Зонтик для террориста

6

В ту ночь я один сидел на крыше. В пронизывающе холодном ночном воздухе виднелись скопления ярко мигающих огней. Огни Сибуи. Я смотрел на них, не отрываясь. Казалось, вот они — совсем рядом. Было тихо. Лишь изредка доносился звук тупых ударов о стену. Даже камнеметательные машины не способны докинуть камни на крышу четырехэтажного здания. Больше никаких звуков, если не считать того, что я пел. «Девушка с длинными волосами» группы «Голден Капс».[18] Одна из популярных тогда песенок. Ее-то я и напевал. Свободно и беззаботно. Вдруг послышался голос: «Фальшивишь». Я оглянулся: ко мне шла Эндо, в плащ-палатке, выдыхая белый пар.

Я взглянул на нее и спросил рассеянно:

— Как там общее собрание?

— Продолжается. Мне надоело, и я сбежала. Кувано остался, так что потом узнаем у него, чем все закончилось.

— A-a. Можно тебя спросить кое-что?

— Что еще?

— А мне правда медведь на ухо наступил?

— А ты сам не чувствуешь?

— Нет.

Она с жалостью посмотрела на меня и покачала головой:

— Честно говоря, у тебя совсем нет слуха. Абсолютно. Но при этом ты так часто поешь. Вот и сейчас распеваешь свои легкомысленные песенки, когда только что захватили лекционный корпус Ясуда.[19] Ты вообще когда-нибудь задумывался о том, что происходит?

— То есть лучше петь «Интернационал» или «Варшавянку»?

— Идиот.

— Я люблю японские рок-группы. И «Битлз» люблю. Могу спеть «Лебединые слезы» «Окс».[20] Хочешь?

Она смотрела на меня, как на сороконожку. Так и сказала:

— У тебя чувства развиты хуже, чем у насекомого.

Тем не менее она положила локти на перила и молча стояла со мной, смотрела на огни Сибуи.

— Тебе не кажется несправедливым? — спросила она.

— Что?

— Мы здесь делаем все, что можем, и ребята в Ясуде держались до последнего, а в мире ничего не меняется.

— Ну да. Интересно, а в Сибуе в отелях Догэндзаки[21] есть свободные номера?

Я думал, она набросится на меня с кулаками, как обычно. Но она ничего не сказала. Мне показалось это немного странным, и я посмотрел на нее. Похоже, она была в шоке. Все, оказавшиеся в осаде, испытывали аналогичный шок. Девятнадцатое января. В тот вечер по радио передали о падении лекционного корпуса Ясуда в Хонго.

Мы в ту пору вели жизнь на осадном положении в восьмом корпусе в Комабе,[22] который занимал ту же позицию, что и лекционный корпус Ясуда в Хонго, можно сказать, играл роль символа педагогического факультета. С пятнадцатого числа семьдесят человек из отряда педагогического факультета Всеуниверситетского объединенного фронта[23] Токийского университета и из отряда Фронта Комабы находились здесь в осаде. Из нашей группы осталось трое. Макото Кувано, Юко Эндо и я. Территория университета была взята под контроль отрядами, которые союз М., молодежная организация одной политической партии, мобилизовал со всей Японии, и наша связь с внешним миром была полностью прервана. Их лозунги провозглашали прекращение бессрочных забастовок и роспуск нашего Всеуниверситетского объединенного фронта. Некоторые утверждали, что численность мобилизованных отрядов составляла две тысячи человек.

Остававшаяся в осаде, наша троица из французской группы была в своем роде явлением уникальным. Кувано считался лидером. Он отличался тонким умом и сообразительностью. Его уважали и те, кого называли мозговым центром Фронта Комабы. Но при этом он был мечтателем и фантазером. Говорил всегда тихо. Мало кому удавалось возразить ему. Не то чтобы он был настолько убедителен. Он начинал говорить тихим голосом, и не важно, что он говорил, слова его легко и непринужденно проникали в подкорку слушателя, заставляя забыть о всякой логике. Как мягкий дождь, проливавшийся на иссохший песок пустыни. Вот каким был Кувано.

