Золотой отсвет счастья

4

Глаза Кинкейда сверкнули.

— А почему я должен верить тебе, англичанка?

— А почему я должна верить тебе? — в тон ему ответила Бесс.

Гроза все бушевала, сотрясались стены конюшни. Но даже бесконечные молнии — то огненно-красные, то серебристо-голубые — не несли в себе того накала, который, внешне незаметный, поселился сейчас в камере пленника. Бесс судорожно сглотнула, стараясь крепко держать фонарь. Она не могла позволить себе, чтобы Кинкейд заметил ее волнение. Перед ней был грозный противник. Одним ударом этот громила мог убить ее; ручищи с длинными, жесткими пальцами, сомкнувшись на горле, в два счета лишили бы ее жизни. Она не успела бы и крикнуть. А ведь у него есть веские причины желать ее смерти: она высекла его, как скотину, она унизила его, оскорбила каждую частичку человеческого достоинства..

Но в глубине души Бесс почему-то знала, что Кинкейд ничего ей не сделает. Несмотря на жесткий взгляд, на грубые манеры.

— Где гарантии, что я действительно получу свободу, если соглашусь ехать с тобой в Панаму?

Из его голоса вдруг исчезли нотки сарказма, на какое-то мгновение даже смягчились черты.

Бесс вдруг увидела, что он давно небрит — щетина густо покрывала щеки и подбородок. Его руки, грудь были в сплошных золотистых завитках. Золото должен искать вот такой золотистый человек, мелькнуло у Бесс. Кинкейд взъерошил волосы. Блеснула серебряная серьга в ухе.

— Ты выглядишь, как настоящий пират, — неожиданно для себя вдруг молвила Бесс.

— А ты выглядишь, как настоящая развратница. Бесс вспыхнула, но не от стыда, а от гнева.

— Вероятно, внешний вид не всегда соответствует внутреннему содержанию, — подавляя негодование, сказала она. — Мне нужны только твоя сноровка и сила, и ничего более.

Кинкейд оскалился в усмешке.

— Вот и прекрасно. Как бы ты ни была сложена, меня не интересуют бабы, возомнившие себя мужиками.

Бесс вся подобралась, чтобы не взорваться.

— Правда ли все, что говорят о тебе? — потребовала она ответа. — Правда ли, что ты хладнокровный и жестокий убийца?

Кинкейд недобро сузил глаза.

— Я убивал тех, кто заслуживал смерти. — Голос его стал резким. — А, возможно, и тех, кто не заслуживал. Но это были солдаты. Английские солдаты. Я убивал их в бою.

— Не об этом я спрашиваю.

— Ночами я сплю крепко, — уклончиво сказал Кинкейд.

— Значит, ты считаешь себя профессиональным солдатом…

— К чему кривить душой? — пожал он плечами. — Я работаю на тех, кто мне платит. И свое дело я знаю.

— Я уже сказала, что заплачу тебе.

— Нет, этого недостаточно. Если я соглашаюсь отправиться с тобой на «увеселительную» прогулку и если в результате сокровища будут найдены — половина моя.

Бесс одеревенела.

— Послушай, мы ведь не из-за поросенка торгуемся. Повторяю, ты получаешь свободу и деньги, которых тебе будет достаточно, чтобы жить достойно.

— А я повторяю тебе, что половина сокровищ — моя. Иначе ищи себе дураков в другом месте.

— Мои шансы найти другого спутника для путешествия в Панаму несоизмеримо выше твоих шансов найти другую женщину, которая предложит тебе нечто подобное, — парировала она.

— Признаю твою правоту! — засмеялся Кинкейд. — Должен заметить, что каких только баб на белом свете я ни встречал, такую желчную особу вижу впервые.

— Короче — ты получаешь волю и четвертую часть сокровищ.

— Третью часть, — возразил он. — И письменную гарантию моей свободы.

— Решено, — согласилась Бесс.

Для подтверждения сделки она протянула ему руку. Рукопожатие его было железным. Бесс попыталась воззвать к своему особому дару, чтобы узнать мысли этого человека. Она прислушивалась к внутреннему голосу, сосредотачивалась, но ничего не получалось.

— Сделка, достойная самого дьявола, — сказал он, и действительно что-то сатанинское мелькнуло в его глазах. — А почему ты думаешь, что я, в конце концов, не перережу тебе глотку и не уведу твои сокровища?

