12

Вика пошевелилась в ванной, взбудоражив пышную радужную пену, потрогала травмированную губу, потом скулу — красную и припухшую. Чуть потянувшись, она прикрыла глаза. В глазах плясали такие же радужные вспышки и искорки, как и в пене — только не на ослепительно белом фоне, а на темном. И из этой темной радуги перед ней возникали, проносились, тесня друг друга, вспыхивали и гасли картинки прошедших дней. То ей виделось лицо Стасика, склоненное над ней, искаженное экстазом, то момент, когда она нажала на курок и разнесла затылок Жихарю, то труп собаки на снегу, то яркое солнце, ослеплявшее её и Стасика, когда они возвращались домой, на плече Стасика покачивалась сумка с долларами, Вика держала его под руку, снег поскрипывал под её сапожками, и она с незнакомым доселе восторгом который можно было бы назвать спокойным восторгом, если б от него не тянуло холодком под ребрами и сердце не билось в грудь все упорней и полнозвучней, как перед стартом на американских горках, и лишь в животе и бедрах от этого стекающего холодка воцарялось по-настоящему спокойное равновесие — начинала ощущать себя женщиной, именно женщиной.

— Ты не знаешь, что такое быть женщиной… — прозвучал голос у неё в ушах. Голос, ворвавшийся из её воспоминаний, но настолько явственный, что Вика вздрогнула, открыла глаза и поглядела на белую стену ванной — будто ожидая, что из стены выйдет привидение.

Привидение не вышло, но стена словно начала таять и на ней, как на киноэкране, возникла сцена, которую Вика так старалась забыть.

— Ты не знаешь, что такое быть женщиной, — говорила Катька. — Поэтому тебя и возмущает, как я веду себя со Стасом. А он… он понимает. Нутром, если хочешь, понимает. Ты не гляди, что он в вечном раздрызге, я-то его знаю.

— Знаешь… и издеваешься?

— Это не называется издеваться, — усмехнулась Катька. — Я говорю, это быть женщиной, — она сказала это очень по-взрослому, с позиций опыта и знаний, и Вика внутренне… нет, не поморщилась, не напряглась, не позавидовала… это было чувство, сходное со всеми тремя — и непохожее ни на одно из них.

— Быть женщиной… с ним? — спросила она. — Что ты имеешь в виду?

— Не то, что ты думаешь, — сказала Катька. — Не спать с ним. Это пошло.

— Но ведь вы?..

— Нет. Ни разу не переспали.

— Но… и он… и, главное, ты?..

— Чего тут непонятного, — в этот день Катька была настроена на откровенность. — Мне нет шестнадцати. Моему студенту больше восемнадцати. Без помощи родителей я бы втихую аборт не сделала. Сама виновата, дура, на расчухала вовремя, что беременна… Мини-аборт я бы и без их ведома организовала, а тут сознаваться пришлось. А если бы они узнали, что я беременна от студента, они бы его посадили за растление несовершеннолетних. Поэтому мы договорились со Стасиком, и он взял грех на себя.

— Взял, потому что любит тебя, — проговорила Вика. — Представляешь, как ты ему сделала больно?

— Наоборот. Возвысила его в глазах наших сверстников. Все его считают очень опытным. А он… честное слово, настоящий щенок. Как-то я подначила его, в шутку… или не совсем в шутку. Так он даже целоваться не умеет.

— Но вы всегда были так близки…

— Одно другому не мешает. Ну да, мы дружим с детского сада. Я думаю, мы и поженимся в конце концов, как этого хотят наши родители.

— После всего? — изумилась Вика.

— Каждый должен пережить свои заносы. Ты не понимаешь. Можно хорошо относиться к человеку, можно быть готовой прожить с ним всю жизнь, но иногда появляется парень — не парень, а мужик, да — от взгляда которого у тебя начинает что-то сладко ныть внутри, и в животе огонь разгорается, и ноги слабеют. Потому что он смотрит на тебя с таким желанием, что в тебе возникает отклик. И это… будто вот такую вибрирующую мелодию слышишь. Или над пропастью ходишь. Иногда, понимаешь, надо с кем-то другим пройтись над пропастью, чтобы спокойно и ровно любить того, с кем собираешься прожить всю жизнь.

… - Ты… — Вика, в ванне, задохнулась от гнева и брызнула душистой пеной на белый кафель. — Ты говорила не своими словами. Словами этого студента, да?

