Зона любви

26

У меня всё иначе. Калигуле не понять — смеяться будет. Я вообще, фантазер и большой любитель сложностей.

Я полюбил их всех разом — этих провинциальных дурочек, преступивших черту. Да! В моем сердце каждой нашлось местечко. Не сердце — публичный дом, ей богу! Не душа — панель!

Я нашел свою половинку, как Ромео Джульетту, Тристан — Изольду. Мы кинулись в объятья друг друга… Я повенчался со всеми разом. Роль духовника взяли на себя сутенеры.

Так что особой разницы я не видел: та или эта. Я пропускал через свое великодержавное ложе нашу империю. Ее самую легкомысленную часть. Я был поражен масштабностью и разнообразием ее беспредельных пределов.

На моем ложе шло вечное сражение, где на место выбывших из строя солдат, вставали легионы новых.

И вот чем я закончил свой неразборчивый поиск… Поиск Эдема там, где его в принципе не бывает. Я закончил свой бессмысленный поиск на Садовом кольце, где стояли две пьяные шлюхи, в ожидании клиента.

Одна была пьянее другой, но самым пьяным был, разумеется, я. С ними мне и суждено было завершить свой многосерийный роман.

О, сколько же дней и ночей я гасил в вашем омуте свои страсти! Сколько лиц промелькнуло, сколько судеб раскрылось передо мной…

Но всему приходит конец.

Эх, мани-мани — денежки! Куда вы так быстро упорхнули, пташки мои? Куда вы, заразы, попрятались! Оказывается, даже прорва имеет дно!

Деньги, если ты не задумываешься об их приумножении, имеют свойство заканчиваться. Закон. Я ни о чем тогда не задумывался, я знал: эта стайка игривых пташек, приплывших ниоткуда, не может иметь иного продолжения — она просквозит в никуда. У моей сети оказалась слишком крупная ячея.

Однако, напоследок я решил поставить чумовую точку в конце своего праздника призраков. Как истинный язычник — устроить прощальную вакханалию и ристалище на могиле любви моей.

Если ты решился падать, — падай не оглядываясь! И в падении есть свой восторг. Пробей земную кору и пусть обдаст тебя жаром… Смелей! Без оглядки из огня, да в полымя! Подергай козлоногую тварь за хвост. Спроси: «Это ты что ли тут — Искуситель? Так чем ты искусишь — искушенного?» Волоки его за рога в свое стойло. Скажи ему: «место», как псу. Пусть лежит на коврике у дверей, пусть лижет руки, если ты позволишь, пусть веселит компанию, скоморошье племя!

И я полетел в тартарары.

Сутенер благословил нас, забрав положенный выкуп.

А впереди у нас открывалась заманчивая перспектива: знакомство, ухаживание и брачная ночь.

Оставалось только распорядиться с толком последними сотнями баксов. Так, вперед! Без промедления! В океан выпивки, в зазеркалье витрин.

Славься Ночная Палатка!

Спасительница вечно страждущих!!

Да светится Витрина Твоя, во мраке веков!!!

Своих спутниц я почувствовал сразу. Моя интуиция оказалась на высоте!

Есть проститутки, занявшиеся продажей своего тела по нужде или по глупости («подружки, блин, затащили!»). Порою, они становятся жертвами чьих-то грязных игр. Игр взрослых дядек, для которых «деньги не пахнут». Мои были не из таких. Это были первосортные шлюхи профессионалки, отдающиеся своему ремеслу всецело, с чувством, переходящим в экстаз.

Вообще-то, они не любят, когда их называют шлюхами.

— Мы — проститутки! — поправляли они меня обычно, со скрытым возмущением, таким тоном, словно говорили: «Мы — топ модели. Работаем, между прочим, у Юдашкина». Мне импонировало их чувство собственного достоинства, однако язык не поворачивался выговорить такое. В нашей стране — всё не как у людей. Проститутка у меня намертво приросла к Троцкому. Так случилось. Ленин однажды навесил этому деятелю ярлычок, но оказалось — вождь зрел в корень. Согласитесь, наш бесноватый фюрер, с глазами Клеопатры — сексуально возбуждает. Наверное также, как Сальвадора Дали — задница и пухлая спина, стянутая портупеей, Адольфа Гитлера. Вообще, более продажного явления, чем русская Революция, я думаю, вряд ли найдется в истории. Революция и Проституция — близнецы сестры. Те же дешевые манеры, ложь, тотальная похоть сильных самцов, млеющих от их задниц. То же «кидалово», те же теневые бабки и пьянящий вкус риска. Тот же сиюминутный оргазм, без оплодотворения. Те же несчастные случайные дети. Даже красный цвет обе сестренки выбрали своим символом.

