Золотой шар

Глава двадцать четвертая, С которой, собственно, все и начинается

Есть, есть у меня неотложное дело.

Дом на Горе — всего-навсего точечка, Остров — пятнышко на огромной Земле, хотя по астрономическим выкладкам и она безмерно мала. Правда, когда мы на ней обитали, она представлялась нам огромной и обильной людьми. Мне хотелось бы назвать их всех поименно, но тогда я собьюсь на перечень. Конечно, любое сказание — перечень. И все же там есть связующая нить, мысль, ритм.

Одни полагали, — во всяком случае, на каком‑то отрезке жизни, — будто всем правит мысль. Это — Анна-Кирстина и сапожник с их поющей паствой. Анна-Луиза и Педер. И сын Педера, министр. Впрочем, его мысль трачена высокомерием. Высокомерие и высокий пост сгубили его. Душа обросла мясом и сделалась непроглядной.

А другие жили, подчиняясь вековечному ритму рожденья и смерти. Нильс-Глёе родил Нильса-Мартина; Нильс-Мартин родил Нильса-Олава, Нильса-Анерса и Майю-Стину; Майя-Стина родила Анну-Хедвиг, которая родила Катрин, а та родила сына, что стал врачом. Он родил Анну-Луизу; Анна-Луиза родила от сына Педера Розу Яблоневый Цвет, а Роза Яблоневый Цвет родила Майю-Стину — меня.

Нас так много! Даже сейчас, после того как я увидела с высоты Землю, только-только сотворенную из огня и пара, всю сморщенную, в складках и трещинах, покрытую морями-перинами, под которыми насиживается жизнь; даже сейчас, после того как я увидела с высоты, как первые люди выбрались из воды на сушу и поднялись с четверенек, — даже сейчас я затрудняюсь всех перечислить.

Так с чего мне начать? Чем дальше заглядываю я во время, тем больше побочных ветвей и линий выпадает из поля зрения. Что сталось с Элле и капитаном, Изелиной и кузнецом? Что сталось с сыном Анны-Хедвиг Мартином-Томасом, который переводил все сущее на язык чисел, полагая, что мир от этого становится более обозримым? Ну а куда подевался брат Анны-Луизы, который любил докапываться до сути вещей и разбирал на части все, что ни попадалось под руку? Он был уверен, что соберет все наново, если отыщет один-единственный недостающий осколок, самый важный. Но осколок тот зажат в руке у Гвидо, а Гвидо лежит на морском дне, обнимая за плечи Майю-Стину.

Есть, есть у меня неотложное дело. Мне надо разыскать всех, кто ускользнул из Сказания.

Я покинула Остров, захватив носовой платочек с последним вздохом Анны-Луизы и металлический кругляшок, доставшийся мне в наследство от Мариуса.

Я была очень молода, очень застенчива, очень самоуверенна и — невинна.

Перво-наперво я наведалась к господам Хокбиен, которые по указанию содиректора Мариуса распоряжались завещанными мне деньгами. Из рассказов Анны-Луизы я поняла, что их, господ Хокбиен, — восьмеро, я же застала гораздо больше. Они шныряли взад-вперед, точно лемминги. А выглядели запущенными: там и сям из обивки торчали пружины, руки сгибались в одну лишь сторону. Голоса тоже поизносились.

«Увы, господина Хокбиен-старшего уже нет с нами, — услыхала я. — Его отозвали домой». От их горестных лиц у меня защемило сердце. А они пустились объяснять, почему деньги мои растаяли.

«Господин Хокбиен-старший считал, что ставку нужно делать на военную промышленность, — говорили они. — Прибыль гарантирована. Сначала разрушают, потом восстанавливают. По мнению господина Хокбиен-старшего, это обеспечивает ритмичное экономическое развитие».

«Однако для восстановительных работ требуются люди, — говорили они. — А где их взять? Таково положение не только у нас — повсюду. А значит, нарушается преемственность, возникают зияющие дыры, провалы. Нам во всех отношениях недостает господина Хокбиен-старшего. Мы крайне сожалеем, что его отозвали».

Уже в дверях меня нагнал один из господ Хокбиен, что помоложе. На вид — как с иголочки, а вот поди ж ты! — спросил, не подремонтирую ли я его. Я отказалась. Зря, наверное. Что мне стоило оказать ему эту маленькую услугу.

