Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2

Глава 12

Математика — наука жестокая. Она не терпит приблизительности, не верит в «честное слово» и плевать хотела на «артельную совесть». В двадцать первом веке я привык, что цифры живут в экселевских таблицах, а складские остатки бьются до копейки благодаря сканерам штрих-кодов и камерам наблюдения. Здесь же, в девятнадцатом, моим единственным инструментом были весы, счёты и глаза. И эти глаза мне не нравились. Точнее, мне не нравилось то, что они видели. Или «не видели».

Эйфория от «большой воды» и рекордной добычи схлынула, оставив после себя липкий осадок подозрения. Мы намыли почти пуд. Это была гора золота по местным меркам. Но когда я начал сводить дебет с кредитом, сидя в конторе при свете сальной свечи, цифры не сошлись.

Не критично. Не так, чтобы бить в набат. Но расхождение между расчётным выходом породы, который я прикидывал по пробным промывкам, и тем, что легло в тайник, составляло около трёх процентов.

Три процента. Кто-то скажет — погрешность. Кто-то скажет — уплыло с водой. Но я знал другое. Золото — металл тяжёлый, но у него есть удивительное свойство прилипать. К рукам, к подкладке карманов, к голенищам сапог, к волосам.

С ростом добычи вырос и соблазн. Одно дело — когда мыли в шурфах по крупицам, там каждый самородок был на виду, все знали, кто нашёл и когда. Другое дело — бутара. Поток мутной воды, тонны песка, суета, грохот. В этой каше незаметно смахнуть щепотку песка в рукавицу — дело секунды. А щепотка там, щепотка сям — и к концу недели у кого-то в кисете оседает моя прибыль. Прибыль, на которую я должен покупать порох и нанимать солдат, чтобы нас всех тут не перерезали.

Я отложил перо и потёр переносицу. Нужно было вводить то, что в этом времени и в этом месте считалось ересью похлеще моих «дьявольских машин». Бюрократию.

Утро началось не с молитвы и не с завтрака, а с построения. Я приказал вынести из конторы стол и поставил на него свои аптекарские весы — точные, с набором крошечных гирек. Рядом положил толстую амбарную книгу, которую привёз Игнат из последней поездки.

Мужики переминались с ноги на ногу, хмуро поглядывая на этот натюрморт. Они ждали раздачи работ, а не лекции по бухучёту.

— С сегодняшнего дня, — начал я, и голос мой звучал сухо, как треск ломающейся ветки, — мы меняем порядок работы.

По рядам прошёл ропот.

— Какой ещё порядок, Петрович? — подал голос Федька, вечно недовольный любыми переменами. — Вроде и так золото прёт, чего мудрить-то?

— Того мудрить, — отрезал я, — что золото любит счёт. А у нас счёта нет. Есть бардак.

Я открыл амбарную книгу. Разлинованные страницы были девственно чисты. Пока.

— Вводим журнал учёта. Ежедневный. Каждая бригада, — я ткнул пальцем в Михея, потом в Кузьму, — перед началом смены получает инструмент под роспись. Лопаты, кайла, лотки. Вечером — сдаёт. Сломали — пишем акт, почему сломали. Потеряли — вычитаем из доли.

— Да ты чё, Петрович⁈ — возмутился Сенька. — Мы ж не каторжане! Чё нас, как воров, проверять? Лопату записать… Смех да и только!

— Не как воров, — спокойно возразил я. — А как хозяев. У хорошего хозяина каждый гвоздь на счету. А мы тут не в бирюльки играем. Железо денег стоит. Доставка — ещё дороже.

Я сделал паузу, давая словам осесть.

— Но это мелочи. Главное — золото. Теперь так: съём с колоды делаем не раз в день, а дважды. В обед и вечером. При съёме присутствуют: старший бригады, я или Игнат, и один сменный от артели — каждый день новый, по жребию. Взвешиваем сразу, на месте. Записываем вес в книгу. Подписываемся втроём.

Тишина стала тяжёлой. Мужики переглядывались. Им это не нравилось. Ох как не нравилось. Для них артель была семьёй, вольницей, где всё строилось на доверии и «честном купеческом». А я превращал их в винтики механизма, опутанного бумажками.

— Не доверяешь, значит? — глухо спросил Егор, бывший егерь. Он смотрел на меня прямо, без злобы, но с обидой. — Мы с тобой, Петрович, с самого начала. В грязи вместе, в бою вместе. А теперь — под роспись?

Это был опасный момент. Если сейчас передавить — обидятся, замкнутся. Если дать слабину — растащат всё по карманам.

