Золотая братина: В замкнутом круге

Глава 39 В замке Вайбер

После событий в Германии в 1922 году минуло двадцать три года. Близился конец Второй мировой войны. Советские войска вступили на территорию «тысячелетнего рейха». Войска союзников движутся к Берлину с запада. А здесь, на юге немецкого государства, недалеко от благословенной Швейцарии, – тишина, мир, внешне устойчивая привычная жизнь. В лесах альпийского предгорья – первые признаки весны: зреют почки на деревьях, робкий пересвист первых прилетевших из южных стран птиц, на солнцепеке начинает зеленеть трава, анемоны раскрыли бледно-салатовые листья с голубым отливом. Предгорье четко прорезано петляющей лентой асфальтированной дороги, поблескивающей в свете раннего утра.

С высоты птичьего полета видно, как одна-единственная легковая машина направляется к замку Вайбер. Сам замок, обнесенный высокой каменной стеной с башенками по углам, похож с этой высоты на причудливый гранитный монолит, обработанный мастером-волшебником, в виде католического креста.

Но спустимся на грешную землю. Неуютно становится возле замка – лучше не приближаться: везде охрана, эсэсовцы в черной форме с автоматами у ворот, в парке, у парадных дверей. А внутри средневековой твердыни залы, залы… Анфилады комнат с высокими потолками, с каминами. И всюду на стенах – картины: сцены из русской жизни, портреты российских императоров и императриц, царских вельмож и сановников, иконы, гобелены русской школы, в стеклянных витринах русский фарфор, майолика, изделия из дерева, бронзы, серебра, в которых преобладают русские мотивы… И в последнем небольшом зале первого этажа, под бронированным стеклом между камином и шкафом черного дерева, сервиз «Золотая братина», его вторая половина с чудо-чашей в центре… У витрины стоят два эсэсовца с автоматами, широко расставив ноги. В других залах тоже охрана.

А на втором этаже замка Вайбер в бильярдной в этот утренний час шла азартная игра. Точным ударом кия послал шар в лузу Ганс Фогель, одетый в штатский удобный костюм, пиджак которого был застегнут на все пуговицы. Пауль Кауфман в форме обер-лейтенанта войск СС, потерев мелком конец кия, прошелся вокруг бильярдного поля, выискивая шар для удара…

Изменились ли наши герои за минувшие двадцать три года? Никита Никитович Толмачев – да, изменился: пополнел, обрюзг, морщины иссекли лицо, синева залегла под глазами – куда ж деваться? Пятьдесят второй идет… А Мартин Сарканис, представьте себе, вроде бы и прежний: та же крепкая спортивная фигура, подтянутость, спокойствие во всем облике, лишь черты лица, пожалуй, укрупнились, заматерели, в светлых волосах появились седые пряди. Вздохнул Пауль Кауфман:

– Мне тебя никогда не обыграть, Ганс. – Примерился, ударил. Шар застрял в лузе. – Сколько ты у нас? И все не могу я овладеть твоей школой игры.

Ганс Фогель промолчал.

– Ты у нас, дружище Ганс, если мне не изменяет память, с конца сорок второго года.

– Именно так, Пауль. С ноября сорок второго. А что касается бильярда… Ты, обер-лейтенант, и не пытайся меня обыграть – никогда не получится. Бильярд – моя профессия. Я был маркером в лучших клубах Берлина и Мюнхена, я играл с королем бильярда – Куртом Штайером. Слыхал о таком?

– Не слыхал.

– И я обыгрывал Штайера.

– И все-таки ты странный парень, Ганс… – Обер-лейтенант Кауфман помедлил. – Один из лучших маркеров Германии – и забрался в такую глушь. Зачем тебе Вайбер?

– Ты мне надоел, Пауль, с этим вопросом. – Мгновенным ударом кия Фогель послал очередной шар в лузу. – Мне здесь хорошо платят. И потом… Я не военный человек. Разве найдешь лучшее место, где можно отсидеться, дождаться мирных времен? Разве, Пауль, ты торчишь здесь по другому поводу?

Кауфман хотел было что-то ответить, но в это время из-за приоткрытого окна послышался звук резко тормозящей машины.

– Извините, Ганс, – сказал обер-лейтенант войск СС – Доиграем потом. Кого это черт принес?

И Кауфман быстро направился к двери. Мартин Сарканис подошел к окну и, отведя занавес из прозрачной голубой материи, которая создавала ровный свет в бильярдной в дневное время, посмотрел вниз. Ворота уже были распахнуты, и на короткую аллею, ведущую к парадному входу замка, шурша шинами по гравию, въехала черная легковая машина, остановилась у мраморной лестницы. По ступеням спускался обер-лейтенант Пауль Кауфман, сопровождаемый эсэсовцем внутренней охраны. Эсэсовец распахнул переднюю дверцу машины. Не торопясь, вышел из нее высокий человек со спортивной выправкой, в черном кожаном пальто. Потянулся, хрустнув суставами, – похоже, дальнюю дорогу проделала черная машина, – руки-ноги затекли, в спину вступило.

Сноровисто поднял руку обер-лейтенант Кауфман в фашистском приветствии: «Хайль Гитлер!» А нежданный гость повернулся к замку, посмотрел на его высокие окна в каменных рамах с высеченными головами грифов; в стеклах, слепя глаза, отражалось утреннее солнце. «Фарзус! – Ганс Фогель опустил занавеску. – Не предупредил о приезде…»

Все прошедшие годы Мартин Сарканис работал в Германии, в глубокой, многократно проверенной и скрупулезно отработанной конспирации. Теперь он был разведчиком-профессионалом – одним из нескольких резидентов в фашистском государстве, которые, не соприкасаясь, держали в своих руках всю советскую агентуру. В тридцатые годы и в начале сороковых, до начала войны с Гитлером, он несколько раз оказывался в Советском Союзе. Там, на родине, его жизнь была строго, даже беспощадно ограничена спецшколами, курсами, семинарами, где готовили разведчиков. Как живет Советская страна, простые люди, что происходит в городах, на заводах и фабриках, на колхозных полях – словом, в реальной жизни, Мартин не знал, он никак не соприкасался с этой жизнью, доступ туда ему был закрыт прочно и, похоже, навсегда. О жизни великого Советского Союза Сарканис знал из газет, передач по радио, из сведений, которые им сообщали на политзанятиях, из книг советских писателей. Он, попадая «домой», старался прочитать их как можно больше. В то, что писали о Советском Союзе немецкие газеты и трубило радио, резидент Мартин Сарканис (Макс – под таким именем он значился в доме на Лубянской площади) не верил. Не верил ни единому слову. «Буржуазная брехня» – в этом он был убежден твердо и несокрушимо. Так его воспитали. Так он сам воспитал себя. Инстинктивно, может быть, в недрах подсознания жило предостережение: стоит усомниться в правоте идеи, которой он посвятил свою жизнь, – и конец, гибель здесь, в Германии, придет на следующий день. Это предостережение не было оформлено конкретными словами. Скорее действовал инстинкт самосохранения. Именно так: Сарканис свято верил в правоту дела, которому честно и мужественно служил. Можно сказать, он был ему фанатически предан. А вождь Советского Союза и всего прогрессивного человечества Иосиф Виссарионович Сталин был для Мартина олицетворением и символом этого правого дела. Будущее на земном шаре принадлежит социализму, в авангарде борьбы за который находится его страна и его партия. Так, и только так!

Все происходящее в последние годы в Европе подтверждало истинность убеждений и веры Мартина Сарканиса: его страна сломала хребет немецкому фашизму, во всех государствах, захваченных Германией, идет освободительная партизанская война, которую почти везде возглавляют коммунисты. Мартин Сарканис любил свою работу, она поглощала всю его жизнь без остатка. У него не было семьи, он не мог себя представить отцом, воспитателем детей. Работа – риск, просчеты каждого шага на много ходов вперед, явки, конспиративные квартиры, шифры и коды, десятки людей, которых надо держать под контролем, внутреннее напряжение, не отпускающее тебя ни днем ни ночью. А на поверхности жизнь немецкого обывателя, спокойная, неторопливая, замкнутая, – таков уж характер, считали те, кто близко знал Ганса Фогеля, прежде всего обер-лейтенант войск СС Пауль Кауфман.

С 1918 года непосредственным начальником Сарканиса был товарищ Фарзус (Третий, бригаденфюрер Иоганн Вайтер – под этим именем он значился на Лубянке). Через него Мартин получал все задания, ему, и только ему передавал информацию; от Третьего получал «окна» через границу, отправляясь в очередной раз в Советский Союз.

В 1941 году, через пять месяцев после нападения Гитлера на Россию, Мартин был переброшен на юг Германии, где ему предстояло расширить имеющуюся здесь агентурную сеть и руководить ею. Так (естественно, с незримой помощью Третьего) он оказался в замке Вайбер и получил конкретное задание: держать под контролем «Золотую братину». Если со стороны Никиты Толмачева будет сделана попытка похитить ее, принять немедленные меры (план действий в этой ситуации был детально разработан), сообщив сразу же Третьему об этом. Двухсторонний канал их связи был налажен и работал безотказно.

Обо всем, что происходило в минувшие два десятилетия с половиной сервиза, находящейся в Германии, Сарканис не знал. Ему была лишь известна судьба Арона Нейгольберга и его ювелирного магазина. Поэтому, увидев «Золотую братину» и другие сокровища русского искусства в замке Вайбер, постепенно вникнув во все, что здесь делается, Мартин мог лишь предположить, как разворачивались события. Одного он не мог постичь: как в замке оказался Никита Толмачев под именем Пауля Кауфмана и в чине обер-лейтенанта войск СС, в должности коменданта Вайбера? Ведь товарищ Фарзус, естественно, знает об этом.

Вариантов было несколько, и к одному из них Макс склонялся все больше и больше. Он уже давно, еще в Берлине в двадцатые годы, почуял в Фарзусе нечто неуловимо подозрительное, настораживающее («У него двойное дно, я знаю и понимаю его лишь наполовину», – думал Мартин), хотя, казалось, поводов для таких сомнений не было: Третий работал точно, профессионально, безукоризненно, и, попадая в Москву, Сарканис слышал о своем шефе от высшего руководства только положительные отзывы.

Однако в 1944-м по директиве, которая миновала Третьего, у Мартина Сарканиса состоялась встреча с человеком из Москвы, повергшая его в еще большие сомнения. До сих пор он получал задания только от Фарзуса, других связей с Центром не было. Прибывший агент передавал ему прямой канал с Москвой: шифры, коды, время связи и связиста, местного немца с передатчиком.

– Чем это объясняется? – спросил Мартин Сарканис, хотя по инструкции этого вопроса задавать не следовало.

– Для оперативности, – последовал ответ, – на случай экстренного задания. Или по необходимости срочно связаться с Центром. – Была выдержана пауза. – Да и Третий, сами понимаете… Прервется ваша связь с ним – что тогда?

Но почувствовал Мартин: не все сказал вестник из Москвы.

И вот товарищ Фарзус прибыл в замок Вайбер без предупреждения. Такого не должно было быть… Ганс Фогель в задумчивости прошелся вдоль бильярдного стола, перекинул кий из руки в руку, наклонился и на этот раз произвел тихий, аккуратный удар. Два шара медленно, не торопясь, послушно вкатились в черные дыры и повисли в сетках.

Осмотрев светящиеся солнцем окна замка, гость в черном кожаном пальто повернулся к Паулю Кауфману, выжидательно, похоже, насмешливо глядя на него. Потом взгляд как бы вильнул в сторону, ушел, хотя странным образом незнакомец продолжал смотреть на обер-лейтенанта.

– Простите, не имею чести… – начал было Никита Толмачев.

Мужчина в черном пальто остановил его жестом, полез во внутренний карман, вынул удостоверение в темно-коричневой обложке:

– Прошу.

«Бригаденфюрер Иоганн Вайтер», – прочитал Толмачев. И с ужасом подумал: «Контрразведка»…

– Приказ со мной, обер-лейтенант. – Бригаденфюрер протянул руку. Открылась дверца машины, и до сих пор невидимый молодой человек, тоже в черном кожаном пальто, протянул Иоганну Вайтеру портфель. – Но это потом. Сначала я хотел бы увидеть объект.

– Может быть, обед? – спросил Толмачев с некоторой нерешительностью в голосе.

– И обед потом.

– Тогда прошу – Обер-лейтенант Иоганн Вайтер стал первым подниматься по мраморной лестнице.