Бешеная собака — Сталин — настоящий скифский, языческий бог! — просто взял эту грязную рублевую девку за шкирку, попользовался — и сумел подчинить, естественно презирая.

А шлюха? Чувствуете разницу? Главное, для меня, прирожденного совка, — «шлюха», — слово глубоко ностальгическое. Слово, можно сказать, впитанное с молоком матери, — мягкое, почти ласкательное, запретное и от этого еще более желанное. Троцкого шлюхой — при всей его сексуальности — не назовешь.

Моим новым подружкам было плевать, как я их называю.

Им, похоже, вообще было на всё плевать, кроме одного — своего любимого ремесла. Да и не ремесло это было — образ жизни.

Они не отрабатывали положенное время, посматривая на часы, не пытались улизнуть, когда я, утомленный, откидывался на мгновение в привычную нирвану — колыбель мироздания. Нет! Эти молодые прелестницы действовали, как ретивые налетчицы — они радовались жизни, требовали ее! Они были абсолютно свободны в желаниях! Они трепетали и вздрагивали от моих прикосновений, и кричали, и вонзали мне в спину свои коготки. И никак не могли насытится…

В те мгновения они были послушны, как дети.

Но это всё потом.

А вначале из зазеркалья было вытащено всё, необходимое для праздника.

Пир призраков имел далеко не призрачную природу. Выпивка, закуска и девочки были натуральными.

Одну звали Джульетта; другую — Изольда.

Я проходил, как Ромео-Тристан…

Оркестр, живущий во мне, сыграл потрясающую прелюдию…

Я выступил с заявлением:

— Я — государь богатейшего государства — должен покинуть вас навсегда. Такова воля Того, Который Все Знает и Всюду Проникает. Такова Его Воля и воля, пославшего Его ненароком однажды… Перед отлетом я даю свой последний бал. Естественно, под землей, как и положено, проводить столь грандиозные мероприятия. Поэтому не бойтесь, девочки, Христово войско сюда не проникнет — нас охранит иное воинство.

Я огляделся вокруг: из каждого угла выглядывало скоморошье племя — ряженые — ассамблея Петра реформатора. Они томились, подвывали и гремели цепями, как сторожевые псы, не в силах начать вакханалию. Зная их приверженность к безобразиям, я каждого посадил на цепь.

Я давно ушел из-под опеки и тех и других. Я был самостоятелен и одинок…

Моим спутницам понравилась моя пламенная речь.

Понравилось и подземелье, в котором мы оказались. Более того, они были восхищены. Восхищены неподдельностью обстановки. В ней не было притворства и помпезности, присущие Божьему храму, но не было и безвкусицы и показной двусмысленности бардаков.

Здесь всё было пропитано борьбой — борьбой со стихиями, земными и потусторонними.

Джульетта по достоинству оценила мои усилия, когда, спустившись в подвал и, оглядев территорию, сказала:

— Годится. А это твое? — она указала на картины, развешанные по стенам и расставленные по всей мастерской хаотично.

— Мое.

Я приготовился выслушать очередное: «прикольно» или «ни че себе!». Нет…

Она долго молчала, переходя от одного полотна, к другому. Потом тихо сказала сама себе: «Как красиво! Туда уйти хочется… и остаться там».

Она оглянулась на меня. В ее глазах засветилась мечта…

— Я бы купила такую…

— Денег не хватит.

Я был смущен и разозлился сам на себя.… Черт! Мне никто никогда не говорил подобного.

Джульетта была юной — и это единственное, что роднило ее с легендарной тезкой. Всё остальное было свое. Отсутствие кормилицы, очевидно, сказалось на ее характере. Она всё время защищалась. Защищалась профессионально — атакуя. В ее хрупкой фигурке скопилось столько энергии, столько ненависти к этой тупой, пугающей жизни, в которой она оказалась, что страх отступил. Она просто разделалась с ним, как разделываются со стукачом сокамерники — приткнув его заточкой раз и навсегда.

