Похищение музейной реликвии

Глава 48 На борту «Сергия Радонежского»

Поезд прибыл точно по расписанию, и у ступенек вагона Мирова встречал Николай Корчной.

– Здравствуйте, Вениамин Георгиевич. Как доехали?

– От Арчила что-нибудь есть?

– Есть. Звонил из Таллина перед вылетом. Сейчас уже летит. – Николай Николаевич взглянул на часы: – Прибытие в восемь тридцать пять. В аэропорт послали машину.

– Слава тебе, Господи! – вырвалось у следователя по особо важным делам.

– Есть еще одна новость. Пришел ответ из Интерпола. Ночью. Ночью же ребята перекинули сюда, для вас с Арчилом. Сейчас в машине прочтете.

– Отлично. Едем на Морской вокзал.

«Интерпол. Париж. Франция.

Ян Капаньский, Ян Казимирович Лохов, Лях, Бешеный. Родился в Польше, в Желязовой Воле.

Родители: мать – русская, дворянка, Мария Никаноровна Благая, родилась в Варшаве, подданная Польши; отец – поляк Казимир Капаньский, ксёндз, во время Второй мировой войны офицер Армии Крайовой, два года в эмиграции в Англии, с 1944 года – в Польше, расстрелян советскими спецслужбами в 1945 году.

Ян Капаньский после гимназии – студент Варшавского университета, филологический факультет, два года, по обмену, студент Московского университета. Кроме польского, владеет русским и английским языками. В1952 году возвращается в Польшу, нанимается матросом на грузовое судно „Адам Мицкевич“. В 1953 году совершил убийство капитана и его помощника, когда „Адам Мицкевич“ стоял в Лиме (Перу), похищает кассу судна и контейнер с ценным грузом (предположительно наркотические вещества). В Польше объявлен в розыск, после обращения польской стороны в Интерпол объявлен во всеевропейский розыск, а после того как следы Яна Капаньского обнаружены в Южной Америке, – в мировой розыск.

Скорее всего, после убийства капитана и его помощника в Европу не возвратился, остался в Южной Америке, и тут в 1953–1954 годах на него выходит полиция ряда южноамериканских стран (Перу, Боливии, Венесуэлы) как на главаря одной из мощных группировок, занимающихся наркобизнесом. Подозревается в ряде убийств, в том числе офицера полиции Перу; становятся известны его клички – Лях, Бешеный.

В эти годы сотрудникам Интерпола с помощью местных коллег удается выяснить одно странное (если иметь в виду логику жизни объекта) обстоятельство: оказывается, уже несколько лет Ян Капаньский сотрудничает в ряде русских эмигрантских изданий, выступая под псевдонимом Ян Лохов. Это был единственный момент, когда разыскиваемый неуловимый объект был совсем рядом. Но кто-то его предупредил об опасности, и литературная деятельность Яна Капаньского прекратилась навсегда.

С тех пор, очевидно в конце пятидесятых годов, интересующий вас объект исчез. Но так как сведений о смерти Яна Капаньского не поступало, его розыск продолжается».

Двухпалубный теплоход «Сергий Радонежский» был приобретен недавно частным туристическим бюро «Север – Юг» у корабелов Польши. Небольшой (всего на двести пятьдесят мест в каютах трех классов и люкс), комфортабельный, пожалуй, излишне роскошный по своей отделке и дизайну, этот сверкающий теплоход отправлялся погожим летним утром в свое первое плавание. Предстоял круиз вокруг Европы. «Сергий Радонежский» стоял у пятого пирса Морского вокзала, отправление ему было определено в десять двадцать, а стрелки на всех часах показывали без четверти десять. Еще тридцать пять минут и – да здравствуют странствия!

Преобладала здесь особая публика – те, кого несколько условно называют «новыми русскими». В праздничной сутолоке на всех палубах мелькали русские, кавказские, азиатские, семитские и прочие лица. Смех, возгласы, мерцали голубые вспышки фотоаппаратов; провожающие внизу махали руками, что-то кричали, посылая воздушные поцелуи, а матросы, несущие вахту у трапа, уже не пускали их на корабль.

– Дамы и господа, провожающие своих друзей! – разнесся вежливый женский голос. – Просим покинуть теплоход. Мы ждем вас в следующий круиз, который состоится через месяц. Следите за рекламой.

Работали бары и буфеты на всех палубах, и уже появились в толпе первые путешественники, изрядно принявшие на грудь. Уже выстроился на верхней палубе маленький духовой оркестрик – как только в десять двадцать, оторвавшись от пирса, «Сергий Радонежский» даст прощальный гудок, оркестрик грянет гимн новой, демократической России. И во всей этой праздничной сутолоке, в атмосфере веселья, радости бытия, предвкушения новизны, ярких впечатлений почти никто не заметил появления за спинами провожающих на пирсе молодых людей, хотя и в штатском, но, судя по выправке, военных… Они быстро и умело организовали оцепление причала № 2, к которому был пришвартован новенький туристический теплоход.

Без пяти десять к трапу подошли семеро: Вениамин Георгиевич Миров, Арчил Табадзе, Николай Корчной и четверо его ребят. Все, естественно, в штатском, все спокойные, сдержанные, вежливые. Миров показал двум матросам свое удостоверение, развернув его и не выпуская из руки, что-то сказал тихо.

– Минуту! – почему-то вытянувшись по стойке смирно, рявкнул один из матросов, – наверное, старший. – Я только доложу помощнику капитана.

В это время за стойкой бара на второй палубе, уютного, прохладного, затененного и, главное, пустого, сидели на высоких стульях Ян и Очкарик. Они потягивали из высоких бокалов холодный лимонный сок. Очкарик не употреблял алкоголя. И в кафе на Арбате, ожидая сексота Марика, водку «Смирнофф» глушил один Кол, Царство ему Небесное. Только примут ли заблудшую душу Небеса? Вот в чем вопрос…

– Значит, так, Мишель, – тихо говорил Ян. – Обо всем мы с тобой договорились. Сейчас я общаюсь с тобой последний раз. Больше меня скорее всего ты не увидишь на этой земле. Ты меня не знаешь. Ни меня, ни Батю, ни…

– Да что повторять одно и то же несколько раз! – поморщился Очкарик.

– Ты слушай и молчи, – продолжал Ян тихо и спокойно. – Ты все забыл. Это на тот случай, если тебя достанут…

– Достанут? – с удивлением перебил Очкарик.

– Да, достанут. После того как достанут нас. Если достанут… Этот вариант развития событий пока сохраняется. Поэтому ты плывешь с нами. Но – запомни! – без нас. Сейчас мы выйдем из бара и больше не знаем друг друга. Твоя задача проста: убедиться, что мы благополучно прибыли в Италию и в Неаполе сгрузили два наших контейнера. Все! После этого ты свободен. – Ян усмехнулся и провел рукой по своей лысой голове. – Той суммы в баксах, которая лежит в Варшаве в банке на твоем счету, хватит тебе на всю оставшуюся жизнь сверх головы. Советую употребить ее с умом. Открой свое дело.

