Зона любви

17

В любви я ценил только искренность.

Давняя, не забытая любовь моя, я давно хотел признаться тебе… Но такие вещи можно говорить только отсюда. Я умирал от нежности, когда ты однажды плакала (буквально заливалась слезами, помнишь?) и просила: «не бросай меня, только не бросай…» А потом шептала: «как стыдно, как стыдно…»

Ну почему люди стыдятся таких душевных порывов и не стыдятся дешевых стервозных сцен и интрижек!

Так вот, теперь я скажу: тогда ты была восхитительна. Я готов был отдать тебе всё. Я унес это с собой сюда. Эти минуты величайшего счастья — лучшее, что у нас с тобой было.

Но за искренность платят по самому крупному счету.

И мы заплатили.

Мы заблудились друг в друге безнадежно. Мы попали в зону любви. Что это такое? Не знаю. Здесь слова не проходят. Они здесь не значат ничего. Единственное, что я знал на все сто процентов, что уже не принадлежу себе.

Ты мне мерещилась… В толпе, без толпы — ты присутствовала… Я догонял тебя — и всегда ошибался. Так странно, но это была не ты… Когда тебя не было рядом, — мой сон превращался в ад. Мне всегда тебя не хватало, даже тогда, когда ты была рядом.

Но самое удивительное, я всегда был уверен — все десять лет — мы обязательно расстанемся.

Мы расстались, но ты единственная осталась со мной навсегда. Ты приходила ко мне во сне. А наяву я искал женщину, похожую на тебя.

Но не находил. Ты молча, как колдунья, убирала всех соперниц. Даже по прошествии многих лет, я всегда чувствовал твое присутствие. Ты с возмущением уводила их от меня. Они, как призраки, испарялись на глазах…

Это ты, ты! в конце концов, убила меня…

Наша война была молчалива. Мы услаждали плоть и рвали друг другу души. Я каждый день прощался с тобой. И каждая новая встреча была для меня удивительным подарком судьбы.

Ты была профессиональный воин, я — новобранец и дилетант. Ты учила меня ратному делу, я лишь робко догадывался, о чем идет речь.

Ты провоцировала меня:

— У тебя должно быть много женщин. И детей.

Я принимал это за чистую монету.

Я ненавидел, когда ты так говорила. От этих слов веяло безысходностью…

Я неосознанно и жестоко отомстил тебе за эти слова.

Однажды к нам пришел мой товарищ с молоденькой и очень красивой девушкой…

— Моя ученица, — представил он свою подружку.

Оказалось — невеста, впоследствии — жена. Оказалось, что он мне ее показывал. Очень была красивая девушка…

Мы выпивали, он нес какой-то вздор за искусство. Он вообще-то по природе слесарь. Или столяр. У него в руках всё горит. Оказалось, что умеет рисовать, также здорово, как делать рамки. А рамки он делал великолепные — аккуратные, прямые. Работы его покупали.

Я слушал его в пол уха…

Ты работала за отдельным столом — клеила макет или что-то рисовала — не помню. Я сидел к тебе спиной и украдкой поглядывал на девушку. Она была очень красивая. Мой приятель, распалясь спиртным, вещал:

— Ты понимаешь, старик, у тебя работы — гобеленные. (До сих пор я так и не понял, что он хотел сказать.) В них нет пространства… живописного пространства.

Быть может, он имел в виду иллюзорное пространство? Он был большой мастер изображать (в основном лютики-цветочки хорошо шли) «как в жизни». Очевидно, переведя с эзопова языка на обывательский, он говорил так: «Ты не умеешь рисовать такие классные картинки, как я. Их покупают за триста долларов!». Но такие вещи не говорят в глаза. Он это понимал.

Я слушал его лениво. Становилось невыносимо скучно. Спиртное не радовало, текст был примитивен, что бы хоть как-то на него реагировать… Я смотрел на девушку.

— Можно я тебя поцелую? — обратился я к ней. — Ты сидишь, такая красивая и недоступная, как Клеопатра… Я весь вечер мечтаю поцеловать тебя!

Мой приятель довольно хмыкнул, мол, я же рассказывал, — этот дурик всегда выкинет что-нибудь этакое.