От моего наследства остались рожки да ножки. Только и хватило, что оплатить проезд на сухогрузе, который взял на борт и нескольких пассажиров. Я познакомилась там с матросом, который слонялся без дела, потому что, работая на лебедке, поранил руку. Он пропах ветром и морем, а поцелуи его были сладки. В хорошую погоду мы блаженствовали в спасательной шлюпке. В шторм стояли на палубе и слизывали друг у друга со щек соленые брызги. Он был мужественный и развеселый — вышучивал всех и вся, в том числе и себя, — а вдобавок великий выдумщик.

Лебедкой ему отхватило три пальца, так что с морем он, можно сказать, распрощался. А вообще‑то у них в роду сплошь моряки. Взять хотя бы прапрапрапрадеда его матери: тот был капитаном и исходил все моря на свете. Однажды он привез домой женщину с острова, где, куда ни глянь, все пески да пески. Она умела приколдовывать к себе людей усилием мысли. Нужно ей с кем‑то переговорить, она уставит глаза перед собой, и человек — тут как тут, хотя за миг до этого был у черта на куличках. К счастью, она умела отколдовывать людей обратно. Еще поговаривали, будто она способна убить человека взглядом. Свою же смерть она нашла в море, катаясь с капитаном на лодочке под белым парусом. Капитану, прапрапрапрадеду его матери, было в ту пору сто пятьдесят лет. А вот сколько было прапрапрапрабабушке, неизвестно.

«Даже если это и правда, то все равно здорово», — заключил он, чмокнув меня в нос. Я тоже его чмокнула. А когда сухогруз причалил, чмокнула напоследок и сказала «прощай». Я думала тогда, что такие, как он, встречаются на каждом шагу.

О враче, моем прадеде, никто ничего не знал — ни правительственные чиновники в городе, ни бедняки на болотах, ни партизаны в горах. Тогда я отправилась дальше, в глубь страны. Удавалось — нанимала мулов, а нет — брела пешком, вскинув на плечи рюкзак.

В один прекрасный день я прошла по узкому перевалу и очутилась в долине, которую опоясывали высокие скалистые горы. Их вершины, вздымавшиеся над кромкой леса, отсвечивали светло-серым, красновато-коричневым и тускло-зеленым. Были там и сталактитовые пещеры, где по стенам громадными питонами и слоновьими хоботами спускались натеки.

В этой долине лежала отрезанная от мира деревня. Путешествуя, я насмотрелась и беспорядков, и нищеты, здесь же, судя по всему, люди жили в согласии и довольстве. Они приветили меня, но, вопреки ожиданиям, не забросали вопросами, а ведь ясно было, чужие забредают сюда в кои веки.

Я обратила внимание на орудия их труда: вроде бы допотопные, а сработаны с выдумкой и не в пример лучше тех, что я видела по ту сторону гор. Вразумительных объяснений на сей счет я не услышала. Дескать, так уж повелось исстари. Я продолжала допытываться, и тогда жители деревни поведали мне о небесном возке, который занесло к ним в долину ветром.

Это было давным-давно. На перевале показалась повозка, но тащили ее никакие не мулы: наверху раздувался парус, а кроме колес, она была снабжена еще и полозьями и на крепком ветру отрывалась от земли и низко парила. Повозка благополучно одолела перевал, но у самого устья долины ее подкинуло вихрем, швырнуло о скалу, и она раскололась надвое. Из нее вышел мужчина, на руках он нес белокожую светловолосую женщину, закутанную в серебристый плащ. Они поселились в деревне, выстроили хижину, народили детей. Мужчина был демоном, если не дьяволом. Руки-ноги, голова и тулово — все в нем было несоразмерно, впору подумать, что он сотворен из корней и щепы, оставшихся на земле после того, как боги вырезали из дерева первых людей. Глаза его метали молнии, из косм так и сыпали искры. А рот был до ушей. Он стращал деревенских жителей и помыкал ими, ну а те привыкли к мягкому, дружескому обхождению. Высокая белокожая жена его редко выходила на люди. Кое‑кто уверял, что она неспроста носит просторный плащ: у нее‑де четыре руки и шесть грудей. Но женщины, помогавшие ей разродиться, говорили, что она такая же, как и все, разве покрупнее телом и побелее.