– Ну… – Очкарик-Мишель подыскивал слова. – А если что-то случится?

– Вот! Поэтому ты и оставлен. Наверно, тебе это без разницы, но все-таки имей в виду – это я.

– Что?

– По моей просьбе ты оставлен. Единственный из всех – ты это знаешь. Не самая радостная истина: мертвые молчат. Если ты у них заговоришь… Помни… – Ян помедлил, – ведь твоя старшая сестра, Марыся, учится в университете в Кракове. Так?

– Да…

– Если, оказавшись у них в руках, ты заговоришь, с Марысей может все случиться.

– Какие же вы гады!..

И опять Ян Капаньский усмехнулся.

– Это уже не мы… Мы для тебя будем не страшны. Только ты знай: если они нас достанут… На воле остались люди Бати. Они тебя знают. И если понадобится, найдут.

– Для чего?

– Ты еще не понял? Для продолжения дела Бати после того, как нас не станет. Все просто, Мишель. Люди смертны, а «Золотая братина» вечна, и она должна принадлежать тем, кто на нее имеет право.

– Вы сумасшедшие… – прошептал Мишель.

– Я вижу, ты понял, в каком случае тебя найдут люди Бати. И тогда ты соберешь новую стаю – для повседневной работы. Вообще, Мишель, ты тянешь на стопроцентного и первоклассного вора в законе. Но послушай меня: не вставай на этот путь. Все у тебя в жизни пока идет хорошо. Моли Бога, чтобы и у нас до Неаполя не было осложнений… – Ян взглянул на наручные часы: – До отправления пятнадцать минут. Пошли!

Из бара было два выхода – на палубу и по лесенке вниз, в коридор с дверями кают. Если бы они вышли на палубу, с которой хорошо было видно оцепление вокруг пирса, события наверняка развивались бы по-другому – Ян быстро бы оценил обстановку. Но они вышли в коридор. Ян протянул руку Очкарику.

– Прошай, Мишель. Как бы ни развивались события… ты видишь меня в последний раз.

Очкарик, пожимая руку Яну, промолчал.

– Ты знаешь, Мишель, почему я оставил тебя?

– Нет. Почему?

– Ты пóляк, и я пóляк. Все! Ступай!

Господин Капаньский сильно подтолкнул Очкарика в спину, прочь от себя.

В это самое время в каюте капитана теплохода находились двое: хозяин каюты Евгений Андреевич Лебединский, крепкий высокий мужчина лет тридцати пяти, и представитель туристического бюро «Север – Юг» Анатолий Константинович Бейкин, полнеющий брюнет с толстой золотой цепочкой на шее. Было держателю основного пакета акций акционерного общества закрытого типа «Север – Юг» не более двадцати пяти лет, и на его круглом, сытом, чисто выбритом лице, благоухающем заморским мужским одеколоном «Арена», недвусмысленно прочитывалось: «Весь мир принадлежит мне». Господа сидели в мягких креслах, и перед ними стояли бутылка мартини, тоник, ваза с виноградом и персиками и два недопитых бокала.

– Что же, Анатолий Константинович, – сказал капитан, поднимаясь из кресла, – мне пора на мостик. Все у нас идет пока… стучу по дереву… все идет по графику, все пассажиры на месте, вот только что принесли проверенные списки. Вы и ваша… – капитан чуть-чуть замялся, – и ваша подруга каютой довольны?

– Все о'кей! – ответил господин Бейкин с некоторой ленцой в голосе и тоже поднимаясь из кресла.

В этот миг в дверь каюты резко постучали, и, не дожидаясь приглашения, быстро вошел первый помощник капитана, совсем еще молодой человек, воспитанник Петербургского Высшего мореходного училища выпуска этого года.

– Евгений Андреевич… – лицо молодого человека было в бисеринках пота, – к вам люди из ФСБ.

– Не пускать! – прошептал господин Бейкин, мгновенно побледнев.

Но в каюте уже появились Миров и Табадзе.

– Здравствуйте, господа! – сказал Вениамин Георгиевич. – Я следователь по особо важным делам ФСБ. Вот мои документы. – Он протянул капитану свое удостоверение. Тот быстро, но внимательно прочитал его. – Мой заместитель, Арчил Тимурович Табадзе.

– В чем дело? – спросил Анатолий Константинович Бейкин. – На каком основании?…

– На основании вот этого ордера на арест. – Миров, демонстративно не замечая господина Бейкина, который ему сразу не понравился, передал документ капитану. – Граф Оболин наверняка у вас под своей фамилией; возможно, двое, которые с ним, оформлены под другими фамилиями. У нас они Дакунин и Воротаев.

– Один момент, Вениамин Георгиевич, – спокойно сказал капитан, просматривая списки. – Да, трое в каюте люкс… Оболин, Данилов, Литовский…

– Раз Оболин есть, – перебил Табадзе, – значит, все трое наши.

– И еще… – Миров протянул капитану вторую бумажку. – Постановление прокурора о конфискации груза, который везут эти люди.

– Господа! – подал голос представитель фирмы «Север – Юг». – До отплытия теплохода пять минут.

– Что же делать, – не глядя на господина Бейкина, поскольку антипатия к этому человеку у Мирова нарастала, сказал Вениамин Георгиевич, – придется задержать отплытие. С руководством порта мы все уладили, и никаких проблем у вас не будет. Давайте поторопимся, и, думаю, минут через пятнадцать – двадцать вы отправитесь в свой круиз.

– Что от нас требуется? – спросил капитан.

– Есть один нюанс, – вступил в разговор Арчил Табадзе. – Нам необходимо еще тут, на теплоходе, вскрыть груз этих господ…

– Бомба? – прошептал господин Бейкин.

– Хуже, – усмехнулся Вениамин Георгиевич.

– Нам потребуется удостовериться, что мы не ошиблись, – сказал Арчил.

– Хорошо, – согласился Евгений Андреевич, – сейчас я свяжусь с начальником грузового трюма, все сделаем.

– И было бы неплохо, – добавил Миров, – если бы мы попали в каюту, которую занимают наши клиенты, без взлома двери, применения силы и прочего…

– Что-нибудь придумаем. – Капитан взглянул на господина Бейкина, выражение лица которого было, мягко говоря, невменяемое. – Анатолий Константинович, идите в свою каюту, отдыхайте.

Когда шли по коридору второй палубы к каюте люкс № 218, которую занимал граф Оболин со своими спутниками, по всему теплоходу звучал бодрый женский голос:

– Дамы и господа! Отплытие нашего теплохода задерживается на десять – пятнадцать минут в связи с тем, что фарватер занят проходящим мимо к месту своего причала научным судном «Академик Павлов»!

