Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2

Глава 8

Зима наконец начала сдавать позиции. Солнце пригревало уже не по-зимнему — в полдень с крыш падали длинные сосульки, разбиваясь о промёрзшую землю с весёлым звоном. Снег оседал, покрывался ноздреватой коркой наста. По ночам мороз ещё трещал, но днём уже можно было работать, сняв рукавицы.

Но «Лисий хвост» не спал. Мы превратились в огромную, дымящую и лязгающую машину, работающую на человеческом упорстве и жадности. Тепляки гудели круглосуточно. Внутри, в густом пару, смешанном с запахом пота и махорки, люди вгрызались в оттаявшую землю, как черви в яблоко. Золото шло. Скупо, неохотно, но шло. Каждый вечер я ссыпал жёлтый песок в кожаные мешки, и этот звук был единственной музыкой, которая успокаивала мои нервы.

Я стоял на крыльце и смотрел, как артель копошится во дворе. Архип с помощниками волочил к кузнице очередную партию железа. Михей с топором на плече направлялся к лесу — дрова никогда не были лишними. Часовые на вышках меняли караул — теперь смены были по четыре часа, а не по шесть. Люди устали за зиму, нужно было беречь силы.

За эти месяцы «Лисий хвост» превратился из артельного посёлка в настоящую крепость. Частокол вырос ещё на аршин, бойницы прорезали через каждые три сажени. Внутри появились новые срубы — казармы для «волков», склад оружия, пороховой погреб, врытый в землю и обложенный дёрном. Если бы кто из местных старателей забрёл сюда случайно, он бы не поверил своим глазам.

Но главное — люди изменились. Те, кто пришёл сюда осенью оборванными батраками, теперь держались иначе. В их глазах горел азарт, смешанный с гордостью. Они знали цену себе. Знали, что выживают там, где другие сдохли бы от страха и голода.

За окном хрустнул снег. Я обернулся — в дверь входил Игнат. Лицо хмурое, в руке письмо.

— От Степана, — коротко сказал он, протягивая мне запечатанный конверт. — Прислал с Кремнем. Тот только что вернулся.

Я вскрыл печать. Почерк Степана был нервным, буквы прыгали по строчкам. Это меня насторожило — обычно он писал каллиграфически ровно, даже если излагал плохие новости.

'Андрей Петрович!

Пишу в спешке. Положение ухудшается. Рябов затих после зимы, но не потому, что сдался. Он перегруппировывается и бьёт туда, где мы слабее всего — по бюрократии.

Начались проблемы с разрешениями на новые участки. Горная контора требует дополнительные справки, печати, подписи. Те бумаги, что я подавал осенью и которые были практически готовы к утверждению, теперь «затерялись». Требуют подавать заново. А на новые подачи ставят препоны — то формат не тот, то гербовая бумага не той толщины, то печать не той конторы.

Но это ещё не всё. Пошли слухи — и я проверил их через своих людей — что готовится ревизия на «Лисий хвост». Официальная. Из Перми. Предлог — жалоба о незаконной добыче и самовольном захвате казённых земель. Кто жалобу подал, формально неизвестно, но мы оба знаем почерк Рябова.

Если комиссия приедет и начнёт копаться в бумагах, они могут докопаться до того, что ваша легенда — именно легенда. Никакого купца Воронова из Тобольска в архивах нет. Я проверял сам, когда мы с вами только начинали это дело. Тогда это казалось мелочью — кому придёт в голову копаться в метриках и записях за двадцать лет? Но сейчас… Сейчас Рябов именно это и делает. Он подключил людей в Тобольске. Они собираются поднять архивы, будут искать любые несоответствия.

Андрей Петрович, если они выявят, что вы самозванец, все ваши бумаги на участки станут ничтожными. Вас объявят мошенником. И тогда уже не Рябову, а самой власти будет законное право прийти и забрать всё. Вас с артелью выгонят, участки отберут, а если сопротивление окажете — пришлют роту солдат.

Я не пугаю. Я говорю как есть.

Выход один — легализоваться полностью. Мне нужно время и деньги. Много денег. В Тобольске есть люди, которые могут внести запись в старые метрические книги так, что ни один ревизор не отличит её от настоящей. Есть писари, которые подделают купеческие свидетельства с печатями и подписями давно умерших чиновников. Но это дорого. Очень дорого. И рискованно.

Если соглашаетесь — присылайте золото. Сколько сможете. Я найду людей, договорюсь, проконтролирую. Через два месяца вы станете купцом Вороновым не только на словах, но и по всем архивным записям с 1805 года. Комар носа не подточит.

