Золотой шар

Глава двенадцатая Новые друзья и старые знакомцы

Но вот — с буханьем, уханьем — отпустил мороз землю. Остров оделся туманом. Оттаявший снег падает с застрех тяжелыми каплями. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Вода просачивается сквозь песок, подмывает стены, вспучивает половицы. Исхудалые, иззябшие, люди выползают из своих домишек, идут, пошатываясь, в деревянных башмаках по раскисшей земле, подставляют лицо пробивающимся бледным лучам. Круто обошлась с ними зима. Из стариков многие не выдюжили, слегли да и померли. Зато молодежь в эту дремотную пору поднабралась сил, дай только развернуться.

Йоханна заглядывает под кровать. Ни одной картофелины. Придется Майе-Стине спуститься на берег. С материка приходят груженые парусники, благо лед уже разломало и огромными глыбами унесло прочь. Островитянам нужен и картофель для посадки, и строевой лес, чтоб заменить прогнившие балки и вешала. Только где взять деньги? Нешто сперва идти в море? После долгих раздумий пошлинник предлагает взять у него взаймы. Он обзаводится шкатулкой с выдвижными ящичками, на каждом — значится имя должника. Самый верхний ящичек отведен под расписки единокровного брата Майи-Стины Нильса-Анерса. Он одалживает помногу и не заботится об отдаче. А что, говорит, можно жить и в долг. Нильс-Анерс и впрямь живет припеваючи со своей толстухой женой и тремя маленькими толстыми дочками. Мужик он припасливый, чистую горницу, и ту уставил ларями с крупой и гвоздяницами. Народ тратится по мелочи, а Нильс-Анерс — с размахом. И внакладе не остается. Хотя прямого дозволенья на то у него и нет, в горницу его частенько наведываются страждущие, они усаживаются за длинным столом и отогревают водкою душу. На огонек заглядывают даже фогт с пошлинником. Мужчины тянут водку и обмениваются новостями, а хозяйские дочки перекатываются колобочками между ларями и рыбацкими сапогами.

Другой единокровный брат Майи-Стины, Нильс-Олав, тот, что взобрался на фока-рею и вызволил Гвидо, тоже угодил в пошлинникову шкатулку. Но не по доброй воле — приперла нужда. Он женат на Малене, дочери Анны-Кирстины, внучке Марен, правнучке Кирстины, праправнучке той самой Марен с материка, чьи белые косточки до сих пор ворочаются в сырой земле. Малене — рослая и дебелая. Она постарше своего мужа. Она недовольна им. Он хватается то за одно, то за другое, а до ума ничего не доводит. Затяжная зима и вынужденная праздность породили в нем тоскливое беспокойство. Он бы мог свернуть горы, да все не придумает, с чего начать. Вот дела и ни с места. Он сидит на кухне, понурый, подперев руками голову. Кончики пальцев у него мелко подрагивают. Малене стоит в проеме кладовой и застит солнце, грузная, хмурая: она преграждает путь всем его помыслам. А с улицы доносятся голоса детей. Им‑то от него ничего не нужно, но так и так он за них в ответе.

«Стояк на том углу, что к морю, прогнил вконец, — бубнит Малене. — Ну, а насчет сетей ты надумал? Ведь парусник снимется и уйдет. И вот еще что. Мариус, сказывают, днюет и ночует в кузнице. Куда это годится? Ступай‑ка приведи его домой».

Нильс-Олав стряхивает оцепенение и нехотя подымается. Он идет к пошлиннику, и тот заводит на него ящичек. На обратном пути Нильс-Олав сворачивает к кузнице, чтобы забрать домой своего старшего сына Мариуса, который, по слухам, загостился у кузнеца.

Надо вам сказать, что вместе с картофелем, строевым лесом и мешками с крупой на Острове появился кузнец. О нем стоит рассказать поподробнее, он того заслуживает. Кузнец этот был большим умельцем: сработанные им дверные петли и скобы мало того что подходили тютелька в тютельку, но еще и были выкованы в виде листьев и поблескивающих сизой чешуею рыб. «Да он настоящий художник! — восхитился пошлинник, получив готовый замок к шкатулке. — И язык у него подвешен неплохо. Только много мелет вздора. Было время, я тоже носился с завиральными мыслями и устремлял свои взоры за горизонт. И с чем я остался? Ни с чем».