Стукачок-сердечко — тук-тук-тук — дрожит и закладывает тебя с потрохами. Тут уж — кто, как сможет…

Джульетта смогла.

Однажды они попали на шестерых кавказцев. Двое затащили их в машину. В квартире еще было четверо. Ситуация безнадежная. Молитесь бабы, как живыми уйти.

Но эти — сыны гор, орлы и настоящие воины — принялись их зачем-то пугать:

— Ну, ви, путаны, билад… Ви хоть сечете, как ви попали! Ми тэбэ и тэбэ, сучка, голову отрэжэм!

Джульетта посмотрела на них… Такого взгляда не может быть у семнадцатилетней девчонки. То был взгляд сорокалетней проститутки, прошедшей все круги Ада. Она посмотрела на них уставшим, сожалеющим взглядом.

— Да ладно, пацаны, замерзли мы… Водки налейте.

— Ты че, соска, русский язык не сечешь? Ми тэбя счас вшестером выебим!

— Да ладно, ребята, наебетесь еще — устанете…

Всё это, в подробностях и лицах, имитируя кавказский акцент, рассказала мне Изольда, на второй день нашего знакомства. Джульетта спала, свернувшись калачиком, и тихо посапывала, как хорошая девочка, положив кулачок под голову, устав от переизбытка напитков и впечатлений. Мы же с Изольдой, как бывалые бойцы, продолжали ристалища и треп.

— Ну и чем дело закончилось? — спросил я.

— А ничем. Перепились, суки… не наши пацаны. Базар затеяли. Шуму много, а драки нет. Всё на понтах, пальцы веером. Это же понтяры, а не мужики. И ты представляешь, утром нам удалось слинять…

Чего ж не представить…

В Джульетту я влюбился сразу.

Я вам так скажу: всех людей, окружающих меня, я оценивал только с одной позиции, — как они относятся к моему ремеслу. Будь он хоть семь пядей во лбу, интеллектуал, «душка» и проч. и проч., но если он посмеет как-нибудь не так высказаться о моих полотнах, или того хуже — не заметить, всё, мужик, пеняй на себя. Ты, как говорили орлы кавказские — попал! Я тебя сделаю! Вернее ничего делать не буду, поскольку ты бесперспективен, мелок, ничтожен. Ты конченный для общества человек. Доживай свою бесполезную жизнь во мраке неведения. О тебе не вспомнят потомки, и будущее поколение не придет с цветами на могилу твою…

Ну, а поскольку основная масса прямоходящих особей меня не замечала, то можете представить, какой приговор я вынес будущему человечества. Оно будет уволено за профнепригодность! А в следующей жизни пополнит армию упырей, вурдалаков и прочих духов изгнанья, от которых миру радостей не прибавится. Они будут долго бродить неприкаянными призраками, пугая новое поколение, подвывать и скоблиться страшными барабашками в ваши дома и успокоятся лишь тогда, когда, измотанные поиском, попадут в поле воздействия моих полотен. И тогда, пронзенные искрой понимания, обретут, наконец, желанный покой и вечную радость.

Так-то вот.

А экскурсоводом у них будет Джульетта. Она проведет эту слепо-глухо-немую толпу по всем кругам Ада.

И, уж поверьте, церемониться с ними не будет.

Вечер у нас начался своеобразно.

Джульетта сообщила мне, так, между прочим… типа: «сразу, дорогой, давай без скандала… хочу расставить все точки над ё».

И всё таким тоном, будто она замотанная хозяйством жена, а я муж эгоист, к тому же мужлан неотесанный.

— Я сегодня не могу. У меня «эти дела».

— Не понял.

— Чего ж тут непонятного — «болеет» девушка.

И опять таким тоном, будто у нее голова болит, а я, подонок — домогаюсь.

— А зачем же ты на работу вышла?

— А что — дома сидеть? Одна?

Она с возмущением посмотрела на меня, будто я предложил ей нечто из ряда вон выходящее.

— Тоска зеленая… скажешь тоже!

