуждала московская интеллигенция.

Сегодня это противопоставление выглядит уже иначе, и прелести потребления для нас не так бесспорны, и возникает понимание, что советское производство было отнюдь не так бессмысленно, как казалось. Но за противопоставлением их потребления и нашего производства скрывалась еще одна проблема, занимавшая в сознании советского человека непропорционально большое место. Это была проблема нашего собственного потребления.

Советское потребление, в отличие от буржуазного, было организовано самими массами, так сказать, снизу. Не коммерческие фирмы делали для нас товар привлекательным с помощью рекламы, дизайна, а мы сами формировали свое мнение. Приспособления, с помощью которых можно было перенести, упаковать, сохранить товар, люди делали сами или усовершенствовали. Именно поэтому западная потребительская культура с ее принципом одноразовости в советском обществе наталкивалась на нечто прямо противоположное.

В рыночной экономике ломать и выбрасывать выгодно. Один американский экономист подсчитал, что если у вас часто ломается автомобиль, то вы содействуете росту производства, даете работу ремонтным бригадам, производителям запчастей. И таким образом обеспечивается до трети валового внутреннего продукта! Со всего этого государство получает налоги. Если вместо одноразового пакета вы используете прочную, долговечную сумку, вы в некотором роде враг общества.

Подумайте, у скольких людей вы отняли работу, и какую прибыль недополучили производители пластика!

В 60-е годы в одном американском фантастическом рассказе говорилось о человеке, который тайком везет по городу деревянную табуретку. Ее нужно маскировать, потому что такие долговечные предметы запрещены законом. Вещи должны разваливаться.

Советскому читателю это казалось довольно странным. Но и для тогдашней Западной Европы это было чересчур.

Современный французский писатель Жан-Кристоф Рюфен в антиутопии «Глобалия» рисует картину будущего. Однако многие черты проглядывают уже в настоящем.

«Как обычно, несмотря на праздник, из торговых центров выходили десятки покупателей, толкая перед собой тележки, доверху нагруженные разными сладостями и другими не нужными вещами. Их искусственно созданные желания, едва исполнившись, сразу же оборачивались разочарованием: яркие наряды выцветали, заводные игрушки ломались, у моющих средств заканчивался срок годности. Запрограммированное устаревание вещей давно стало частью привычного жизненного уклада. Каждому было известно, что это необходимое условие успешного функционирования экономики. Приобретать новые товары считалось неотъемлемым правом каждого гражданина, но долгое обладание угрожало бы постоянному обновлению производства. Вот почему гибель вещей была изначально заложена в них самих, и механизм ее проектировался не менее тщательно, чем сами товары» (перевод Натальи Морозовой).

В Советском Союзе потребление не стимулировало экономику: у нас не было проблемы с безработицей, да и о прибыли не слишком много думали. Оборотной стороной бескризисного непрерывного роста было то, что все время чего-то не хватало. Потому, решая на местах мелкие бытовые проблемы, продлевая жизнь вещей, придумывая для них новые, неожиданные функции, советский человек, сам того не зная, содействовал экономическому прогрессу своей родины.

В советской экономической системе потребитель был лишним. Он отвлекал ресурсы от самодостаточной машины производства. Покупатели в магазинах явно мешали продавцам своим присутствием. Любые товары изготавливались для того, чтобы выполнить «план по валу». Иными словами, важны были не сами предметы, а килограммы и рубли, в которых они измерялись. Удовлетворяет изделие чью-то потребность или нет — это вопрос мало интересный.

Но чем больше советская система игнорировала потребителя, тем более агрессивным он становился. Покупки превращались в смысл жизни. Вещи не приобретали, а доставали. «Советский шопинг» был сродни охоте. Если он и доставлял удовольствие, то главным образом, за счет вбрасывания адреналина в кровь. Культивировались изобретательность, настойчивость.

Понятно, что вещь, добываемая таким трудом, становилась очень ценной. В рыночном обществе потребитель удовлетворяет свою мимолетную потребность, купив какую-то красивую мелочь, о которой забудет через пять минут. Советский человек, которому за каждую покупку приходилось просто бороться, относился к вещам иначе.