— Доверяю, Егор, — сказал я, глядя ему в глаза. — Жизнь свою доверяю. Спиной к тебе в бою встану. Но золото — это не жизнь. Золото — это бес. Оно и святого попутает. Сегодня ты честный, завтра честный, а послезавтра бес шепнёт: «Возьми чуток, никто не заметит, у тебя дети голодные». И рука сама потянется.

Я обвёл взглядом строй.

— Эта книга, — я хлопнул ладонью по переплёту, — не для того, чтобы вас в воровстве уличить. А для того, чтобы беса отогнать. Когда знаешь, что каждый грамм записан и проверен тремя людьми — соблазна меньше. Это я не против вас делаю. Это я для вас делаю. Чтобы потом, при дележе, когда каждому долю его выдавать буду, никто не сказал, что его обделили. Что в книге — то и на столе.

Ропот стих, сменившись задумчивым шарканьем сапог. Логика «чтобы не обделили» им была понятна. Справедливость — штука такая, её все любят, особенно когда она касается собственного кармана.

— И ещё, — добавил я. — Вводим проверку. Выборочную. На выходе с полигона. Прошу не обижаться. Правило для всех одно — от меня до последнего подсобника.

Внедрение шло со скрипом, сравнимым разве что со скрежетом несмазанной телеги.

В первый же день выяснилось, что писать умеют трое, читать — пятеро, а ставить крестик там, где нужно, — все, но с большой неохотой. Вечерняя процедура сдачи инструмента и взвешивания затянулась на час. Мужики ворчали, матерились сквозь зубы, но подписывались.

Я видел их взгляды. Косые, настороженные. Атмосфера братства дала трещину. Но я знал — это временно. Порядок всегда сначала вызывает отторжение, а потом становится привычкой.

Вечером, когда лагерь затих, я позвал Игната.

Он зашёл, присел на лавку, положил винтовку на колени. Вид у него был усталый.

— Народ бурчит, — сообщил он без предисловий. — Говорят, барином стал Петрович. Бумажки развёл, как в канцелярии.

— Пусть бурчат. Главное, чтоб не воровали.

— Думаешь, воруют? — Игнат нахмурился.

— Знаю. По мелочи, но тащат. Игнат, мне нужна твоя помощь.

— Кого побить?

— Никого. Пока. — Улыбнулся я его готовности. — Мне нужна служба безопасности. Внутренняя.

Игнат удивлённо вскинул бровь.

— Это как жандармы, что ли?

— Вроде того. Но умнее. Ты своих «волков» знаешь лучше меня. Отбери двоих-троих. Самых глазастых. И самых… молчаливых. Пусть смотрят. Не за лесом, не за дорогой. За своими пусть смотрят.

Игнат поморщился, как от зубной боли.

— Стукачей разводить предлагаешь? Не по-людски это, командир. В артели так не принято.

— А крысятничать у своих принято? — жёстко спросил я. — Когда мы тут кровью харкаем, чтобы на оружие заработать, а кто-то песочек в сапог сыплет — это по-людски?

Игнат промолчал, глядя в пол. Он был солдатом, он понимал дисциплину. Но шпионские игры были ему противны.

— Я не прошу, чтобы они доносили, кто сколько самогона выпил или кто про кого анекдот рассказал, — смягчил я тон. — Мне нужно знать, если кто-то начнёт ныкать золото. Или сговариваться. Или если вдруг у кого-то появятся лишние деньги, которых быть не должно. Просто наблюдение. Тихое, незаметное.

— Ладно, — вздохнул он. — Есть у меня пара ребят из пластунов. Они умеют видеть и не отсвечивать. Поговорю.

— И ещё, Игнат. Сами проверки. Ты должен быть на взвешивании всегда. Смотри не на весы, смотри на руки. На глаза. Кто нервничает, кто суетится. Вор всегда себя выдаст, если знать, куда смотреть.

Система дала первый результат через три дня. И результат этот был неприятным, как удар под дых.

Мы проводили вечерний съём с бутары. Золота было меньше обычного — пласт истощался, да и вода начала спадать, обнажая пустую породу. Я стоял у весов, записывая показания. Рядом крутился Сенька — молодой, вертлявый парень, которого привели зимой. Он помогал счищать шлих с колоды.

— Четыре золотника и три доли, — объявил я, глядя на шкалу.

Игнат, стоявший чуть в стороне, вдруг шагнул вперёд.

— А ну-ка, Сенька, покажи рукавицу.

Парень замер. Глаза его метнулись влево-вправо, как у пойманного зайца.

— Чего? — он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой. — Грязная она, Игнат Захарович. Чего на неё смотреть?

— Снимай, говорю. Правую.