Действительно, на рейде медленно двигалось это громоздкое судно, и туристы, заполнившие все палубы, ринулись к противоположному от пирса борту и стали рассматривать корабль, задержавший отплытие. Никто не возмущался, у всех было замечательное настроение. Это объявление слышали по радио во всех каютах.

Трое обитателей каюты люкс № 218 (Василий Никитович Дакунин, «граф» Александр Петрович Оболин и Никодим Иванович Воротаев, он же Ян) сидели в гостиной за круглым столом, и на нем уже было все приготовлено для торжественного момента: две бутылки французского шампанского в ведерке со льдом, разделанный лангуст на длинном блюде, поднос с набором фруктов, тарелка с живописными маленькими бутербродами с черной и красной икрой, семгой и осетриной, ветчиной и сыром, украшенными зеленью. Решено было открыть первую бутылку в то мгновение, когда теплоход «Сергий Радонежский» протрубит отплытие. И вот – извольте бриться…

– Все в этой стране остается по-прежнему, – сказал «граф». – Разгильдяйство, бесхозяйственность, неразбериха, никто ни за что не отвечает. И так будет всегда, долгие, долгие века. Потому что…

В дверь постучали. Все трое переглянулись. Ян подошел к двери.

– Кто там? – спросил он спокойно.

– Прошу прощения, – прозвучал мужской голос. – Я из службы телефонной связи. Во всех каютах люкс отключились телефоны. Ищем причину. Поднимите трубку вашего телефона. Есть ли гудки?

Телефонный аппарат стоял на низком столике у иллюминатора. «Граф» Оболин поднял трубку – гудок отсутствовал.

– Гудка нет, – произнес Ян, стоящий у двери.

– Господа, разрешите мне взглянуть на распределительный щит связи. Он у вас слева от двери.

Василий Никитович Дакунин сделал знак рукой: «Впусти!» В замочной скважине повернулся ключ. В это мгновение господин Дакунин взглянул на часы – было двадцать четыре минуты одиннадцатого… Он рванулся к двери, но было уже поздно: в каюту входили Табадзе, Миров, Николай Корчной и трое его ребят – очень разных по облику, но в то же время чем-то похожих друг на друга.

– Пожалуйста, господа, – сказал Арчил Табадзе, – не делайте глупостей и не осложняйте своего положения.

Но никто из обитателей каюты даже не пошевелился – на всех троих будто напал столбняк.

– Именем Российской Федерации… – Голос Арчила звучал буднично, по-деловому и даже устало. – Я назову вас, надеюсь, подлинными именами. Василий Никитович Толмачев, Никита Васильевич Толмачев… Допускаю, что под этой вашей настоящей фамилией вы оба никогда не жили. И Ян Казимирович Капаньский… Именем Российской Федерации вы арестованы.

– Вот ордер на арест.

В руках Мирова был желтоватый листок бумаги, который он поочередно показал всем троим. Ян и Никита Васильевич по-прежнему стояли не шевелясь. А Василий Никитович Толмачев… Он отступил назад, под вечным загаром на его лице начала разливаться бледность, непостижимым, загадочным образом стали расправляться, исчезать морщины на щеках.

– Не-е-ет!.. – исторг вопль сын Никиты Никитовича Толмачева. – Не-е-ет!..

Глаза закатились под лоб, резко участилось дыхание – как у загнанной гончей собаки. Правая рука инстинктивно рванулась к сердцу, и Василий Никитович стал оседать на пол, как бы опускаться на колени.

– Батя! – бросился к нему Никита Васильевич.

Но его перехватили Сергей и Николай Корчной, заломив руки за спину и поставив лицом к стене, а затем ударами по ступням заставили широко расставить ноги.

Машина «скорой помощи» прибыла через двадцать минут. Вслед за ней – микроавтобус с бронированными стеклами. «Скорая» остановилась у трапа, который матросы опять спустили на пирс. На двух палубах теплохода возникло нервное возбуждение.

– Кому-то плохо… – слышались голоса.

– Инфаркт.

– Поэтому и задержка с отплытием.

– Все под Богом ходим.

И любопытные туристы теперь смотрели на машину «скорой помощи», ждали: интересно, кому же так не повезло? Мало кто обращал внимание на микроавтобус, который, пятясь задом, осторожно подъезжал к раскрывшимся створкам одного из отсеков грузового трюма. А там в это время уже были сняты пломбы с одного из двух контейнеров, оформленных на имя Оболина Александра Петровича, место доставки – Неаполь, и трое рабочих осторожно и с трудом извлекали фигуру чугунного льва, сидящего в позе собаки.

За их действиями наблюдали Миров, Табадзе, капитан теплохода «Сергий Радонежский» Лебединский и, уже в наручниках, Толмачев-младший (недавний лжеграф Оболин), Николай Корчной и Ян Капаньский (Никодим Иванович Воротаев).

– Положите его набок, – тихо приказал Арчил Табадзе, когда могучий лев был наконец извлечен из контейнера.

Рабочие с трудом опустили набок фигуру благородного зверя. Ее основание было залито цементом.

– Теперь вскрывайте цемент. Только осторожно.

В это время к машине «скорой помощи» по трапу четверо в белых халатах стали медленно сносить носилки, на которых лежал Василий Никитович Толмачев, до подбородка накрытый простыней. Его седая голова была слегка повернута набок, лицо спокойно, безжизненно, глаза закрыты. Следом за санитарами и врачами следовали Игорь Томм, оперативник и трое омоновцев в штатском. Они помогли внести носилки в салон «скорой помощи». Эту печальную картину наблюдали туристы с обеих палуб и, хотя все были серьезны, разговаривали негромко, каждый или почти каждый про себя ликовал: «Не со мной! Не со мной!»

– Ой, Миша! – шептала милая девушка с карими веселыми глазами, прижимаясь к своему соседу хрупким плечом. Они познакомились недавно, когда занимали свои каюты, оказавшиеся рядом. Девушку звали Зоей, она была одной из секретарш главы фирмы «Сервис-дом», занимавшейся оптовыми поставками бытовой техники в Россию из стран Европы. Глава фирмы – пятидесятилетний господин, толстый, флегматичный, страстный любитель пива, – отправился в круиз немного отдохнуть, оттянуться, однако собирался и работать в тех странах, где предстояли стоянки теплохода. Для «работы» и была взята в плавание секретарша Зоя. Сейчас глава фирмы «Сервис-дом», нагрузившись в одном из баров немецким пивом, спал в своей каюте, издавая причудливый, со многими переходами и вариациями, храп. Зоя рассчитывала, что таким образом шеф и будет в основном проводить время в путешествии, и поэтому жаждала знакомств с молодыми людьми.