Они вдвоем медленно шли по залам. Иоганн Вайтер останавливался у картин, гобеленов, витрин, в которых красовались фарфоровые сервизы, изделия из бронзы и серебра, цокал языком, качал головой:

– А утверждают, что русские – варвары, дикари. А, господин Кауфман?

Толмачев молчал, разводил руками. Они оказались в последнем зале, у витрины с «Золотой братиной». Иоганн Вайтер стоял перед витриной в задумчивости, покачивался с пяток на носки, наконец сказал:

– Так-так… – И повернулся к Толмачеву: – Ну и…

– Прошу, господин бригаденфюрер. – И оберст Кауфман двинулся первым.

Справа, метрах в пяти от витрины с «Золотой братиной», была дверь мореного дуба (она не вписывалась в интерьер зала и создавала асимметрию). «Сделано недавно», – определил бригаденфюрер. Возле двери невозмутимо стоял охранник с автоматом. Эсэсовец отдал честь Вайтеру и Кауфману и замер по стойке смирно. Толмачев отпер дверь ключом, распахнул ее, пропуская вперед бригаденфюрера. Оба оказались в небольшой уютной библиотеке: шкафы с книгами, круглый стол с лампой под большим зеленым абажуром, удобные кресла; на стенах картины: псовая охота, горный пейзаж, площадь средневекового города; в двух нишах белые мраморные бюсты Гейне и Гёте. Дневной ровный свет падал из сплошного окна под потолком вдоль двух стен.

Толмачев подошел к шкафу, в котором на полках поблескивали золотом корешки старинных фолиантов, нажал сбоку невидимую кнопку – шкаф бесшумно отодвинулся в сторону, обнажив в стене железную дверь; замок ее представлял собой квадрат, заполненный ячейками с цифрами. Никита Никитович быстро нажал на некоторые из них и толкнул дверь. Скрипнули металлические петли, дверь распахнулась. Вниз вели бетонные ступени. Толмачев щелкнул выключателем – загорелись электрические лампочки, теряя свет где-то внизу.

– Осторожно, господин бригаденфюрер…

Теперь они шли по узкому бетонному коридору. Коридор вильнул вправо, еще около десяти метров – и впереди появилась дверь, тоже металлическая, с замком в виде телефонного диска. Обер-лейтенант Пауль Кауфман набрал нужный номер – дверь сама бесшумно распахнулась. Перед ними был просторный бункер со множеством ниш, отделанных деревом.

– Основательно, – разглядывая бункер, изрек Иоганн Вайтер.

– Все по инструкции, господин бригаденфюрер.

– И свидетели…

– Свидетелей нет, – перебил оберст Кауфман. – И проектировщики, и те, кто был занят на строительных работах… Я действовал по инструкции.

– Основательно, основательно, – повторил Иоганн Вайтер, он же товарищ Фарзус, и, помолчав, сказал: – Вот что, оберст Кауфман, пора действительно подкрепиться. И за столом поговорим. Да! Кстати… Вроде бы здесь у вас в замке заведует бильярдом непревзойденный мастер. Мне говорили… Забыл фамилию.

– Ганс Фогель, господин бригаденфюрер.

– Бильярд – моя страсть, – скупо улыбнулся Иоганн Вайтер. – Перед обедом хотя бы одну партию…

За дверью бильярдной прозвучал удар шара о шар. Иоганн Вайтер вошел без стука. Кожаное пальто перекинуто через руку. Гость замка Вайбер был в своей полной военной форме.

– Доброе утро, Ганс. Не откажите в одной партии.

– Извольте, господин бригаденфюрер.

Нагнувшись к полю из зеленого сукна, перед тем как произвести удар, товарищ Фарзус тихо произнес:

– Ситуация возникла внезапно. Не было времени предупредить о приезде. Жирный боров принял решение переправить «Золотую братину» в Швейцарию. Куда – не знаю.

– Когда? – спросил Мартин Сарканис.

– Завтра, к семнадцати часам, за сервизом приедут. Я прибыл, чтобы все подготовить. У операции «Вывоз» есть прикрытие. Правительство фюрера проинформировано, что будет производиться размещение в бункере всех сокровищ, которые находятся здесь.

Иоганн Вайтер произвел удар, и шары разлетелись по зеленому полю.

– Ваш кий, Ганс, – сказал он.

– Какая задача? – Последовал короткий удар, и первый шар вошел в лузу.

– Браво! Вы, Ганс, по-прежнему в своей форме. Задача конкретна. Я успел связаться с Центром. Наша цель – перехватить «Братину». Мне дан выход через границу с Швейцарией. Там встретят. Дальнейший маршрут сервиза в Россию – не наша забота. Главная задача тут – нейтрализовать тех, кто приедет за «Золотой братиной». Их будет шестеро: ответственное за операцию лицо, шофер и четверо головорезов, которые, как понимаете, умеют делать все. Вот их и надо нейтрализовать. Вплоть до физического уничтожения.

– Каким образом?

– Над этим и подумайте, Ганс. Свой план сообщите мне завтра в пятнадцать часов тридцать минут. Здесь же, в бильярдной. Приду сыграть партию. Лишний раз встречаться не следует.

– А Толмачев? Ведь он не будет бездействовать.

– Никиту Никитовича я беру на себя, – товарищ Фарзус улыбнулся, – у меня есть чем его пронять.

– Один вопрос, господин бригаденфюрер. Можно?

– Валяйте.

– Зачем вам здесь понадобился Толмачев?

Иоганн Вайтер распрямился, открыто, не мигая, посмотрел на Сарканиса, отвел взгляд в сторону.

– Ты не догадываешься, Мартин? – еле слышно прошептал он. – Никита при «Золотой братине» что цепная собака. Мало ли как могло бы все обернуться. А человек не иголка.

«И не один ты следишь за Толмачевым», – понял товарищ Фарзус.

«Он не знает, что я имею прямой канал связи с Москвой», – подумал Мартин Сарканис.

Дальше партию в бильярд они продолжали в молчании, лишь иногда обмениваясь короткими фразами, касающимися игры. Бригаденфюрер Иоганн Вайтер проигрывал.

За стол сели в начале третьего. В замке Вайбер никто не жил. Высокая каменная стена окружала замок, английский парк, старинный сад, службы. В глубине сада в 1941 году выстроили несколько коттеджей со всеми удобствами, в них жили офицеры, солдаты охраны и служащие. Обер-лейтенант войск СС Пауль Кауфман, комендант замка Вайбер, с женой Дархен занимал лучший коттедж: четыре комнаты, ванная, терраса, увитая диким виноградом, на его ветвях и сейчас держались прошлогодние бурые листья.

В просторной гостиной топился камин, круглый стол был заставлен обильной закуской, бутылками, графинами, в центре красовался молочный поросенок, запеченный в духовке, украшенный зеленью, от которого были отполосованы порядочные куски – застолье уже продолжалось четвертый час. За окнами гостиной густел весенний вечер, небо окрасилось фиолетовым светом. За столом сидели трое: хозяин дома Пауль, бригаденфюрер, Иоганн Вайтер и молодой человек, передавший в первые минуты знакомства Вайтеру портфель с документами, его звали Томасом, он оказался в форме лейтенанта и был представлен Кауфману адъютантом бригаденфюрера. За столом Томас не произнес ни слова, не выпил ни капли алкоголя, зато пищи поглощал много, алчно, методично орудуя челюстями.

Прислуживала за столом Дархен, Дарья Шишмарева, которую прошедшие два десятилетия изменили, но странным образом. Для сорокавосьмилетней женщины Дарья выглядела просто красавицей: подтянута, никакой лишней полноты, живым умом мерцают жгучие цыганские глаза, движения плавны, но точны. Согласитесь, непонятно все это, если вспомнить ту, прежнюю Дарью, из 1922 года… Дарья меняла тарелки, бесшумно появляясь в гостиной, приносила новые бутылки и закуски. И, возникая у стола, незаметно всматривалась в бригаденфюрера Вайтера; одна мысль беспокоила женщину: «Я его видела!.. Где? Когда?…»

Каминные часы с двумя гирями в виде рукояток шпаг пробили шесть раз. Во время обеда за столом велись нейтральные разговоры: положение на фронтах (с патриотическим уклоном), затруднения с продовольствием, погода, бильярд. Впрочем, больше пили и ели. Оба собеседника были, во всяком случае по внешним признакам, уже порядочно пьяны.

– Засиделись мы, – сказал Иоганн Вайтер, когда отзвучал последний, шестой удар часов. – Давайте, Пауль, еще по одной. – Бригаденфюрер налил в рюмки коньяк «Фридрих VII». – Выпьем за нашу победу!

– Хайль Гитлер!

Бригаденфюрер и обер-лейтенант чокнулись, выпили и стали закусывать.

– Томас, – повернулся к своему адъютанту Иоганн Вайтер, – завтра много работы, тебе надо выспаться.

– Дархен, – сказал Пауль Кауфман, – проводи гостя во второй коттедж – там все приготовлено.

Дарья, собиравшая грязные тарелки, оставила стопку на столе, молча вышла из гостиной. За ней последовал Томас. Никита Толмачев и товарищ Фарзус остались одни.

– Такие дела, Кауфман, – сказал бригаденфюрер Иоганн Вайтер, откидываясь на спинку стула и пристально глядя на коменданта замка Вайбер. – Такие наши дела…

– Какие дела, господин бригаденфюрер? – Голос обер-лейтенанта был совершенно трезвым.

– Все летит к дьяволу. Не так ли, дружище Пауль? – насмешливо спросил Иоганн Вайтер. – Мы американцам дали по морде в Арденнах, можно сказать, из последних сил, но это дела не меняет: русские в Германии…

Вошла Дарья, бригаденфюрер замолчал. Дарья, не торопясь, удалилась со стопкой грязных тарелок, оставив дверь в гостиную приоткрытой.

– И когда ты их ждешь? – спросил Фарзус.

– Кого? – выдохнул Толмачев.

– Русских, разумеется. – Бригаденфюрер отправил в рот кусок розовой семги. – Впрочем, сюда они не дойдут… Скорее всего, тут появятся американцы, притом очень скоро. И ты не очень-то ждешь своих соотечественников, русская свинья, не так ли? – Никита Толмачев напрягся, готовый вскочить. – Сидеть! – рявкнул Иоганн Вайтер. – Соотечественники тебя вздернут на первом столбе. Верно? За прошлые грешки. А главное – за бункер. Сколько русских военнопленных ты здесь положил?

Пауль Кауфман сделал рывок, пытаясь выхватить из кобуры пистолет, и увидел дуло, направленное ему в грудь.

– Не дури, Толмачев, – спокойно продолжал бригаденфюрер. – Уйми чувства и выслушай меня спокойно. Ты, конечно, понимаешь, что такое контрразведка фюрера. Твое досье у меня с тридцать третьего года – с того момента, как ты пролез в нашу партию. Ты, Никита, не задумывался, почему тебе так легко удалось сделать партийную и военную карьеру? А когда жирный боров стал собирать в этом замке произведения искусства, награбленные в России, когда сюда попала вторая половина «Золотой братины», ты, русская свинья, не пытался постичь, почему с первой попытки получить назначение в замок Вайбер тебе это удалось?

Никита Толмачев молчал – одно воспоминание, как вспышка молнии, возникло в его воспаленном сознании.

Это было в середине 1933 года. Пауль Кауфман по-прежнему работал таксистом в Штутгарте. Несчетное количество раз он бывал в Берлине, заходил в магазин «Арон Нейгольберг и К^о» – сервиз «Золотая братина», то есть его половина с чашей в центре, красовался в витрине под толстым стеклом в торговом зале, уже, похоже, навсегда являясь символом дела одряхлевшего (Нейгольбергу исполнилось семьдесят девять лет) знаменитого берлинского ювелира: рекламные проспекты магазина выходили с изображением самой братины или фрагментов орнаментных рисунков на ней. Толмачев успокаивался одним: «Золотая братина» Ароном охраняется надежно (он даже забетонировал стены и полы своих подземных помещений). Но… видит око, да зуб неймет…

Минуло десять лет, а подступа к сервизу, казалось, не найти. И, отчаявшись, Толмачев наконец остановился на прямом грубом ограблении во время работы магазина. Или в первый утренний час, или перед самым закрытием. Это безумное решение пришло к нему в тридцать втором году. И Никита стал разрабатывать план. Транспорт есть. Оружие – не проблема. Задача посложней – отключение сигнализации и телефонной связи. Но самая трудная задача – сообщники. Необходимо два сообщника, больше не надо. Где их взять? Игнат Федорович Фомин не годится: для него Никита – первый друг, замечательный шофер, лучший в его таксомоторном парке. «Мне бы тех двоих Молчунов, – думал Толмачев. – Да где их взять?»