Игнат не повышал голоса, но в его тоне лязгнул металл. Сенька побледнел. Медленно, очень медленно он стянул грубую кожаную верхонку.

Игнат перевернул её и вытряхнул над столом.

На доски, среди прилипшей грязи, выпал маленький, с ноготь мизинца, самородок. И щепотка золотого песка, забившаяся в шов.

В конторе повисла тишина. Мёртвая, звенящая.

— Завалилась… — просипел Сенька, отступая к стене. — Случайно, ей-богу! Я ж грёб, оно и…

— Случайно в подкладку зашитую? — Игнат пальцем поддел внутренний шов рукавицы, который был аккуратно подпорот.

Я смотрел на этот жалкий комочек золота. Граммов пять, не больше. Цена ему — копейки по сравнению с тем, что мы добываем. Но цена поступка была иной.

— Случайно, говоришь? — я подошёл к парню вплотную.

Он трясся. Он знал законы тайги. За крысятничество могли и убить. Или искалечить и выгнать в лес на съедение волкам.

— Андрей Петрович, не губи! — Сенька рухнул на колени. — Бес попутал! Хотел матери гостинец… Думал, от одного камешка не убудет!

В дверях уже толпились мужики. Весть о том, что «поймали», разлетелась мгновенно. Лица у всех были тяжёлые, злые. Воровство у своих — это плевок в душу каждому.

— В расход его! — крикнул кто-то из задних рядов. — Чтоб другим неповадно было!

— Руку отрубить!

Я поднял руку, призывая к тишине.

— Встань, — сказал я Сеньке.

Тот поднялся, размазывая сопли по грязному лицу.

— Ты украл не у меня, — громко сказал я, обращаясь ко всем. — Ты украл у артели. У Кузьмы, который спину ломает. У Михея, который чуть не погиб. У Игната, который нас охраняет. Этот самородок пошёл бы в общий котёл. А ты решил, что твоя нужда важнее общей.

Я взял самородок, бросил его на чашу весов.

— Пять граммов.

Я посмотрел на Игната. Тот ждал приказа.

— Выгнать я его не могу, — сказал я. — Вокруг люди Штольца. Это будет смертный приговор. А я не палач.

Я повернулся к Сеньке.

— За воровство назначаю штраф. В десятикратном размере. Пятьдесят граммов золота вычтем из твоей доли. Отрабатывать будешь на самых грязных работах — нужники чистить, грязь месить. До конца сезона. И под надзор. Ещё раз попадёшься — сдам уряднику, пусть на каторгу оформляет. Понял?

— Понял, Андрей Петрович! Спасибо! Век помнить буду! — закивал он, не веря своему счастью.

— А теперь — пошёл вон с глаз моих.

Когда Сенька, спотыкаясь, выбежал, я повернулся к остальным.

— Видели? Система работает. Кто ещё хочет проверить мою бухгалтерию на прочность — милости прошу. Но второй раз добрым не буду.

Случай с Сенькой стал прививкой. Болезненной, но необходимой. Ропот по поводу записей и проверок стих. Мужики поняли, что я не шучу, и что Игнат действительно видит всё.

Но одного кнута мало. Кнутом можно заставить бояться, но нельзя заставить быть честным. Нужен был пряник.

Через неделю, когда страсти улеглись, я снова собрал артель.

— Мы теряем золото, — сказал я прямо. — Не только из-за таких дураков, как Сенька. А просто потому, что глаз замыливается. Где-то просыпали, где-то недомыли, где-то мимо лотка плеснули.

Я выложил на стол новый лист бумаги.

— Вводим новое правило. Премиальные.

Слово «премия» всегда действует магически. Уши навострили даже те, кто дремал стоя.

— Если кто заметит, что инструмент неисправен и золото теряется — и доложит мне или Игнату — получает долю серебром сразу.

И, помолчав, добавил самое главное:

— И за честность тоже плачу. Если кто увидит, что товарищ его… ошибается. И руку в общий карман суёт. Если предотвратите воровство — тот же уговор. Треть от спасённого — ваша.

Это было скользкое предложение. Оно граничило с поощрением доносительства. Но я обернул это в другую обёртку.

— Мы здесь не воровская малина, где круговая порука покрывает грехи. Мы — деловые люди. Мы делаем общее дело. И каждый, кто бережёт общее добро — тот мой партнёр.

Это сработало. Не сразу, но сработало.

Через два дня ко мне подошёл Ванька. Мялся, краснел, теребил шапку.

— Андрей Петрович… Тут такое дело. У нижнего шлюза доска отошла. Щель там. Вода уходит мимо сукна. Я заметил, когда чистил.