Возле своей хижины дьявол поставил кузницу. Он потребовал, чтобы мужчины ходили с ним в горы. Он так орал на них, так надсаживался, что вышло по его. Всякий раз они притаскивали каменные здоровенные глыбы. Дьявол извлекал оттуда металлы, сплавлял их и выковывал всевозможные орудия и инструменты. Он и сам частенько возвращался домой с находками, которые подстегивали его изобретательность. Он собирал травы, к коим люди остерегались притрагиваться, так как почитали их ядовитыми. Травы эти он смешивал с толченым металлом и получал чудодейственный порошок: отведав его, каждый мог превратиться в карлика или исполина — по желанию. Только испробовать порошок никто не отваживался. Но вот подоспело празднество, на которое собрались и стар и млад. Люди угощались горячим напитком, приготовленным из колючей агавы. Кузнец перепил всех. А под конец взял и сыпанул себе в чашу чудодейственного порошка. Сперва он сделался ростом с палец. Одна женщина хотела схватить его, да не тут‑то было: кузнец стал раздуваться и вымахал с гору. Протиснувшись между его ногами, люди помчались к полям, — иначе бы от них осталось мокрое место. Судите сами: кузнец дотягивался носом до ближней вершины.

Родив пятого ребенка, белокожая женщина захворала, ей не помогали никакие порошки. А потом она бесследно исчезла. Видно, дьявол превратил ее в крохотку и проглотил, и она претворилась в кровь и стала жить в его теле.

В той долине, у подножья одной из скал, темнела глыба, напоминавшая сидячего человека. Короткие ноги. Широкое туловище. Руки прижаты к бокам. Голова опущена. Мне сказали: если взобраться на каменного человека к концу дня, когда подножье скалы озаряется солнцем, и посмотреть в расщелину на животе, то увидишь сверкающие каменья — зеленые, золотистые, фиолетовые.

Это был не кто иной, как кузнец, обернувшийся истуканом. Могучие плечи и грудь его оделись мохом. Лицо хранило гневное и вместе с тем опечаленное выражение. Я вскарабкалась и заглянула в расщелину: там, во тьме, мерцали Кузнецовы помыслы и мечты. Из кармана у меня выскочил металлический кругляшок и канул в каменную утробу. Мне почудилось, будто кузнец вскинул на меня глаза и кивнул.

Вскорости я засобиралась обратно. Жители деревни не стали меня отговаривать, но и в провожатые никто не вызвался. Люди здесь были на одну колодку, даром что некоторые посветлее кожей. Их мысли не простирались за пределы долины. Напрасно пыталась я втолковать им, что правительственные войска пробиваются уже к самым отдаленным областям, — их ничто не могло вывести из равновесия. Безгрешные, сытые и невежественные… Я отлично понимала, почему кузнец возымел охоту помыкать ими.

Они дали мне на дорогу снеди, завернув ее в листья, и помахали, когда я поднялась на перевал. Я отправилась на север страны — на поиски своего двоюродного деда.

Найти его было не так‑то просто, хотя я быстро разузнала, что имя его у всех на слуху и что он унаследовал огромное состояние от брата своей бабки, Мартина-Томаса, который умер бездетным. Я ездила по большим городам. Ходила из учреждения в учреждение. И повсюду видела таблички и вывески, уведомлявшие, что всем этим владеет мой двоюродный дед. Без умолку трезвонили телефоны, туда и сюда сновали секретари, табло на стенах выдавали сведения, состоящие из цифр и букв. А надо всем этим властвовал мой двоюродный дед. Незримо.

Я заблудилась. Я кружила и кружила по коридорам, пока не наткнулась на пожилую даму, которая, как выяснилось, приходилась моему двоюродному деду женой и поэтому знала, где он. Она повела меня к лифту, и мы стали спускаться в земные недра. Пока мы спускались, она успела рассказать мне, что в юности мой двоюродный дед принялся было исследовать мировое устройство и ужаснулся тому, что обнаружил. Потом он получил наследство и долгое время был озабочен не тем, что станется с ним самим, а тем, что станется с его капиталом. Ну а к старости он решил удалиться от дел и позаботиться о себе.

Лифт остановился. Мы двинулись по темному переходу, она — впереди, я — следом. Наконец мы переступили порог помещения, оборудованного под убежище: там было все, что может понадобиться человеку в бедственном положении. В углу стояли два больших морозильника со стеклянным верхом. В одном из них лежал мой двоюродный дед, он был живой, только покрылся ледяной коркой. Как мне хотелось, чтобы он оттаял и Поздоровался со мной! Но жена его сказала: это невозможно. Она бы с удовольствием предоставила мне второй морозильник, но он предназначен для нее самой. Лучше всего, если я обзаведусь своим собственным и подыщу для него безопасное место. Мой двоюродный дед считает, что это единственный способ выжить.