Но медлить нельзя. Если ревизия выедет раньше, чем я всё устрою — всё рухнет.

Жду вашего решения.

Ваш Степан Захарович.

Кстати, Штольц тоже затих. Это плохой знак. Он что-то готовит.'

Я медленно опустил письмо на стол. В голове крутились мысли, как шестерни в часовом механизме.

— Ну? — спросил Игнат, видя моё лицо. — Плохие новости?

— Хуже некуда, — ответил я, подходя к окну. — Рябов… Гаврила Никитич оказался умнее, чем я думал. Он не полез драться в лоб, когда понял, что не по зубам. Он ударил туда, где я был беззащитен.

Игнат выругался сквозь зубы.

— Сука… Умный сука. Бумагами нас душить будет.

— Именно, — кивнул я. — Он понял, что пока мы в тайге, в своей крепости, нас не взять. Но стоит власти признать нас вне закона — и мы станем обычными бандитами. А бандитов вешают.

— И что делать будем?

— Делать будем то, что предлагает Степан. Полностью. Чтобы даже если сам царь приедет проверять — ни одной зацепки не нашёл.

Я вернулся к столу, достал из ящика кожаный мешок. Из него на стол выложил слитки золота. Жёлтые, тяжёлые, отлитые Архипом в наших формах. Всего четырнадцать штук. Результат последних месяцев добычи, которую мы ещё не отвезли в город.

— Вот, — сказал я. — Пусть берёт всё. И если мало — намоем ещё. Неделя работы — и будет ещё два-три слитка.

Игнат присвистнул.

— Это ж состояние, командир. На такие деньги можно три дома в Перми купить. Или имение…

— На эти деньги я куплю будущее, — перебил я. — Наше будущее. Потому что без него мы мёртвые. Его не крепость спасёт, не штуцеры. Его спасут бумаги. Правильные бумаги с правильными печатями.

Игнат кивнул.

— Когда везти?

— Как только Кремень отдохнёт.

Вечером, когда стемнело, я вышел проводить обоз. Игнат сидел на передних санях, рядом с ним — Кузьма с винтовкой на коленях. Сзади ещё двое саней с бойцами. Все были в белых маскхалатах, тихие, сосредоточенные.

— Если засада — прорывайтесь, не ввязывайтесь в бой. Золото довезти — главная задача. Старым путём не ходить. Только через брод и лесными тропами.

— Довезём, — коротко ответил Игнат. — Не в первый раз.

Ворота открылись. Обоз тихо выполз во тьму. Я смотрел им вслед, пока они не растворились в чернильной мгле леса.

Теперь оставалось только ждать.

Следующие дни прошли в напряжённом ожидании. Я занимался текущими делами — проверял добычу, инспектировал посты, планировал расширение шурфов. Но мысли постоянно возвращались к письму Степана.

Ревизия. Легализация. Тобольск.

Всё это казалось нереальным. Я, человек двадцать первого века, пытаюсь подделать документы девятнадцатого, чтобы доказать, что я — купец, родившийся до рождения моих реальных прадедов.

Абсурд. Но абсурд, который может спасти нам жизнь.

На четвертый день вернулся Игнат. Грязный, усталый, но довольный.

— Довезли, — доложил он, входя в контору и стряхивая снег. — Передал Степану золото. Он сразу к дьячку гонца отправил. Говорит, через неделю начнёт работу. А пока он сам справки готовит, людей находит.

— Проблемы в дороге были?

— Одна. У Гнилого болота видели чужих. Человека три-четыре, на лыжах. Издали шли, не подходили. Вроде как разведка. Мы не стали связываться — объехали стороной. Но это плохой знак, командир. Штольц снова активизируется.

— Весна близко, — кивнул я. — Он ждал зиму, копил силы, нас прощупывал. Теперь ударит.

Я подошёл к окну и рапахнул его. На улице уже откровенно капало с крыш. Проталины появились у южных стен срубов.

— Через месяц. Может, раньше. Как только дороги подсохнут и реки вскроются. Штольц — военный. Он не полезет по грязи и снегу. Он дождётся, когда можно будет вести обоз или большую колонну людей.

— Тогда что делаем? — спросил Игнат.

Я вернулся к столу, развернул карту местности.

— Готовимся. Укреплять не только лагерь, но и подступы. Рыть рвы, ставить частоколы на дальних подступах, минировать тропы. Превратить дорогу к лагерю в ад для любого, кто попытается пройти.

Игнат склонился над картой.

