Золотой шар

Глава десятая Нашествие блох и небесный камень

Ну вот Гвидо и уплыл, и пройдет еще немало времени, прежде чем на Острове объявятся и люди со стороны, и старые наши знакомцы. А мы с тобой, Майя-Стина, все летим и летим в неведомое. Ты тоже считаешь, что мои истории — несколько легкомысленного свойства? Но придется тебе с этим смириться. Ведь сказительница‑то — я. Что хочу, то и рассказываю, это мое право.

Но мне нужна передышка. Мне нужно побыть самой собой, а то когда еще я появлюсь в Сказании.

Знаешь, чего мне больше всего хотелось бы? Побросать все эти «жил» да «был», «потом», «хотя» и «однако» в пластиковый мешок, тряхануть его хорошенько, надуть воздухом — и как по нему шарахнуть! Чтобы означенные «жил», «был», «потом», «хотя» и «однако» сгинули с моих глаз.

Ну да тебе этого не понять. Ты певала мне колыбельные, протяжные, как зима, весна, лето и осень. Когда я, бывало, выказывала нетерпение, ты говорила: «Ну‑ка, испеки нам хлебушка».

Вымешивай тесто, вымешивай. Уминай костяшками пальцев, утолачивай, поворачивай. Чем больше надаешь ему колотушек, тем податливее оно сделается и послушливее. А теперь скатай его в колоб, опусти в квашню и жди, пока не подойдет.

Будь по-твоему, Майя-Стина. Давай вымешивать тесто. Засыплем в него все эти «жил» да «был» и испечем кошку и небесный камень. Могу же я выбирать, что мне печь.

На одном из парусников, что привозили с материка зерно, пряталась блошливая кошка. Никто не заметил, как она спрыгнула на берег. Бегала она где вздумается, рылась в кучах рыбьей требухи, и вскорости все местные кошки понабрались блох. А на Острове, надо сказать, уж и позабыли о мелкой нечисти. То‑то блохам было раздолье — они прямо‑таки упивались чистой людскою кровушкой.

Блохи селились на кошках, выделяли кровянистые испражнения и где ни попадя клали яйца. Из яиц вылуплялись личинки, — поедая эти испражнения, они вырастали в большущих прожорливых блох и в свою очередь набрасывались на людей.

У Йоханны был маленький котенок с желтовато-коричневой шерсткой, она нашла его у подножья Горы, где он лежал, попискивая от голода. Прослышав о блохах, она отнесла котенка в кладовую и натерла вонючей мазью, приготовленной из листьев папоротника, называемого «блошья смерть». С полгода она не пускала его дальше садовой калитки и тем самым уберегла свой дом от напасти. На подоле же блохи свирепствовали вовсю, и островитяне почти поголовно ходили в блошиных укусах.

Поглядеть на них отсюда, сверху, полное впечатление, что они извиваются в причудливом танце. Оно и неудивительно: они ковыляют, запустив одну руку себе за шиворот, а другой — корябая икры. Чешутся они немилосердно и до того поглощены этим занятием, что ни о чем другом и помыслить не в состоянии. Иной раз так вопьются ногтями в тело, что лица их принимают затравленное выражение. А свербит постоянно — то под коленкой, то в крестце, то в паху, ой нет, под лопаткой! Они трут ступнею лодыжку, едва успевают поскрести голову и уже тянутся к ляжкам, — поди разбери, где у них руки-ноги. Они расчесывают себя, расцарапывают, дерут ногтями, словом, обретаются в непрерывном движении.

Нередко на местах укусов вздувались волдыри, из которых, стоило ковырнуть, сочилась водянистая жидкость. Как хозяйки ни скоблили полы, ни скребли по углам, блохи не переводились. Умудренные опытом старики, на чьем веку такое уже случалось, твердили, что это не простые кошачьи блохи, ведь иные были величиной с навозную муху, а хоботок и панцирь у них смахивали на доспехи. Взять и то, что у самых квелых волдыри переходили в белесые чирья, и с виду те чирья напоминали морских слизней. Лекарь, приехавший с материка по настоянию Анны-Регице, только разводил руками. Ясно было одно: блох занесла приблудная кошка. Мальчишки немедля ее изловили и, как она ни вырывалась и ни царапалась, засадили в бочку, которую и запалили на дворе у фогта. Почесываясь и поскребываясь, люди обступили горящую бочку, откуда валил желтоватый дым и несся кошачий вой.