Она наклонилась ко мне и подставила щеку. Я медленно положил ей левую руку на плечо, нежно притянул к себе и поцеловал в губы, как целуются в уединении.

На следующий день у тебя был выкидыш.

Я ждал тебя всегда. Каждое мгновение.

Попробуйте разложить десять лет на мгновения! Получится нечто невообразимое! Получится — вечность.

Однако и вечность когда-то заканчивается.

В Москве тогда разыгрался очередной путч. Расстрел «Белого дома», танки, осада «Останкино», поджоги… Большевики устроили свой прощальный, кровавый пир.

А мы возвращались как раз с дачи. Твоя мать причитала:

— Что же будет, господи, что будет…

Я сказал тогда:

— Да ничего не будет!

В душе у меня назревал свой путч. Свой расстрел и поджег. Ты подбросила меня до мастерской на своей, тогда еще, «девятке».

Там, уставившись в телевизор, где всю ночь напролет передавали хронику событий, терзал себя вопросами.

Ты поехала в противоположную сторону. Не к себе домой. Так куда же? С барахлишком, с дачным урожаем… куда ты поехала жить, любовь моя??

Я пережевывал твои слова, сказанные накануне на даче:

— Я всегда знала, у меня будет два мужа.

«Хорошо, — подумал я, — ты же была замужем…»

До меня только теперь стал доходить их жестокий подводный смысл: два мужа одновременно! Один — надежный — для повседневной жизни; второй — для любви.

Я отвергал даже в воображении это кощунство!

«Нет, дорогая, ищи себе второго мужа в ином измерении. Прощай!»

Я покинул поле боя. Мой верный солдат, дружок… с кем мне теперь сражаться? Кого ожидать?

Солнце мое закатилось за горизонт. И больше уже не вставало. Так и стал я жить в темноте, как в изгнании…

Впрочем, вставало, но оно было черным… Есть в природе такое явление — солнечное затмение. Ты стала приезжать ко мне в гости. Мы прожили еще пол года под черным солнцем, и всё это время я воспринимал, как дурной сон. Или бездарный спектакль. Я находился в прострации, то есть меня и не было как бы. Она говорила, а я не слышал:

— Что ты дергаешься… Он мне, как отец, старший брат — заботится обо мне. Тебе же достается самое-самое…

«Классно я устроился — мечта! — думал я. — О, счастливчик…»

Она не понимала, что «самое-самое» безвозвратно ушло.

Ты — была европейской женщиной.

Я — неотесанный русский мужик. Поэтому долго это продолжаться не могло. Во мне копились обиды, множились комплексы… и Зверь, дремавший во мне, однажды очнулся от спячки и распорядился по-своему.

Я напился до беспамятства и выплеснул всё наружу…

Я убил тебя.

И утром, в блеклой мгле наступающего рассвета, Зверь поведал мне о случившемся…

Я остался один…

Анна-Мария (Аня, Маша, Аве Мария… Я так и не успел придумать ей имя, свой собственный звук) была лишена какой бы то ни было зауми. При встрече, она кидалась мне на шею, как малое дитя, не обращая внимания ни на что.

Эти порывы, светящееся лицо… Господи, как я благодарен тебе за эти мгновения!

Тогда, быть может впервые, ты — моя верная колдунья — оставила меня. Но — я уверен! — наблюдала со стороны…

Если от меня попахивало спиртным, Анна сокрушалась:

— Мой алькоголик… Ну, что мне с тобой делать?

Как много у нас всего случилось за этот месяц — не передать. Целая огромная, наполненная жизнь!

Да — любовь — ты большая фокусница. Марья-искусница. Ты творила чудеса со временем. О, какие тайны раскрывались, какие миры мы посещали!

И кто осмелится мне сказать, что жизнь я прожил бессмысленно…

— Кто?!

Я вопросительно посмотрел на ангелов. Все, как один, сидели, потупив взоры… Никто не осмелился сказать такой ерунды.