— Вот здесь, — я ткнул пальцем в узкое место между двух болот, — можно поставить завал. Настоящий, каменный. Придётся недели две работать, но оно того стоит. Если они пойдут этим путём, мы их задержим на сутки. А сутки — это время для манёвра.

— А если они пойдут другим путём?

— Других путей два. Один — через Змеиный лог. Там мы можем устроить засаду. Второй — через Чёртов овраг. Там уже стоят наши мины. Если они попытаются пройти — взлетят на воздух.

Игнат кивнул, запоминая.

— Хорошо. Начнём завтра.

— Начнёте сегодня, — поправил я. — Времени мало. И ещё… — я выпрямился, глядя ему в глаза. — Готовь группу. Большую. Человек пятнадцать.

— Куда? — удивился он. — Ты же говорил, большие вылазки опасно.

— Мы идем не на вылазку. Мы идем на охоту. Если этот обоз существует, он не дойдет до Штольца. Мы разобьем его в пух и прах еще по пути.

Игнат хищно улыбнулся.

— Вот это разговор, командир.

Работа закипела. Артель разделилась на бригады. Одна — под руководством Михея — рубила лес и таскала камни для завала. Вторая — под командованием Архипа — ковала новые наконечники для кольев, скобы, цепи. Третья — «волки» Игната — устанавливала растяжки и мины на дальних подступах.

Я лично контролировал всё. Проверял каждую мину, каждый завал. Ошибка могла стоить жизни.

Однажды вечером, когда я возвращался с очередной инспекции, меня догнал Елизар.

— Андрей Петрович, — начал он осторожно, — народ говорит… Боятся они. Говорят, что война скоро будет. Большая война. И многие не выживут.

Я остановился, посмотрел на старика.

— И ты что им говоришь?

— Я говорю — правда. Война будет. Но мы готовы. И Бог с нами.

— Правильно говоришь, — кивнул я. — Не надо врать людям. Пусть знают правду. Но пусть знают и другое — если мы проиграем, нас всех вырежут. Рябов пощады не даст. Штольц — тем более. Так что выбор простой: или победа, или смерть.

Елизар вздохнул.

— Жестокий выбор.

— Но честный.

На следующий день я собрал всю артель на плацу. В свете факелов лица казались высеченными из камня и в глазах читался страх. Животный страх перед тем, чего они не могли контролировать.

— Слушайте меня! — мой голос звенел на морозе. — До меня дошли слухи, что вы дрожите, как бабы на базаре. «Страшно!», «Убьют!».

Я прошелся перед строем, заглядывая в глаза каждому.

— Да, у Штольца может появиться подкрепление. Да, Рябов купил половину чиновников в губернии. Да, нас хотят раздавить. Но знаете, почему они это делают?

Я выдержал паузу.

— Потому что они нас боятся! Они боятся нас больше, чем мы их! Рябов тратит последние деньги, залезает в долги, чтобы нанять солдат. Почему? Потому что он знает: если он не уничтожит нас сейчас, весной мы станем хозяевами этой тайги. Мы уже взяли у него золото. Мы разбили его отряды. Мы выжили там, где другие сдохли бы.

Я выхватил из кармана самодельную гранату — тяжелый, чугунный шар.

— У них наёмники? А у нас — вот это! У них наемники за деньги? А у нас — артельщики за свою долю! Кто из вас хочет вернуться в грязь? Кто хочет снова гнуть спину на рябовских ворюг за копейки?

— Никто! — рявкнул Кузьма из заднего ряда.

— Тогда хватит скулить! С обозом разберемся. Чиновников перекупим или обманем. А Штольца я лично вздерну на воротах. Но для этого мне нужны мужики, а не тряпки. Работаем! Золото само себя не помоет, а мины сами себя не отольют!

Строй загудел. Страх не ушел, но сменился злостью. А злость — это топливо, на котором можно ехать долго.

Март на Урале — это не весна. Это грязная, мокрая, чавкающая агония зимы.

Снег, который ещё неделю назад держал человека, превратился в предательскую кашу. Сверху — вода, снизу — лёд, а посередине — зернистое месиво, в котором вязнешь по колено. Дороги умерли. Тракт, по которому мы гоняли обозы, стал руслом грязной реки. Тайга затихла, затаилась, слушая, как лопается лед на реках и как шумят ручьи, подмывая корни вековых елей.

Мы оказались в изоляции. Штольц со своими наёмниками застрял на заимке — обоз по такой грязи не протащишь, увязнут по ступицы. Мы застряли в «Лисьем хвосте». Война встала на паузу.