А вообще‑то кузнец был неговорлив и держался особняком. Он и выглядел на особинку. Макушка — лысая, коричневатая, щеки заросли черным всклоченным волосом, на затылке — космы. Губы — толстые, темные глаза глубоко посажены. Когда он глядел на кого, то нахмуривал лоб и супил мохнатые брови. У него были широченные плечи и мускулистая грудь, а предплечья — коротенькие, едва не круглые. Коротковаты были и ноги, казалось, им не под силу носить такое мощное тулово, потому они то и дело подкашиваются. Ковыляет, бывало, кузнец по городку, — никого не удостоит ни взглядом, ни словом, — а за ним гурьбою мальчишки, галдят, передразнивают Кузнецову походку. Он обернется да как шикнет! Лицо сморщится, нижняя губа оттопырится, из глаз да из черных косм так и сыплют искры. Мальчишки с криками и воплями бросаются наутек. Все, кроме Мариуса.

Мариус тоже не вышел ростом, он был со своего пятилетнего братишку, хотя ему уже сровнялось восемь. Зато он мог похвастать ушами — самыми большими на Острове, они торчали как два крыла и улавливали малейшие шорохи. Мариус считал: мал, да красен, правда, к ушам это не относилось. Целыми днями околачивался он возле кузницы. Однажды дверь распахнулась, и его затащила вовнутрь то ли Кузнецова рука, то ли какая другая сила, исходившая от самой кузницы.

«Ну, — молвил кузнец, покачиваясь на своих коротких ногах. — И что ж тебе от меня нужно?»

В комнатушке за его спиной спорили темень и пламя, рвущееся из горна. По углам крест-накрест стояли железные прутки, — то метнутся вперед, то прянут назад, будто дышат в лад с клокочущим горном. На полу были свалены петли и скобы, на столе среди ветошек и всякого инструмента лежала краюха хлеба и опрокинутая баклага.

«Ну, так что ж ты хотел увидеть?» — спросил кузнец.

«А все! — выпалил Мариус. Ему почудилось, будто на его глазах кузница раздалась и заплясала в отблесках пламени, которое разгоняло мрак. — Говорят, ты умеешь делать золото. Говорят, у тебя есть волшебное зеркальце из металла, ты приманиваешь им женщин. А еще говорят, что ты вызываешь из огня духов и в мехах у тебя живет тролль, стоит ему дохнуть на металл, и тот принимает такую форму, какую ты пожелаешь».

«Ушами ты можешь и впрямь похвалиться, да не всему надо верить, что говорится, — заметил на это кузнец. — Все это враки. Ну, бегали ко мне бабы, так сами же, я их не звал. Я и без них управляюсь, нечего им тут трясти юбками. Золото я делать не умею и никогда не пробовал. Оно ковкое и не стареется. Но больно уж мягкое. Мне подавай что потверже».

«А я умею резать по дереву», — сообщил Мариус, который уже примостился на краешке скамьи. Кузница к тому времени поугомонилась, и стены почти встали на место.

«Дерево меня не интересует. — Кузнец выхватил из горна раскаленный брусок и опустил в чан с холодной водой. — Деревья — что люди. Никакого тебе постоянства. Цветут, чахнут, гниют и трухлявеют. Вот что такое деревья и люди. Другое дело — металл».

«Он ржавеет», — возразил Мариус, вспомнив про скобу, которая крепила угловой стояк.

«Малость ржавеет, — согласился кузнец, — но это оттого, что он с примесями. Хочешь работать с металлом, вызнай сперва его нрав. — Он взял пруток и ткнул им в чан с водой, да так, что оттуда полетели брызги. — Это я сбиваю окалину. А потом буду ковать до тех пор, пока не выйдет по-моему».

Мариус слушал, разинув рот. С кем кузнец разговаривает, с ним или с самим собой? Кузница снова пустилась в пляс, и голос кузнеца заходил вверх-вниз. То он звучал с потолка, то — чуть ли не с самого пола.