У нее тогда был небольшой отпуск в театре, поэтому мы встречались каждый день. Бродили по Москве, заходили к приятелям, познакомивших нас… Третьяковка, кино… Как сейчас помню, ходили на «Лолиту». Тогда был большой ажиотаж вокруг этого фильма. Где-то его запретили к показу (чуть ли не в самой же Америке), а у нас — пожалуйста — смотри, чего хочешь. Очевидно, была директива: запретить запрещать. Мне это по вкусу. Хотя сам запретил бы кое-кого. Некоего господина Икс. Есть такой плодовитый и вредоносный человек. Вернее так: пусть показывает, что хочет, только не увековечивает свое творчество в людных местах. Плохую книгу можно не читать, картину не смотреть. А здесь… Только забудешься, задумаешься о прекрасном… Бац! Аж вздрагиваешь — смотрит на тебя отовсюду внутренний мир этого прохвоста, воплощенный в цветном металле.

Ладно… В жизни всякое случается. И не в такое дерьмо, бывает, вляпаешься…

Кстати, я бы хотел заметить, так сказать, на полях: Москву невозможно испортить. Ни Храмом Христа Спасителя, ни этим чудом-юдом у Крымского моста, ни прочим рукоблудием наших архитекторов и скульпторов… Москва — город мифологем, поэтому человеческий разум, капитально, здесь не в силах внедриться.

Но вернемся к «Лолите». Этот американский «шедевр» моей подружке совсем не понравился, как, впрочем, не нравился и сам роман. Сама его блядская фабула. Мне же тогда нравилось решительно всё. И Третьяковка, и американское кино… Я смотрел — и не видел.

Когда человеку по настоящему хорошо, то настроение ему не испортит даже господин Икс, поверьте… зуб даю!

Но в один из моментов я почувствовал беспокойство — он приехал. В ее поведении как будто ничего не изменилось. Она мне сказала просто:

— Да, он приехал. Ну, так что? Как приехал, так и уедет.

И я успокоился.

Но потом появились маленькие неувязочки, которым умный политик не придал бы значения. (Хотя, кто этих умных политиков разберет?) Я же всему придавал значение… Как профессиональный разведчик в стане врага, я не мог расслабиться. Права не имел. Я всё фиксировал, каждую мелочь наносил на микропленку, вмонтированную в компьютер моей головы. И, как разведчик же, таился. Задание было архиважное. На карту была поставлена моя жизнь.

Первая неувязочка вышла такая.

После постели, где нам было хорошо… (Постель — известно любому разведчику — лучшее место, где можно почерпнуть информацию). Человеку эмоциональному и открытому трудно сочетать одно с другим: раскрыться в блаженстве и при этом что-то скрывать.

Анна была открытым человеком, поэтому непроизвольно воскликнула:

— Мы тут трахаемся, а он…

И осеклась.

В переводе с эмоционального языка на логический это звучало так: «Нам с тобой хорошо, а он, бедняжка, страдает». (Она еще была и заботливой девочкой).

— Когда он уедет? — спросил я по существу.

— А… не знаю… кажется, через неделю…

Всё! Я был погублен. Зачем это «кажется», этот легкий наплевательский тон. Ведь она точно знала дату его отъезда. Значит? Значит, играет со мной. Значит не всё так чисто…

Вторая неувязочка случилась вскоре.

Она снимала квартиру на проспекте Мира, недалеко от моей мастерской. Ей захотелось показать свое житье-бытье. Ответное, так сказать, приглашение…

Бардак (в смысле бедлам) в комнате был отменный — творческий. Вещи были раскиданы, постель не застелена… Чашки, однако, были чистые и чай хорошего качества. Очень мне это напомнило мое родное гнездышко… И еще я подумал: а если помножить ее творчество на мое — что получится?

Когда мы вышли на улицу, она встретила каких-то девиц. Мельком. И тут же потащила меня за угол. На мой удивленный возглас, она заговорщически зашептала:

— Это наши… из театра. Хорошо, что они тебя не заметили… (А я-то, простак, смел надеяться, — познакомлюсь с подружками).

Врать она не умела, зато я умел анализировать. Пробудившийся во мне Штирлиц, расшифровал послание Ставки как и должно — профессионально и в срок: «Если ее увидят с мужчиной, выходящим из ее квартиры вечером, то девицы, ясен перец, разнесут это по театру молниеносно. И первый, кто узнает об этом, будет он».

Так вот почему она не приглашает меня в театр. Она вообще не хотела меня показывать… Я был тайна (а может быть вымысел?), а он явь. Реальность.