Высвобождая руку из его ладони, Бесс выдавила улыбку.

— Пока золото не найдено, тебя будет сдерживать жадность. А потом…

— Так-так! И что же потом? — наступал Кинкейд. — Потом, наверное, надо будет тебя стукнуть и забрать себе все золотишко.

— Или мне надо будет во сне прикончить тебя, — подхватила Бесс. — Но ни ты, ни я не сделаем этого. Панама в руках испанцев, нам обоим придется там несладко. А уж когда мы доберемся до английских владений, у тебя не будет необходимости грабить меня. Денег твоих хватит тебе на всю жизнь. Честных денег. Они позволят приобрести то, чего ты никогда не имел…

Лицо Кинкейда окаменело. Бесс понимала, что ходит сейчас по острию ножа, однако только этим можно было задеть Кинкейда за живое.

— …Добрую репутацию, уверенность, покой — и землю, которую никто уже у тебя не отнимет. Мэриленд — прекрасный край, чтобы начать новую жизнь.

— Я хочу, чтобы с меня сняли цепи.

Это не была просьба. Это был приказ. Бесс кивнула.

— Ты можешь ходить по всему поместью. Но моих владений пока не покидать! А то почти все соседи считают, что ты слишком опасен, чтобы жить на белом свете.

— Мне нужна нормальная одежда и оружие.

— Одежду ты получишь. Оружие подождет до отъезда в Панаму. Я полагаю, с нами поедут еще шесть человек. Ты будешь…

— Ну, нет. Только ты и я. Тайком провозить к испанцам целое войско? Нет уж, увольте. Команду мы наберем на месте. А до Панамы — вдвоем. И ты никому не скажешь, куда и зачем мы отправляемся. Поняла? Никому и ничего. Ни слова.

— Почему? — спросила Бесс.

Сама она прекрасно понимала, что болтать о своих планах глупо и опасно, но ей было важно, чтобы Кинкейд продолжал говорить. Так она могла бы побольше узнать о нем, разобраться в его мыслях. Уж если она собирается доверить этому человеку свою жизнь, свое состояние, придется…

— Если ты настолько глупа, чтобы не понимать очевидных вещей, боюсь, дни твои кончатся печально, — резко сказал Кинкейд. Он потряс закованными руками. — Я повторяю, пусть меня освободят. Тогда можно будет дальше обсуждать твой безумный план.

Бесс взглянула ему в лицо.

— Вот еще что, шотландец. Я хочу, чтобы моя лошадь была возвращена. Она мне дорога, и пока ее нет в этой конюшне, я в Панаму не еду.

— Насчет лошади я уже все сказал. Спрашивай теперь у «госпожи» Поллот.

— Нет, Кинкейд, — решительно возразила Бесс. — Ты ограбил меня, ты и вернешь Джинджер.

Кинкейд сжал губы.

— Вот оно что. Испытание. Вероятно, мне следует из кожи вон вылезти. Но что я могу сделать, если ты не велела покидать поместье?

— Я поеду с тобой. — Бесс повернулась, чтобы уйти, но потом все же произнесла: — И предупреждаю, если ты предашь меня, я пристрелю тебя, как бешеную собаку.

— Хорошо сказано, красотка.

— Не хочу, чтобы ты недооценивал меня, — добавила Бесс.

Кинкейд помедлил с ответом, и Бесс вдруг услышала, что дождь все еще барабанит по крыше.

— Как можно? — иронически сказал он.

— Сегодня же охрана будет снята. Тебя освободят. Где ты будешь жить, определим утром. Весь завтрашний день можешь отдыхать. После этого мы отправимся за моей лошадью.

Кинкейд с издевкой ответил:

— Слушаюсь! Одно ваше слово, госпожа хозяйка. Кивком головы Бесс прервала его и пошла к двери.

И тут он услышал ее легкий смешок, который больно уколол его гордость.

Черт бы побрал эту бабу! Надо же, какая цаца, про себя бранился Кинкейд. Его исполосованная спина все еще болела. Такого унижения он ей никогда не простит. Он всегда платит обидчику сполна. И неважно, в штанах он или в юбке. Он ей отомстит!