Никита Никитович стал по вечерам, а если удавалось, и по ночам захаживать в сомнительные питейные заведения на окраинах Штутгарта и Берлина, даже однажды смотался в Гамбург (знал из газет и разговоров о преступном мире этого города) и провел там три дня и три ночи. Безрезультатно…

А уже шел 1933 год. Таксист Пауль Кауфман как-то не придал особого значения появлению в Берлине, в Штутгарте, в других городах людей в форме хаки с красными повязками на рукавах, которую украшала черная свастика, не обратил внимания на знамена с такой же свастикой у подъездов некоторых домов.

И вот однажды, в какой-то замызганной пивной в рабочем квартале Берлина, с ним за столом разговорился человек лет сорока, крупный, веселый, пышущий здоровьем и силой, с руками, заросшими рыжими волосами («Как у обезьяны», – подумал Толмачев), в черном костюме из добротного сукна. Еще одну особенность заметил в собутыльнике Никита Никитович: родинка чудная возле левого уха, темно-коричневая, в виде маленького, но, почему-то казалось, ядовитого паука! Ужалит – и помрешь.

Вместе порядочно выпили, новый знакомый, назвавшись Вильгельмом Граузе, представился членом нацистской партии, которой «принадлежит будущее Германии и всего мира», поведал о целях и задачах своей организации (от которых у Толмачева голова пошла кругом) и, наконец, сказал, что, как только его партия придет к власти – а час близок, – произойдет экспроприация в пользу рейха имущества неблагонадежных граждан, прежде всего еврейской национальности, потому что евреям вообще не будет места в государстве чистокровных арийцев. Никита Никитович Толмачев, услышав это, мгновенно протрезвел.

– Нашей партии, Пауль, – говорил между тем Вильгельм Граузе, дыша пивом и обнимая за плечи Толмачева, – нужны крепкие, сильные парни. Такие, как ты. Вот смотрю на тебя и вижу: ты наш. Хочешь – составлю протекцию?

И Никита Толмачев поставил на эту карту. Дальше непонятным, почти волшебным образом пошло все как по маслу. Вступил в партию – началась быстрая партийная карьера. Переехали с Дарьей в Берлин. Игнат Федорович Фомин не разделял политических увлечений своего друга: «На кой тебе хрен их Гитлер? Пусть немчишки сами между собой разбираются». Можно сказать, разошлись Игнат да Никита. Бедный, бедный Игнат Федорович! Несколько лет ему и его семейству оставалось до концлагеря, где и пропадут они все, отправятся их души к небу вместе с черным дымом через трубы крематория…

Квартиру сняли за два квартала от ювелирного магазина «Арон Нейгольберг и К^о». Был поставлен Пауль Кауфман, чистокровный ариец, как было установлено проверкой (все покупается на этом свете, при любых режимах, а имея миллионы, как Никита Никитович Толмачев, вообще можно купить что угодно без проблем), руководителем организации национал-социалистов целого берлинского округа, порядочную зарплату получал в партийной кассе. И когда пробил «час икс», наступила «хрустальная ночь» 1938 года, первым оказался у магазина Арона Нейгольберга ярый, убежденный фашист Пауль Кауфман с тремя своими верными соратниками, первым нарисовал белой краской на стекле витрины звезду Давида, первым грохнул ломом в дверь, полный ликования от чувства безнаказанности: еще несколько шагов – и вот она, «Золотая братина», в его руках. А там ищите-свищите, господа нацисты, Никиту Толмачева! Все приготовлено. На второй день он объявится в Италии, а оттуда ждет их с Дарьей дальняя дорога в Бразилию или Аргентину, там он и будет планы строить, уважаемые господа-товарищи, как из Советской России вторую половину сервиза вызволять.

Но рухнуло все! Замахнулся ломом второй раз Пауль Кауфман, а ударить не успел: подкатили к ювелирному магазину «Арон Нейгольберг и К^о» две крытые грузовые машины, посыпались из них люди в черной форме.

– В сторону! Приказ рейхсканцлера!

Одни эсэсовцы вломились в магазин, другие оцепили его, оттеснив прочих в штатском.

– В сторону! Разойтись!

Свет померк в глазах Никиты Толмачева.

– …Значит, вспомнил Вильгельма Граузе? – нарушил молчание бригаденфюрер Иоганн Вайтер.

– Вспомнил, – прошептал обер-лейтенант войск СС Пауль Кауфман.

– Ну а почему у тебя из-под носа «Золотую братину» увели по приказу рейхсканцлера, знаешь?

– Нет…

– Опять своих соотечественников благодари. Ведь они тоже за сервизом охотились. Тебе это известно?

– Известно…

– Вот и подкинули чекисты информацию в канцелярию рейхсканцлера о «Золотой братине», о том, какой она является художественной ценностью, произведением искусства и прочее. Ничего не скажешь – ход беспроигрышный. Рассудили: чем тебе дать завладеть «Братиной», лучше пусть сервиз попадет к Герингу, любителю, дьявол бы его побрал, изящного. По крайней мере сохранность «Золотой братины» гарантируется на какое-то время, в чем мы с тобой сегодня можем убедиться.

И во всей этой истории для товарища Фарзуса существовала, не давая покоя, одна загадка. Даже, пожалуй, две загадки.

Дело в том, что не через него была подброшена Герингу информация о сервизе в момент, когда, казалось бы, вот-вот Никита Толмачев завладеет «Золотой братиной». Ну а дальше с Паулем Кауфманом разговор был бы коротким: пребывал Никита Никитович у товарища Фарзуса под постоянным надежным присмотром.

Резидента Третьего лишь поставили в известность о произведенной акции. По своим каналам Иоганн Вайтер впоследствии узнал, что попала половина сервиза, реквизированная у Нейгольберга (который вскорости вместе с семьей был отправлен в Дахау и там сгинул), в спецхран для особо дорогих изделий из золота, серебра, других драгоценных металлов, считавшихся достоянием национал-социалистической партии. Контроль за сокровищами осуществлял лично рейхсканцлер Геринг. И простился со своим замыслом товарищ Фарзус.

Но прошли годы, и Гитлер развязал войну против Советского Союза. Начались работы в замке Вайбер, и туда стали стекаться произведения искусства, вывезенные с оккупированных территорий Советского Союза, которые отбирал Геринг, консультируясь с экспертами самого высокого класса. Скоро Иоганн Вайтер (он еще в тридцатые годы с помощью влиятельных высокопоставленных друзей из ставки фюрера, окончив академию, сделал блестящую карьеру в ведомстве контрразведки и в 1936 году был приближен – опять по высоким рекомендациям – к Герингу) узнал, что и «Золотая братина» перекочевала в замок Вайбер. Вот это удача! Можно сказать, подарок судьбы. Теперь оставалось только разработать план действий. Прежде всего понадобится Никита Толмачев. Его место при «Братине». Будет он там пребывать, естественно, под надежным «колпаком».

И очень надеялся товарищ Фарзус, что начавшаяся оккупация России, неудачи на фронтах с первого же дня военных действий, хаос в правительстве, в руководстве Красной армии и неразбериха в тылу Советского Союза – все это отодвинет на задний план заботы о «Золотой братине», о ней попросту забудут. Каково же было его изумление и бессильная злоба, когда из Центра пришла директива о немедленном внедрении в замок Вайбер Мартина Сарканиса, то бишь маркера Ганса Фогеля, непревзойденного мастера бильярда. Через него Третьему поручался постоянный контроль за золотым сервизом и еще несколькими особо ценными произведениями искусства, оказавшимися в замке.

Вот вам и вторая загадка. Ведь никаких сведений о «Золотой братине» Иоганн Вайтер не давал в Центр, рассудив, что в складывающейся ситуации проблема сервиза Оболиных второстепенна, если не сказать, ничтожна. А получается иначе. Другой резидентурой осуществляется контроль над «Золотой братиной». Выходит, ему и его людям отведена роль исполнителей. Но почему Москва, черт побери, так заинтересована в этом сервизе? Ответа на сей вопрос товарищ Фарзус не находил. Он выполнил задание Москвы: в Вайбере появился маркер Ганс Фогель. Маленький гарнизон замка оторван от мира, солдаты изнывают от скуки, бильярд – хоть какое-то развлечение; Мартин получил все надлежащие инструкции и канал связи с ним, Третьим.

Сарканис приехал в замок Вайбер в конце 1942 года, когда работы по сооружению тайного бункера были в основном завершены. А бригаденфюрер Иоганн Вайтер мучился вопросом: почему Москва так добивается возвращения в Россию второй половины «Золотой братины»? Нет, что ли, у советской разведки в Германии задач поважнее? Не ведал товарищ Фарзус, что в 1933–1934 годах над «Золотой братиной», над обеими ее половинами, нависла смертельная угроза полного уничтожения: сервиз мог превратиться в слитки золота как в Германии, так и в России.

Начиная с тридцатых годов, Советское правительство (инициатором был Сталин) приступило к акции, невиданной в истории не только России, но и государств всего мира. «Мы во враждебном капиталистическом окружении, – говорили большевистские руководители страны, – война неизбежна. Необходимо форсировать создание мощной оборонной промышленности. Средств не хватает. Надо изыскивать любые источники поступления в казну денег, прежде всего иностранной валюты». И один из таких источников изыскали: было дано высочайшее «добро» на продажу за рубеж сокровищ отечественных музеев, «не имеющих особой художественной ценности». Но это была лишь отговорка – для успокоения общественного мнения, пресечения протестов, коли они появятся. Из Эрмитажа, Русского музея, Третьяковской галереи, Музея изобразительных искусств имени Пушкина, из музеев и картинных галерей областных городов за границу уплывали бесценные предметы. Культурному достоянию народов Советского Союза, которое собиралось и создавалось веками, наносился сокрушительный варварский удар.

Да, в музеях работали «комиссии» по отбору «экспонатов», подлежащих продаже за границу. Но эти «комиссии» побирались соответствующим образом: их члены, как правило, были людьми, угодными «родному Советскому правительству и лично товарищу Сталину». А чего хочет хозяин, все они знали. Эта кампания то затухала, то возобновлялась снова, но никогда не прекращалась. Пик ее приходится на конец тридцатых годов.

Половина сервиза «Золотая братина», вывезенная из Германии в 1918 году и хранящаяся в запасниках Эрмитажа, попала в черный список, притом рассматривалась членами комиссии не как произведение искусства, а только как товарное золото. И было рекомендовано: среди прочих золотых изделий, «не имеющих художественной ценности», переплавить «это старье» в стандартные золотые слитки. Оставалось получить одобрительную визу на самом верху – Сталин лично утверждал списки произведений искусства, подлежащих превращению в иностранную валюту.

Вот тогда Кирилл Захарович Любин, работавший в Эрмитаже, срочно выехал в Москву, на Лубянке добился встречи с Забродиным – Глеб Кузьмич в ту пору возглавлял отдел в управлении контрразведки. И без преувеличения можно сказать, произошло чудо: на стол «вождя всего прогрессивного человечества» легло донесение из НКВД, где на двух страницах излагалась, точно, аргументировано, история сервиза «Золотая братина», доказывались его уникальность и бесценность для России. На Лубянку донесение вернулось с визой вождя: «Сервиз вернуть в Эрмитаж, хранить как зеницу ока. Принять все меры для возвращения на родину второй половины сервиза. Сталин».

Это было чудо вдвойне, потому что как раз в это время в Германии пробил «час икс» и до «хрустальной ночи» 1938 года, до всегерманского погрома богатых евреев, разграбления ювелирного магазина «Арон Нейгольберг и К^о», оставались считанные дни. Забродиным и его сотрудниками был разработан план представления ведомству Геринга информации о второй, главной половине сервиза «Золотая братина», находящейся у Нейгольберга. Проведение операции было поручено не Третьему, а другому резиденту и его людям – еще с 1918 года товарищ Фарзус вызывал у Забродина смутные подозрения, он чувствовал: какую-то двойную игру ведет этот человек с ускользающим взглядом. Подозрения возросли в 1922 году в Осло и Берлине. Но несколько проверок в следующие годы ничего не дали – Иоганн Вайтер работал безукоризненно.

И только в 1944-м, когда Мартин Сарканис в Вайбере получил прямой канал связи с Центром, подозрения Глеба Кузьмича Забродина подтвердились: Фарзус скрыл, что комендантом в замке работает Никита Толмачев.

В гостиной было жарко. В камине дотлевали угли.