В рыночном обществе потребление само по себе становится потребностью. В том смысле, что факт покупки может быть важнее и интереснее, чем приобретаемая вещь. Покупка становится допингом. В ней сублимируется множество других нереализованных потребностей: невыраженных эмоций, нерастраченных чувств. Общество все более подчиняет личность на работе, оставляет ей все меньше свободного времени, да и этим свободным временем манипулируют. Шопинг оказывается лекарством от отчуждения, хотя это, скорее, похоже на болеутоляющее, недолговременно действующее средство. Дозу периодически приходится повышать. Удивительным образом и в жизни советского, и в жизни западного человека потребление выдвинулось на передний план, хотя по совершенно противоположным причинам. А бывшие советские граждане, на которых обрушилась рыночная экономика, перенеся тяготы переходного периода, принялись потреблять с двойным энтузиазмом, соединяя накопленный в советское время драйв с мимолетными наслаждениями супермаркета.

Десятый

Ирина Прусс

«Никто не ожидал, что конкурс будет жить так долго и приобретет такие масштабы», — признается бессменный председатель оргкомитета конкурса Ирина Щербакова.

Действительно, никто не ожидал, что за это время конкурс соберет около 30 тысяч работ, многие из которых можно вполне серьезно назвать научными: они издаются у нас и за границей, на них ссылаются профессиональные историки в своих исследованиях. Эту цифру смело можно увеличить раз в десять: у многих работ не один, а целая группа юных авторов, плюс научный руководитель (чаще всего — учитель), плюс родители, бабушки, дедушки, особенно когда объектом исследования становилась история семьи, плюс консультанты в архивах, музеях — и так далее, и так далее. Все эти люди так или иначе оказывались втянутыми в работу над восстановлением истории не парадной и не из школьного учебника, а той, что пока еще живет в памяти если не прямых участников событий, то их детей. И той, что происходила на наших глазах: в Афганистане, в Чечне, у Белого дома.

Благодаря этому конкурсу за десять лет мы смогли убедиться, что устная, переходящая от человека к человеку, от поколения к поколению история жива, хотя мы ее, кажется, давно похоронили. Мы услышали голоса молчаливого большинства, которое, оказывается, сегодня молчит в основном потому, что его не слишком настойчиво спрашивают. Или не спрашивают вообще. На таком солидном собрании исследовательских работ по изустной истории, проверенной в архивах и переведенной в письменную, можно было увидеть, что акцентировано в истории ХХ века не лукавыми придворными летописцами, а памятью множества людей. Оказалось, акценты проставлены вовсе не так, как в наших школьных учебниках: например, на первое место упорно выдвигались коллективизация и раскулачивание, а не ДнепроГЭС, Магнитка и победа в Великой Отечественной войне; что память об этой войне хранит многое из оставшегося за рамками учебных курсов.

В работах старшеклассников — не только изустная, народная память о событиях прошлого, но и впечатления самих юных исследователей от этих рассказов. Впечатления и выводы по поводу услышанного не просто свежи и часто неожиданны, это новое прочтение истории, новое как для самих авторов работ, впервые столкнувшихся с живым прошлым, так и для экспертов, эти работы читавших, людей другого поколения. Уникальное собрание этих работ — бесценные документы, ждущие своих исследователей.

Девушки и юноши, вышедшие на сцену принимать поздравления и подарки в честь одержанной ими в конкурсе победы, под руководством своих учителей проделали огромную работу. Их поздравляли старинные и новые друзья конкурса (в числе последних — представитель Фонда Михаила Прохорова, который оплатит учебу в гуманитарных вузах и факультетах авторов лучших работ). Гости — председатель Московской Хельсинкской группы правозащитница Людмила Алексеева, почетный ректор РГГУ, один из основателей и конкурса, и проводившего его «Мемориала» Юрий Афанасьев, Уполномоченный по правам человека при Президенте Владимир Лукин, представитель правительства Москвы, посол Германии в РФ, представитель фонда имени Василия Гроссмана в Турине и многие другие — сказали много теплых слов благодарности победителям и организаторам конкурса. Среди поздравителей был и посланец нашего журнала со своими призами лучшим учителям, руководившим старшеклассниками.

Пора готовить исследование для одиннадцатого конкурса «Мемориала» «Человек в истории. Россия, ХХ век».

_{Общая тема конкурса «Судьба человека в российской истории ХХ века». Работы необходимо отправить до 10 января 2010 года. Запросы на методические и информационные материалы в помощь участникам конкурса можно присылать до 15 ноября 2009 года по адресу: Россия, 127051, Москва, Малый Каретный переулок, 12, Международный Мемориал, «На школьный конкурс». Т. (495)699-65-04, e-mail konkurs@memo.ru}