Опытные политики на это бы мне сказали:

— Дурак ты, Штирлиц, и расшифровки твои дурацкие. Какая серьезная женщина, после недельного знакомства будет светить тебя? А вдруг ты ее завтра бросишь?

Но мои — двоечники — разволновались: «Все ясно! Ясно, как божий день! Не ты, не ты ее любимый — он!»

А я молчал, пережевывая свои открытия. (О, рефлектирующий кретин, опять загоняющий себя в угол).

И, вольно или невольно, стал собирать компромат.

Эй, любитель искренних, открытых отношений, ты, кажется, призвал на службу тайных агентов? Не так ли? Ой, ля-ля!

В общем, клубок противоречий покатился туда, куда надо — в кромешную тьму.

А утром еще одно послание Ставки: по радио интервью и ее монолог из «Камеры обскура» Набокова. Она играла женщину, запутавшуюся, как я понял, в роковом треугольнике. В пьесе, ее душу терзал один мужик, и она по этому поводу эмоционально высказывалась…

«Вот ведь как бывает у творческих натур, — встрепенулся я, не донеся до рта утренний бутерброд, — сцена и судьба переплетаются…»

А она всё так же звонила мне каждый день.

— Привет! Как делишки?

Я больше не умирал от счастья. Я потихоньку начал умирать от другого. От ревности.

И молчал.

Но не как глыба-финн, (его молчание называлось иначе — выдержка) а как мальчишка с «Поля чудес».

Я впал в прострацию… Некто спрашивал: «Как же быть?» А я не знал. Слишком глубоко в меня въелась моя прошлая жизнь, слишком свежи были воспоминания предыдущих пыток! Меня переклинило. Врата в Ад были уже приоткрыты… И я приказал себе: «Молчи, что бы ни случилось!» Зная свой суетливый характер и творческий дар, (уж таких страстей навыдумываю, такие трагедии на пустом месте разыграю!) а так же свою непомерную категоричность: «или — или», я, быть может впервые, забаррикадировался: «молчи, скрывайся и таись!»

Господи, убеждал я себя, какую-то вшивую неделю переждать! Делов-то… Займись какой-нибудь творческой работой. (Полезный, а, главное, своевременный совет, не правда ли?)

«А что будет дальше? — спрашивал все тот же Некто — через неделю?» И я посылал его к черту: «Дальше — будет дальше. Разберусь!» (Уж я разобрался… по полной программе!)

На самом деле всё было не так.

Всё было прозаичней… как в жизни. Ты уже влип, приятель! Как бы ты не дергался, чего бы не предпринимал, — всё главное уже случилось! Все эти установки, баррикады… вся внутренняя драматургия — они только кажутся незаметными. У тебя же — престарелый отрок — всё на роже написано! Политик с разведчиком — не твой звездный путь, поверь… Как говорится, ежу понятно.

Тебя уже обхватили нежные руки и повели на поляну, где девушка с длинной и острой косой собирает свою кровавую жатву…

А у Анны в это время были свои проблемы. Ее действительно водил за нос этот канадский чувак.

И она — открытая душа — всё мне рассказывала.

— Он меня к себе зовет… завтра вечером…

— И ты пойдешь?

— А почему нет? Мы же старые друзья… И мать его хотела меня видеть. Я к ней все никак не могла вырваться…

«Мать — это хорошо, — думал я, — только неизвестно, сколько там комнат. И вообще, мать в таких делах не помеха.»

Я позвонил ей утром. В первый раз. Я вообще звонил редко. И всегда вечером.

— Анны нет, — сказала мне ее подруга. (Они вдвоем снимали квартиру).

Утром — и нет! Задачка без неизвестных. Уйти она никуда не могла… Актеры все психи. Не спят до полночи, а потом, наглотавшись снотворного, забываются до полудня. Она мне сама рассказывала про свой сумасшедший режим.

На следующий день мы с ней встретились

— Я тебе, мать, звонил вчера утром… часов в десять.

Я говорил нарочито небрежно. Получалось же — грубо.

— Я не мать, я — девулька.

— Хорошо, девулька… (откуда она словечки такие выкапывает?) Я звонил тебе утром. Мне сказали, что тебя нет.