– Теперь вот что, Никита… – Бригаденфюрер Иоганн Вайтер налил в рюмку коньяк, поднял ее, посмотрел на свет. – Вот что, русская свинья. Неужели тебе никогда не приходил в голову такой вопрос: «Что это я так быстро двигаюсь вверх по ступеням лестницы военной карьеры?»

Толмачев молчал – ему было худо: он перестал соображать, мозг отказывался осмысливать происходящее.

– А я объясню. Кто тебя надоумил попытать счастья на армейском поприще?

– Вильгельм Граузе… – прохрипел Никита.

– Верно, Вильгельм, – усмехнулся товарищ Фарзус. – А за ним стоял я. Я тебя и вел по всем этим ступенькам.

– Зачем?

– А ты, Никита Никитович, мне нужен.

– Да с каких пор вы меня знаете?! – в отчаянии воскликнул Тол мач ев.

– С тех самых, как в магазин «Арон Нейгольберг и К^о» вошел лжеграф Оболин. Вернее, с первых публикаций в газетах о «сделке века». Потом ты исчезал, приходилось искать. А знаешь, Никита, как я тебя обнаружил в Штутгарте?

Толмачев подавленно молчал.

– Проще простого. Проще пареной репы, как говорят русские. Ведь ты человек экономный, несмотря на все твои миллионы. Кстати, в каком банке ты их держишь?

Толмачев молчал.

– Понимаю, что не в Германии. Ладно, это я к слову. Итак, тебе предстояло продать старушку-машину. Хотя я бы для безопасности просто свез ее на свалку. Ты в Одессе никогда не бывал? Там о таких, как ты, говорят: «Жадность фраера сгубила».

«Да кто он такой? – с дремучей тоской думал Никита. – Резидент из Чека?… Нет, не похоже».

– Так вот, – продолжал бригаденфюрер Вайтер. – Изучив твой характер, я предположил: сам так называемый Отто Штойм искать покупателя не будет – засветиться недолго. Да и опыт нужен. Потом… Кто старую машину купит? Или в ремонтных мастерских – чтобы разобрать и пустить в дело, или коллекционер – что гораздо выгоднее. Вот и пошли мы по этому следу. И очень скоро обнаружили твою живописную развалину у фанатика-коллекционера. Сейчас забыл его фамилию. Естественно, тут же вопрос: у кого приобрели? Он все и выложил: «Игнат Федорович Фомин, русский эмигрант…» Фамилию, имя, отчество по давности лет не перепутал? Он адресок предоставил: Штутгарт, таксомоторный парк на Гайд-штрассе, восемь. А дальше, Никита Никитович, как понимаешь, ты у нас на крючке.

– У кого – у нас?

– У германской контрразведки.

– Да зачем я вам нужен? – в полном отчаянии выкрикнул Никита Никитович Толмачев.

– Вот! Пора перейти к основной теме нашей затянувшейся дружеской беседы. – Иоганн Вайтер сделал глоток коньяка. – Ты, обер-лейтенант, неотделим от «Золотой братины». И раньше. И сейчас. Она – твоя судьба, верно? Особенно в данный исторический момент. Кстати, когда с моей помощью ты узнал, что сервиз по приказу рейхсканцлера из спецхрана будет переправлен сюда, как только залы Вайбера будут готовы для размещения коллекций, ты тут же начал искать возможность проникновения в замок. И сразу одна за другой двери перед тобой открылись – только успевай документы оформлять. Неужели такая легкость тебя нисколько не смущала?

«Действительно, не смущала, – согласился мысленно Толмачев. – Ослеп от удачи».

– Ладно, я все отвлекаюсь. Ты, Никита, нужен мне для «Золотой братины». Подумай, где бы я мог найти на эти годы сторожа для сервиза лучшего, чем ты? А каков наш жирный боров? – Вайтер коротко хохотнул. – Кретин. Все они кретины… Уже в сорок первом, когда провалился блицкриг и мы были отброшены от Москвы, все стало ясно. А рейхсканцлер? Стал строить этот бункер, чтобы от прочих вождей партии спрятать сокровища, вывезенные из России. Хотя ищейки Гитлера все равно пронюхали, и рейхсканцлеру пришлось менять тактику. Впрочем, все здесь, кроме «Золотой братины», дерьмо. Жирный боров это понимает. Завтрашняя операция для членов правительства, для самого Адольфа – укрытие в бункере сокровищ Вайбера до лучших времен. И только «Братина» должна отправиться по некоему адресу, если у меня точная информация… Естественно, Никита, об этом не знают в Берлине на самом верху. Так вот, адрес этот… Словом, Центральная Швейцария.

– Никогда… – прошептал Толмачев.

– Правильно. Никогда! – Бригаденфюрер Иоганн Вайтер поднялся со стула, подошел к Никите, положил ему сильные руки на плечи и, глядя прямо в глаза, произнес: – «Золотая братина» принадлежит нам с тобой. Поровну. Сиди, сиди спокойно, не дергайся. Возьмем половину, а там, глядишь… Тебе известно, где в России находится вторая половина сервиза?

– Нет… – еле разлепил губы Никита Никитович.

– В подвалах Эрмитажа. И ты не думай, что туда доступа нет. Давай здесь справимся, а там подумаем вместе. Война к концу идет, и Россия, как говорится, не за горами. Что молчишь, Никита?

Любил захаживать Колай (такая у него была кличка в ту пору) в одесскую пивную «Гамбринус» на Дерибасовской. Появлялся он там чаще всего в одиночестве, чтобы за кружкой пива обмозговать очередное дельце. Был у него свой столик, как у почетного гостя. Сидит «у себя» Колай, думу думает, никто к столику и подойти не смеет. И вот однажды, в спокойный январский вечер 1916 года, сидит Колай и размышляет: «Пора магазинчик ювелира нашего, Миши Вайдерна, брать. Золотишка там и прочего – изрядно. Но как? Магазинчик-то рядом с полицейским участком… Квартира у Миши над магазинчиком, из дома, курва жидовская, не выходит – в ногах слоновая болезнь. Как его за бороду взять?» И в самый разгар этих нелегких размышлений вдруг зал притих, только шепоток изумленный: направляется прямехонько к Колаю престранный господин, никто и не заметил, как он тут объявился. Высокий смуглый красавец в длинном черном пальто и черном котелке. На плечи густые черные волосы спадают, в левом глазу монокль, в правой руке трость, черным лаком покрытая, с золотым набалдашником. Подходит не спеша, представьте себе, к главарю банды «Валет» и говорит тихим бархатным голосом:

– Разрешите, Николай Александрович, присесть рядом с вами.

От изумления (каков наглец!) Колай дар речи потерял, а пивной зал совсем затих. А самозванец уже на свободном стуле расположился. И одним пальцем – а рука-то в белой перчатке! – полового поманил. Тот с перепугу вмиг подлетел:

– Чего изволите-с?…

В этот момент Колай, глубоко вздохнув, стал медленно подниматься. Незнакомец усмехнулся:

– Спокойно, спокойно, Николай Александрович. Ведь я к вам с полным расположением. А то ведь в один момент могу вашу личность об стенку разбить до полной неузнаваемости. Примерно таким образом…

Черный господин едва тронул тростью стул, стоявший возле личного столика Колая, и стул легко поднялся в воздух, повисел немного, покачиваясь, и вдруг стремительно полетел к каменной стенке, грохнулся об нее и разлетелся в щепки. Посетители пивного зала исторгли общий возглас изумления и замерли: что же будет дальше?

– Кто вы? – шепотом спросил Колай.

– Ваш друг. Сейчас мы побеседуем. – Он повернулся к остолбеневшему половому с перекинутой через руку салфеткой и открытым ртом: – Любезный, очнись. – Половой закрыл рот, его лицо приобрело осмысленное выражение. – Две кружки пива и дюжину раков. Да покрупней…

Незнакомец обвел тростью линию вокруг стола и сказал:

– Вот теперь мы одни. Никто нас не услышит.

– Я не понимаю…

– Сейчас все поймете, Николай Александрович, вы человек сообразительный. Но сначала о вашем деле. Я имею в виду ювелирную лавочку Миши Вайдерна. Уверяю вас: вполне можно обойтись в этом пустяковом дельце без насилия. Надо беречь силы для более значительных свершений. Если, конечно, состоится наше сотрудничество…

– Что это за сотрудничество?

– Сейчас мы поговорим на эту тему. Итак… У Миши Вайдерна есть, как вам известно, любимая дочь Сонечка, барышня на выданье, девятнадцати лет. И надо признать, девица что надо. Как говорят в России, кровь с молоком. А у вас в Одессе добавляют: ткни – и брызнет. Так вот… Сонечка два раза в неделю, по вторникам и субботам, берет уроки игры на фортепьяно у мадам Розы Шиповской, что живет рядом с оперным театром. Пасьянс прост до скуки зеленой. В субботу, отмузицировав, Сонечка выходит из дома мадам Шиповской, ее у подъезда ждет извозчик, который всегда привозит и увозит домой юную музыкантшу. В намеченную субботу ваши люди подменяют извозчика, вы сажаете Сонечку в свою карету. А дальше – вы понимаете. Пленница спрятана в надежном месте. Мише Вайдерну записочка: «Ваша любимая дочка у нас, в полном здравии. Условия таковы: вы нам отписываете соответствующие вещицы, обязательно что-то оставив себе…» Ведь вы знакомы с каталогом магазинчика господина Вайдерна?

– Знаком, – быстро откликнулся Колай внезапно охрипшим голосом.

– А мы вам, продолжаете излагать в записочке, вашу дочку в целости и сохранности. Детали операции – это, как будут говорить в конце текущего столетия (увы, уже без вас), дело техники. Готов и тут кое-что подсказать.

«Действительно, – пронеслось в воспаленном сознании Фарзуса, – как просто и гениально!»

– Дорогой мой Николай Александрович, – черный незнакомец приступил ко второй кружке пива, – уверяю вас: все гениальное просто. Аксиома.

Колай попытался вернуться в реальный мир:

– Но… кто же вы? Каким образом вы проникли в мое сознание, под черепную коробку?

Незнакомец устало вздохнул:

– Мы можем проникнуть куда угодно. Впрочем… Если быть абсолютно честным, почти куда угодно. Вот по поводу черепных коробок… Делаю вам откровенное признание: не под все черепные коробки мы в состоянии проникнуть. Увы! И еще раз увы! А с вами мне просто повезло. Вы, Николай Александрович, – наш человек.

Фарзус начал догадываться:

– То есть вы хотите сказать…

– Именно! – Черный господин поправил прядь волос, закрывшую левый глаз, отправив ее под котелок, и Фарзус увидел на щеке под ухом незнакомца родинку в виде меленького, довольно мерзкого паука. – Именно, мой новый друг, и, надеюсь, друг на долгие времена, я – оттуда… – Он ткнул тростью в пол. – Уверяю вас, там совсем не так уж плохо. Во всяком случае, ничего общего с тем, как у вас здесь всякие там живописцы и писатели изображают ад.

– И в чем же будет заключаться наше сотрудничество?… Если я соглашусь…

– Вы уже согласились, не так ли?

– Допустим.

– У нас как бы общие цели. Впрочем, не это важно! – остановил себя таинственный незнакомец. – Кстати, совсем нет необходимости часто встречаться вот так, лично. Мы подобные встречи можем организовывать по обоюдному согласию. У вас будут возникать некие новые соображения, а с нашей стороны только подсказка, элегантный намек. Вы ухватите сразу и – разовьете. Если нужна будет моя помощь, призовите меня. Мое имя Каррах. Вы мысленно произнесете: Каррах, помогите! Или – помоги! Можно тотчас перейти на «ты». И я, тоже мысленно, откликнусь. А в крайнем случае предстану перед вами лично, как сейчас. Верно мы с вами определили, мой друг: все гениальное просто. Итак… По рукам?

– По рукам!

И вдруг Фарзус почувствовал: эта холодная, как смерть, рука начинает в его пальцах размягчаться, истаивать, терять ледяную плоть. Он поднял голову – Карраха за столом не было. Приблизился гул пивного зала, окутал Колая со всех сторон голосами, криками, запахами спертого воздуха и табачного дыма. «Гамбринус» вокруг него жил своей обычной жизнью, и казалось, никто не помнил о таинственном посетителе…

После утверждения в Одессе власти большевиков Николай Александрович Фарзус пошел работать в Чека. Быстро продвинулся по службе, был замечен в Москве и отозван в столицу лично Дзержинским. В середине 1918 года заслан в Германию для создания там шпионской сети и руководства ею.

К 1944 году резидент трех разведок – советской, немецкой, английской. В Англии, где известен под именем Вильяма Точера, объявлен персоной нон грата.

