Золотой шар

Глава шестнадцатая Свадьба и похороны

Ну а теперь, Майя-Стина, пора нам выдавать тебя замуж. Иначе Сказание прервется — ведь держится оно на тебе. Остальные появляются от случая к случаю. Они мелькают на ободе колеса, которое знай себе крутится. Кого вынесет наверх, тот и на свету. Колесо крутится. Из темноты выныривает фигурка. Едва успев взмахнуть руками, она исчезает, а вослед ей выкатываются другая и третья. Имена разные, а лица схожи, или, наоборот, — имена одинаковые, а лица хоть чем‑то да разнятся. Колесо крутится все быстрей и быстрей, у меня даже рябит в глазах.

Но Сказание держится на тебе, Майя-Стина. И теперь пришла пора выдать тебя за Томаса.

Томас, старший сын пастора, тот самый, которого не вписали в приходскую книгу и который воспитывался в столице у сестры Анны-Регице, воротился на Остров. Он выучился лесному делу и благодаря новому фогту (а старый фогт умер, и его похоронили с почестями, только мы не будем их здесь расписывать) был назначен к обязанностям лесного смотрителя: ему предстояло пустить в дело свои познания и по науке насадить на Острове лес, дабы воспрепятствовать песчаным заносам. Наружностью Томас походил на мать — светловолосый, высокий и статный, и нрав у него был, как говорится, легкий. Отец встретил его с прохладцей, однако же отвел ему в своем доме комнатку. Томас влюбился в Майю-Стину.

Поначалу ей это было и невдомек. Она относилась к нему точно так же, как к младшим его братьям и сестрам, которые стали совсем уже взрослыми: была с ним ласкова, иной раз над ним подтрунивала. А вот о деревьях и травах она слушала с интересом — чего он только о них не знал! Когда Майя-Стина приходила к пастору, Томас частенько наведывался на кухню: сядет, бывало, на табурет, раскачивается и смотрит, как она управляется с кипящими горшками или, закатав рукава, вымешивает своими пухлыми ручками тесто. Раз летним вечером он предложил: а не прогуляться ли им после того, как она вернется на Гору и обиходит Йоханну?

Они встретились на закате. Солнце медленно садилось за море. В вышине сгущались лиловые сумерки и, опускаясь, гасили золотистые облака, отороченные понизу ярко-синей каймой. Пока они брели по дюнам, солнце село, облака погасли, а синяя кайма вспламенилась. Они вышли на пустошь, к молодому лесочку. В ветвях тихо шелестел ветер, сами же деревца молчали. «Здесь ольха, береза и тополь, — сказал Майе-Стине Томас — А еще я хочу высадить дуб. Он растет долго, но без него эта мелюзга песок не одолеет. А за дюнами будет сосняк».

В ноздри Майе-Стине тотчас ударил запах смолы и хвои. Ей представилось, будто она идет по тропинке, усыпанной шишками и бурыми иглами. Она идет, а тропинке не видно конца. По обеим сторонам черной стеной — низкие сосенки.

«Ты о чем задумалась? — спросил Томас — Ты сейчас где‑то далеко-далеко».

Ветер посвежел, Майе-Стине стало зябко, и она легонько прижалась к Томасу. Тело его грело даже через рубашку. На нее пахнуло юностью и чистотой.

«Ясень и береза куда красивее, — сказала она. — Ты их тоже сажай».

«Я посажу все, что ты хочешь. — Он нерешительно взял ее за руку и качнул раз-другой. — Все, что хочешь».

Рука ее было дернулась. А потом ладонь раскрылась, и пальцы их переплелись. Ее мизинец тихонько поглаживал его запястье. Томас знал, Майя-Стина старше его. Но разве это имеет значение? Она такая маленькая и нежная. Ему вдруг захотелось упасть на колени и зарыться лицом в подол ее платья.