Вскоре выяснилось и другое: блохи селятся лишь на кошках. Ведь в тех немногих домах, где не держали своих кошек и не привечали бродячих, этой нечистью, можно сказать, и не пахло. Размеры же блох и природа блошиных укусов по-прежнему оставались для всех загадкой. Лекарь так в недоумении и отбыл на материк, — отбыл, расчесывая руки и ноги.

В конце концов островитяне уговорились изловить всех кошек до единой и порешить, что и было сделано, на горе детворе и старухам. Одна Йоханна не рассталась со своей любимицей, — когда началась великая охота на кошек, она спрятала ее в кухонный ларь. Барахтающихся кошек повытряхнули из мешков в утлый ялик и на весельной лодке отвели ялик от берега. Не успел он перевалить через первую мель, как несколько кошек прыгнули за борт. Их поймали и водворили обратно. Ялик подхватило теченьем и медленно понесло в море. До людей, столпившихся на берегу, долго еще доносилось жалобное мяуканье и бешеное вытье. Майя-Стина и Анна-Регице не пожелали смотреть на кошачью казнь. А Йоханна и подавно. Она села на кухонный ларь, заткнула пальцами уши и, пока все не кончилось, не тронулась с места.

Блохи пошли на убыль. Правда, кое-где по закоулочкам еще вылуплялись личинки, на которых вырастали доспехи, но селиться им было не на ком, и блохи помаленьку исчезли. Тем не менее прошли месяцы, прежде чем у особо пострадавших зажили покусанные места.

Йоханна не могла нарадоваться тому, что хотя бы кошка у нее осталась в живых, ибо в скором времени она нежданно-негаданно потеряла мужа.

Стряслось это в одну из осенних ночей, когда звезды мерцают высоко-высоко над Островом. Аксель вышел по малой нужде на двор. Едва он обогнул дом и пристроился с подветренной стороны, с неба прямо на голову ему свалился увесистый камень. Кое‑кто из полуночников утверждал, будто бы в тот самый миг над Островом пролетало чудище, походившее на огненный шар со светящим хвостом. Другие, поразмыслив, поделились такой догадкой: если на земле, как уверяют, есть горы, изрыгающие огонь, то почему бы не быть им и на луне, может статься, одна из этаких лунных гор и выплюнула тот камень. Третьи же доказывали, что на северо-восточной окраине неба недостает махонькой звездочки, она‑де и сорвалась и упала на Остров.

Как бы то ни было, в ту ночь на Горе раздался вдруг громоподобный удар, люди так и повскакивали с постелей. Примчавшись на Гору, кто в деревянных башмаках, а кто босиком, они нашли Йоханну за домом: она стояла, склонившись над телом своего мужа.

Видно, рассупонивая штаны, Аксель слегка отвел голову вбок и посмотрел наверх, и камень, который мог ведь ударить и острым, зазубристым краем, накрыл Акселеву макушку и ухо той стороной, где была чашевидная выемка, — словно шапка, сдвинутая набекрень. Аксель лежал на спине и лукаво подмигивал месяцу, — голову ему не размозжило, но сплюснуло, и нос съехал на левый глаз.

Сам камень был покрыт чем‑то вроде черной окалины, Йоханна потом соскребла ее и употребила в отвар. Отчищенный, камень оказался серым, крупнозернистым, выемка была чуть потемнее.

Люди рассудили, что Акселю была ниспослана красивая смерть, как‑никак его зашиб камень, упавший прямо с небес. Одно было непонятно: почему столь завидная участь выпала на долю именно этого человека, нравного и кривоногого, который не совершил в своей жизни ничего примечательного. Однако на кладбище, которое заметно уже разрослось, народу собралось порядочно, и проводили его с немалым почетом. Йоханна решила: раз Аксель первым на Острове принял смерть от камня, пусть же у него у первого на могиле установят камень. Надгробную плиту доставили с материка, она была из красновато-бурого гранита и достаточно большая, чтобы впоследствии на ней выбили еще одно имя. Небесный же камень Йоханна водрузила на полку в горнице, — будет что вспоминать о супружестве.

Когда же пришла зима, в городке начали поговаривать о том, что удар с небес и смерть Акселя не иначе как предвещали великую стужу.