Имеет счета в швейцарском и аргентинском банках, квартиру на Елисейских Полях в Париже (купчая на квартиру оформлена на имя подданной Франции Жаклин Фортье, с которой Иоганн Вайтер состоит в законном браке), а также виллу на одном из Гавайских островов.

С 1918 года Николай Александрович Фарзус поставил перед собой цель: завладеть сервизом «Золотая братина».

Можно предположить о тех силах, которые навели его на эту цель.

– …Так что же ты замолчал, Никита Никитович? Получается, одной веревочкой мы с тобой связаны. – Бригаденфюрер Вайтер убрал руки с плеч Толмачева. – Сколько человек в охране замка?

– Двенадцать.

– И среди них…

– Четверо – мои люди. – Никита проглотил комок, застрявший в горле. – Сделают что потребуется. Среди остальных кто-то из контрразведки.

– Этих знаю я, – усмехнулся товарищ Фарзус. Он увидел, что дверь в гостиную приоткрыта, быстро, бесшумно подошел к ней, плотно захлопнул. – Теперь, обер-лейтенант, давай подумаем вместе…

Глава 40 Акция «Захват»

Городок Кауфбау находился в восьми километрах от замка Вайбер. Пять тысяч жителей. Костел, школа, почта, аптека, магазины. Все знают друг друга. Все знают и обитателей замка Вайбер, а Ганса Фогеля, молчаливого, нелюдимого, прозвали Кием – о его мастерстве в округе ходят легенды. Всем известна и его дружба с Отто Гутманом и владельцем мастерской по ремонту легковых машин Карлом Вульфом. С аптекарем сдружился Ганс на почве любви к органной музыке – не пропускают они ни одной службы в костеле, когда исполняются произведения Баха, к которому оба особенно чувствительны. А с Карлом Вульфом сблизила маркера боровая охота.

В час дня, когда Дархен, супруга обер-лейтенанта войск СС Пауля Кауфмана, занялась (по приказу мужа) приготовлением обеда для знатного берлинского гостя, из гаража выехал на своей видавшей виды малолитражке Ганс Фогель. Вышел охранник, лейтенант войск СС Румм, позевывая, спросил:

– В город, господин Фогель?

– Да, Генрих. Заеду к Карлу. Глухариные тока начались. Надо выбрать место. Ничего, друг мой, нет лучше глухариной охоты. Давай возьмем тебя – на всю жизнь запомнишь.

– Я бы с радостью, господин Фогель, – лейтенант развел руками, – служба, дьявол ее забери.

Ворота открылись. И уже через пятнадцать минут малолитражка серого цвета с треснувшим лобовым стеклом подъезжала к мастерской Карла Вульфа. Карл, полнеющий человек лет тридцати пяти, с порядочной лысиной, подбежал к машине. Ганс открыл дверцу.

– Добрый день, Карл. Едем выбирать место для глухариной охоты. – Ганс понизил голос: – Срочно. Оденься соответственно и прихвати провизию для ужина.

Прошло полчаса. Серая малолитражка, отъехав от Кауфбау четырнадцать километров, свернула на глухую проселочную дорогу, довольно круто поднимающуюся в горы. Рядом с Фогелем сидел Карл Вульф. Машина остановилась у высокого старого платана с раздваивающимся стволом. От дерева в лес шла неприметная тропа.

– Твой велосипед на ходу? – спросил Ганс.

– На ходу.

– Сегодня понадобится. Ждать здесь тебя не буду. – Мартин Сарканис вынул из кармана портсигар, щелкнув замком, открыл его, осторожно из-под резинки вынул третью папиросу слева, передал ее Вульфу. – И еще… – Из-под папирос в портсигаре он извлек тонкий лист бумаги, испещренный цифрами и буквами: – Шифр канала «Файер». Я полностью доверяю тебе, Карл. Ты дождешься ответа и сам тут же расшифруешь. Думаю, ответ будет в течение двух часов. Потом с ним отправишься к Гутману. Пусть аптекарь сразу звонит мне. Скажет так… – Ганс Фогель задумался. – Москва ответит на два вопроса. На первый – ответ должен быть: да или нет. Если да, Отто скажет, что на вечерней службе в костеле будет исполняться Двенадцатый хорал Баха. То есть да, будет. Понимаешь?

– Понимаю.

– Если Москва скажет нет, значит, нет, хорал исполняться не будет. В ответе на второй вопрос обозначат время. Ответ аптекаря должен быть таков: по третьей программе Берлинского радио идут, в записи, круглосуточно симфонические концерты. Пусть он скажет: обязательно послушай сегодня концерт такой-то. Важно время его исполнения. Понятно?

– Все понятно, Ганс, – сказал владелец мастерской по ремонту легковых машин Карл Вульф.

– Еще не все, – уточнил Сарканис. – Теперь, пожалуй, самое главное: во втором ответе будет указано конкретное время. Я надеюсь на это. Так вот, в этом случае действуй по формуле «Треугольник». Твоя машина на ходу?

– У меня она всегда на ходу.

– Вот теперь все. С Богом!

Серая малолитражка развернулась и стала спускаться вниз. А Карл Вульф, в высоких охотничьих сапогах, в прорезиненной брезентовой куртке и в меховой шапке, с небольшим рюкзаком за плечами, около часа шел по тропе, размеренно переставляя ноги. Тропа кончилась, затерялась на небольшой лужайке. В зарослях молодого ельника, который начинался сразу за лужайкой, Карл разгреб завал еловых лап – его велосипед был на месте. Что же, спуститься вниз на велосипеде – даже удовольствие, и до Кауфбау без особой спешки можно доехать часа за полтора. Дальше Карл поднимался вверх, руководствуясь приметами, известными только ему, для постороннего кругом был глухой, неприветливый лес. И опять открылась поляна, в дальнем крае ее виднелась заброшенная охотничья сторожка.

Карл Вульф подошел к сторожке, оглядевшись, открыл скрипучую дверь и шагнул во мрак тесной комнаты. Затем он вынул электрический фонарь, включил его и, светя себе под ноги, отодвинул на полу две доски. Образовалось темное отверстие. Из него Карл извлек довольно тяжелый предмет в кожаном чехле. Стряхнув с чехла землю, он развязал тесемки и поставил на грубый стол из необтесанных досок передатчик. Из чехла достал наушники, надел их, потом достал из нагрудного кармана рубашки папиросу, переданную ему Мартином Сарканисом, из мундштука вынул трубочку тончайшей папиросной бумаги, развернул ее – глаза привычно заскользили по аккуратным рядам цифр, которые иногда прерывали буквы латинского алфавита.

Карл взглянул на наручные часы. Через несколько минут, получив связь, знакомым на память кодом Карл Вульф передал первую фразу: «Линия „Файер“». Информация, которая шла в Центр по линии «Файер», требовала немедленного ответа.

В Москве шел дождь вперемешку с мокрым снегом. Глеб Кузьмич Забродин из окна своего кабинета через смутную сетку снежных хлопьев смотрел на Лубянскую площадь. За прошедшие два десятилетия он неузнаваемо изменился: стал совершенно седой, хотя вьющиеся волосы по-прежнему были густы, жестки; две резкие морщины пролегли на лбу, правую щеку рассекал белый шрам от уха до уголка рта. В карих глазах, как и раньше, светились живой ум и ирония, к которым прибавились сосредоточенность и напряжение. Забродин выдвинул ящик письменного стола, достал из него трубку, спички, металлическую коробку с табаком «Дукат». Неторопливо, стараясь пересилить, отогнать чувство ожидания, стал набивать трубку табаком. Зазвонил телефон.

– Срочно зайдите ко мне, товарищ старший лейтенант.

В кабинете Николая Александровича Голубятникова было уже человек шесть. Начальник отдела, моложавый, приветливый, был на двенадцать лет моложе Забродина.

– Что же, Глеб Кузьмич, похоже, час пробил, – сказал комиссар госбезопасности первого ранга Голубятников. – Вот, только что от шифровальщиков. – И он передал Забродину лист бумаги с четкими машинописными строчками.

Глеб Кузьмич читал, а его сердце сильно билось.

– Вот такие дела, Глеб Кузьмич, – сказал комиссар Голубятников, нарушив тишину, заполнившую кабинет. – Товарищ генерал в курсе. Возглавить операцию поручается вам. Вы согласны?

Все присутствующие в кабинете смотрели на Глеба Кузьмича.

– Почему вы молчите, старший лейтенант?

С 1919 года Забродины, мать и сын, жили в Москве. Маргарита Оттовна по-прежнему работала в Наркомате здравоохранения, как и раньше сгорая на своем поприще. Глеб служил в НКВД, в управлении контрразведки. Да, он окончательно сделал выбор, его увлекло дело, которому он посвятил себя полностью. «У любого государства есть контрразведка, – говорил он себе. – Я служу безопасности России». Кроме того, это дело соответствовало его авантюрному характеру. В 1924 году, после смерти Ленина, Глеб вступил в партию большевиков (Маргарита Оттовна была счастлива). Забродины получили хорошую квартиру из трех комнат в самом центре, в Газетном переулке. К тому времени Глеб женился на скромной, милой девушке Наде, студентке третьего курса пединститута, из семьи учителей; у них родилась дочь Нина. Скоро в доме Забродиных появилась прислуга, пожилая женщина из деревни бывшего Клинского уезда. Занимаемые должности предоставляли матери и сыну блага и привилегии, которые стал вводить Сталин для партийной и государственной номенклатуры: продовольственные пайки через спецраспределители, путевки в лучшие южные санатории, в которых контингент отдыхающих строго отбирался, спецлечение. За Маргаритой Оттовной по утрам теперь заезжала наркоматовская черная «эмка» и вечером, случалось, очень поздно (в Наркомате здравоохранения, как и в других наркоматах, рабочее время по часам не считали) привозила домой.

Все эти изменения в их жизни происходили постепенно, вроде бы незаметно… И казались естественными: они оба все силы отдавали служению Советскому государству, жили в условиях, в которых жило их ближайшее окружение… Видно, уж так устроен человек – странным образом не замечалось, как под ярмом «народной власти» бедствует основная масса населения страны: очереди у дверей магазинов, слухи о голоде на Украине, изможденные, хмурые лица соотечественников на улицах. Все это отвлекало, уводило от работы, от служения главному – торжеству социализма в Советском Союзе и во всем мире, поэтому внутренне отторгалось.

В 1937 году, прямо на июньском Пленуме ЦК партии, был арестован нарком здравоохранения страны Григорий Наумович Каминский и на следующий день назван в газетах врагом народа. Через две недели арестовали Маргариту Оттовну – на работе, в ее кабинете. Она была объявлена немецкой шпионкой. Глеб Забродин знал свою мать, понимал всю чудовищность и смехотворность предъявленных ей обвинений. Он как бы очнулся от сна наяву. И обнаружил: сколько же их знакомых и друзей, занимавших высокие государственные посты (и не занимавших никаких постов), арестованы, объявлены врагами народа, осуждены…

Он заметался в поисках истины. Ведь где, как не в НКВД, должны разобраться, сделать немедленно все, чтобы правда восторжествовала (Глеб Забродин был далек от тех служб, где варился, кипел, клокотал котел дел «врагов народа»). В собственном отделе руководство выслушало его молча; в конце беседы – с глазу на глаз – было сказано: «У нас в органах не ошибаются. Советую вам уняться. И больше не предпринимать никаких шагов». Глеб Забродин не внял совету: он добился приема у наркома НКВД Ежова. В просторном кабинете с огромным портретом Сталина маленький человечек, чем-то похожий на паука, в скрипучих сапогах, выслушал его тоже молча. В конце аудиенции, рассматривая Глеба Забродина с явным любопытством и интересом (отчего зрачки в глазах были расширены и, наверно, казались совершенно черными), Николай Иванович Ежов сказал тихим приятным голосом:

– Идите, товарищ Забродин. Разберемся.

Но не разобрались. Состоялся суд над Маргаритой Оттовной; «тройка» вынесла приговор: двадцать пять лет лагерей усиленного режима без права переписки. Глеб Кузьмич не смог добиться свидания с матерью перед отправкой ее на этап. Так они больше и не увиделись никогда… Только в 1956 году он узнал о дате смерти Маргариты Оттовны – сентябрь 1942 года, Тюменская область, «командировка Сосьва», смерть наступила «от сердечной недостаточности». Все это сообщалось в скупом документе «О посмертной реабилитации Забродиной М. О.», врученном ему в Военной коллегии.