Ну, дела! Кинкейд все не мог успокоиться. Конечно, сам черт не позавидовал бы такой сделке. Но отыщут они клад или нет, ясно одно: подневольным батраком он больше не будет. Никто больше не посмеет подвергнуть его телесному наказанию. Он будет свободен. Чего бы это ни стоило… А боль и унижения пусть переживают теперь другие.

Кинкейд хранил гробовое молчание, когда стража пришла снять с него оковы. Звякнули, упав на пол, цепи, Кинкейд решительно отодвинул часовых и быстро вышел из «камеры».

На улице хлестал ливень. Ворчал гром. Вспыхивали молнии. Сорванные с деревьев листья ветер хороводил по двору. Под ногами хлюпали лужи, неслись потоками грязные ручьи. Но Кинкейду не было дела до этого. Не заметил он, и как мгновенно промокла его одежда. Он поднял лицо к небу. Дождь остужал голову, приводил в порядок мысли. Кинкейд вдохнул полной грудью, вкушая терпкие и сладкие ароматы хвои, влажной земли, морского ветра.

От скотного двора тянуло навозом, домашними животными, сеном… Это вызвало целый поток бессвязных воспоминаний… Детство… Шотландия… Одиночество Ирландия… Франция… Америка… В дождь скотный двор везде пахнет одинаково. Слава Богу, что сейчас он видит только огонь небесный, слава Богу, не горят дома… Слава Богу, он слышит только звуки грозы, слава Богу, не вопит истошно скотина, не кричат в истерике женщины.

Сколько ребятишек учились складывать, прибавляя на пальчиках очередную украденную лошадь… или отнимать, не досчитавшись одного из своих близких… Все это было в его детстве! Дождь, грязь, смерть…

А потом годы наемничества… Служи тому, кто платит, шагай в палящий зной, ползай по грязи, рули направо и налево, плавай в потоках крови, продирайся сквозь джунгли… Это нельзя было назвать ни честным боем, ни справедливой войной, ни открытым поединком.

Его нанимали для участия в жестоких набегах. Что он помнит? Темные, дождливые ночи. Испуганные стада. Выстрелы. Стужа. Обмороженные ноги. И голод. Голод одуряющий, такой, что приходилось есть и крыс.

Наверное, когда-то и у него была мать. Но никто ее не знал, никто не видел. Только однажды женщина по имени Фиона была с ним добра и ласкова. Она выхаживала его, еще совсем маленького, когда; он страдал от страшной загноившейся раны на ноге. Было ему в ту зиму лет шесть… или пять.

В сильный снегопад Фиона, увидев на обочине дороги детскую фигурку, содрогнулась и остановилась. Не первой молодости, да и не красавица, была она полковой прачкой. Стоит ли говорить, скольким мужчинам она принадлежала, на скольких войнах побывала. Но именно Фиона заметила в снегу щуплое тельце. Жизнь уже едва теплилась в нем. Он был измучен лихорадкой и болью. Фиона подобрала его и принесла в лагерь. Она нянчилась с ним, кормила его с ложечки, она называла его своим малышом.

Тяжелая стояла зима. Солдатам деньги выдавали редко, а то и не выдавали вовсе, кормили скудно, частенько приходилось голодать. Кинкейд отлично: помнит ту суровую, бесконечную зиму. Но ни стужа, ни война не пугали его тогда. У него была Фиона, очаг, горячий обед.

Но проснувшись однажды утром, он увидел, что Фионы нет. Она ушла, испарилась, не оставив на прощанье ни доброго слова, ни одеяла, ни миски, ни корки хлеба.

В то утро кончилось его детство. Он больше не нуждался в женской заботе и ласке.

В семь лет он первый раз зарезал человека. Вот в такую же ночь. То был солдат, приютивший у себя в палатке голодного, оборванного мальчишку. Как же Кинкейд был сначала благодарен ему! Но вояка скоро потребовал за свою «доброту» плату «натурой». Кинкейд же готов был умереть, чем согласиться на эту мерзость. Тогда негодяй погнался за ним по дороге, догнал его, принялся рвать одежду, но мальчик сумел защитить себя, выхватив у солдата нож. Уйдут ли когда-нибудь эти воспоминания?

Вдруг молния ударила в огромный старый дуб, стоявший за околицей. Вспыхнул огонь, и тяжелая ветка в полметра толщиной грохнулась вниз. Кинкейд отвернулся и пошел прочь от жилых построек. Ему надо было все обдумать. Для этого требовалось одиночество. Черное небо рассекла еще одна вспышка, и в это мгновение Кинкейд заметил стоявшую на парадном крыльце фигуру в длинном плаще. Это была сама Элизабет Беннет, и она смотрела прямо на него.