— Ну, не знаю, гуляла бы сама по себе… на выставку сходила… В парке «Горького» на карусели каталась бы…

— Карусель?.. Во дает! мы тебе сейчас такую карусель устроим! Ирка, держи этого маньяка, я его сама изнасилую! В извращенной форме. Карусель!

Карусель, видно, ее больше всего раздосадовала.

Справка: Изольду звали Ира, Джульетту — Варя. Вообще-то я знал их настоящие имена, просто захотелось придать нашим отношениям шарму. Захотелось немного романтики. Тем более Варя на Джульетту чем-то смахивала: глаза горят, маленькая, наглая…

Больше ни романтики, ни шарму не хотелось…

— Ладно-ладно… черт с тобой!

Я, как всегда, сдался под натиском объективных причин и принял компромиссное решение.

— Ты, Ирка, раздеваешься целиком, а эта маленькая лгунья — по пояс.

— Чего это я лгунья?

— Уплочено за два тела, так? Скажи, так?

— Ну…

— А получил — полтора. Как говорится — всучили «куклу».

— Кто — кукла? Я — кукла?! Ну, ты и жлоб, художник!

Она не находила слов и задыхалась от негодования.

— Ну… гад! А души! Женские души, сволочь… Разве они уже ничего не стоят?!

— Я тебе, Варя, не Мефистофель — души скупать… к тому же такую бесстыжую, как твоя… деньгами, понимаешь, сорить…

— Ты тут давай не умничай, Мефистофель! К тебе женщины, между прочим, пришли. И они жаждут любви! А он тут торгуется, как последняя скряга. Подать сюда любовь на серебряном подносе… в яблоках!

Она сделала непередаваемый жест, подзывая несуществующего халдея.

— Господи, спаси, сохрани! Господи, Боже ж ты мой… как трахаться хочется, мама дорогая!

— Потерпишь.

— Слушай, у меня такое ощущение, — сказала Варя, — что «эти дела» как-то сами собой закончились…

— А может, их и не было вовсе?

— Скажешь тоже! Дурак такой… Каждый месяц — вынь и положь.

— Ой, только не надо ничего выкладывать…

Варя кинулась на меня со своими кулачками. Я хохотал и отбивался.

— Сволочь! Ирка, он нас не хочет. Давай его в натуре изнасилуем! Строит из себя тут, понимаешь, «даму с собачкой»!

— Собачка-то здесь причем?

— А притом! Выпендриваешься много.

— Фюрер всегда прав!

— Ой, ой, ой! фюрер хренов… Прям, щас расплачусь!

— Вот что, птичка, ты тут не очень-то чирикай… за мной большие люди стоят…

Я ткнут пальцем ввысь — на свой облезлый потолок.

— Такие большие — сюда не поместятся…

— Ой, да кто ты такой? Боже ж ты мой, насмешил, ей богу…

— Запомни, дэвочк мой, — сказал я хриплым назидательным тоном, пародируя некий собирательный образ бандита, — я — художник в законе. Меня САМ короновал! Мы на государство не работаем. Как ссученный сабак Церетели. Сечешь? За меня и на том свете дружки на куски порвут. А на этот — по частям отправят. Для освидетельствования.

— Ой, не гони… базар завел кучерявый… Репин-Айвазовский.

— Дочь моя, не произноси имя творца всуе. Я есмь выпивка и закусь, сошедшая с небес: приходящий ко мне не будет алкать, и верящий в меня — не будет жаждать никогда.

— Ирк, я умру, ей богу… этот Айвазовский меня уморит в натуре!

Варя так по-детски непосредственно вступила в наш диалог-игру, что казалось ничего на свете веселее не бывает. При этом хохотала, как сумасшедшая.

Я балдел. На мой безответственный треп она реагировала, будто ничего на свете смешнее не слышала.

— Я дам вам есть плоть мою и пить кровь мою…

— Дай! О, Учитель, я жажду плоти твоей!

— Ты слаще морковки чего-нибудь ела?

— Не-а… только надкусывала. У таких крутых, как ты, художников. Хрум-хрум. Хочешь, попробуем?

— Давай, начинай…

— Не боишься? Морковку отхрумкаю — чем тогда думать будешь, картины сочинять?

— Ах, Варя, Варя — быть тебе главным референтом в министерстве Культуры, с таким-то глубоким познанием творческого процесса.

— Чей-то?

— Зришь в корень.