На работе остановилось продвижение по службе. Его стали отстранять от сложных, ответственных операций. В ту пору Глеб Кузьмич, занимаясь контрразведкой, заведовал отделом. В конце 1938 года возникло «дело Забродина»: у руководства наверху появились сведения и документы о халатности (а может быть, «злом умысле» – так говорилось в одном из доносов без подписи), которую проявил Забродин в 1922 году в Осло и Берлине. Результатом чего стал срыв процесса против Арона Нейгольберга, и вторая половина сервиза «Золотая братина» осталась в Германии, хотя лично товарищ Сталин дал указание сделать все возможное для ее возвращения на родину. Состоялось партийное собрание всего управления. Сразу же был поставлен вопрос об исключении из партии товарища Забродина. Однако обвинения, предъявленные Глебу Кузьмичу, не подтвердились – не было фактов.

– А факты, как сказал Иосиф Виссарионович Сталин, – упрямая вещь, – говорил на собрании заместитель Забродина Николай Голубятников. Он был единственным человеком, который защищал своего начальника, защищал напористо и бескомпромиссно. С Николаем, который всего два года назад попал в НКВД из ЦК комсомола, Забродин сработался сразу, они сдружились. Среди прочих дел Голубятникова очень заинтересовала история «Золотой братины» – он увлекался отечественной историей. Исключение Забродина из партии не состоялось, ограничились строгим выговором с занесением в личное дело. Тем не менее Глеба Кузьмича отстранили от заведования отделом, оставили на рядовой должности.

Война с Германией началась в июне 1941 года, и уже двадцать восьмого июля Забродин был арестован как немецкий шпион. Суд был мгновенный и скорый – высшая мера. Выслушав приговор, Глеб Кузьмич за одну ночь (думал, что она последняя в его жизни) в своей одиночной камере поседел. На следующее утро ему было объявлено, что смертный приговор заменен пятнадцатью годами лагерей усиленного режима без права переписки первые пять лет. Все это могло произойти только при ходатайстве могущественных сил – это Забродин понимал, но не мог предположить тогда, кто олицетворяет эти силы.

Он попал на Колыму, в золотоносные рудники («У нас работают только смертники, – сказали ему. – Отсюда никто живым не выходит»). Первый раз спускаясь в шахту, Глеб Кузьмич подумал не без иронии: «Может быть, в восемнадцатом веке точно таким же каторжным трудом бесправных рабов добывался драгоценный металл „Золотой братины“?» В первую же ночь пребывания на «постоянном месте жительства» в бараке произошла кровавая стычка с уголовниками, которые попытались завладеть жалким имуществом Глеба и еще нескольких его товарищей, политических. Для себя еще на этапе в одной из пересылок он решил: «В рабстве жить не буду. Сбегу или погибну». В ту пору жизнью Забродин не дорожил – она потеряла смысл. Поэтому во время драки с блатарями он показал все, чему был обучен на специальных занятиях в НКВД, искалечив нескольких человек; остальные недавние «хозяева и короли» барака обратились в беспорядочное бегство. Правда, в этой драке Глеб Кузьмич получил скользящую рану ножом на правой щеке, и белый шрам от уха до уголка рта остался навсегда.

В первый год лагерной жизни Глеб Забродин разрабатывал план побега и искал напарника (бежать можно было только вдвоем). Он встретил в зоне многих людей (крупных ученых, артистов, политических и военных деятелей, конструкторов и инженеров) и окончательно понял: происходит величайшее преступление против его родины, народа, социализма (ведь он в конце концов принял социалистическую идею). Глеб Кузьмич Забродин поставил перед собой два вопроса: кто руководит тотальным террором? И с какой целью? На первый вопрос ответ был неумолим и однозначен: все беззаконие вдохновляет высшее руководство страны во главе со Сталиным. На второй вопрос Забродин не мог найти ответа…

Шла война, и Глеба Кузьмича больше всего мучила и угнетала, отодвигая на второй план обиду, ненависть и жажду мести, мысль, что он бездеятелен сейчас, когда над его родиной нависла смертельная опасность. Он готов был простить все советской власти, тем, кто растоптал его судьбу, если бы его вернули к активной деятельности, отправили на фронт или заслали в тыл врага (как бы он сейчас мог быть там полезен!..).

И в середине 1943 года произошло чудо. В дождливый июльский вечер, когда барак тяжко отходил к короткому сну после изнурительного дня рабского труда, открылась дверь и прозвучал приказ:

– Заключенный Забродин! С вещами на выход. К коменданту.

Комендант лагеря, подполковник Лебединко, сухой, бледный, с фанатическим блеском в глазах, подписывая какую-то бумагу и не поднимая головы от стола, сказал, шепелявя:

– Товарищ Забродин, – от слова «товарищ» Глеб Кузьмич вздрогнул и мгновенно покрылся испариной, – вы освобождаетесь. В Москве, на Лубянке, вас ждут коллеги. Вот документы. Распишитесь здесь. Довольствие на дорогу получите у интенданта.

Конечно, Глеб Кузьмич не знал тогда, что острая нехватка специалистов и профессионалов в руководстве армии, НКВД, в науке, обескровленных чистками тридцатых – сороковых годов, вынудили Сталина и его окружение вернуть из лагерей часть тех, кто в критическое время был просто необходим для спасения отечества. Правда, списки «помилованных» были мизерны, но они были. Когда в НКВД появилась очередная разнарядка на возвращение из ссылки десятерых специалистов, в эту десятку попал Забродин, борьбу за его реабилитацию возглавил Николай Александрович Голубятников, уже полковник. Он и встретил Глеба Кузьмича на Казанском вокзале. Они молча обнялись посреди бурлящей перронной толпы.

Забродина восстановили в партии (он был исключен из рядов ВКП(б) сразу же после ареста), вернули воинское звание. Надя с подросшей дочерью верно и преданно ждали его, они два невыносимых года прожили под Москвой, в Сходне, у матери Нади. Забродин получил комнату в коммуналке – их прежнюю квартиру занимал теперь какой-то крупный чин, работающий в ЦК партии. След вещей, мебели – словом, семейного имущества, а главное – архива Маргариты Оттовны разыскать не удалось. Глеб Кузьмич работал в прежнем отделе контрразведки под началом своего бывшего ученика Николая Голубятникова. Но это не тяготило его. Он медленно врастал в жизнь на свободе, приходя в себя. Адаптация давалась трудно. Постепенно начинало угнетать понимание, что настоящие сложные операции остаются вне его работы. Неужели не доверяют? И вот…

– …Да, я согласен, товарищ полковник.

– Радист Макса на связи. Для передачи ответа все готово. Время терять нельзя. В нашем распоряжении около двадцати часов. Если верить Зету…

– Фарзусу верить нельзя! – перебил Забродин.

– Верно, Глеб Кузьмич, нельзя, – согласился Николай Александрович. – Он не связывался с нами. И мы не давали ему выход через швейцарскую границу для вывоза «Золотой братины».

– Значит, Зет работает на Германию? – спросил кто-то.

– Фарзус работает прежде всего на себя, – пояснил Забродин. – Убежден: его цель – самому завладеть сервизом.

– Что же, товарищи… – полковник Голубятников смотрел на Глеба Кузьмича, и глаза его улыбались, – положим себе на составление ответа Максу минут сорок. Нет возражений?

Мартин Сарканис жил в коттедже, состоящем из двух квартир с отдельными входами. Его соседом был командир охраны замка фельдфебель Адольф Штольц, человек настолько замкнутый и угрюмый, что за все четыре года соседства (вне служебной обстановки) маркер Ганс Фогель перекинулся с ним несколькими фразами, не больше. И это вполне устраивало Мартина Сарканиса.

Сейчас Адольф заступил на ночное дежурство и скорее всего находился на «объекте три» – так называли небольшой домик возле ворот, в котором размешались телефонный узел, распределитель энергии, блок, контролирующий сигнализацию. Там была оборудована удобная комната с мягкой мебелью, мощным радиоприемником; имелись настольные игры – шахматы, шашки, домино, кости. В буфете всегда можно было найти что-нибудь съестное; выпивку ночной внешний караул, случалось, приносил с собой, по возможности тайно: фельдфебель Штольц был человеком непьющим и увлечения своих подчиненных алкоголем не поощрял, хотя и не пресекал жестокими наказаниями, понимая, что от монотонной, изолированной от внешнего мира службы в замке Вайбер можно взбеситься. «Пусть лучше пьют, – рассуждал он, – чем думают о дезертирстве».

«Итак, фельдфебель Штольц, мой соседушка, скорее всего на объекте три», – думал Мартин Сарканис, лежа в постели под одеялом и изображая спящего – свет в спальне был потушен. Сон, естественно, не шел, но Мартин лежал неподвижно, на спине, с закрытыми глазами. Только расслабиться никак не удавалось – тело было в нервном напряжении. На крыльце террасы раздались шаги, забарабанили в дверь.

– Господин Фогель! – послышался недовольный простуженный голос.

Мартин Сарканис выдержал небольшую паузу, потом рывком встал с кровати, накинул теплый халат.

– Иду, иду! – крикнул он.

Пройдя через холодную террасу, он, не включая света, открыл дверь. На крыльце стоял эсэсовец в черной форме. Сарканис вгляделся в его лицо.

– Это ты, Фриц? – спросил он, позевывая. – В чем дело?

– Звонит ваш аптекарь, черт бы его побрал! Совсем вы свихнулись на этой музыке…

– Не сердись, Фриц. И спасибо. Бегу!

– С вас причитается, господин Фогель. – И эсэсовец затопал по ступеням крыльца.

Через несколько минут Мартин Сарканис был на объекте три, в первой небольшой комнате, где на столе рядом с телефонным аппаратом лежала трубка. В комнате никого не было. Мартин Сарканис придвинул к столу кресло, сел, взял трубку.

– Я слушаю, – недовольно сказал он.

– Добрый вечер, дорогой мой Ганс! – послышался в трубке виноватый и одновременно возбужденный голос аптекаря Отто Гутмана. – Извините, ради бога! У меня для вас несколько огорчительное сообщение. Завтра на утренней службе не будет исполняться Двенадцатый хорал Баха, как предполагалось…

– Это весьма огорчительно, – вздохнул Сарканис, чувствуя внезапный нервный озноб, пробежавший по спине. «Фарзус не связывался с Центром и не получал задания доставить Золотую братину к швейцарской границе». – Это более чем огорчительно, Отто…

– Я потому и звоню вам так поздно, любезный Ганс, – ворковал в трубке голос аптекаря, – чтобы вы не вставали чуть свет. В нашем с вами возрасте, Ганс, сон – первое лекарство от всех хворей. И вот что… Чтобы вы совсем не расстроились, у меня для вас сюрприз. Хотя, мой славный, придется проснуться в три часа ночи по будильнику. Сегодня ночью в три часа пятнадцать минут по третьей программе Берлинского радио… вы знаете, Ганс, эту нашу любимую программу…

– Ну, ну? – торопил маркер Ганс Фогель.

– Представьте себе, в три часа пятнадцать минут будут передавать Девятую симфонию Бетховена в исполнении Гамбургского симфонического оркестра!

– Не может быть! – вырвалось у Мартина Сарканиса.

– Но это так, мой друг Ганс! – торжествовал аптекарь. – Не забудьте завести будильник. При встрече обменяемся впечатлениями. И я с вами прощаюсь, до встречи!..

– До свидания, Отто. Спасибо! – Мартин Сарканис положил трубку на телефонный аппарат.

Он медленно шел к своему коттеджу, через темный весенний сад. Над головой простиралось черное бездонное небо в крупных звездах. Пронзительно, крепко пахло мокрой, просыпающейся для жизни землей. Сердце полно и сильно стучало в груди.

«Значит, акция „Захват“, – думал Мартин Сарканис. – Только бы Вульф не подвел с формулой „Треугольник“. Нет, Карл не может подвести. Но почему в три часа ночи? Почему так рано?…»

Во второй от входной двери комнате «объекта три» в это самое время сидели бригаденфюрер Иоганн Вайтер и командир охраны замка Вайбер фельдфебель Адольф Штольц. Штольц был человеком Вайтера с тех самых пор, как сюда стали поступать произведения искусства, вывозимые из России, и началось сооружение подземного бункера. И еще три человека были его людьми. Вернее, они не знали сути задуманной товарищем Фарзусом операции и не знали самого бригаденфюрера Иоганна Вайтера, они напрямую подчинялись фельдфебелю и готовы были выполнить любой его приказ. Все эти люди помимо основного жалованья тайно получали – непосредственно от Штольца – еще два оклада, и им было известно, что эти деньги платит неведомый им «хозяин».