— А зачем ты звонил так рано?

— А что, нельзя?

Врать она не умела. И подпольщица из нее была такая же, как из меня разведчик. Хотя в данном конкретном случае информацию я получил в срок и разобрался с ней грамотно. Так что, разведчик я оказался лучше. Проворней. Просто мой чуткий барометр, настроенный на ложь, во время дал показания…

— Я была дома. Подруга не знала…

— Как это?

— Ты понимаешь… мы утром делаем специальные упражнения. Тренинг такой.

— По системе Станиславского? — вставился я.

Моя ирония осталась без внимания.

— Ну, это долго объяснять… Поэтому я закрылась в комнате, чтобы сосредоточиться, а подруга подумала, что меня нет.

— Она что — не могла постучать тебе?

— Не знаю… неважно… Я ее еще накануне предупредила — меня ни для кого нет. Я занимаюсь…

Так подумала, что тебя нет или была предупреждена?

Врала она неохотно. И неумело. Ей это было в тягость. Ей это, в конце концов, не шло! Она будто разыгрывала когда-то и кем-то установленные правила игры. Врать необходимо, особенно мужикам. Сами-то они, каковы! Может быть, в детстве на Корсике, в каком-нибудь дворе, может подруги из общаги преподали ей этот урок… Но почему же так бездарно ты врешь, выдающаяся актриса?!

Ведь скажи она, что да, я была у него… засиделись до полуночи… разговоры, то, се… Метро закрыто. Мать мне постелила в своей комнате…

Я бы волей-неволей это съел. (Правда, не уверен, — поверил бы?)

А тут какие-то идиотские тренинги! По утрам! Она точно спятила…

Крепко же в нее вцепился этот канадско-колорадский жук!

Я замолчал. Говорить уже было нечего. Уличать во лжи ее я не мог. Было в этом что-то недостойное наших отношений. Я надеялся, что она сама мне всё расскажет — потом, когда страсти улягутся…

Через несколько дней, я увидел его фотографию. Сама же и показала… Меня поразила схожесть их лиц. Внутреннее, едва уловимое, сходство. Они были пара.

А дальше… Накануне его отъезда, я почти успокоился… Я был уверен, она вновь поедет к нему. Ловить? Вызванивать? Дергаться? Я не хотел никаких разоблачений.

Но и усидеть на месте не смог.

Меня сорвало со всех болтов и понесло на родину. В кромешную тьму, на родное пепелище…

Был у меня старинный приятель, к которому можно было забуриться без проблем. Я набрал много водки и насиловал его своей драматургией часов двадцать кряду. Слушатель он был идеальный — вдумчиво сопереживал, внимая моим страстным речам с большим интересом, пока не уснул, утомленный повторами.

Я говорил в полупьяном бреду в пустоту…

— Я устал… я устал, Шурик! Я устал от себя… Я — в тюрьме… зона строгого режима! Я всё время, каждое мгновение пытаюсь понять ее… эту странную даму. Жизнь! Я хитрю, притворяюсь… или не хитрю, и не притворяюсь — всё одно. Она не подпускает к себе! Я для нее иностранец, заезжий музыкант… порождение Франкенштейна! Я — какая-то чудовищная ошибка… Мне больно, Шурик — я ж живой! Меня мотает по одному и тому же замкнутому кругу всю жизнь, и вырваться нет сил из него… я болен! Я поражен неизвестным вирусом. Я хочу другой любви! Ты не знаешь, как я бываю заботлив и нежен. Она говорила: «Лучше мужчин у меня не было». Это вырвалось у нее само, с такой искренностью, так неожиданно… а потом, будто кто-то щелкнул невидимым выключателем… и всё!! Свет погас! Я понял — всё! Снова зона, ад! Ничего уже не исправишь…

Вернувшись домой, полумертвый, опустошенный, (чего я, собственно, и добивался) — упал в черноту. Разбудил меня, ее звонок.

— Юра, ты пьешь?

— Пью.

— Зачем ты так! Если ты будешь меня так ревновать — тебя не хватит.

— Он уехал?

— Уехал.

— Я тоже уеду… В деревню. Мне надо.

— Хорошо… Береги себя, милый.

— Я не на войну собрался.