Юко Эндо. Известна своей экстремальностью, которую следовало бы назвать разрушительной. Или, если отозваться о ней более позитивно, слыла представителем крайнего крыла духовного авангарда. Благодаря подобным качествам уже на первом курсе она возглавила театральный кружок. Я ходил на спектакль: Юко заставила меня купить билет. Откровенно говоря, хуже спектаклей я никогда не видел. Сюжета не помню, в памяти осталось только, как Юко швыряла в публику яблоки, плававшие в бочке с голубой краской. Яблоко попало мне в лоб. Когда я потом высказал ей свои претензии, она ответила:

— Ты что, не понял, как тебе повезло? Хотя и на миг, тебе дали шанс вырваться из тоскливых будней повседневности.

Что она имела в виду, для меня осталось загадкой. Если бы она была парнем, я бы, наверное, врезал ей хорошенько.

Что касается меня, то я здесь казался лишним. Большинство входящих во Всеуниверситетский объединенный фронт неуклонно поднимались по лестнице идеологии и воли. Я же не имел с этим ничего общего. Просто крепкое телосложение и физическая сила. Все это признавали. Никто даже не вступал со мной в споры. Однажды Эндо сказала мне:

— Почему у тебя голова такая пустая? Как ты можешь оставаться ничтожным обывателем?

Вообще-то ее критика весьма точно попадала в цель.

Так вот, восьмой корпус. В этом четырехэтажном здании, которое мы называли восьмым корпусом, установился странный баланс сил между союзом М. и нами. Первый этаж захватил союз М. Укрепив окрестности и умело сложив туннель из столов и стульев, они расширили свою территорию. Второй этаж стал нейтральным, мы соорудили на нем баррикаду из столов. Таким образом наша жизнь в осаде ограничивалась третьим и четвертым этажами. В результате постоянного обстрела камнями стекол в окнах двух наших этажей не осталось совершенно. Благодаря этому у нас появилась привычка спать на полу в мертвой для камней зоне под пронизывающим холодным ветром. Но им и этого было мало: каждую ночь они лупили по железным бочкам и жгли на первом этаже дикое количество «Барусана».[24] Смешно говорить, но они всерьез полагали, что подобные меры лишат нас сна. Кроме того, они перекрыли электричество, газ и воду. Все вентили располагались на их, первом, этаже. Такое решение следовало признать мудрым. Без электричества и газа, не говоря уже про воду, деваться было некуда. Эта проблема стала самой крупной темой для обсуждения Фронта Комабы на следующий день после того, как мы оказались в осаде. Необходимо было, чтобы кто-то спустился на первый этаж, захваченный союзом М., и открыл вентиль. Я предложил Кувано пойти вместе. Он тут же согласился. В результате, когда мы спускались на первый этаж, никто из союза М. нас не заметил, и нам удалось открыть вентиль. Обнаружив оплошность, они опять перекрыли воду, но мы успели набрать достаточное ее количество в разные емкости, которые удалось найти.

— Послушай. — Эндо прервала ход моих мыслей. — Мы будем бороться до последнего? Или сдадимся?

— А я откуда знаю. Что сказали на собрании?

— Когда я ушла, они все еще спорили.

— Вот как? А чего бы тебе хотелось?

— Сражаться до конца. Мы боремся уже год с тех пор, как началась заваруха с медицинским факультетом. Не хотелось бы сейчас выбрасывать белый флаг. А тебе, Кикути?

— Мне все равно. Пусть об этом Кувано думает.

— Я вот не могу понять: то ли ты заигрался в нигилиста, то ли просто непроходимый идиот. Скажи, что правильно?

— Понятия не имею. У меня такой характер.

— Вот меня все время удивляет…

— Что?

— Почему ты дружишь с Кувано?

— Да я и сам не знаю.

— Вот, например, — сказала она, — оказывается, вы вместе с Кувано спускались на первый этаж открыть вентиль, да?

— Ну.

— А ты не думал, что парни из М. могут поймать и линчевать вас?

— Думал. Поэтому мы и спустились туда средь бела дня. Даже если бы нас поймали, то днем там бывают и обычные студенты, а на их глазах максимум, что они бы с нами сделали, — сломали бы руку или ногу.

Она вздохнула:

— То ли ты отчаянный, то ли беспечный.

Пролетел камень. Может, заметили наши тени. Тут же в тишине ночи раздался стук о нижнюю стену. Судя по звуку, огромный булыжник. Послышались крики.

— Эй вы! А у нас сейчас будет ужин. Горяченький.

— Как троцкисты рассматривают вопрос ужина?