«Металл, — вещал голос, — металл, он тоже живой. Он способен преображаться и менять наружность. Но и мягкий, он сохраняет твердость. Он неподвластен времени, и его превращения — всего-навсего мостик, по которому он гуляет от себя к себе: он как был металлом, так металлом и остается, ведь в нем заключена вечная материя, из которой сотворен мир, ты об этом не знал? Вечная материя упрятана глубоко в металл, но она шебаршится, просится наружу, и я должен ее вызволить, ясно?»

«А что будет, когда ты ее найдешь и вызволишь?» — спросил тихонечко Мариус. Бледное личико его было задумчиво. Он забился в самый угол между столом и окошком и сидел, обхватив скамью.

«А вот увидишь! — Обернувшись, кузнец заулыбался на всю кузницу. Губы его растянулись так, что черные космы съехали со щек на уши. — Тогда, считай, для меня нет ничего невозможного».

«А ты ее найдешь, эту вечную материю?»

«Неужто нет! — рассмеялся кузнец. Казалось, еще немного, и его лицо, напоминающее цветом печеное яблоко, лопнет. — А на что у меня маленький тролль в мехах? Стоит ему дохнуть посильнее, и вечная материя враз зашебаршится. Тут‑то я ее и примечу, уж будь уверен».

Мариус покосился на мехи и еще крепче вцепился в скамью, — никак оттуда послышался скрип? Но то скрипнула дверь, и в проеме воздвигся Нильс-Олав, он стоял, не зная, куда девать свои длинные руки.

«Я за Мариусом, — сказал он, сощурившись в темноту. — Мать велит ему идти домой».

Кузнец шагнул к двери и мотнул головой на стол: «Вон он. Да ты присядь, раз уж пришел сюда. Неужто я не поднесу тебе кружку? Гости у меня бывают не часто».

В кузницу заглядывает закатное солнце. Ровно дышит кузнечный горн. Из мехов не доносится ни единого звука, а кузнец ковыляет взад и вперед, напоминая расхлопотавшуюся хозяюшку. Он ставит перед Нильсом-Олавом кружку и наполняет доверху. Нильс-Олав, помешкав, садится, отпивает глоток, другой. Ему вдруг становится до того хорошо и уютно с кузнецом, которому от него ровным счетом ничего не нужно. Его шишковатый лоб распирают мысли. Вот они уже устремляются вниз по голосовым связкам, превращаясь в слова. Кузнец располагает к доверию. Он так умно и ненавязчиво задает вопросы, он разговаривает с ним всерьез. Здесь не нужно опасаться, что тебя выставят на смех. Как ни велика вселенная, а вот поди ж ты, ужалась и уместилась в этой тесной комнатушке, где пылает горн, и тени на стенах пускаются в пляс. А не приходило ли кузнецу в голову, — сам‑то Нильс-Олав раздумывал над этим всю студеную зиму, — что хорошо бы смастерить лодку, которая плавала бы не по воде, а под водой. Лодка эта должна быть закрыта со всех сторон, и двигать ее будет морское течение. А не то можно приспособить к ней крылья от ветряка и вертеть их изнутри за воротило.

Кузнец слушает с интересом, только вот насчет крыльев от ветряка сомневается. Можно ведь сделать и по-другому. Вечная материя, из которой сотворен мир, в основном залегает в металлах, но мельчайшие частицы ее рассеяны и в воздухе, и в воде, и в огне, и в земле. Что, если ее оттуда вытянуть мощным магнитом? Или же взять и попробовать соединить эти стихии по двое, — вдруг да народится новая сила, которая будет двигать лодку и по воде, и под водой, и по воздуху.

Так далеко в мыслях Нильс-Олав ни разу не заносился. Ну, а почему бы и нет? Его большие руки, подрагивая, лежат на столешнице. Руки у него золотые, он знает. Только бы приложить их к чему‑то стоящему.

Мариус сидит в своем уголку и дивится на отца. Может, кузнецу слушать интересно, а ему, Мариусу, — нет. «Пойдем, — говорит он и встает со скамьи. — Нам пора домой».