Поблагодарив ее за добрый совет и участие, я отыскала лифт. Попетляв по коридорам, выбралась на воздух. И — прямиком в порт. В глаза мне бросилась плоскодонка, где покачивался взъерошенный пеликан. Я сосчитала оставшиеся деньги и купила билет на теплоход, что отплывал на следующее утро.

Обратный путь был невесел, мне недоставало моего матроса, пропахшего ветром и морем. Я затосковала по нему еще пуще, когда на подходе к столице с берега потянуло зловонием. Это смердели холодильные склады, забитые до отказу мороженым мясом. Мне объяснили, что оно там хранилось годами. Его все упихивали и упихивали, пока не отказали морозильные камеры. Мясо протухло, в нем завелись и отъелись черви, круглые крыши сорвало, гнилая кровь вспузырилась, потекла через край.

Зажав нос, я поспешила прочь. Светофоры, видно, давно уже вышли из строя — одни вовсе ослепли, другие невпопад мигали. На какой‑то улице мне повстречалась стайка молодых людей с крашеными волосами почище любого светофора. Я прибилась к ним и вместе с ними покинула город.

Мы набрели на дома, утопавшие в садах, и решили, что они нам вполне подходят. Мы ничего не имели против людей, которые все еще обитали там. Но им пришлось кое-чем поделиться — другой возможности раздобыть еду и прочее у нас не было. Нам тоже хотелось жить! Мы спускались в погреба, брали бутылки, консервы. Ели на террасах, а спальники раскладывали в комнатах. Далеко не все приходили в восторг от нашего появления. Только что они могли поделать? Нас было больше. Мы были сильнее.

Однажды, правда, навстречу нам вышел старик и чуть ли не силком затащил к себе. Я осталась с ним. У него были маленькие цепкие глазки, лицо цвета печеного яблока и белая бородка клинышком, которая колола мне щеки.

В садах повеяло весной. Над землею курился пар, поднялась трава, закачались под тяжестью бутонов долгие стебли. С яблонь, вишен и слив облетали белые и розовые лепестки, густо устилая землю. Буйное, немыслимое цветенье! Но когда настало лето, завязавшиеся было плоды не пожелали расти. Так и проторчали на ветках до глубокой осени — темно-зеленые, мелкие и твердые, точно камень.

Я перезимовала у старика. Я перечла чуть ли не все его книги, — они стояли в шкафах, за стеклом, — а он руководил моим чтением. Я набралась ума-разума и привязалась к книжнику, только с наступлением весны меня потянуло на Остров. Я упрашивала его уехать со мною, но его умаяла жизнь, и он предпочел остаться среди своих книг. Я звала с собой и друзей. Но они обошли еще не все окрестные дома. Тогда я подарила им на прощанье носовой платочек с последним вздохом Анны-Луизы и уехала. К тому времени я лишилась и наследства и девственности.

Когда я сошла на Остров, на набережной не было ни души. Оказывается, детей забрала к себе на Гору Майя-Стина и многие пошли к ней с большой охотой. Сейчас они спали — в горницах, в спальне, в Хиртусовой светелке, ну а те, что постарше и покрепче, — за домом, у изгороди. Майя-Стина сказала: все идет на лад, вот разве младшенький вздумал играть со спичками, а один из мальчиков раздразнил попугая, и тот отклюнул ему кончик пальца. Майя-Стина возилась по дому, не ведая устали, ей даже некогда было послушать про мои странствия. «Успеется», — говорила она.

Каждый божий день Майя-Стина ходила в лес, который уже и лесом‑то трудно было назвать — от него осталась чахлая рощица. Я увязывалась за Майей-Стиной, чтобы хоть немножко побыть с ней, но она была погружена в свои мысли и почти со мною не разговаривала.

Начали распускаться березы — из клейких чешуек высунулись первые листики. Дубы пока еще не думали одеваться зеленью, зато у ясеня набухли смолистые створки почек. Его‑то и проведывала Майя-Стина, и они подолгу между собой перешептывались. Выглядел ясень неважно: кора местами содрана, ствол проеден личинками и в черных наплывах, — то были раковые опухоли. Майя-Стина поглаживала больной ствол и, глядя на крону, подбадривающе кивала.