Адольф Штольц был посвящен в замыслы бригаденфюрера Иоганна Вайтера, которые корректировались меняющимися обстоятельствами. Только что бригаденфюрер и фельдфебель прослушали разговор аптекаря Отто Гутмана и Пауля Фогеля – в комнате был параллельный телефон.

– Так… – задумчиво произнес товарищ Фарзус. – Нужна газета с радиопрограммами на неделю.

– Не проблема, господин бригаденфюрер, – сказал Адольф Штольц. – Наш радист помешан на вечерних передачах. У него наверняка есть. Сейчас.

Фельдфебель вышел.

«Здесь, на земле Баден, у Сарканиса завербовано три человека, – рассуждал про себя Иоганн Вайтер. – Я знаю лишь одного связного, через которого осуществляются наши контакты. Он в двадцати пяти километрах отсюда, в Кланнене, и сегодня Мартин с ним не встречался. Кто еще двое? Может быть, один из них аптекарь? И куда на машине ездил сегодня этот чертов латыш? Штольц тоже хорош! Не догадался… Впрочем, как он мог догадаться? Я ему не расшифровывал Сарканиса. Задание было то же, что и в отношении Толмачева: негласно следить, прослушивать телефонные разговоры, перлюстрировать, если будет удаваться, письма, устанавливать, с кем постоянно общается. Аптекарь и владелец мастерской по ремонту легковых машин… Да, может быть, они… Но главное: куда Сарканис сегодня ездил? Наверняка это связано с моим заданием. Кажется, я сказал ему лишнюю фразу: „Вплоть до физического уничтожения“. Достаточно было первой фразы: Главная задача здесь – нейтрализовать тех, кто приедет за „Золотой братиной“». Что Сарканис намерен предпринять? Террористической боевой группы здесь нет, перед ним не ставилась задача создать ее. Что он собирается сказать мне завтра, в три часа дня?… Определенно Мартин Сарканис становится опасным…»

Вошел фельдфебель с газетой в руках.

– Все точно, господин бригаденфюрер. – Он передал газету Иоганну Вайтеру. – На шестой странице.

«Музыкальная программа „Радио-Берлин“», – прочитал товарищ Фарзус подчеркнутые красным карандашом строки. – Третий круглосуточный канал. 16 марта, 3 часа 15 минут. Девятая симфония Людвига ван Бетховена в исполнении Гамбургского симфонического оркестра. Дирижер Фридрих Арненус».

«Действительно, все сходится».

И все-таки что-то смущало товарища Фарзуса в телефонном разговоре аптекаря и Ганса Фогеля. Он прокрутил в памяти весь разговор двух любителей органной и симфонической музыки. Вроде бы так, обычная болтовня… Однако как же обстояло с серьезной музыкой в бытность их жизни в Берлине в двадцатые и тридцатые годы, когда виделись они чуть ли не каждый день, владелец шикарного ресторана «Ночные грезы» Иоганн Вайтер и хозяин бильярдного клуба при ресторане Ганс Фогель? Что-то не замечалось за Гансом такой страсти к симфониям и хоралам. Впрочем, что не сделают годы! И это провинциальное уединение, оторванность от мира… «Вот что меня царапает! – воскликнул про себя товарищ Фарзус. – Время! Три часа пятнадцать минут… Как понять? Проверить. Но как?»

Неожиданно для фельдфебеля Адольфа Штольца бригаденфюрер вскочил со стула и быстро прошелся по комнате.

«Я знаю, как проверить!»

– В каком коттедже живет Ганс Фогель? – спросил он.

– Первый отсюда занимает господин комендант с фрау Дархен, – ответил Адольф Штольц, – второй мы с Фогелем. Его дверь первая с левой стороны.

– Понятно, Адольф… Теперь о завтрашнем дне. С самого раннего утра у вас и ваших людей будет деликатное дело. Назовем операцию «Кирпичи». Подробности – у коменданта, он объяснит. Будьте готовы в пять утра. И вторая задача… День. Для вашей команды основной заботой станет маркер Фогель.

– В каком смысле, господин бригаденфюрер?

– Сейчас растолкую.

Толмачев лежал на широкой кровати под жарким пуховым одеялом и смотрел в потолок. В спальне горел ночник в виде оранжевого шара, в котором невесомо плавали золотые пузырьки. Никита Никитович прислушивался. На кухне Дарья гремела посудой, улавливался звук ее шагов, что-то двигалось, поскрипывало. «Да когда же она угомонится!» – с нарастающим ожесточением думал Толмачев. Наконец скрипнула дверь, и в спальню вошла Дарья, в домашнем халате, простоволосая, зевнула, присела у зеркала, стала всматриваться в свое смутное отражение и, не оборачиваясь, спросила:

– Не спишь?

– Ложись, Дарья, – тихо приказал Никита Никитович.

Дарья легко поднялась со стула, подошла к платяному шкафу, зашуршала одеждой, вышла в ночной рубашке, оказалась у постели.

– Подвинься.

Толмачев отодвинулся, повернувшись на бок, лицом к стене. Дарья юркнула под одеяло, спросила безразлично:

– Чего не спишь?

Никита Никитович задышал чаще; их тела не касались друг друга, но Дарья чувствовала невероятное напряжение, в котором находится ее так называемый муж.

– Слушай меня внимательно, – тихо заговорил Никита Никитович сдавленным, прерывающимся голосом. – Завтра «Золотая братина» будет наша…

– Что?! – вырвалось у Дарьи.

– Завтра «Золотая братина» будет наша. Эта сука Вайтер все о нас знает… Ладно! С ним я разберусь. У тебя только одна задача. Рано утром, часов в шесть… ведь ты в это время ездишь на рынок?

– Да…

– Так вот… В шесть часов… – Никита Никитович придвинулся к женщине вплотную и еле слышно зашептал Дарье в самое ухо. Потом отодвинулся к стене: – Все поняла?

– Все…

– Будильник я поставил на полпятого. У меня тоже дело есть. А теперь, Дарья, спи.

Никита Никитович отвернулся к стене. Прошло минут тридцать-сорок. Толмачев спал, слегка похрапывая. Дарья осторожно откинула одеяло, встала, оглянувшись на Толмачева, в одной ночной рубашке бесшумно вышла из спальни. В передней на босу ногу надела теплые туфли, пальто, открыла дверь на террасу, которая скрипнула, и от этого звука Дарья замерла. В доме было тихо… Дарья выскользнула во мрак ночи.

Никита Никитович рывком отбросил одеяло, вскочил и стал судорожно одеваться.

Мартин Сарканис не спал. В пижаме он сидел в кресле лицом к открытой дверце топящейся голландской печи, не мигая, смотрел на огонь. Маркеру Гансу Фогелю предстояло разработать несколько вариантов завтрашнего поведения. Во входную дверь раздался негромкий стук. Мартин Сарканис взглянул на будильник, стоящий на столе, – было тридцать пять минут первого ночи. Он выдвинул нижний ящик старинного комода, из-под бумаг достал пистолет, опустил его в карман пижамы, вышел в переднюю, перед дверью спросил:

– Кто?

– Я! Открывайте скорее! – послышался голос Дарьи. Мартин открыл дверь, схватил женщину за руку, втянул ее в переднюю, запер дверь на ключ.

– Дарья Ивановна!.. – прошептал Сарканис. – Вы с ума сошли…

– Мартин… – Дарья не могла справиться с волнением. – Мартин, нет другой возможности. Время…

– Проходите!

И они оба оказались в просторной комнате, которая Сарканису служила и кабинетом, и спальней.

– Быстро! Говорите четко и быстро! – приказал Мартин.

Дарья на всю жизнь запомнила то апрельское ясное утро в 1942 году, полное щебета птиц и весеннего цветения. Когда она по пустой улице Кауфбау шла от рынка с полной корзиной провизии к стоянке легковых машин (Дарья сама водила автомобиль и находила в этом большое удовольствие), сзади прозвучали слова:

– Дарья Ивановна, давайте я вам помогу.

И это было сказано по-русски! Дарья замерла, она была близка к обмороку, она боялась обернуться.

– Вот тебе раз! – засмеялся сзади мужчина, и Дарья узнала его голос. – А я вас считал бесстрашной женщиной.

Дарья резко повернулась – перед ней стоял маркер Ганс Фогель и улыбался.

– Что все это значит?… – прошептала она по-немецки, чувствуя, что в глазах начинает темнеть.

Ганс поймал ее под руку, выхватил тяжелую корзину, сказал тихо:

– Спокойно, спокойно.

Некоторое время они шли молча, и у Дарьи было ощущение, что она спит и видит какой-то невероятный фантастический сон. Они оказались у кирпичной ограды, которой был обнесен костел. Ворота во двор и сад при костеле были открыты.

– Здесь, Дарья Ивановна, нам никто не помешает. Прошу.

Дарья послушно, безвольно проследовала за Гансом, и они сели на удобную скамейку, скрытую от посторонних глаз густым кустом зацветающей сирени.

– А впредь, Дарья Ивановна, будем говорить по-немецки, – тихо сказал Ганс Фогель. – Я давно знаю вас. С того момента, как вы и Никита оказались в Германии, в Мемеле.

– Боже мой! – прошептала совершенно ошеломленная Дарья.

– А здесь, в Вайбере, за эти несколько месяцев, что мы лично знакомы, если можно так сказать, я узнал вас, как мне кажется, достаточно хорошо. – Мартин Сарканис давал Дарье время успокоиться. – И я понял: вы не предадите меня.

– Кто вы?…

– Я оттуда, из России, из Москвы. У меня много задач, Дарья Ивановна. И несколько из них – в замке Вайбер. Прежде всего, я не должен допустить, чтобы сервиз «Золотая братина» достался Герингу или вашему… Не знаю, как сказать… Словом, Никите Толмачеву…

– Крот… Крот! – с невероятной ненавистью прошептала Дарья.

– Ни кому-либо еще, – продолжал Мартин Сарканис. – «Золотая братина» должна вернуться в Россию. Далее еще одна задача. То страшное преступление, которое творится здесь, на сооружении бункера, не должно остаться тайным и безнаказанным. Виновные понесут наказание.

– Да, да! – страстно поддержала Дарья. – И прежде всего Никита, будь он проклят!

– И я надеюсь, Дарья Ивановна, что вы будете моей помощницей.

– Буду! Буду!.. – Дарья сжала руку Мартина в локте, припала к его плечу и сквозь рыдания шептала исступленно: – Буду! Буду! Буду!..

– И тогда первое, что надо сделать. Вот… – Мартин передал Дарье спичечный коробок. – Это фотоаппарат. Смотрите: снимок производится таким образом… – Он объяснил, как делается снимок. – Уже несколько дней за Вайбером, внизу, во рву, идут расстрелы…

– Я знаю! – подтвердила Дарья. – И я знаю тропу туда, через лес… К самому краю рва…

– Дарья Ивановна, необходимо сделать как можно больше снимков. В пленке двенадцать кадров. В случае опасности… Скажем, вас обнаружит кто-либо из эсэсовцев…

– Или Никита, – перебила Дарья.

– Или Никита, – подтвердил Сарканис. – Бросайте коробок подальше.

– Я не попадусь им! И я все сделаю, Ганс!

– Меня зовут Мартин Сарканис.

– Я все сделаю, Мартин!..

После этого разговора в саду костела жизнь Дарьи Шишмаревой обрела новое содержание, наполнилась смыслом и могучей энергией. И если до того утра она жила словно в полусне, превратившись в некую машину, которая работает только потому, что ее заправили горючим и заставляют работать, то теперь Дарья с нетерпением ждала каждого утра – действовать, бороться!

Никита Никитович Толмачев достаточно часто бывал с Дарьей откровенным – он считал ее продолжением себя или неслучайной составной частью себя. И ему больше не с кем было поговорить откровенно в замке Вайбер, в Германии, во всем мире. Теперь только одна сторона жизни Никиты Толмачева интересовала Дарью: все то, что было связано с его преступной работой в замке Вайбер, все, что хотел знать, о чем стремился получить информацию Мартин Сарканис. В основном жизнь оберста Пауля Кауфмана ее не затрагивала, была чужда Дарье и ненавистна.