Но это была обманчивая тишина. Потому что настоящая битва сейчас шла не здесь, среди сырых елей, а в душных кабинетах города, за сотни верст отсюда. Там, где оружием были не штуцеры и гранаты, а гусиные перья, сургуч и ассигнации.

Степан стал моим генералом на этом фронте.

Связь с городом держалась на честном слове и выносливости наших лошадей. Раз в неделю, рискуя свернуть шею на размытых склонах, прорывался гонец — обычно Кремень или Фома. Они привозили почту, от которой пахло табаком, чернилами и городской тревогой.

Я читал эти письма по ночам, при свете лучины, и у меня волосы шевелились на затылке.

Это был танец с саблями на краю пропасти. Рябов, поняв, что силой нас быстро не взять, включил свой главный ресурс — связи. Он бомбардировал канцелярию губернатора жалобами. Он поднял старые векселя. Он нашел какого-то дальнего родственника настоящего владельца земель, на которых мы стояли, и пытался оспорить права через суд.

Степан отбивался, как дьявол.

«Андрей Петрович, — писал он в начале месяца. — Вчера был дождь и в архиве Горной конторы „случайно“ прохудилась крыша. Залило именно ту полку, где лежали жалобы на вашу артель. Писарь, который за это отвечал, внезапно купил себе новый дом в соседней губернии и уволился. Рябов в бешенстве, топал ногами так, что люстра тряслась».

Через три дня — новое донесение:

«Рябов зашел с козырей. Привезли ревизора из Екатеринбурга. Человек желчный, дотошный, взяток не берет — идейный служака. Рябов подсунул ему ведомости, где указано, что вы якобы укрываете беглых каторжников. Ревизор готовит предписание на обыск с участием жандармов. Я нашел подход к его секретарю. Оказывается, секретарь страсть как любит преферанс и крупно проигрался. Я выкупил его долг. Завтра ревизору „случайно“ попадет на стол папка с компроматом на самого Рябова — о сокрытии доходов с дальних приисков. Посмотрим, кто кого».

Я читал и понимал: Степан не просто юрист. Он паук, плетущий сеть, которая должна удержать падающий камень. Но каждый его шаг стоил денег.

Золото таяло.

— Опять? — хмуро спросил Игнат, глядя, как я отсчитываю слитки на столе.

За окном барабанил дождь со снегом. В конторе было сыро, дрова в печи шипели, не желая разгораться.

— Опять, Игнат. Секретарь ревизора стоит дорого. Подделка метрик — еще дороже. А молчание архивариуса — вообще на вес золота.

Игнат сплюнул в угол.

— Лучше бы мы на эти деньги еще пудов десять пороха купили.

— Порох не спасет, если сюда придет рота солдат с официальным предписанием губернатора, — отрезал я, укладывая тяжелые желтые бруски в седельную сумку. — Ты пойми, голова садовая. Пока мы для власти — «спорные старатели», нас можно терпеть. Как только нас признают «самозванцами и разбойниками» — нас давить будут не наемники Штольца, а регулярная армия. И тогда твои штуцеры нам помогут только застрелиться, чтобы на каторгу не идти.

Игнат промолчал. Он был солдатом. Он понимал прямую угрозу — штык, пулю, саблю. Бюрократическая петля была для него чем-то далеким и непонятным, но оттого еще более жутким.

— Кто поедет? — спросил он наконец.

— Фома. Он легкий, лошадь под ним меньше вязнет. И он тропы знает, где грязь не такая глубокая.

Фома уехал в ночь, увозя в седельных сумках наш месячный заработок. Я смотрел ему вслед и молился всем богам — и старым, и новым, и тем, в которых верил Елизар, — чтобы конь не подвел.

Следующие две недели тянулись, как жилы из раны.

В лагере царило уныние. Грязь была везде. Она проникала в сапоги, в еду, в мысли. Люди устали сидеть взаперти. Работать в тепляках становилось невыносимо — влажность снаружи и пар внутри создавали эффект парилки. Золото шло, но вяло.

Чтобы занять людей и не дать им сойти с ума от безделья и страха, я гонял их на стройку.

— Копать! — орал я, стоя под дождем в промокшем плаще. — Рвы глубже! Стенки укреплять плетнем!

Мы превращали подступы к лагерю в полосу препятствий. Грязь играла нам на руку. Я приказал срыть дерн на склонах у дороги, превратив их в глиняные катки. Если Штольц сунется сюда сейчас — его люди будут скатываться вниз, как кегли.