«Ясени, — повторила Майя-Стина, — не такие кряжистые, как дуб, зато у них сильные корни. Хоть они и тянутся к небу, а за землю держатся крепко».

Весть о том, что Майя-Стина выходит за пасторова Томаса, кое-кого в городке раздосадовала. Многие помнили ее еще сопливой девчонкой, — она только-только нанялась к новому пастору. Правда, тех, кто доподлинно знал ее возраст, можно было пересчитать по пальцам, но уж Малене‑то память пока не отшибло: когда Томас появился на свет, Майя-Стина была около роженицы.

Ну а Нильс-Мартин несказанно обрадовался и пообещал, что устроит пир на весь мир.

В новом доме Нильса-Мартина справляют свадьбу. На почетном месте в удобном кресле сидит в окружении женщин Йоханна. Рядышком — попугай в золоченой клетке. Это одно красочное пятно. А вот и другое: Руфус в красной куртке с золотыми пуговицами; он появляется с подносом, уставленным кофейными чашками. В целом же царит черный цвет. На пасторовой кузине — шелковое черное платье, до самого пояса свешиваются три нитки черного жемчуга. Майя-Стина тоже в черном платье, его оживляет лишь белый, с острыми концами, кружевной воротник. Праздничные одежды топорщатся.

Картина первая. По правую и левую руку от жениха и невесты за овальным столом восседают на мягких стульях женщины и именитые гости. Стол покрыт белоснежной скатертью, вся она состоит из квадратиков, соединенных кружевными прошвами. Из‑под скатерти выглядывают толстые, выгнутые, навощенные ножки стола, а из‑под черных суконных юбок и из черных же суконных штанин выглядывают ноги гостей. Одна нога в растерянности выбивает дробь. А над столом снуют руки. Они подносят чашки к жующим ртам. Они тянутся к тарелям с печеньями и пирожным. Чашки позвякивают. Неожиданно настает тишина. Глаза встречаются. Глаза опускаются долу. Пошлинник и пастор дружно прокашливаются. «А варенье это варится так…» — произносит пасторова кузина, повернувшись к Малене: в обществе принято поддерживать беседу.

Картина вторая. Гости оживленно переговариваются. Руфус в красной куртке направляется в противоположный конец залы, где за длинным столом расселись мужчины. Они поторапливают его криками — на подносе у него бутылки и стопки. Дым от трубок струйками плывет по зале. В распахнутые окна впорхнул ветерок и теребит белые занавеси. По простенкам кучками стоит молодежь — ждет, когда же начнутся танцы.

«Вот варенье и готово», — заключает, обмахиваясь рукой, пасторова кузина. Малене выпрямляет спину, а руки складывает на коленях. Все это время она не спускала глаз с длинного стола. Она боится, как бы Нильс-Олав опять не выставил себя на посмешище. Она бы подсела к нему, да нельзя. Ее место — здесь, за овальным столом.

Вечереет. Появляется музыкант и настраивает скрипку. Занавеси, посеревшие в сумерках, пляшут уже вовсю — то метнутся к музыканту, то опадут. У мужчин, сидящих за длинным столом, багровеют лица. Нильс-Анерс вытаскивает колоду и кости. Нильс-Мартин косится на пастора и его кузину. Ну да ведь хозяин‑то он! Приличиям дань уже отдана, пускай его гости повеселятся.

Фьюить! Вот теперь скрипка запела внятно. Девушки жмутся к стенке, хихикают и нетерпеливо поглядывают на парней, а те переминаются с ноги на ногу и подталкивают один другого. Томас подымается из‑за стола и выводит Майю-Стину на середину залы. Они медленно кружатся, приноравливаясь друг к дружке. Скрипка заиграла быстрее. Майя-Стина спотыкается, вскидывает глаза на Томаса и смеется, он же покрепче обхватывает ее за талию.