По кафелю стекали радужные разводы, и сквозь эти разводы до Вики доносился отчаянный, обдирающийся о воздух, крик: «Ааа…»

… - А Стас? — это Вика уже говорила Катьке — пока живой Катьке. — Он как будет относиться, к этим… — она вложила в свой голос столько яда, сколько смогла, но Катька, при всей её «продвинутости», этого яда не прочувствовала. — Он как будет относиться к этим… заходам над пропастью? Если, конечно…

— Если мы поженимся? Он поймет! А скорей, он станет таким мужиком, что с ним самим будешь как над пропастью! Ты не понимаешь, что это такое — быть с мужчиной, а это именно вот так! — Катька открыла окно и встала на подоконник. — Вот такое чувство, как стоять здесь! И страшно, и сладко, и голова кружится, и где-то внутри так тянет, как будто… Как будто, да, в тебя входит что-то теплое и твердое, мужское… И, насев на него, как на опору, ты не боишься висеть над пропастью.

— Ты что? — Вика подскочила. — Ведь если и вправду голова закружится…

— Не закружится, — бесшабашно отозвалась Катька. — Пока рядом есть кто-то, кто поймет, пригреет и простит.

Катька словно двоилась теперь в глазах у Вики, и это двойное изображение покачивалось, как раздвоенное пламя.

— Не упади! — и Вика сделала быстрое движение вперед…

— Я её не толкала, — прошептала Вика, глядя в белую кафельную стену. Это она сама!

Вопль стоял в её ушах, а она вспоминала, как, убедившись за несколько секунд, что никто её видеть не мог и никаких следов своего пребывания она не оставила, она накинула дубленку, выскочила из квартиры и понеслась по лестницам вниз…

— Я её не толкала, — опять прошептала она. — Я лишь… Я сама была, как над пропастью.

Она вынула затычку ванны и смотрела, как вода, струйками и водоворотиками, уносится прочь, в отверстие сливной трубы, оставляя после себя разбросанные тут и там клочья и сугробы душистой хвойной пены, быстро тающие… В этих тающих сугробах и в этом окутывающем её хвойном запахе ей опять привиделось, как они целовались со Стасиком, и там, на взгорке, и перед самым расставанием, в подъезде возле их квартала…

— Как быть с деньгами? — спросил он.

— Возьми ты, — ответила она. — Потом пересчитаем.

— Не хочешь хотя бы поделить пополам?

— Нет. Мои предки, наверно, на ушах стоят, что меня уже сутки не было. У меня они сразу деньги обнаружат, когда мордовать начнут… и хрен знает что подумают. А главное, отнимут. А ты парень, у тебя никто шуровать в сумке не будет.

Это был логический довод. А вне логики она чувствовала: если сейчас она доверит ему все деньги, то этим доверием ещё крепче привяжет его к себе. И вообще, на данный момент он был для неё первым и единственным. Если бы понадобилось, то ради него она убила бы ещё раз… Она поймала себя на том, что ей нравится мысль, что они могут ещё кого-нибудь убить — вместе.

Стасик кивнул, соглашаясь с ней.

Последние струйки воды стекали в сливное отверстие. Она взяла маникюрные ножницы, аккуратно провела по запястьям, вспоминая Стасика с его рассказами о замыслах самоубийства, улыбнулась, положила ножницы на место. Вылезла из ванны, вытерлась большим махровым полотенцем и, завернувшись в длинный, до пят халат, потопала к себе в комнату.

Из соседней комнаты доносился ровный голос диктора: родители смотрели телевизор. Она мельком увидела их фигуры перед освещенным экраном.

Прихватив к себе в комнату телефон на длинном шнуре, она с удовольствием вытянулась на кровати и набрала номер Стасика.

— Это ты? — обрадовался он. — А я тебе звонил… Тебе не передавали?

— Я в ванной была, — ответила Вика. — И вообще, предки со мной не разговаривают. Не успела я порог переступить, как мать мне такую затрещину отвесила, что чуть челюсть не своротила, — Вика опять потрогала припухшую скулу. — И шлюхой ругали меня, и другими словами, и за шиворот трясли… Так что хорошо, что все деньги у тебя остались. А у тебя как дела?

— Нормально, — сказал Стасик. — Я деньги пересчитал. Там больше двадцати тысяч. И ты знаешь, что мы не все нашли?

На стене в комнате Стасика висел огромный настенный календарь с репродукцией «Страшного Суда» Босха — сувенир из музея в Вене, где его родители были по турпутевке. Сейчас он созерцал, не вникая, ту часть, где некий аспид жалил распутницу раздвоенным змеиным языком в самое сокровенное место, а другую прелестницу, разлегшуюся на роскошной красной кровати, осаждали два других жутких создания — нечто вроде панцирных жаб или жабоподобных раков с механическими наростами. Родители были против, чтобы Стасик вешал календарь у себя, но Стасик настоял, объяснив родителям, что эта картинка по стилю — точный хард-рок, и самая убойная музыка под неё лучше воспринимается.

— Откуда тебе известно? — спросила Вика.