– Ой, Миша! – шептала Зоя. – Какой вы чувствительный! Вам жалко этого старика? Так ему уже сто лет! Миша, Миша, чем мне вас отвлечь от печальных мыслей? Хотите, я вас поцелую?

Очкарик-Мишель не отвечал. Он смотрел на машину «скорой помощи», которая, медленно объехав трап, развернулась и, включив пронзительную сирену, помчалась по пирсу, расплескивая еще не просохшие лужицы ночного дождя. Очкарик предпринимал отчаянные усилия, чтобы сдержать мелкую дрожь, которую выбивали его зубы.

– Ой, Миша! Вы такой бледный! Да что с вами?

– Отстань, дура! – прошептал Мишель, повернувшись к своей новой знакомой.

За стеклами очков Зоя увидела такие страшные глаза – пустые, бешеные, затравленные, – что инстинктивно шарахнулась в сторону и побежала по палубе, еще сама не зная куда, и удивленные туристы уступали ей дорогу.

Наконец было выломано цементное дно, распавшееся на куски, и из чрева чугунного льва выпал продолговатый предмет, завернутый в кусок зеленой фланели.

– Разверните, – приказал Арчил Табадзе.

В руках рабочего грузового трюма оказался большой золотой кубок. На его боку стремительно неслись на конях всадники с пиками наперевес.

– Все, – объявил Миров. – Арестованных и содержимое контейнеров – в машину.


Теплоход «Сергий Радонежский» отошел от пирса в свой первый круиз в одиннадцать часов пять минут, победным басовитым гудком возвестив о вожделенном миге. На верхней палубе духовой оркестрик грянул Государственный гимн Российской Федерации. На всех палубах кричали «Ура!», обнимались и целовались (только Зоя плакала в своей двухместной каюте; рядом, за стенкой, продолжал храпеть ее шеф, глава фирмы «Сервис-дом»); хлопали пробки шампанского, прозрачное вино пенилось в бокалах. Да здравствуют странствия!..

Глава 49 Магическая сила «Золотой братины»

Москва, 23 августа 1996 года

Миров, Табадзе и Любин стояли перед огромной витриной, под бронированным стеклом которой во всей своей могучей, таинственной, зловещей и магической красоте была выставлена «Золотая братина». Весь сервиз! Включая то блюдо, которое через четверть века после кончины графа Алексея Григорьевича Оболина наконец заняло свое место. Тишина наполняла залы музея – он был уже закрыт. Завтра этот подвальный зал вновь примет посетителей.

– И все-таки я не могу поверить… – прошептал Иван Кириллович. – Я не все понимаю… Как? Что?

– Я тоже кое-чего не понимаю, – сказал Миров и покосился на своего заместителя.

Арчил усмехнулся.

– Что же, давайте зададим друг другу вопросы, – предложил он. – Расставим точки над «i».

– У меня в кабинете как раз для этого случая припасена бутылочка отличного французского коньяка, – сказал Любин. – Принимается?

Они расположились в директорском кабинете. Закуской было соленое печенье, коньяк разлит в хрустальные рюмки.

– Простите, мои дорогие! По праву хозяина первый тост мой. За вас! За то, что в России есть такие сыщики. За то, что вы сумели… – Дальше директор музея ничего не мог выговорить от волнения.

Они чокнулись и выпили. «Этот тост за Арчила», – подумал Миров.

– А теперь мы слово предоставим Арчилу Тимуровичу и зададим вопросы, если они появятся.

– Они, конечно, появятся! – Иван Кириллович нетерпеливо потер руки.

– Ну, хорошо… – Табадзе встал и принял свою излюбленную позу: облокотился на спинку стула и стал слегка покачиваться. – Я сначала нарисую упрощенную схему. События в ней будут развиваться в хронологической последовательности. Кстати, Иван Кириллович, без ваших трех архивных папок с историей «Золотой братины» мы вряд ли вышли бы на похитителей. Итак… Никита Никитович Толмачев достаточно рано понял, что ему может не хватить жизни, чтобы получить в свою собственность «Золотую братину» – смысл и цель его существования. Ему нужен был наследник, продолжатель. Вы знаете, каким образом он появляется. Сын! Его, толмачевская кровь. Никита не доверяет Дарье, поэтому им придумана и, очевидно, блестяще исполнена трагедия с рождением мертвого младенца. И живого мальчика, нарушив семейную традицию, он называет Василием, а не Никитой. А Василий Никитович восстанавливает традицию, окрестив своего младшего сына, лжевнука графа Оболина, Никитой. Василий получает весьма характерное воспитание – прусская солдатская закваска, русский лицей. Что было дальше в судьбе Василия Никитовича, мы не знаем. Но совершенно ясно, что, оказавшись в Ла-Пасе, в Боливии, он окончательно понимает: сервиза он больше никогда не увидит, только сын сможет продолжить борьбу за него. Думаю, еще в Европе, во время войны, он юноше Василию поведал историю «Золотой братины» и, судя по тому, каким мы узнали в конце жизни Василия Никитовича, заразил его своей страшной болезнью…

– Прошу прощения, – спросил Любин, – вы сказали: в конце жизни…

– Разве вы, Иван Кириллович, не знали? Врачи так и не смогли вытащить Василия Никитовича. Обширный инфаркт. Он умер, не приходя в сознание. Кремирован в Питере, поскольку в Москве мы, естественно, не смогли отыскать его родственников.

«Сколько смертей уже сейчас вокруг „Золотой братины“», – подумал Любин.

– И уже тогда отец и сын обсуждают варианты похищения сервиза, сначала из Германии и России, потом, после войны, – из России. А Василий к отцу в Ла-Пас наверняка наезжал, и, думаю, не раз. Подтверждения этому есть, Иван Кириллович, в вашем архиве. Для нас важны два обстоятельства. Первое. Среди многих вариантов вывоза сервиза из России был план похитить его из Эрмитажа… Ведь при жизни Никиты Никитовича он был там, и в специальной литературе, за которой Толмачев, без сомнения, следил, есть на сей счет упоминание. Кстати, похищение из Эрмитажа уже безумство. Они все безумцы. Но это другая тема. Так вот, один из способов вывоза сервиза из России – ворота в усадьбе Оболиных в Ораниенбауме – полые чугунные львы. Об этом мог знать только Никита Толмачев. И от него тайну львов узнает его сын Василий Толмачев. Второе. Уже тогда Никита Никитович понимает, что сыну для будущего сложнейшего, требующего всей жизни предприятия нужны несколько человек, преданных ему до конца, нужна, как теперь говорят, команда. И она создается. Сколько в ней в ту пору было людей? Мы не знаем. От того набора до наших дней остался один человек – Ян Капаньский, он же ваш Никодим Иванович Воротаев. Теперь мы знаем, что пути пана Капаньского, уголовного преступника, ненавидящего Советскую Россию за расстрел отца, и Василия Никитовича пересеклись в Боливии в конце пятидесятых годов. К сожалению, мы не знаем подробностей. Можем только представить, дорисовать: Толмачеву тридцать пять лет, Капаньскому – двадцать один – двадцать два, его разыскивает Интерпол, тут поступает некое предложение, для натуры авантюристической – грандиозное.