Танец в разгаре. Раз-два-три, раз-два-три, а теперь — притоп, развернулись лицом к лицу, и — прискок! Тени на стене дружно подпрыгивают. Мужчины поглядывают на танцующих поверх карт. В круг вошла Изелина. Она танцует по-своему. Изгибается, извивается, разбивая общий рисунок. У музыканта дрогнул смычок. Скрипка вырывается из его объятий и сама по себе наигрывает неистовую, скачущую мелодию. Он протягивает к ней руки, пытается ухватить ее, он носится за ней по всей зале. А она ликует, хохочет и, пританцовывая, уносится от него, исторгая необыкновенные звуки, которые таились в ней, но которые никто еще не вызывал к жизни.

Изелина танцует со скрипкой. Изелина танцует с кузнецом. Она вьется перед ним, а он топчется в углу, раскачиваясь в лад могучим телом. Она кладет руки ему на плечи и увлекает в бешеную круговерть. Он обнимает ее шелковистую талию, слышит нежное ее дыхание. Вот она прильнула к нему, вот легонько отталкивает от себя и кружится. Поймав ее взгляд, он подымает ее под потолок, где смычок сам собою летает по струнам. Изелина выгибает руки то так, то этак, а скрипичное тулово — светло-коричневое, блестящее — отражает каждое ее движение.

Нильс-Мартин намерился было выбросить кости, да так с кожаной стопкой на весу и застыл. Лицо его каменеет. Глаза сердито посверкивают. Изелина принадлежит ему и без его дозволения извиваться не смеет. «Поди‑ка сюда! — кричит он ей с торца стола. — Покажи, на что ты способна. Давай, показывай!»

Изелина машет Нильсу-Мартину, оправляет корсаж и, улыбнувшись кузнецу, подает знак, чтобы он поставил ее на пол. Отпустив шелковистую талию, кузнецовы руки повисают плетьми. Изелина медленно подходит к столу, упирается ладонями, вспрыгивает. И снова она смотрит на всех сверху вниз и кружится, изгибая свой тонкий стан, а скрипка вторит ей, выпевая мелодию, что влечет и манит. «Показать, на что я способна?»

Кузнец и сам не заметил, как очутился возле стола. За его спиной сбились в кучку танцующие. Мужчины за столом сидят, стискивая в руках трубки. «Показать, на что я способна?»

Изелина улыбается. Заводя руку за голову, она ловит пристальный взгляд Нильса-Мартина. Тогда она подбирает юбку и, танцуя, идет на него. Вот она уже стоит на краешке стола и покачивается. Потом поворачивается спиной к Нильсу-Мартину, свивается кольцом, развивается и, стремительно пройдясь в колесе, опирается на Кузнецовы плечи и спрыгивает. Она смотрит на Нильса-Мартина — на губах ее змеится усмешка. Она достаточно красноречива, эта усмешка. Нильс-Мартин понимает, что за ней кроется, да и остальные мужчины — тоже: «Ты‑то сам способен на многое, но не в постели».

Вот что означает усмешка Изелины. Нильс-Мартин сник. Кто эта женщина, что стоит сейчас перед ним и надменно ему улыбается, — Изелина? А может быть, Элле? Он карабкается на высокую гору. Издали ему казалось, что она изрыгает огонь, но, взобравшись, он видит туман и пепел. Вечно его подстерегают разочарования, а может, таким уж он уродился? Вечно желаемое ускользает из его рук. Он осчастливил немало женщин, но даже когда они изо всех сил старались угодить ему, он прозревал в уголках их губ надменную улыбку Элле. Да, он способен на многое. Он расшевелил весь Остров. Но самого себя не обманешь. Он знает свою слабину. Раньше он над этим как‑то не задумывался. Если женщина выказывала свой норов, он быстро находил ей замену. Он почувствовал вдруг, что состарился.

Но пока что Нильс-Мартин — хозяин и у себя в доме, и на Острове. И насмехаться над собой никому не позволит. Он расправляет плечи и ударяет кулаком о стол: «Эй, кузнец! Хочешь, чтобы она стала твоей? Тогда поди сюда и давай на нее сыграем!»