— Сейчас по телевизору видел, в сводке происшествий. Арестовали двух бомжей с крупной суммой денег, и выяснили, что они проникли в такой-то дом и убили хозяина и его собаку. Кадры дома показали, понимаешь? И сообщили, Стасик хихикнул, — что бомжи сперва утверждали, будто залезли в дом, увидев, что собака во дворе мертвой валяется, и хозяина уже мертвым застали, а деньги нашли, когда стали шуровать где ни попадя, но потом быстро сознались и даже показали прорубь, в которую выкинули пистолеты. Представляю, как их в милиции обработали… А еще, мол, по утверждению следователя, хозяин дома убит из оружия, имеющего отношение к криминальным разборкам, поэтому они ещё будут разбираться, насколько эти бомжи действительно бомжи, а насколько прикидываются.

— В общем, эти бомжи будут отдуваться за все, — хмыкнула Вика. — Не сказали, сколько при них было денег?

— Пятьдесят пять тысяч.

— Да-а… — протянула Вика. — Жалко, мы их не нашли.

— Наоборот, повезло нам! Если бы просто нашли труп, да стали по всему дому собирать отпечатки пальцев и все остальное… А так — никто ничего искать не будет. Можно считать, мы уплатили эти пятьдесят пять тысяч за то, чтобы спокойно жить с нашими двадцатью!

— Тоже верно, — согласилась Вика. — Но, вообще, с этими деньгами нам надо быть очень осторожными.

— Еще как осторожными! — сказал Стасик. Он помолчал несколько секунд и проговорил. — Я… я уже нарвался.

— Как?! — Вика испуганно оглянулась в сторону комнаты родителей и понизила голос. — На какую сумму?

— На двести долларов, — угрюмо сообщил Стасик. — Я хотел их обменять, чтобы у нас были деньги на все, что мы захотим, а в обменном пункте без паспорта не меняют. Один мужик сказал мне, что знает обменный пункт, где паспорт не требуется, повел за собой, а потом просто отнял деньги, да ещё по морде съездил… — говоря это, Стасик потрогал разбитую губу. — Так что я тоже сейчас хорош.

— Ничего, — сказала Вика. — За одного битого двух небитых дают.

— Но я этого мужика запомнил, — хмуро сообщил Стасик. — И не думаю, что он куда-нибудь денется. Он ведь не будет меня бояться!

Он умолк. Перед его глазами смазанными обрывочными картинками промелькнула вся сцена: мужик, выдирающий деньги у него из кармана, едва они завернули в подворотню («Так ближе, кусок срежем через дворы», запоздало прозвучал в его ушах голос мужика), он сам, отчаянно пытающийся сопротивляться, нависающая над ним одутловатая морда, его хриплый выдох: «Я на помощь позову…» — «Не позовешь! У родителей, небось, баксы украл, а то чего не кричишь…» — после того, как мужик издевательски прохрипел это ему в ответ, Стасик из последних сил попробовал повиснуть у него на шее, вцепился в воротник, затрещала ткань старого пальто, голос мужика: «А, сука!..» — удар — искры из глаз — при том, в первый момент, больше горечи и обиды, чем боли — и Стасик с трудом приходит в себя в грязном сугробе, из губы и носа хлещет кровь, оставляя пятна на снегу, щека ободрана о зернистую ледяную корку, образовавшуюся на снегу после недавней оттепели…

Стасик так остро переживал по новой весь этот эпизод, что даже забыл, что держит в руках телефонную трубку.

— И что ты собираешься делать? — не без тревоги спросила Вика.

Стасик, прежде чем ответить, свободной от трубки рукой приподнял матрац и с большим смаком поглядел на спрятанные под матрацем большой охотничий нож и «макаров».

— После этого я взял ещё несколько сот долларов и купил… ну, сама понимаешь, что. Это оказалось совсем просто. Я убью его! — произнес он с той же горячностью, с какой сутки назад говорил о самоубийстве.

— Ты что!.. — откликнулась Вика. — То есть, я хочу сказать, без меня ничего не предпринимай. Не смей, слышишь! Пока мы не увидимся! Если что, я пойду с тобой. А может, этого пока и не надо.

— Надо, — сказал Стасик. — Только по-умному. Так когда мы увидимся? Я так… — он сглотнул. — Я так тебя хочу!

— Я тебя тоже, — сказала Вика. — Приходи ко мне.

— Но ведь твои родители…

Вика хмыкнула.

— Тебя считают приличным мальчиком. Я скажу, что ты придешь помочь мне с физикой. Они так уткнулись в телевизор, что в комнату не войдут. Хочешь нервы пощекотать, занявшись любовью у них под носом?

Вика сама не понимала, откуда из неё все это лезет. Еще вчера она бы ни за что не предложила такого.

— Хочу, — сказал Стасик.

Загрузка...