Кинкейд тихо выругался. Станет ли нормальная женщина стоять под дождем, да еще в такую страшную грозу? Она что, не боится молний? Она что, не боится схватить воспаление легких?

— Таких я еще не видал, — пробормотал он себе под нос. — Клянусь, не встречались мне такие же отчаянные, как я сам.

Он помедлил немного, надеясь при следующей вспышке получше рассмотреть фигуру на крыльце. Но когда молния сверкнула вновь, никого уже не было.

Кинкейд двинулся навстречу дождю и ветру.

На заре он был уже в нескольких милях от поместья «Дар судьбы». Он держал путь на юг; дорога шла по высокому берегу залива. Кинкейд понимал, что ему дорого придется заплатить за этот уход, тем более что он снова «одолжил» у госпожи Беннет лошадь. Но если этой безумной англичанке так неймется получить назад свою любимую кобылу, пусть попереживает немного. Без особого, с глазу на глаз, разговора с Джоан Поллот вряд ли поиски будут успешными. А уж в присутствии «ее высокородия госпожи Беннет» бывалая Джоан будет молчать как рыба.

Искушение махнуть на все рукой и рвануть из Мэриленда куда подальше было велико. Он был уверен, что не пропадет и не попадется. Но эта чертова сделка с хозяйкой поместья тоже не давала покоя. Богатый землевладелец может смело смотреть в глаза любому аристократу. Уж если и драться насмерть за что-либо, то за землю. Кроме того… кроме того, он никогда не нарушал данного слова, ни в детстве, ни в юности, сдержит его и сейчас.

Деревушка Онэнкок находилась в южной части полуострова. Кинкейд лишь однажды бывал в этих краях, однако заблудиться он не боялся, так как полоска суши сужалась здесь всего до нескольких миль. Он не сомневался, что найдет дорогу.

Лошадь его шла проворной рысью. Кинкейд, правда, старался избегать дорог, проходивших около жилых домов. Он понимал, что весть о его очередном побеге распространится очень быстро, поэтому спешил незаметно добраться до «госпожи» Поллот, пока она не подготовилась к его визиту. Первую ночь своего путешествия Кинкейд провел в сарае на маленькой ферме, где куры обеспечили ему неплохой завтрак. Второй раз он остановился в гостинице «Петушиный гребень», заведении более чем сомнительном. Здесь, правда, ему было не до ночевки. За столом шла игра в кости. У Кинкейда в карманах было пусто, поэтому ему непременно требовалось выиграть. Начал он осторожно и в первом же круге обставил всех. Один из игроков, краснорожий фермер разорался, потребовал повторить игру. Короче, в следующие полчаса Кинкейд проиграл одну монету, но выиграл шесть. Страсти разгорались. Однако когда в карманах Кинкейда оказалась неплохая горсть серебра, он остановился, заказал себе плотный ужин, а всей братве — по кружке пива.

Хозяин гостиницы лебезил перед ним, сулил мягкую и чистую постель. Но Кинкейд знавал слишком многих, кто решился заночевать в подозрительном месте, да так и не проснулся утром. Потому покинув заведение и намеренно покружив по лесным дорогам, он нашел уютное лежбище у подножия старого кедра.

К полудню Кинкейд был уже на въезде в Онэнкок. Еще несколько минут занял путь к домику «госпожи» Поллот, стоявшему на отшибе. Привязав лошадь в густых зарослях, Кинкейд подкрался к дому и затаился в кустах прямо напротив крыльца.

Спустя час в дверях появилась заспанная Джоан. Облачена она была лишь в корсет и потрепанную юбчонку. Ее кудрявая шевелюра была неприбрана, ноги босы, а припухшие глаза красны. Она плеснула воды в ведерко и стала умываться. В этот момент Кинкейд и подошел к ней.

— Здравствуй, красавица, — протянул он. — Что-то ты заспалась сегодня, а?

Глаза Джоан округлились. Она вздрогнула, уронила ведро, вода полилась ей прямо на ноги. Однако испуг ее был недолгим. В следующую же минуту она уперла руки в свои крутые бедра и заявила решительно:

— Вали отсюда, Кинкейд.