– Давайте еще по рюмке коньяку? – предложил Любин. Выпили, не чокаясь, по второй рюмке.

– А дальше самое интересное. И трагическое, должен добавить… – Арчил Табадзе помолчал, что-то обдумывая. – Толмачев, он же господин Дунаев, владелец клуба и ресторана под названием «Емеля» в Ла-Пасе, лишается своего последнего сокровища – братины. Он арестован, объявлен военным преступником, что полностью соответствует действительности, боливийские власти выдают его советской стороне. Суд, приговор – высшая мера наказания.

– Он заслужил его, – жестко заметил Миров.

– Да, заслужил. И теперь главным действующим лицом затянувшейся исторической драмы становится его единственный сын, Василий. Через год после казни Толмачева-старшего Василий Никитович получает отцовское наследство. Да, Василий Никитович, представьте себе, уже с фамилией Дакунин. Видно, еще при жизни отца они решили поменять ему фамилию. Итак, Василий Никитович унаследовал все состояние отца: недвижимость, банковские счета. За один год он все распродал, средства со счетов в Боливии перевел в европейские банки и исчез.

– Как – исчез? – не понял Любин.

– Исчез из Боливии. И вынырнул он для нас с вами из небытия совсем недавно, двадцать пятого июля сего года, когда мы вышли на фирму «Амулет».

– Где же все эти десятилетия Василий Никитович жил? – спросил Миров.

– Думаю, в Европе. А в Россию он приехал года два, может, три назад, когда «день икс» осязаемо приблизился.

– Какой «день икс»? – спросил Любин.

– День возвращения в музей последнего предмета сервиза – блюда.

– Да откуда же мог знать об этом Дакунин?

– Вот! Мы подходим к самому главному. У Василия Никитовича три сына. Повторяю для вас, Иван Кириллович, Вениамину Георгиевичу я все это рассказал. А я узнал биографические сведения о нашем герое в Риме, у графини Екатерины Андреевны Оболиной. В графском доме двадцать лет назад появился молодой человек, Никита Дакунин, Никита Васильевич, якобы студент-первокурсник филологического факультета МГУ, диссидент, спасшийся от преследований КГБ, эмигрировав в Европу. Он оказался ровесником молодого графа Александра Петровича, появился даже с рекомендательными письмами. Он понравился всем – и старому графу Петру Алексеевичу, и графине, и их сыну. Был принят на работу, стал, если по-старинному, слугой молодого графа…

– Начинаю понимать! – перебил Любин.

– Да, Иван Кириллович, постепенно Никита Дакунин узнал все, что ему, по заданию отца, дóлжно было узнать. Главное – узнал дату, когда блюдо будет передано вашему музею, согласно завещанию Алексея Григорьевича Оболина, деда молодого графа. А что такое завещание существует, Никита Никитович знал из публикаций, в частности, вашего, Иван Кириллович, отца.

– Да, да! Были такие публикации!

– Кстати! – Арчил повернулся к Мирову. – Я, Вениамин Георгиевич, ошибся, предположив, что ограбление могло произойти гораздо раньше, – знай банда Толмачевых о письме графа Алексея Григорьевича, которое оказалось в третьей папке.

– То есть оно не присовокуплено к главным документам о «Братине», которые хранятся у меня в сейфе? – догадался Любин. – И точный год этого события я забыл.

– Именно, Иван Кириллович!

– Но почему?

– Потому что золотое блюдо сначала Петр Алексеевич, а потом его сын, молодой граф Александр Петрович, хранили до «года икс» в одном из банков Рима. Об этом мне поведала графиня Екатерина Андреевна. Как говорится, от греха подальше. И «верный» слуга Никита Дакунин… – Табадзе усмехнулся, – все-таки мне легче называть его Никитой Толмачевым. Так вот… Никита, конечно, узнал об этом. И ждали. Ждали многие годы. И готовились.

– В это время в музее уже трудился на поприще охраны Воротаев, – включился в рассказ своего помощника Миров. – И десятилетия отрабатывал ту операцию, которая произошла в июле нынешнего года. То есть они все ждали того момента, Иван Кириллович, когда вы своим кодом отключите вторую сигнализацию, охраняющую «Братину», секрет которой известен только вам. Не будь ее… Ян Капаньский давно бы сумел организовать ограбление каким-нибудь другим способом. Вообще, уникальная личность этот Капаньский-Воротаев, ничего не скажешь.

– В это же самое время, – продолжал уже Арчил, – в России акцию готовили два старших сына Василия Никитовича, о них я тоже узнал от графини: они приезжали проведать своего младшего брата. Вот только их имен не запомнила Екатерина Андреевна. Жаль… И сейчас эти господа в России, один – в Москве, думаю, что это тот самый «коммерсант из Вильнюса», который жил в «Космосе» напротив графа Оболина. Это он заранее снял номер для своего братца, из которого есть запасная дверь в коридор к рабочему лифту. Она, естественно, открывается только по крайней необходимости ответственным дежурным отеля. Но чего не сделают доллары в наше время? А второй брат – в Питере. Это он был доверенным лицом графа Оболина, который оформлял за два дня до его приезда купчую и прочие документы на эти чертовы ворота со львами. Некто Самойлов Виктор Иннокентьевич. Увы, не проживает такой ни в Питере, ни в Москве. Теперь только остается добавить, что сам Никита Васильевич объявился в Москве года за два до срока, определенного завещанием графа Оболина. И цель его была конкретна: создать боевой отряд для осуществления ограбления. Тогда и появилась фирма «Амулет», был на два года снят загородный коттедж. И все рядовые исполнители дела после того, как все свершилось, были безжалостно и хладнокровно уничтожены. Свидетелей не должно оставаться…

– Даже Таисия Комарова! – вздохнул Миров.

– Думаю, это приказ Дакунина-старшего, – предположил Арчил. – Мне кажется, я проник в его логику: наверняка Боб, то есть Борис Миротворский, своей молодой жене мог между поцелуями что-то рассказать. Кстати, характерно – из команды Дакунина нам известны семь трупов: Боб с Таисией Комаровой, Кол, двое в «БМВ». Кто им стрелял в затылки?…

– Третий. Тот, кто был в машине, – пояснил Вениамин Георгиевич.