По выговору, похоже, наемный отряд, набранный из глубинки. Они часто орали что-нибудь про еду. Наверное, и М., и другие считали, что у осажденных существует явная нехватка продовольствия. Впоследствии мы узнали, что группа демонстрантов Фронта Комабы, которая несла нам провиант, была разгромлена третьим отрядом полиции особого назначения, часть демонстрантов схватили и посадили в тюрьму. Хотя мы находились в тени битвы за Ясуду, многих беспокоило, что при осаде отрядов педагогического факультета Всеуниверситетского объединенного фронта ситуация ухудшилась, не хватало воды и пищи. Впоследствии мы прочитали об этом статьи в газетах. Но на самом деле мы не голодали. У нас еще оставалось питания на три дня. Перед осадой мы напали на магазин продкооператива и стащили огромное количество лапши быстрого приготовления.

— Опять они эту чушь несут. Может, камнем в них кинуть?

— Перестань. Какой прок от оружия. Вот если б ты смог кого-нибудь из М. прикончить, другое дело.

Пока мы разговаривали, на крыше показалась хрупкая тень в черном шлеме. Кувано. Разумеется, мы уже несколько дней не мылись. Все были грязные. Его пальто тоже запачкалось. Но почему-то вокруг него по-прежнему сохранялась атмосфера чистоты. Вот каким был Кувано.

Он заметил нас и сказал:

— Так вы здесь. Нет чтобы пойти на общее собрание.

— Быстрее узнать решение от тебя, — ответил я.

— Ну что? Выбрали стратегию? — поинтересовалась Эндо.

— Пока ничего не решили. — Кувано покачал головой. — Ситуация значительно осложнилась. В общем, дискуссия идет по двум направлениям. Первое — бороться до конца. Потому что много тех, кто чисто эмоционально хочет следовать пути Ясуда. Но и в этом случае оставят, наверное, только специальный отряд человек из двадцати.

— Почему?

— Восьмой корпус выдержит противостояние с М. Но если мы будем биться с ними до последнего, университетская администрация, объявившая нам приказ покинуть корпус, отправит сюда стоящий наготове третий отряд особого назначения. Кроме того, есть вероятность, что власть вынесет самостоятельное решение о вмешательстве. После падения Хонго наступит полный крах руководства Всеуниверситетского объединенного фронта. Поэтому часть сил, включая руководство, должна покинуть корпус, а те, кто останется, будут бороться до конца. Это первое предложение. А второе — полное отступление. Вывести весь отряд, который находится здесь сейчас, сделав его центром народного движения, оплотом борьбы. Мнения окончательно разделились.

— А фракции?

— Как обычно, они тоже окончательно разделились. Но такое впечатление, что в конце концов всю власть отдадут нам, не принадлежащим ни к какой партии.

— Неужели они пойдут на такие уступки?

— Думаю, да. В Комабе изначально любое выпячивание своих партийных интересов ведет к поражению. Подобные решения неизбежны, особенно в таких сложных ситуациях. К тому же С., помощник руководителя Всеуниверситетского объединенного фронта, осуществляет логически выверенный, пристальный контроль.

— Ну а ты, Кувано, за что?

— Конечно, за полное отступление.

— Почему? — спросила Эндо.

Кувано бросил на нее беглый взгляд и продолжил:

— Если оставят специальный отряд, я тоже останусь. Не хочу оказаться среди тех, кто уйдет. К тому же мне не нравится идея сохранить все руководство. Но в этом случае, скорее всего, появятся тяжело раненные. А я больше не хочу крови. Помните, сегодня днем прошла деза о том, что в Хонго есть погибшие? Знаете, о чем я подумал? Хватит погибших и раненых. И у нас, и у властей, и даже у М.

— Кувано, что с тобой случилось? Когда это ты успел превратиться в хлюпика-гуманиста? Пары «Барусана» подействовали?

Кувано улыбнулся:

— Неужели они действительно думают, что от него может быть какой-то эффект?

— Хоть какой-то, глядишь, и есть, — вмешался я. — Когда наблюдаю за проходом на втором этаже, прямо оторопь берет. Очень понятно становится, что биологически в прошлом мы связаны с тараканами.

Кувано еще раз улыбнулся. А потом сказал:

— Я устал.

Раньше с ним такого не бывало. Потер руки, будто замерз. Поднял глаза, словно оглядывался вокруг. Смотрел на мерцающие огни Сибуи. Его профиль выделялся на фоне ночного неба.

— Надо же, — пробормотал он. — Красивые огни города. С декабря прошлого года сижу тут, а заметил в первый раз.