Архип в кузнице творил чудеса из обломков железа.

— Глянь, Петрович, — он протянул мне странную конструкцию: короткую трубу, заглушенную с одного конца, набитую гвоздями и порохом. — Я тут подумал… Если эту штуку в грязь закопать, а сверху дощечку с капсюлем… Наступит супостат — и ноги нет.

— Мина нажимного действия, — кивнул я. — Молодец, Архип. Только капсюль от сырости береги. Воском заливай.

Мы готовились убивать. Но все это время я ждал вестей от Степана.

К концу месяца напряжение достигло пика. Фома задерживался. Три дня. Четыре.

Елизар ходил чернее тучи.

— Пропал парень, — шептал он, крестясь на икону в углу. — Сгинул в трясине. Или перехватили его ироды.

— Типун тебе на язык, старый, — огрызался я, хотя сам не спал третью ночь. — Фома в воде не тонет.

На пятый день, когда надежда уже начала угасать, часовой на вышке закричал. Не ударил в рельс — именно закричал, срывая голос:

— Едет! Едет кто-то!

Я выскочил на крыльцо, забыв накинуть тулуп.

По дороге, которая больше напоминала черное болото, медленно брела лошадь. Она шаталась. Всадник лежал на шее животного, обхватив ее руками. Весь — с головы до ног — он был покрыт коркой засохшей грязи, словно голем, восставший из глины.

Мы подбежали, подхватили лошадь под уздцы. Всадник сполз мне на руки.

Это был Фома. Живой.

— Доехал… — прохрипел он, сплевывая грязь. — Андрей Петрович… Доехал…

— Живой, чертяка! — Игнат хлопал его по спине, чуть не плача. — В баню его! Живо! Марфа, сбитень грей!

— Погоди… — Фома дрожащей рукой полез за пазуху. — Сначала… бумаги… Степан велел… лично в руки… Сказал — жизнь наша там.

Он вытащил пакет, замотанный в промасленную тряпицу, потом в кожу, потом еще в слой ткани. Сухой. Совершенно сухой.

Я схватил пакет. Руки дрожали.

— Игнат, займись Фомой. Лошадь выходить. Всем — по чарке за здоровье гонца!

Я влетел в контору, запер дверь на засов. Сердце колотилось где-то в горле.

Развернул тряпицу. Там лежал плотный конверт с сургучной печатью. И еще один, поменьше.

Я вскрыл большой конверт.

На стол выпал лист плотной, желтоватой гербовой бумаги. Сверху — двуглавый орел. Внизу — подписи, завитушки, печати. Синие, красные, сургучные.

Я вчитывался в текст, написанный каллиграфическим почерком с «ятями»:

'Свидетельство.

Дано сие сыну купца второй гильдии города Тобольска, Петру Игнатьевичу Воронову, в том, что сын его, Андрей Петрович Воронов, 1798 года рождения, состоит в законном купеческом звании, в подушной оклад не записан, рекрутской повинности не подлежит, и имеет право на ведение торговых и промышленных дел по всей Российской Империи…'

Дальше шли ссылки на метрические книги Тобольской духовной консистории за 1798 год, номера записей, подписи архивариусов, свидетелей…

Я провел пальцем по печати. Она была настоящей. Или сделанной так гениально, что даже сам Господь Бог не отличил бы ее от настоящей.

Степан сделал это.

Он не просто купил бумажку. Он создал мне прошлое. Он вписал меня в историю этого мира так прочно, что выдрать меня оттуда можно было только вместе с архивом.

Я был больше не пришлый бродяга. Не «Иван, родства не помнящий». Я был Андрей Петрович Воронов, потомственный купец. Мои права на землю, на добычу, на ношение оружия теперь были железобетонными.

Если завтра сюда приедет ревизор, я ткну ему в нос эту бумагу, и он будет вынужден взять под козырек.

Я выдохнул, чувствуя, как с плеч свалилась гора размером с Уральский хребет. Ноги ослабли, я плюхнулся на лавку.

Взгляд упал на второй конверт. Маленький. Записка от Степана.

Я развернул его.

Там не было длинных отчетов о подкупе секретарей и спаивании архивариусов. Не было жалоб на трудности.

Там было всего три строчки, написанные быстрым, деловым почерком моего гениального стряпчего:

'Андрей Петрович Воронов — истинный сын купца Тобольской гильдии. Все архивы подчищены и исправлены. Комар носа не подточит.

К уплате: 120 рублей серебром (долг закрыт из присланного).'

Я рассмеялся. Громко, нервно, до слез.