– Да, эксперты склоняются к этому… И два трупа во взорванном «линкольне». Я не удивлюсь, Иван Кириллович, если ими окажутся ваши «телохранители». Только как это узнать? Главное в другом. Кто все эти ребята? Они никому не известны. Их никто не ищет. А Борис Миротворский, Боб, – детдомовский. Из Самары. Сбежал от воспитателей, которые дали ему эту идиотскую фамилию – Миротворский, поскитался по России, наконец осел в Москве, примкнул к группе рэкетиров, женился на вдовушке с однокомнатной квартирой. Обычная история. И его никто не ищет, не оплакивает. Вы понимаете, каких парней подбирал себе Василий Никитович Дакунин?

– Теперь моя инициатива, – сказал Любин. – По глоткý коньяка.

– Поехали! – поддержал Миров. Выпили и некоторое время молчали.

– Тогда у меня два вопроса, – нарушил молчание Любин. – Зачем Никите Васильевичу Дакунину, так блестяще исполнившему роль графа, понадобилось вам рассказывать о поездке в Ораниенбаум, о покупке ворот, о том, как он собирается переправить их домой? Ведь если бы мы с вами об этом не знали…

– Правильно! – обрадовался Арчил. – В самую точку! Если бы нам это было неизвестно, вряд ли «Золотая братина» вернулась бы в музей. Но семейка Дакуниных была уверена в том, что нам это известно! А было так. За два месяца до своего предполагаемого визита в Москву граф Оболин… настоящий граф, Алексей Петрович, написал вам письмо с просьбой помочь ему в приобретении этих ворот, у него с властями Ораниенбаума возникли какие-то осложнения. Об этом письме и его содержании знал слуга Никита Дакунин, с ним граф советовался по многим вопросам, полностью доверяя ему. Но письмо не было отправлено, и этого-то Никита как раз не знал!

– Так что же произошло? – не понял Иван Кириллович.

– Графиня Екатерина Андреевна и ее сын – друзья, она считает себя его домашним секретарем, в частности ведает всей его перепиской. Вот она и не отправила вам то письмо, посчитав неудобным, некорректным обращаться с подобной просьбой к незнакомому человеку. Тем более коли граф везет блюдо… Может быть воспринято, посчитала графиня, как плата за то, что блюдо будет возвращено. Так она потом объяснила свой поступок сыну, и он с ней согласился. А Никита Васильевич не знал об этом. Он считал, что письмо ушло в Москву.

– Вот оно что!.. – воскликнул директор музея. – Да, да, теперь я припоминаю. В нашу первую встречу он что-то лепетал мне об этом письме, а я, грешным делом, подумал, что не обратил на него внимания или не прочитал, и тоже лепетал какую-то ерунду в свое оправдание. До сих пор неудобно.

– Считайте, что всем нам крупно повезло, – подчеркнул Арчил Табадзе. – А вообще… Я думаю, что такой поворот событий – послание свыше. У «Золотой братины» судьба, которая решается не здесь, не на земле, а мы лишь исполнители этой судьбы, статисты.

– Что ты говоришь, Арчил? – изумился Миров.

– Что думаю, что чувствую – то и говорю. А какой второй ваш вопрос, Иван Кириллович?

– Что? Второй вопрос? Ах да… Мне непонятно, зачем Никите Дакунину нужно было говорить мне о фирме «Амулет», в которой он нанял телохранителей?

– Ну, это проще, – улыбнулся Табадзе. – Во-первых, Дакунин и компания рассуждали здраво: «графу» необходимо появиться в музее со своими двумя соучастниками, которые специально, помимо всего прочего, натренированы… Я имею в виду удары, что были нанесены вам и лжеграфу, особенно ему, с рассечением кожи головы. Кстати, чтобы согласиться на получение такого удара, хотя и точно рассчитанного… Нужны железная воля и стойкие убеждения в своей правоте. Так вот, Дакунины здраво рассудили: услышав, что граф направится к вам с телохранителями, вы тут же поинтересуетесь, откуда они, а узнав название фирмы, позвоните в справочную: есть ли такая фирма? Кстати, любой на вашем месте поступил бы именно так. Вы слишком доверчивы, Иван Кириллович.

– Да уж… – вздохнув, добавил Миров.

– Это на первом этапе. А во-вторых, им потом просто надо было вывести нас на исчезнувшую фирму «Амулет», которая причастна к похищению сервиза, что, как это ни парадоксально, соответствует действительности. Но цель у них конкретна: пустить нас по ложному следу здесь, в Москве, тогда как главные события должны произойти в Петербурге. И это, надо признать, им удалось.

– Тогда еще один вопрос… – Директор музея помедлил. – Зачем им было оставлять меня в живых? Ведь я для следствия – находка.

– По очень простой причине, Иван Кириллович. Им нужно было выиграть время – дня два или три, чтобы привезти «Золотую братину» в Питер… Предполагалось, что «граф» поболеет необходимое время в своем номере отеля «Космос», а «поиск» сервиза будет развиваться по их сценарию. С графом и вы, и мы будем дружески общаться. Потом он выздоровеет и отправится за своими воротами в Ораниенбаум, из Питера будет нам звонить, справляться, как у нас идут дела. Вообще, я думаю, у них было несколько вариантов пустить нас по ложному следу, но тот, по которому стали развиваться события, для них оказался наихудшим.

– Почему? – спросил Любин.

– Им нужна была, как минимум, неделя на ту возню, которую они организовали в Москве и в арендованном коттедже. Ведь немецкий сухогруз «Окс» отправлялся из Петербурга первого августа…

– Простите! – не понял Иван Кириллович. – При чем здесь сухогруз?

– Да! Я упустил это в своем рассказе. Ведь мы за два часа проделали огромную работу в Морском порту… Короче говоря, мы установили, что еще за десять дней до отхода этого сухогруза были оформлены все документы и оплачен груз, с которым на этом судне должны были отправиться в Европу граф Оболин и два его спутника с двумя контейнерами. Но у них все поломалось. И пришлось срочно, в пожарном порядке покупать круизные билеты на теплоход «Сергий Радонежский». Все это было сделано за сутки до отплытия, уплачена совершенно дикая, баснословная цена за два контейнера, потому что для праздных путешественников такой груз не предусмотрен. Не обошлось там и без таможенных нарушений, крупной взятки и прочих прелестей. И у капитана теплохода «Сергий Радонежский», и у фирмы «Север – Юг» возникли большие неприятности.

– Так почему же все это произошло? – спросил Любин.

– Потому что мы сорвали их план, – пояснил Вениамин Георгиевич. – Прежде всего благодаря Арчилу Тимуровичу…

– Мы сделали эту работу все вместе, – запротестовал Табадзе. – Просто, Иван Кириллович, организаторы ограбления музея не учли одного важнейшего обстоятельства, а именно – того, что мы заглянем в вековую историю сервиза и там тоже будем искать истоки преступления. Плюс, конечно, не отправленное вам письмо Александра Петровича. Повторюсь: этот факт – подарок судьбы. Мы достаточно скоро вышли на похищение сервиза и разгадали их план действий. Мы украли у них важнейший фактор замысла – время. Кстати, я допускаю, что в отеле «Космос» была обнаружена слежка за нашим «графом». Поэтому и сорвался в Питер Никита Дакунин, и с этого момента игра пошла в открытую. – Арчил Табадзе замолчал и вдруг продолжил с горечью в голосе: – Только игра эта не закончена!..