Иногда, раз в три-четыре месяца, Толмачев уезжал куда-то, ничего не объясняя жене – куда и зачем. Дарья и не спрашивала. Однажды на столе коменданта она нашла квитанцию на отправленную крупную сумму денег в город Вилад в Пруссии, в пансионат фрау Александры Бербер; денежный перевод был адресован на имя этой дамы. «Наверно, любовница, – равнодушно подумала Дарья. – К ней и мотается», – и ничего не спросила у Толмачева о найденной на столе квитанции…

От Дарьи узнавал Сарканис о многих сокровенных планах и намерениях Толмачева. И следует сказать: у супруги коменданта Вайбера Дархен проявились недюжинные способности и смекалка в конспиративном деле, которые дополнялись чисто женской хитростью и даже коварством. Вот с тех пор в Дарье Ивановне Шишмаревой начали происходить волшебные перемены: помолодела, похудела, похорошела, стала следить за собой, вернулся глубокий таинственный блеск в глазах, движения приобрели порывистость и пластичность. Перемены в Дарье, которые льстили самолюбию Толмачева, он объяснил по-своему: «Приняла меня и мою цель жизни. Окончательно выбросила из головы свою блажную любовь к брáтушке».

– …Быстро! Говорите! – приказал Сарканис.

– Завтра… – Дарья заставила себя успокоиться. – То есть сегодня… Они подменят ящики с «Братиной» ящиками с кирпичами. Никита и этот, Вайтер, бригаденфюрер… Мартин! Я узнала его!.. Тогда, в Берлине, он подошел ко мне… Письмо в Осло графушке…

– Мне это известно, Дарья Ивановна, – перебил Сарканис. – Вы говорите главное.

– Да, да! Они вынесут сервиз через бункер. Оказывается… Я не знала. Есть подземный выход из бункера за ограду, возле канализационной трубы.

– Об этом выходе Толмачев сказал бригаденфюреру? – спросил Мартин.

– Сказал. Но… Я думаю… Я так поняла: еще в подземном переходе Никита убьет этого Иоганна Вайтера и других, если кто-то будет с ним. Я в шесть утра должна подогнать нашу машину к канализационной трубе. Никита и здесь все приготовил: туда от шоссе ведет дорога, выложенная булыжником, только он прикрыт тонким слоем дерна. Дорога начинается возле будки трансформатора…

– Черт! – перебил Сарканис. – Мы могли бы сами! Если бы знать код на диске в бункер… И теперь ничего не исправишь, – поздно. Теперь остается…

Во входную дверь громко застучали кулаком, потом стали грохать ногами.

– Никита!.. – прошептала Дарья.

Мартин Сарканис помедлил лишь секунду. Потом сорвал с Дарьи пальто, толкнул ее к кровати:

– Под одеяло! Туфли снимите.

Дверь, казалось, вот-вот слетит с петель. Мартин повернул ключ в скважине, дверь тотчас распахнулась, и в переднюю ввалился Никита Толмачев.

– Где?… – прохрипел он и, оттолкнув Сарканиса, ринулся в комнату.

Дарья лежала на кровати, подтянув одеяло к подбородку.

– Шлюха! – закричал Толмачев, брызгая слюной. Он сдернул с Дарьи одеяло. – Старая шлюха!..

Дарья вскочила с кровати. В лице ее не было ни кровинки. Мартин Сарканис невозмутимо подал ей пальто, помог надеть, пододвинул туфли, которые валялись на ковре возле кровати.

– Обуйтесь, фрау Дархен, – сказал он, глядя женщине в глаза и взглядом успокаивая ее. Потом он повернулся к Толмачеву, улыбнулся: – Пауль! Раз уж так… Будь мужчиной!

– Я… – Никита Никитович задыхался. – Я еще поговорю с тобой!

Он схватил Дарью за руку, выволок ее из комнаты. Сарканис приподнял на окне тяжелую занавеску светомаскировки, но ничего не увидел: там, в весеннем мартовском саду, была черная ночь.

Маркер замка Вайбер Ганс Фогель взглянул часы. «Еще два часа пять минут, – подумал он. – Господи! Сохрани Дарью!..»

Никита Никитович втолкнул ее в спальню, плотно закрыл дверь.

– И давно ты с ним? – спросил Толмачев, не узнавая своего хриплого голоса.

Дарья не отвечала.

– Да мне наплевать, дура! – закричал Никита Никитович. – Но в такую ночь пойти к любовнику! В такую ночь, накануне… Двадцать семь лет я ждал этого часа. «Братина»… Моя «Братина»! Она моя… Ведь мы вместе все эти годы… за ней. И ты… Сейчас, когда… – Опять терялись слова.

– Никита… – Дарья прямо смотрела на него, и в цыганских глазах была темнота с растворенным в ее глубине огнем. – Никита… Ты давно не человек… Это золото, эта «Братина»… Всю жизнь, всю жизнь…

– Постой! – перебил Толмачев. – Постой… Да как же я не сообразил сразу!.. Ты с ним, с этим маркером… Вот оно что! А я-то… Говори: ты все ему рассказала? Он все знает?

– Ты со своим золотом, – спокойно сказала Дарья, – совсем рехнулся, потерял разум.

– Не крути, не крути! Я вижу… Вы решили… – И Толмачев двинулся на Дарью. Что-то безумное, дьявольское появилось в его облике. – Со своим любовником… Мою «Братину»… Моими руками. Ловко!

Дарья пятилась к платяному шкафу.

– Никита! – Яркий, ослепительный свет вспыхнул перед женщиной, и в одно мгновение в нем отразилась вся ее прежняя жизнь. Сейчас она видела перед собой только одно – человека, который загубил ее и растоптал… – Никита… – шептала Дарья. – Я ненавижу тебя… Презираю! Будь проклят тот час, когда я сдалась, уступила твоей силе… И будь проклята «Золотая братина»! Что она с тобой сделала! Ты давно не человек… Ты убийца, палач! Здесь, когда строили этот бункер… Наши пленные! Наши… Русские… – По щекам Дарьи текли слезы, она уже говорила сквозь рыдания. – Сколько их расстреляли по твоим приказам? И ты сам стрелял! Я видела. Видела!.. Помнишь мальчика?… Он старался выползти изо рва и кричал: «Мама! Мама!» А ты…

– Замолчи, замолчи… – Толмачев, приближаясь к Дарье, чувствовал, что теряет рассудок.

– Ты в упор… – Дарья давилась рыданиями. – В лицо… Ведь не должно быть свидетелей… Так, Никита? Не должно? Так знай, Никита… – Дарья, прижавшись спиной к полуоткрытой двери платяного шкафа, выпрямилась и без всякого страха смотрела на Толмачева. – Знай! Свидетели найдутся! Документы, фотографии – словом, все есть. И когда тебя будут судить…

– Замолчи! Замолчи! – Толмачев схватил бронзовый подсвечник. Каким холодом обжег металл руку…

– Когда тебя будут судить… убийцу, палача, предателя России… я первая дам показания. И я не боюсь тебя, запомни! Всю жизнь, так и знай… всю жизнь я любила только его… – Дарья схватила медальон на золотой цепочке, который висел у нее на шее, и стала часто-часто целовать его. – Всю жизнь я любила единственного человека… Графушку!..

– Замолчи!.. – Никита Никитович Толмачев замахнулся бронзовым подсвечником для страшного удара…

Через несколько минут он вышел из спальни, осторожно прикрыв дверь. Обер-лейтенант войск СС Пауль Кауфман был абсолютно спокоен. Движения его обрели четкость и уверенность. Действия были подчинены поставленной задаче. Он прошел в свою комнату, рывком снял с антресолей над дверью большой саквояж. Потом один за другим выдвинул ящики письменного стола – все было давно приготовлено. Раскрыл платяной шкаф…

Через десять минут Толмачев вышел на крыльцо своего дома. Замок Вайбер, сад, парк, вся округа были погружены в ночную тишину. На западе, за голыми кронами сада, еле заметно светлело небо – там собиралась взойти луна. Оберст Кауфман, кренясь под тяжестью саквояжа, уверенно зашагал к гаражам, которые находились рядом с хозяйственным блоком с левой стороны замка. В его «опеле» с мощным двигателем, совсем новым, бак до предела был заправлен бензином. Толмачев открыл багажник, бросил в него саквояж, хлопнул крышкой, услышав, как щелкнул замок. Потом отпер дверцу машины, сел за руль, включил мотор и тихо двинул свой испытанный «опель» к воротам замка.

В это время фельдфебель Адольф Штольц, обойдя посты наружной охраны, отдыхал на объекте три: удобно расположившись в кресле, попивая крепкий чай с бисквитами, он и рядовой Карл Адлер (его человек) резались в кости. Снаружи послышался звук подъезжающей машины.

– Что за черт! – вскочил фельдфебель Штольц. А в комнату уже входил комендант замка Вайбер обер-лейтенант войск СС Пауль Кауфман.

Фельдфебель Штольц и рядовой Адлер вытянулись по стойке смирно.

– Открывайте ворота, ребята, – приказал обер-лейтенант Кауфман.

Адольф Штольц отметил, что комендант замка бледен, вздрагивает левый уголок рта.

– Что случилось, господин комендант?

– Сердечный приступ у Дархен. Поеду за доктором.

– Может быть, его вызвать по телефону? Толмачев безнадежно махнул рукой.

– Вы же знаете нашего старика-доктора! Ночью он сам ни за что не поедет.

– Карл! Открой ворота.

Рядовой Адлер и обер-лейтенант быстро вышли из комнаты.

«Что делать? – думал Адольф Штольц. – Позвонить бригаденфюреру? Нет… Лишняя паника не нужна. Пойти проведать фрау Дархен? Убедиться?… Неудобно. Вот что! Через полчаса позвоню этой развалине доктору Фалацкеру: „Как вы там с нашим комендантом?“ И в зависимости от ответа – действовать».

Фельдфебель Штольц через затемненные окна слышал, как проурчал двигатель комендантова «опеля», и постепенно все стихло.

Вернулся рядовой Адлер, спросил, зевнув:

– Продолжим игру, господин фельдфебель? Штольц не ответил – он смотрел на часы.

Метров через двести шоссе, идущее от замка Вайбер к Кауфбау, круто поворачивало влево. Миновав поворот, Никита Толмачев остановил «опель» возле трансформаторной будки. В нескольких метрах от нее начиналась почти неразличимая дорога (лишь Толмачев знал, что под тонким слоем дерна булыжное покрытие), заросшая прошлогодней травой. Она шла вниз и за молодым леском поворачивала обратно, к замку; заканчивалась неприметная дорога (все расстояние полтора километра) у его тыльной стороны, возле канализационной трубы, в этом месте выходившей наружу контрольным люком. Люк был закрыт чугунной крышкой с барельефной фашистской свастикой. Там, рядом со стволом люка, была дверь, которая снаружи выглядела как обыкновенная чугунная плита… Возле люка забетонированная площадка, и на ней вполне могла развернуться легковая машина.

«Нет, к самому люку нельзя, – сказал себе Никита Никитович. – Они могут проверить. Главное сделано – мой железный конь вне замка».

Включив мотор, Толмачев отъехал несколько метров от трансформаторной будки, остановился. Вышел из машины, поднял капот «опеля» и, светя себе ручным фонариком, осторожно вынул свечу, положил ее в карман кителя, подумав: «На всякий случай. От них всего можно ждать».

Прошло двадцать минут. Фельдфебель Штольц уже поглядывал на телефон. Но в это время дверь открылась, и в комнату ворвался крайне взволнованный обер-лейтенант Пауль Кауфман. Адольф Штольц сразу обратил внимание на то, что руки коменданта замка Вайбер были перемазаны машинным маслом.

– Что, господин комендант?

– Мотор отказал, дьявол бы его… Вот так всегда, в самый нужный момент. И двухсот метров не отъехал. На самом повороте.

– Так, может быть… – Адольф Штольц готов был направиться к двери. – В гараже на ходу три мотоцикла.

– Подождите, фельдфебель, – остановил Штольца обер-лейтенант Пауль Кауфман. – Пойду посмотрю, как Дархен. И если ей не лучше, сразу вам позвоню.

Толмачев вышел из комнаты. Выждав несколько минут, Адольф Штольц приказал свистящим шепотом:

– Карл! Бегом! До поворота… Посмотри…

– Слушаюсь, господин фельдфебель! – Рядовой Адлер ринулся вон из комнаты. Комендант замка Вайбер позвонил через десять минут.

– Слава богу, Дархен намного лучше, – спокойно звучал в трубке телефона голос Толмачева. – Приступ прошел. Обойдемся своими лекарствами.

– Я рад за вас, господин обер-лейтенант.

– Спасибо, дружище Адольф, за участие.

«И все-таки что-то здесь есть, – думал фельдфебель Штольц. – Что-то не так…»

Явился запыхавшийся Карл Адлер.

– Точно! – отрапортовал он. – «Опель» господина обер-лейтенанта стоит как раз за поворотом.

Карл Адлер был славным деревенским малым. Исполнительным, безотказным и не раздумывающим над приказами начальства. Вот что важно…