— Ну, разве так встречают друзей, с которыми столько пережито?

Джоан метнулась к дому, но Кинкейд опередил ее. Он загнал девицу в угол, припер ее к стенке и, ухмыляясь, стал смотреть прямо в лицо.

— Чтоб ты сдох, — зашипела она. — Ты навел на меня шерифа, ты, белобрысый сукин сын.

— Нет, голубушка, этого не было. Напротив, ты подставила меня, чтобы получить награду.

Ответом ее была грязная брань.

— Ну, Джоан, так не годится, — спокойно молвил Кинкейд. — Разве дамам позволительны такие речи?

— Я думала, тебя повесят. Я так надеялась, что тебя повесят… Чего ты хочешь от меня? Зачем явился?

Кинкейд обхватил ее и привлек к себе.

— Джоан, Джоан, — заворковал он. — Ты думаешь, можно мое желание выразить словами?

— Да от тебя одни неприятности!

Он провел рукой по ее многочисленным округлостям.

— Красавица, как же больно слышать такие слова! Но разве ты позабыла, как сладко нам было с тобой?

— Я не связываюсь с пиратами и бандитами, — поджала губы девица. — Я честная проститутка.

Он медленно провел большим пальцем по ее пухлым губкам.

— Этот ротик так и просится на поцелуй, — тихо, нараспев произнес Кинкейд. — А я ведь скучал без тебя.

Джоан хмыкнула, нахмурилась, огляделась по сторонам, не видит ли их кто.

— Ладно, заходи, — неохотно бросила она. — Пока никого нет кругом.

Насмешливо поклонившись, Кинкейд вошел.

— О, какие запахи! Уж не бекон ли?

Джоан быстро задернула занавески на кухне, потом накинула платьишко, бывшее когда-то ярко-желтым.

— Мог бы и отвернуться, когда женщина одевается, — заметила она.

— А мне нравится смотреть на тебя.

На ее круглых щечках вспыхнул румянец, а в глазах появился озорной огонек.

— Да будет тебе, — отмахнулась Джоан. — Ты всегда так сладко поешь, когда тебе что-то нужно. — Она вдруг нахмурилась. — Небось, в карманах опять ветер, а ты вот беспокоишь меня, зная прекрасно, что я всего лишь бедная девушка, с трудом зарабатывающая себе на хлеб.

— А вот и нет! — возразил Кинкейд и бросил ей серебряную монетку.

Джоан на лету поймала ее, попробовала на зуб, опасаясь подделки, после чего денежка скрылась в глубинах ее корсета.

— Ну, за одну монетку не больно-то много товару купишь, — сказала она, зазывно улыбаясь.

— Для начала мне нужен завтрак. Хороший, сытный завтрак. Я умираю с голоду.

— Мужики такие ненасытные, — пропела Джоан. — То завтрак им подай, то еще что-нибудь…

Она сняла с крючка шерстяную юбку, через голову натянула ее, потом повязала бело-голубой полосатый фартук. У ног ее крутилась трехцветная кошка, но Джоан отпихнула ее. Сунув ноги в мягкие домашние мокасины, она подошла к зеркалу, где завершила утренний туалет, причесавшись с помощью пятерни и покрыв голову чепцом.

Кинкейд подошел к плите, перевернул жарившийся бекон. Приоткрыв дверцу печурки, он увидел там румяные пышные булочки. Не мешкая, он снял противень с углей.

— А не найдется ли у тебя доброго напитка, чтобы устроить настоящее пиршество? — спросил Кинкейд.

Джоан указала на бочонок, стоявший на трехногом табурете в углу кухни.

— Забыл, где что лежит?

— Не нужно было, кошечка, так тщательно одеваться ради меня, — заметил он игриво. — Ты нравишься мне и без…

— Ну-ну, разговорился! — притворно строго прервала его Джоан, поднимая на руки кошку. Почувствовав ласку, животное громко замурлыкало. — Совсем уже стыд потерял! Солнце еще высоко в небе.

— Не затевай своих игр, Джоан Поллот, — улыбнулся Кинкейд. — Сколько недель этой зимой мы провели с тобой в постели, прежде чем ты продала меня за награду?

Он говорил нарочито легкомысленным тоном. Девица бросила кошку и вытерла руки о фартук.