Я пошёл с ним, посмотрел. Действительно, щель была незаметная, под водой, но через неё мы теряли, наверное, грамм в день. Мелочь, а за месяц набежит.

— Молодец, Ванька, — я похлопал его по плечу. — Архип! Чини!

Вечером, перед строем, я торжественно вручил Ваньке рубль серебром.

— За внимательность и хозяйский подход.

Глаза у мужиков загорелись. Рубль — это деньги. За просто так, за то, что глаза разул.

Атмосфера в лагере начала меняться. Напряжение, вызванное контролем, сменилось чем-то другим. Азартом, смешанным с ответственностью. Люди стали следить не только за собой, но и за оборудованием, и друг за другом. Но уже не со злобой, а с хозяйской рачительностью.

Прошло ещё несколько дней относительного спокойствия. Система работала как часы. Каждый вечер я сверял записи в книге с реальным весом золота в тайнике. Цифры сходились. Расхождения укладывались в естественную погрешность — грамм туда, грамм сюда, но не более.

Мужики привыкли. Теперь никто не возмущался, когда нужно было расписаться в книге или предъявить инструмент для проверки. Даже Федька Кривой, главный ворчун артели, перестал бурчать и исправно приходил на взвешивание со своей бригадой.

Я почти расслабился. Почти.

А потом грянуло.

Это случилось глубокой ночью. Я не спал — мучила бессонница, как часто бывало в последнее время. Слишком много мыслей крутилось в голове: Штольц, Рябов, ожидание их активности.

Я сидел в конторе, при свече перебирал бумаги — письма от Степана, списки припасов, расчёты по золоту. Вдруг снаружи послышался шорох. Лёгкий, крадущийся, едва различимый на фоне ночных звуков леса.

Я замер, прислушиваясь. Ночной ветер шелестел в елях, где-то ухал филин, скрипели доски частокола. Но этот шорох был другим. Человеческим.

Шорох приблизился к окну конторы. Кто-то осторожно дёргал ставню, проверяя, заперта ли.

Я бесшумно встал, взял со стола пистолет, которую держал на всякий случай. Задул свечу. Темнота поглотила комнату.

Пригнувшись, я подошёл к двери, встал у косяка, прислушиваясь.

Ручка дёрнулась. Тихо, осторожно. Кто-то пытался открыть дверь снаружи, не желая шуметь.

Я выждал ещё секунду, потом рванул дверь на себя.

На пороге, освещённый тусклым светом звёзд, стоял Гришка. В руке у него был ломик — короткий, железный, явно предназначенный для того, чтобы вскрывать замки или сундуки. Лицо его было перекошено от испуга, глаза вылезли из орбит.

Мы уставились друг на друга. Мгновение тишины, длинное, как вечность.

— Петрович… я… — начал он, пятясь назад.

Я не дал ему договорить. Шагнул вперёд, схватил за ворот грязной рубахи, рванул внутрь конторы и швырнул на пол с такой силой, что доски загудели. Ломик выпал из его рук, звякнув о половицы.

— Игнат! — рявкнул я в открытую дверь во всё горло. — Сюда! Живо!

Гришка попытался вскочить, но я наступил ему сапогом на грудь, придавливая к полу.

— Лежать, падла!

Он захрипел, размахивая руками, пытаясь сбросить мою ногу, но я надавил сильнее, и он затих, только тяжело дыша.

Через несколько секунд в конторе был Игнат, сонный, растрёпанный, но с винтовкой наперевес. За ним — двое волков, Кремень и Сыч, тоже вооружённые.

— Что случилось? — Игнат окинул взглядом сцену: я стою над распластанным на полу Гришкой, рядом валяется ломик.

— Вот, — я ткнул носком сапога в Гришку. — Хотел тайник найти и вскрыть. Ломик принёс. Тихо так, по-воровски.

Игнат присвистнул, нагнулся, поднял ломик, покрутил в руках.

— Ну ты и наглец, Гришка. Прямо к командиру в контору ломиться. Или совсем ума лишился?

Гришку подняли с пола, скрутили руки за спину. Он дёргался, хрипел, глаза бегали из стороны в сторону:

— Не я! Клянусь Богом! Я просто… просто проходил мимо!

— С ломиком проходил? — усмехнулся я, зажигая свечу обратно. — Ночью? Мимо запертой конторы? Да ещё и за ручку подёргал — проверить, открыта ли?

— Я… я думал, там… инструмент забыл… — лепетал он, но слова звучали жалко и неубедительно.

— Заткнись, — отрезал Игнат, тряхнув его за ворот. — Не ври. Скажи лучше — один работал или кто помогал?