Проходит с месяц. Кусточки и травы, пережившие зиму, зазеленели, оделись цветом. Солнце поджаривает белый песок, по которому волокут лодки. Каждый день, после обеда, кузнец прогуливается по городку, мотая руками и грозясь мальчишкам, и чуть ли не каждый вечер у него в комнатушке сидит Нильс-Олав, слегка подавшись вперед и выложив руки на стол. Он отпивает из кружки глоток, другой, мысли его сбегают вниз по голосовым связкам и, соскакивая с языка, превращаются в слова, иной раз он даже не поспевает за ними и останавливается на полуслове: о чем бишь он толковал? Кузнец слушает и делает свое дело. Пыхтят мехи. Из горна с треском разлетаются искры. Обрубки металла в руках кузнеца гнутся и меняют наружность. Когда он стоит у горна, кажется, будто и сам он начинен искрами, А голос Нильса-Олава звучит в полутьме все заунывнее, и под конец Мариус, что сидит в своем уголку, лопоухий, бледнющий, серьезный, поднимается: «Пойдем‑ка домой, а то мать ждет».

Малене стоит на пороге. Она совсем расплылась — ведь она опять понесла. Лицо у нее круглое и мучнистое. Она сердито глядит на луну.

Заходит солнце, и восходит солнце, и в один прекрасный день у Острова бросает якорь большой корабль. Пойте, фанфары, трубите, трубы! Тру-ту-ту-ту, тра-та-та-та! Прибыли знатные гости! Два матроса на весельной шлюпке перевозят их на берег. На носу сидит женщина в серебристом плаще, позади нее — черный, как сажа, мужчина, у которого на плече примостилась яркоперая птица, а на корме восседают три господина в черном, один из них выглядит куда как вальяжно. Это возвращается на Остров Нильс-Мартин со своею свитой.

Шлюпка уткнулась в песок. Матросы спрыгнули, помогли господам выбраться и снесли на берег несколько тяжелых сундуков. Потом они столкнули шлюпку на воду и погребли к кораблю. У черного человека в одной руке дорожный мешок, в другой — золоченая клетка. Птица у него на плече вдруг забила зелеными крыльями, стала тюкать желтым клювом воздух. Рыбачки, те попятились к дюнам. А Мариус уже мчался за фогтом и пошлинником.

Оповестил их — и пулей назад: пока‑то они дойдут!

Еще в дюнах он уловил голоса, это на берегу помаленьку собирался народ, правда, в некотором от гостей отдалении.

Нильс-Мартин представился и отрекомендовал свою свиту: «Фрёкен Изелина, моя нареченная. Господин Хокбиен, мой стряпчий. Его племянник и помощник господин Первус Хокбиен. А это — мой чернокожий слуга Руфус».

Фогт отвесил гостям поклон. Пошлинник обратился к ним с приветственной речью и тут же запнулся, — у него задергался глаз. Потоптавшись на берегу, — фрёкен начала уже выказывать нетерпение, — гости двинулись на Гору. Впереди — фогт с пошлинником, за ними — Нильс-Мартин со своей нареченной, следом — господа Хокбиен, а замыкал шествие чернокожий слуга. Островитяне медленно расступились, давая им дорогу. Они вроде бы и признали Нильса-Мартина в дородном мужчине, и все же их разбирало сомнение. Два господина, что поуже в боках, поразили их своим сходством: оба одеты в черные сюртуки с длинными фалдами, у обоих — прямые смоляные волосы, разделенные слева белой стрелкой пробора. Только у одного лицо изрыто морщинами, а у другого — гладкое, как ненадеванный шелковый плат. Слугу, что гордо нес черную голову меж дюн, разглядеть поближе отважились немногие. Да и то, птица била крыльями, темная кожа лоснилась на солнце, — поди разбери, человечье ли у него лицо. Мариус, который собрал вокруг себя любопытных, поименно называя гостей, поручился, что слуга — вовсе не выходец из преисподней.

«Как знать», — отвечали старухи, посматривая на Йоханнин дом, где за гостями захлопнулась дверь.