Овальный стол приумолк. Все глаза обращены к Нильсу-Мартину. О чашку тенькнула ложечка. Пошлинник привстал, пальцы его комкают кромку скатерти.

«Идет!» — отвечает кузнец. Изелина переменилась в лице, побледнела, повисла у него на руке. А он усмехнулся и стал пробираться за спинами сидящих к торцу стола. Вот он уже усаживается на скамью рядом с Нильсом-Мартином. Изелина отшатывается к дверям. Гости отшатываются от Изелины.

«Бросим кости», — предлагает Нильс-Мартин. Он хватает стопку, яростно встряхивает и опрокидывает на стол. Кто‑то из девушек ахает. «Две шестерки! — выкрикивает Нильс-Анерс, который невольно повторил все движенья отца. — Две шестерки не перешибешь!»

Стопку берет кузнец. Он трясет ее обеими руками, под холщовой рубахой у него вздуваются мышцы. Он обрушивает стопку на столешницу с такой силой, что дерево дает трещину: «Смотри!»

Нильс-Мартин протягивает руку и снимает стопку. Перед ним три кубика: шестерка, шестерка — и единица, ибо один кубик раскололся надвое.

Зала всколыхнулась. Нильс-Анерс влез на скамью, он размахивает руками и пихает ногой Нильса-Олава, — тот спит, уронив голову на стол. Люди повскакивали со своих мест, вытягивают шеи, таращатся. Пастор, отлучившийся по нужде, натыкается в дверях на кузнеца с Изелиной. Из‑за овального стола выходят пасторова кузина, пошлинник и Малене. «Срамотища!» — шипит Малене. Она подбегает к Нильсу-Олаву и принимается его расталкивать. Кузина не спеша проплывает мимо и останавливается возле Нильса-Мартина. Придерживая левой рукою бусы, правой она смахивает кости на пол, после чего круто поворачивается, намереваясь уйти. Что и говорить, женщина она видная, в теле. Нильс-Мартин тяжело поднимается — и хвать ее за талию. «А ну давай! — кричит он музыканту, который как ни в чем не бывало стоит в обнимку со своей скрипкой. — Тряхнем стариной!» И раз-два-три, раз-два-три. Кузина упирается и держится так, точно проглотила штырь, но он кружит ее и кружит до тех пор, пока она не отдается мелодии. Раз-два-три, раз-два-три. Танцуют едва ли не все. Пастор прочистил горло и хотел было обратиться к присутствующим со словами увещевания, но его оттирают в угол. Пошлинник украдкой плеснул на донышко. У него трясутся руки и подергивается веко. Ему необходимо выпить, может, тогда он и придет в себя.

Йоханна задремала, сидючи в кресле, она даже не поняла толком, из‑за чего загорелся сыр-бор. А молодые давным-давно отправились домой, прихватив попугая.

Майя-Стина уже и не помнила, когда в последний раз видела такое ясное ночное небо и такие крупные звезды. «Это к северному ветру. К холодам», — сказала она Томасу и приклонилась головою к его плечу. Пока они рука об руку поднимались на Гору, Майя-Стина напевала: «На небе звезды большие сияют — северный ветер они предвещают. Маленьких звездочек высыпет много — южному ветру открыта дорога».

Попугай вздумал было подпевать, да вот незадача: петь‑то он не умел.