В первых числах июня она перестирала детскую одежку, а заодно освежила свое самое нарядное муслиновое платье. На следующий день, когда все было выглажено, она сняла с полки деревянную доску, где Гвидо нарисовал принцессу в голубой мантии, скатала коврик с каймою из роз, вынесла в сад небесный камень и остановила часы — придержала маятник, и он замер. Потом сунула мне в руки мочалку и велела привести детей в надлежащий вид. Совсем меня затюкала!

Ну а потом мы гуськом спустились под Гору и пошагали к лесу. Впереди — Майя-Стина, за ней — старшая девочка, которой доверили попугая. Попугай сидел у нее на плече, пощипывал ее за ухо и бил крыльями, — он тихо-мирно жил в своей клетке, и вдруг мир пришел в движение.

По пути нас никто не окликнул. Быть может, на Острове уже и не осталось людей.

«Ну а теперь все наверх, — скомандовала Майя-Стина, когда мы очутились на месте. — На дубы взбираться легче всего. Только подсадите‑ка меня сперва на ясень».

В вышине шелестели светло-зеленые листья. Мы помогли Майе-Стине стать на плечи рослому мальчику, и она осторожно полезла дальше. Подыскав наверху разлапистый сук, Майя-Стина уселась. Потом сняла кожаный шнур с золотым шаром и подвесила у себя над головой. Пристроили и попугая — он сидел теперь на вершине ясеня и таращился на соседние кроны.

Дети взобрались на деревья как белки, каждый облюбовал себе ветку. Я сорвала два листка, высморкала нос малышу и передала его на руки одной из девочек. Я тоже вскарабкалась на ясень и примостилась возле Майи-Стины, чуть ниже. А она прислонилась к стволу, уперлась ногами и крикнула нам: «Хорошенько держитесь!»

Деревья зашевелились. Сперва они легонько подрагивали, потом стали раскачиваться из стороны в сторону, все сильней и сильней. Медленно обнажались корни: три могучих, с бледными мочками — у ясеня, кряжистые, со множеством боковых побегов — у дуба, ветвистые, узорные — у березы.

Последним, мощным рывком лес высвободился и взмыл. Ветер подхватил его, закружил, понес сквозь плотную облачную завесу, сквозь волнистые кочующие облака. Порою в разрывах мелькала Земля. Мы поднимались ввысь до тех пор, пока не очутились в бледно-голубом необозримом пространстве.

Вот так мы улетели и вомчались в вечность. Нам встречаются и другие леса — мерно покачиваясь, плывут они, груженные зверьем и птицами. С нами разминулся корабль под белыми парусами. Старый автомобиль, вымытый до блеска, с распахнутыми дверцами, вырулил, замер на мгновенье и медленно перекувырнулся. А вон — голубой коврик с каймою из роз, он то раскатывается на лету, то скатывается.

Воздушная бездна бесцветна, а переливает радугой. Она сотворена из пустот и простирается в бесконечность. Но пустоты зыбятся и переплескивают одна в другую.

Навстречу нам движется диван из конского волоса, неспешно оборачивается вокруг своей оси и скрывается из виду. Вереницей проплывают ЭВМ с зеленым экраном, прялка, веретено, сани, слониха со слоненком. Хоботы покачиваются, уши полощутся. Слониха и слоненок ложатся на бок, неуклюже распялив ноги.

Под нами проплывает мозаичный пол, где выложено многократно отраженное Око. На самом краешке сидят, болтают ногами люди. А вон — скрипка, вертится, кружится, смычок отплясывает на струнах. Да тут целый оркестр: струнные, ударные, золотые горны и трубы. Они испускают протяжные звуки, но звуки эти мы ловим не слухом, — музыка звучит в нас самих.

Далеко-далеко внизу, мне кажется, я различаю Землю. Она в рубцах и складках, изрыта кратерами. Та ли это Земля, что возникла из первозданного хаоса? Или та, которую мы покинули, — опустелая, мертвая? Золотой шар не дает ответа. Он больше не отражает прошлое. Чистый, сияющий лик его обращен к грядущему.

Мы улетаем. Улетаем в неведомое. Как знать, может, мы где‑нибудь и осядем. И лес наш врастет корнями в новую почву. И мы опять обретем связь со временем.

Чему быть, того не минуешь.

Итак, я начинаю рассказ.