— Ир, кто про что, а наш — вшивый — про баню. На хрена мне твой корень!

Потом она вдруг загрустила, также неожиданно, как минуту назад хохотала. Сидит — сама не своя. Я даже заволновался.

— Ты чего?

— У меня мечта есть, — сказала она таинственно. — Смеяться не будешь?

— Кто — я? Зуб даю.

— Не, ну честно!

— Художник в законе за базар отвечает.

— Да, ладно… надоел. Базар ты в законе…

Варя долго молчала. Потом совершенно серьезно объявила:

— Я хочу, чтобы у нас с Иркой «эти дела» совпадали по дням. Тогда бы мы всегда были вместе. Вот. А так — то ее ждешь, то у меня начинается…

Смеяться я не стал. Я подумал, как жаль, что жизнь все-таки такая подлая штука, если сокровенные мечты — в этом. Ира тоже молчала. Ей было двадцать четыре. Семь лет в таком возрасте — разница огромная. Было ясно, что она для нее и мать, и старшая сестра, и лучшая подруга. То есть — всё.

Несмотря на Варины неисполнимые мечты, ночь продолжалась весело. Варя была смешливой девчонкой. И собеседницей оказалась интересной. Она въезжала в любую шутку, при этом сама была актрисой с богатым амплуа. Но, главное, при ее загнанном положении, она была абсолютно свободна. Свободна — до беспечности.

Варя сумела завести нас обоих так, что всё завертелось, как на той карусели в парке «Горького», куда она идти наотрез отказалась. Жизнь все-таки интересная дама — делает сюрпризы в самые неожиданные мгновения. Я понял: выбор я сделал правильный и ни о чем не жалел. Я подумал: «Достойней концовки и пожелать себе трудно». Поверьте, лучших подружек у меня еще не было…

Потом Варя легла в уголок и уснула как-то незаметно и сразу… Смотрим — спит, положив под голову кулачок. Ира, с трогательной заботой, укрыла ее одеялом.

С Ирой ночь мы почти не спали. Причем не только секс был тому причиной. Мне с ней было интересно общаться.

Когда Варя проснулась, сразу заныла: «Домой хочу…»

Водки был еще целый стол. Еды — тоже. Деньги оставались… Куда-то ехать — зачем? Мне даже подумалось: «Одному нажираться… тоска. А потом — что? Хоть в петлю…» Других снимать категорически не хотелось.

Варя вдруг оживилась:

— Слышь, Айвазовский, ты нам понравился.

— Вы мне тоже.

— Морковка у тебя классная… прямо с грядки?

— Из парника. Специально для тебя выращивал.

— В гости поедешь?

— Куда?

— Какая разница? По-моему, ты совсем забурел, Айвазовский. Тебя, между прочим, женщины приглашают. Ка-ра-са-ви-цы!

— А комсомолки? — спросил я.

— И спортсменки! — пробурчала Ира.

Она еще дремала и, как мне казалось, уезжать никуда не хотела.

— А где вы живете?

— Где, где? В Караганде!

Наша птичка выспалась и зачирикала с прежним вдохновением.

— Байкало-Амурская магистраль. Слыхал, наверное? Станция «Лесоповал». Ну, там по тайге еще километров восемь, если по прямой. Дорога разбита — так что, не барин, пешочком придется… Можно на плоту сплавляться, но это все сорок кэмэ выйдет.

— О, кей.

— Комары там злоебучие! Терпеть не могу… жрут и жрут тебя! А как комары пропадают — мороз, градусов под пятьдесят. По Цельсию, прикинь!

— Вы что, родом оттуда? — спросил я у Иры.

— Да слушай ты ее! Она тебя и в тундру пригласит. С волками водку квасить.

— С милым — хоть на край света! Лишь бы шалашик был… со всеми удобствами.

— Тут — рядом, — объяснила Ира, — метро «Октябрьское поле». Снимаем у тетки одной. Она с сыном живет в трех комнатах. Да, Мишка… — видел ты его вчера — сутенер наш, по совместительству. Нормальный пацан, кстати, берет по божески, если что — с ментами разбирается грамотно. У нас своя комната, ты не думай — и денег с тебя не возьмем…

— А сами откуда?

— Из Смоленска. В одном доме живем. Я ее с пеленок знаю.