— Ничего подобного. Шерифу я тебя не выдавала. Он сам явился ко мне, начал задавать хитрые вопросы, запутал меня… А разве не я лечила твои раны, когда ты был едва жив? Разве не я приняла тебя ласково и щедро? Разве не я кормила-поила тебя? А ешь ты, кстати, за троих…

— Все верно. Но за это я заплатил тебе — помнишь ту гнедую кобылу? Славная скотина. За нее твой дом можно трижды купить.

— Ну-у — Джоан закусила губу. — Вообще, с тобой было не так уж плохо. Ты, правда, всех других мужиков разогнал, но… — Она улыбнулась, показав мелкие белые зубки. — Ты мужчина, созданный покорять женщин.

Кинкейд про себя усмехнулся. Джоан Поллот была точь-в-точь как ее кошка. Погладишь ее, приласкаешь — мурлычет и жмурится, встряхнешь — шипит и когти показывает.

— Нет, девочка моя. Это твоя красота и очарование разжигают во мне страсть. Придя в твой дом, я был невинным юнцом, но с тех пор…

— Ну, запел! — хихикнула Джоан. — Ну, болтливый плут! Да ты монашенку в грех похоти введешь!

Кинкейд поставил на обшарпанный стол поднос с булочками, Джоан подала жареный бекон; прихватив фартуком, чтобы не обжечься, она притащила большую миску кукурузной каши, потом достала оловянные тарелки и чашки из буфета, положила ложки, ножи. На столе уже красовались две баночки — одна с медом, другая с клубничным вареньем.

— Только масла нет, — развела руками Джоан, — два дня уж как все вышло. А в лавку к вдове Белл я так и не выбралась.

— Да все просто чудесно, — успокоил ее Кинкейд, намазывая булочки. — Ты воистину сладкая женщина, — сказал он, ласково поглаживая ей руку. — Я скучал без тебя, Джоан. И это не пустые слова. Но пришел я сюда из-за той самой гнедой кобылки.

— О ней уже все спрашивали! — вскинулась Джоан. — И я повторяю, что в глаза не видела ее.

— Ну, положим, ты ее видела и быстро смекнула, что к чему. Но я-то хочу знать, кому ты ее продала.

— А это была моя кобыла! Ты вместо денег оставил мне ее! Я не воровка. Я не стану совать голову в петлю ради…

— И не надо, — успокоил ее Кинкейд. — Ты ни в чем не виновата. Просто хозяйка той кобылки, некая Беннет, предлагает за нее неплохое вознаграждение, — слукавил он.

— Что, больше, чем стоит сама лошадь?

— Да уж не меньше, чтобы ты не один год в шелковом белье щеголяла.

— Ну и дела, — задумалась Джоан. — Нет, ей-богу, ничего я не знаю об этой скотине, в глаза ее не видела. На Библии могу перед судом поклясться. Да, я жалкая, презренная проститутка, но я работаю честно.

— Ты расчетлива и хитра, Джоан, — покачал головой Кинкейд. — Слишком расчетлива, чтобы упустить пару серебряных монет. Рано или поздно кобылка-то найдется, и тот, кто сообщит этой Беннет о том, где ее лошадь, кое-что получит. Вот и все.

— Если это буду я, шериф сразу выяснит, и меня пове…

— Вздор! — перебил ее Кинкейд. — Ты вообще ничего плохого не делала. Ты просто взяла плату за постой с проезжего джентльмена.

— Кто же это поверит, что ты — джентльмен? — фыркнула Джоан. Кинкейд усадил ее к себе на колени и звучно чмокнул.

— Думаю, такая леди, как ты, — проворковал он, стягивая фартук, прикрывавший ее грудь.

— Кажется, ты говорил, что голоден, — захихикала Джоан.

— А я голоден, ох, как голоден, худышечка ты моя, — проговорил Кинкейд, покрывая поцелуями ее шею и круглившиеся в вырезе корсажа груди.

Несмотря на вульгарные манеры, Джоан для своей профессии была необыкновенно чистоплотной особой, аромат ее тела и возбуждал, и многое обещал.

— Что же, тогда ты не зря пришел сюда, — увлажняя языком губки и игриво поводя глазами, молвила она.

— Но даром ничего не бывает. Тебе это недешево обойдется.

— Так я и думал, красавица, — глухо сказал он, — так я и думал.