На следующий день, двадцатого января, по радио передали официальное решение о прекращении вступительных экзаменов. Решение было окончательным и обжалованию не подлежало. После объявления созвали общее собрание, на котором приняли стратегию полного отступления.

Днем двадцать первого числа мы покинули восьмой корпус. Бросили оружие, Эндо и других девчонок поставили в центр и рядами вышли на университетскую территорию. На нас тут же набросился союз М. Их оказалось неожиданно мало. Меньше двухсот человек. Наемный отряд предпочел не высовываться средь бела дня, когда могли пострадать простые студенты. Нас стали прицельно избивать и пинать. До сих пор парням из М. крепко доставалось. Вот они и озверели. Я шел в последнем ряду. Только дубинки свои они уже сожгли. Боялись, что их привлекут за применение оружия, если власть введет войска. Теперь жалеют, поди, что ничего не осталось, кроме голых рук. Тут я заметил, как Кувано встал ко мне за спину. «Наверное, основные удары придутся на тебя. Половина из них — моя», — сказал он перед отступлением. Свое обещание он выполнил. Наши глаза встретились. Его избивали, а он с довольным видом подмигнул мне.

Несколько дней спустя мы перешли к сопротивлению. Снова начали забастовку на университетской территории в Комабе, продолжая столкновения с союзом М. Мы несколько раз повторяли забастовки и стачки, и численность наша уменьшалась. Так проходили дни. Вскоре университетское руководство объявило о проведении семестровых экзаменов в форме докладов. Бессрочная забастовка постепенно сходила на нет. Мы становились все пассивнее.

В марте мы отправились в Киото. Собрали отряд человек пятьсот, чтобы поддержать движение, выступавшее за отмену вступительных экзаменов в Киотоском университете. Эндо с нами не поехала. Мы спали вповалку в университетской общаге Кумано и в здании Университета Досися,[25] бросили пятьдесят тысяч бутылок с зажигательной смесью, участвовали в столкновениях с отрядами особого назначения, а потом отступили. Экзамены в Киотоский университет сорвать не удалось.

Нужно было возвращаться в Токио, но мы с Кувано остались в Киото. Вечером прошлись вдвоем по району Синкёгоку, поели лепешек окономияки.[26] Кувано вырос на Хоккайдо и к окономияки не привык. Так что жарил я. Он же смотрел на мои руки и восхищался. Я жил у дяди в Осаке вплоть до старшей школы, поэтому лепешек этих нажарил несколько тысяч, не меньше. Мы болтали с Кувано о вкусах Канто и Кансая,[27] грея руки над тэппаном.

И тут Кувано бросил неожиданно, вне всякой связи с предыдущим разговором:

— Слышь, Кикути. Я выхожу.

Он произнес это так небрежно, что мне потребовалось время, чтобы понять смысл его слов. Нельзя сказать, что я абсолютно не предполагал такого развития событий.

— Да? — Вот и вся моя реакция.

— Ветер сменился, — тихо ответил он. — В любых делах наступает момент, когда меняется ветер. Похоже, у нас этот момент наступил.

— Ты уверен? — Я перевернул лепешку лопаткой.

— Ради чего мы боролись? Ты как думаешь?

— Мы боролись с университетской администрацией, с государственной властью, а также с союзом М. и партией. В учебниках напишут так.

— Неужели действительно? Знаешь, я запутался.

— В каком смысле?

Я полил соусом готовую лепешку. Посыпал сушеными водорослями и сказал:

— Ешь.

Кувано кивнул.

— Смотри, часть наших дошла до полного отрицания своих идей. Меня это не прельщает. Наверное, мы боролись с какой-то глыбой, не укладывавшейся в рамки власти и сталинизма. Короче, не с так называемым режимом. И, уж конечно, не с идеологией. А с мировым злом. Злом как составным элементом мира, необходимым для его существования. Как воздух. И что бы мы ни делали, эта расплывчатая глыба оставалась целой и невредимой. Скорее всего, с ней ничего не случится и впредь. Заниматься самоотрицанием в этом случае абсолютно бесполезно. Не имеет никакого смысла. В конечном счете мы вели игру, ты согласен? И игра эта заключалась не в том, победим мы или будем раздавлены. С самого начала мы знали, что проиграем. И все равно решили попробовать и начали игру. Но пока нас окружает неотделимое от мира зло, которое остается непобедимым и неразрушимым, у нас нет способа бороться с ним. Вот о чем я думал. Стоит только пуститься в подобные размышления, и приходишь к выводу, что сам ты ничего сделать не можешь. Попросту говоря, я сломался. Вот такие дела.