Наутро Нильс-Мартин хватился, а Изелины и след простыл. И кузнеца след простыл, вдобавок он разорил свою кузницу. Кое‑кто считал, что кузнец втайне довел‑таки свое изобретенье до ума. Ну а что касаемо затей Нильса-Олава, кузнец и не думал брать их в соображение, у него у самого голова на плечах. Очень ему было нужно, чтобы кто‑то мешался, когда он выделывал лодку, которая плавает под водой, или что он там еще мастерил. Нильс-Анерс уверял, будто раным-рано, выйдя по малой нужде на двор, он видел, как на берег спускалась по воздуху чудная махина, она напоминала не то здоровущую камбалу, не то макрель. Из‑под нее будто бы торчали Кузнецовы ноги. Жалко, за туманом не удалось разглядеть. Всерьез эти россказни никто не принял. Дело‑то было после свадьбы, — видать, у Нильса-Анерса у самого еще не прошел туман в голове.

Мариус хранил молчание. Как раз в ту пору он обнаружил, что умеет двигать ушами, и самозабвенно предавался этому занятию. Забравшись в местечко поукромнее, он шевелил ушами и забавлялся металлическим кругляшом, который достался ему от кузнеца. Кругляш этот был непростой: то он вырастал с чайную чашку и оттопыривал карман, то ужимался и делался таким малюсеньким, что Мариус зажимал его между большим и указательным пальцами. Мариус шевелил ушами, ковырял в носу и размышлял: а ну как и люди могут становиться карликами да исполинами?

Нильс-Олав был глубоко уязвлен. Кузнец, правда, оставил ему кой-какой инструмент, но на что он ему сдался? Главное ведь — воспарить духом! Когда они сидели у кузнеца и тот потчевал его водкой, Нильсу-Олаву мнилось, что он вырастает в исполина, пробивает головою крышу и вот уже стоит, попирая ногами Остров, и дотягивается до звезд. А теперь силы у него поиссякли, весь он как‑то умалился, усох. Малене же, напротив, раздалась еще больше. Она по-прежнему учила мужа уму-разуму и шугала его почем зря.

А вот Нильс-Мартин и не думал убиваться из‑за того, что Изелина променяла его на кузнеца, он лишь досадовал, что вместе с нею исчез ларец с жемчугами и рубинами. «Не знаю, на какой там посудине они удрали, все равно на воде ей долго не продержаться. Обидно, если ларец пойдет ко дну. Я как раз собирался подарить Йоханне на день рожденья кольцо, но чему быть, того не минуешь».

Что верно, то верно. Да и Йоханне подарки уже ни к чему, — ее только что схоронили.

День выдался на диво. Ни ветерка. Ни облачка. Солнце мирно светит над ослепительно синим морем. Синева, голубизна, золотистое солнце. Белый песок. Зеленые холмы. Как необъятен мир. И какая в нем царит тишина.

Йоханна покоится рядом с Акселем. Ее имя будет выбито на том самом камне, который она некогда ему поставила.

Провожающие вернулись на Гору. Народу столько, что в горнице всем не уместиться. Поэтому некоторые расположились прямо в дюнах. Майя-Стина и Руфус разносят кофе. Нильс-Мартин не отходит от пасторовой кузины и следит за тем, чтобы чашка ее была налита доверху. Чуть поодаль сидят Нильс-Олав с Малене и глядят на море. Нильс-Анерс лежит на спине, сдвинув на глаза шапку. Может, уснул. А может, просто не обращает внимания на трех упитанных девчушек, которые украшают его башмаки бледно-розовыми вьюнками. Остальные ребятишки обступили Мариуса. Они должны увериться, а вправду ли он умеет шевелить ушами.

Мать Малене, Анна-Кирстина, сидит в горнице, куда ее привели под руки. Второго ее мужа давно уже нет в живых. Она сильно огрузла и еле передвигается. Она думает о том, что скоро придет и ее черед. На миг перед глазами ее встает Элле, с которой она перестала разговаривать после дознания в ратуше. Кто знает, жива ли еще сестра? Анна-Кирстина протягивает чашку, и ей подливают кофе. Слава богу, в жизни есть еще маленькие радости.

Томас стоит в дверях и с нежностью смотрит на Майю-Стину, которая обносит собравшихся кофе. «Вот Йоханна и ушла, — говорят все, как один. — Хорошая была женщина».