– Что вы имеете в виду? – тихо спросил Любин.

– Остались люди господина Дакунина-старшего, на свободе сыновья Василия Никитовича, и, наверное, не только они…

– Ну уж нет! – не смог согласиться директор Музея народного искусства России. – Теперь у меня «Братину» не похитит никто и никогда!

– Не зарекайтесь, Иван Кириллович. Впрочем, у вас, скорее всего, не похитят. Но ведь согласитесь: жизнь человеческая и жизнь этого невероятного сервиза – разные вещи. Вы никогда не задумывались о том, какие по ночам тени толпятся у витрины «Золотой братины», какие потусторонние страсти бушуют под потолками зала, в котором выставлен сервиз? Вокруг него своя плотная аура. И после последних событий в ней наверняка что-то прибавилось. А вообще… Лучше бы никогда не открывать витрину с «Золотой братиной», не поднимать бронированное стекло над ней…

– Но почему? – изумленно спросил Миров.

– Понимаете… – Арчил Тимурович помедлил, подыскивая единственные точные слова для выражения своей мысли. – Вот над нашей планетой, над Землей, – плотный слой атмосферы, небо. Я убежден, что небо – защита Космоса от негативной черной энергии, которую излучает людское сообщество. В этой энергии концентрация ненависти, злобы, зависти, предательства – словом, всех отрицательных эмоций человечества. Наше небо пропускает вовне, в Космос, только то, что освещено в деятельности человечества Любовью, потому что она, Вселенская Любовь, – основной закон мироздания. Это моя теория. Естественно, она еще потребует аргументированного обоснования. Так же и «Золотая братина»…

– Что вы имеете в виду? – тихо спросил Любин.

– Вот что, дорогой Иван Кириллович… Сервиз хранит в себе многое из того, что связано с высокими порывами человеческого духа: любовь, стремление к свободе, милосердие, призыв к покаянию. Все эти чувства, эмоции преодолевают любые преграды, нет брони, через которую бы они не прошли, потому что они проявления Божественного начала в человеке. А все черные чувства и стремления людей, которые тоже концентрирует в своей золотой плоти сервиз, не всепроникающи, для них тоже есть преграда – свое небо из бронированного стекла – стеклянное небо. И стоит только поднять его над «Золотой братиной» – вся ее энергия от дьявола вырывается наружу и начинает творить свое черное дело. Разве мы не были свидетелями этому в последние дни июля?

– Ты, Арчил, мистик, – заметил, правда не очень уверенно, материалист Миров.

– Может быть… – задумчиво произнес Табадзе. – И признаюсь: сегодня я, может быть, не поделился бы с вами этими мыслями. Пока что сие только набросок некой теории. Или концепции. Но в эти дни я понял, что не одинок в своих умозаключениях – у меня появился союзник, единомышленник. Это ваш отец, Иван Кириллович.

– Каким образом? – изумился директор Музея русского народного искусства.

– В третьей папке, где собраны второстепенные документы… Если только упоминалась «Золотая братина», сказали вы, документ попадал в нее. В этой папке я обнаружил несколько листков с записями, сделанными Кириллом Захаровичем в конце тридцатых годов явно для себя. Обрываются они буквально на полуслове. Вспомните, Иван Кириллович. На них есть ваша… как сказать?… виза. Такие пожелтевшие листы из ученической тетради в клетку. Вы там в верхнем правом углу первой страницы написали… можно сказать…

Любин, побледнев, произнес тихо:

– Вспомнил… об этих отцовских страничках. Но моя, как вы говорите, виза… Скажите…

– Вы там написали: «Мистика». И дальше – фраза, жирно зачеркнутая. Я разобрал только первое слово – «Отец».

– «Отец психически болен», – прошептал Иван Кириллович. – Вот эта фраза.

– Признаюсь… – Табадзе вскочил и принял свою излюбленную позу, оседлав спинку стула как трибуну. – Признаюсь, я перепечатал эту запись. Она со мной. И если вы, Иван Кириллович, не против, я прочитаю.

– Прочитайте.

Арчил Тимурович опять сел за стол и извлек из кейса два листа машинописного текста.

– Без заголовка. Фрагменты, скорее всего, дневника Кирилла Захаровича Любина.

«…Может быть, мне обратиться к психиатру?

Это произошло сегодня. Сейчас половина двенадцатого ночи. Записываю по горячим следам. Память хранит все детали, каждое слово. Я увидел его в запаснике, перед длинной полкой, на которой, согласно инвентарной описи, лежат пронумерованные предметы „Золотой братины“, точнее, наша половина сервиза. Я спустился в подвальное помещение Эрмитажа, отведенное нашему фонду, намереваясь поработать над подробным описанием фрагментов, изображенных на блюдах и подносах. Стоял в задумчивости перед сервизом, соображая, с чего начать. И сзади меня прозвучал спокойный, я бы теперь сказал, успокаивающий голос:

– Здравствуйте, Кирилл Захарович. Нам необходимо поговорить.

Я, странное дело, не испытав никакого страха, обернулся. Передо мной стоял молодой человек дивной, неземной красоты в белом одеянии, какие носят, если судить по полотнам живописцев, индийские священники высокого ранга. Его волосы были подвязаны белой лентой, под правым ухом привлекала внимание маленькая коричневая родинка в виде бабочки.

Дальше состоялся такой диалог.

– Кто вы? – спросил я.

– Мое имя Грэд, – ответил он.

– Но откуда вы? Каким образом вы сюда…

Незнакомец остановил меня вежливым, но повелительным жестом:

– Вы, Кирилл Захарович, не готовы сразу понять все это. Может быть, потом, если у нас еще будут встречи. Зависит от вас. А теперь не станем терять времени. Вы знаете, конечно, что в Эрмитаже работает „отборочная комиссия“ по изъятию произведений искусства, „не имеющих художественной ценности“.

– Естественно, знаю! – не сумев скрыть возмущения в голосе, воскликнул я.

– Эта комиссия, – спокойно продолжал тот, кто назвал себя Грэдом, – прямая угроза „Золотой братине“.

– Но они отбирают только произведения живописи.

– Пока да. Но уже составлены списки подлежащих изъятию серебряных и золотых изделий. Большинство из них хранятся здесь, в запасниках Эрмитажа. И как у вас говорят, все будет шито-крыто, общественность ничего не узнает.

– То есть вы хотите сказать, Золотую братину продадут на Запад?