— Прямо фатализм какой-то, — сказал я. — И к тому же слишком абстрактный.

— Так и есть, — ответил Кувано.

— Одним словом, наступило истощение.

— Видимо, да. Точнее, упадок.

— То есть игра закончена.

— Да, игра закончена. Ты, может, думаешь иначе.

— Я тебя не брошу.

Мы заказали жареной лапши. Ели молча. С тех пор мы никогда больше не говорили о борьбе. Нас окружали тишина и запах подгоревшего соуса.

Игра закончена.

Мы с Кувано остались на второй год. Перестали ходить на занятия и не думали о том, вернемся когда-нибудь в университет или нет. Мы начали работать. До нас доходили слухи, что студенческая борьба утихла, а борьба партийных группировок за власть усилилась. Кувано и я перестали встречаться со своими прежними друзьями. Не виделись мы и с однокурсниками. Даже с Эндо.

Кувано устроился продавцом в магазин при фабрике по пошиву верхней одежды на Сибуе. Я стал работать в небольшой хлебопекарне неподалеку от Икэбукуро.[28] Каждый день я выходил на работу в пять утра. Закидывал в миксер смесь пшеничной муки с дрожжами. Перемешанная мука превращалась в резиновую глыбу. Я раскладывал куски этой глыбы на металлические подносы квадратной формы. Десятки таких подносов попадали на конвейер, медленно делали круг по огромной печи — и хлеб готов. Я надевал асбестовые перчатки, вытаскивал подносы, сортировал хлеб и укладывал его в деревянные ящики. Потом на грузовике доставлял ящики с хлебом в столовые младших школ. В два работа заканчивалась.

Остальное время я проводил на боксерском ринге. Однажды по дороге на работу я заглянул в зал для бокса, и мне стало интересно. Когда я отзанимался где-то с месяц, директор клуба подозвал меня к себе.

— Сдавай экзамен на профи. У тебя отличное чутье, — сказал он.

Иногда я виделся с Кувано. Он жил в Комагомэ[29] и несколько раз в месяц заходил ко мне. Встречаясь, мы всякий раз болтали о какой-то ерунде.

— Меня перевели из торгового зала в отдел продаж. Наверное, я надолго останусь на нынешнем месте, — рассказывал Кувано.

Он, как и я, устроился на работу с аттестатом об окончании старшей школы. При этом в компании, похоже, ценили его способности.

Юко Эндо пришла ко мне где-то через год после того, как у меня началась такая жизнь.

В моей квартирке в квартале Сиина-тё[30] помещалось четыре с половиной татами. Двадцать минут пешком от вокзала, аренда невысокая. Был жаркий и душный вечер. В дверь постучали. Я подумал: «Газеты принесли», — и открыл дверь. Передо мной стояла Юко. У ее ног — чемодан. Мы не виделись целый год, но она, словно мы расстались вчера, спросила как ни в чем не бывало:

— Можно я поживу у тебя?

— С чего бы это?

— Мне некуда идти.

— Ладно, живи, — коротко ответил я и не стал расспрашивать ее о причинах.

Так началась наша совместная жизнь. Она по-прежнему подтрунивала над моей беспечностью — «без царя в голове», как она говорила. Когда я сдал экзамен на профи, она сказала:

— Может, ты нашел единственный путь развития твоих достоинств.

Ее абсолютно не интересовали никакие домашние дела. Готовил я. Убирал и стирал тоже я. А она молча наблюдала за мной, как будто так и надо. Погрузилась с головой только в одно дело: чтение. По нескольку раз перечитывала книги, которые брала с моей полки. Книг у меня было немного. И все одного жанра. Сборники стихов, выпущенные в шестидесятых. Современная поэзия и современные танка.[31] Мне казалось, в ту пору никакая другая литература не была мне более близка. Я потихоньку пополнял свою коллекцию. Когда я заговаривал с ней во время чтения, она огрызалась:

— Не мешай.

Однажды она сказала:

— Вот уж не думала, что у тебя такие книги. Значит, часть твоего мозга все-таки функционирует нормально.