– Или на Восток, – добавил Грэд.

– Продадут за валюту, чтобы на нее купить оборудование для военных заводов?

– Да, но сначала ваша половина сервиза будет переплавлена в золотые слитки, станет товарным золотом. Вы понимаете, Кирилл Захарович, что это значит?

– Понимаю… – Я почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног. И сильная, дружественная, но холодная как лед рука поддержала меня. – Сервиз перестанет быть произведением искусства?

– Именно так, Кирилл Захарович. Он превратится в деньги в их высшем эквиваленте, и им полностью и безраздельно завладеет тот, кого вы, люди, называете дьяволом, сатаной, темным князем мира сего.

– Что же делать? – Мой возглас, наверное, был похож на стон.

– Действовать! Только вы сами можете все сделать. Скажу вам еще одно, последнее: руководство Эрмитажа, зная ваше отношение к „Золотой братине“, собирается все осуществить за вашей спиной, поставив вас в известность только на завершающем этапе, когда уже что-либо исправить будет невозможно. Вы согласны, Кирилл Захарович, что это преступление?

– Величайшее преступление! – воскликнул я.

– Так не теряйте времени – действуйте!

И он, назвавший себя Грэдом… как сказать?… нет у меня нужных слов… исчез? испарился? Словом, он растаял на моих глазах. За несколько мгновений став прозрачным, исчез.

Сейчас очень легко сказать: галлюцинация, игра больного воображения, переутомился, все время думаю о „Золотой братине“. И подтверждаю: да! да! да! Этот сервиз – смысл моей жизни.

И тем не менее все это произошло сегодня, во второй половине дня, на самом деле. Я, в полном здравии ума, констатирую это.

…И все-таки, может быть, обратиться к психиатру? Все рассказать? Нет! Сначала необходимо выяснить, насколько реальна угроза сервизу.

…Реальна, реальна, реальна!

Сегодня утром наш директор вызвал меня к себе. В его кабинете было еще несколько человек – все эти члены отборочной комиссии, которые… (Дальше несколько строк зачеркнуто.)

Он сказал:

– Кирилл Захарович, комиссия приняла решение по сервизу „Золотая братина“. Поскольку у нас только его половина и в ней нет самой чаши, ценности он как произведение искусства не имеет. Собственно, вопрос уже решен, вот акт. – Он положил передо мной лист бумаги, и я сразу обратил внимание, вернее, увидел последнюю фразу: „В связи с изложенным сервиз расплавить, обратив в золотые стандартные слитки“. – Все подписи, – продолжал он, – как видите, поставлены. Остается – ваша, главного смотрителя фонда, из коего… – он так и сказал: „из коего“, – производится изъятие.

У меня потемнело в глазах. Я что-то кричал в их мерзкие лица, и боже, как это недостойно, глупо!.. С воплем: „Нет! Нет! Никогда! Не подпишу!“ – выбежал из директорского кабинета.

И вот… Все это было сегодня днем, сейчас четверть двенадцатого ночи, я сижу в своей комнате, запершись на ключ, сказав Наде, чтобы она не приставала ко мне с ужином. Опять нагрубил жене. Господи! Да что же со мной происходит в последнее время? Что делать? Что придумать? Как спасти сервиз?…

Только что он ушел. Вернее – исчез, растаял… Грэд. Сейчас десять минут первого ночи. Он сказал:

– У вас в Москве есть друг, Глеб Забродин…

– Он был моим другом! – осмелился я перебить таинственного белого пришельца. – И мы с ним не виделись с восемнадцатого!

– Глеб Кузьмич остается вашим другом, – последовал спокойный ответ. – Поезжайте в Москву немедленно. Действуйте, мой друг! Вместе вы найдете решение. И передайте Забродину: над второй половиной сервиза в Германии тоже нависла угроза.

Тогда я решился на вопрос:

– При вашем могуществе… Если я хоть что-то понимаю… Разве вы не можете лично сообщить об этом Глебу?

Грэд еле заметно улыбнулся.

– Не могу, – ответил он. – Ваш друг для нас недосягаем. Учреждение в Москве, где работает он и его коллеги, квартиры, в которых они живут, мощно защищены теми, кто нам противостоит. Там они победили. Пока… Но сейчас в доме на Лубянке они полностью властелины.

– Кто? Кто? – вырвалось у меня.

– Когда-нибудь потом, Кирилл Захарович, я объясню вам. А сейчас… В вашем времени дорога каждая минута. Действуйте!

И он растаял. Во второй раз… В моей комнате остался только еле уловимый запах сирени.

Так… сосредоточиться, сосредоточиться!

Я понимаю. Кажется, я начинаю понимать… Золото… Оно – двуликий Янус. С одной стороны – деньги. Как сказал Грэд? Деньги в высшем эквиваленте. И тогда золотом может завладеть дьявол. Или… Грэд сказал: „Те, кто противостоит нам“. А Грэд и другие, кто с ним? Для них золото… Ведь они спасают „Золотую братину“! Вернее… Как сказать? Помогают мне, подсказывают… Но действовать должен я сам. Главное в этом: золото для них – нетленный источник творчества, вдохновения, искусства. Вот в чем дело – искусство! То есть проявление высших, Божественных свойств души человеческой – порыв к прекрасному, любви, милосердию, свободе.

Стоп, стоп! Я принял все это?… Они, Грэд и те, кто против него, – реальность? Реальность… Или я сошел с ума? Нет! Нет! Это реальность. А раз так – действовать! Немедленно! Когда ближайший поезд на Москву? Сейчас я позвоню в справочную Московского вокзала, и тут же…»

Закончив чтение, Табадзе спрятал листы с машинописным текстом в кейс. Все молчали. Всех тяготило нечто. И этим «нечто» было ощущение невидимого присутствия в кабинете еще кого-то. Все трое ощутили необходимость, даже требование, исходящее извне: сменить, немедленно сменить тему разговора.

Иван Кириллович Любин, побледневший, напряженный, сказал тихо:

– В связи со всем происшедшим… Меня мучает один вопрос… Мой самый главный вопрос к вам, Арчил Тимурович. Граф… Настоящий граф Оболин? Что с ним?

Миров и Табадзе переглянулись.

– Думаю… То есть не думаю, убежден, – покачал головой Арчил. – Александра Петровича Оболина нет на этом свете…

– Его убили?

– Да, его убил Никита Дакунин. Один или с сообщниками.

– Он признался в этом?… – прошептал Иван Кириллович.

– Нет, пока не признался. И Никита, и Ян Капаньский избрали одну тактику – молчание. Они вообще на следствии не отвечают ни на какие вопросы. Но так долго продолжаться не может.

– А вдруг граф жив! – с надеждой и тоской предположил Любин. – Ведь все бывает!..

Ему никто не ответил.

Загрузка...