Наверное, единственная похвала, которую я когда-либо слышал от нее. И почему она поселилась у меня, не знаю. Она говорила, что подала заявление об уходе из университета. В газетах я прочитал, что ее отец, уйдя с поста замминистра финансов, выдвинул свою кандидатуру в палату представителей парламента от одной префектуры региона Тохоку.[32] Может быть, ее участие в студенческой борьбе могло повредить рейтингу отца в избирательных округах консервативного толка. Мы уже тогда знали, какое положение он занимал. Но никто из представителей Всеуниверситетского объединенного фронта не поднимал этот вопрос. Мы не говорили с ней об отце и после того, как она стала жить у меня. Поэтому я ничего не знал о ее личной жизни. Но в наших отношениях не было неловкости и фальши. Мы много болтали. Не о том, что она прочитала. Обычный разговор, который бывает между молодыми парнем и девушкой. И ее суровая критика в мой адрес казалась всего лишь одной из особенностей нашей жизни. Наши увлечения совпадали в одном: кино. По субботам мы ходили в «Бунгэйдза»[33] в Икэбукуро смотреть ночную программу. Среди пяти фильмов компании «Тоэй»[34] в одном обязательно показывали якудза. В те времена с экранов не сходили Кодзи Цуруда, Кэн Такакура, Дзюнко Фудзи.[35] Именно в кино сильнее всего обнажались те перемены, которые мне удалось учуять в Юко. Когда она увлекалась театром, я несколько раз слышал ее категоричное утверждение:

— Кроме Годара, кинематографа не существует.

Кувано заходил ко мне и после того, как у меня поселилась Юко. Он отнесся к этому абсолютно естественно. Только и сказал:

— Привет, давно не виделись.

Кувано не задавал лишних вопросов. Да и Юко ответила ему то же самое, что и мне, и в подробные разъяснения не пустилась. Когда он приходил, она доставала пиво и присоединялась к разговору. Раньше Кувано вообще не воспринимал спиртного, а теперь с удовольствием пропускал стаканчик-другой.

— Суровая сторона отдела продаж, — говорил он. — Приходится пить по работе.

Я же, наоборот, стал следить за собой. Особым мучениям я себя не подвергал, но лишнего старался не есть. Категория легкого веса, шестьдесят один и две десятых килограмма. Моя задача — не набирать больше четырех килограммов. О боевом прошлом мы не вспоминали.

Мы часто говорили о боксе. Сразу после того, как появилась Юко, я впервые выиграл в четырех раундах. И Кувано, и Юко пришли поболеть за меня в зал Коракуэн. Юко резко выделялась среди немногочисленных зрителей с суровыми лицами. Перед входом в Коракуэн ничего не предвещало, что к ней вернется образ экстремальной актрисы. Она бесстрашно вопила из разъяренного зала. Ее голос забивал голос рефери: «Убей его!» Ее истошный крик стоял у меня в ушах во время боя. Мой противник был опытен: он одержал две победы в трех боях. Боксер того же типа, что и я. Поединок закончился быстро. После небольшой разведки я провел успешный удар ведущей левой в лицо противника. И сразу же правой — в почку. Комбинация получилась красивая, даже сам удивился. Противник упал, тут же встал на ноги, но мой следующий удар правой по корпусу уложил его. Первый раунд закончился через две минуты десять секунд нокаутом. Я победил. После боя директор клуба и тренер обрадовались, посмотрев на мое лицо — без единой царапинки. Впервые за два года появился новичок, принесший клубу победу. Тренер сказал:

— Ну и девица у тебя. От страха в дрожь бросает.

Проведя пять-шесть боев и добившись нормальных результатов, можно участвовать в шести раундах. Я объяснял это Кувано, а он спросил:

— Что будешь делать, если станешь чемпионом мира? Прошлое-то выплывет на свет, и все узнают, что ты участвовал в студенческой борьбе Токийского университета.

Похоже, он шутил.

Я засмеялся:

— О чем ты? Я пока только один раз в четырех раундах поучаствовал. Чемпионат мира — несбыточная мечта для такого крошечного клуба, как наш. Я состарюсь раньше.

— Но ты теперь профи, значит, шанс есть. Стань чемпионом. Я знаю, ты можешь.

Как ни странно, Юко встала на мою сторону.

— Ну, Эндо, когда ты кричишь, кровь стынет в жилах. Что же будет на матче за чемпионский титул? Ты хоть знаешь, что в Коракуэне зрители на тебя больше смотрели, чем на ринг? Когда раздался твой вопль «Убей его!», один якудза рот раскрыл и на тебя начал пялиться. Мне даже его коронки видны были.

Мы с Юко расхохотались. Студентами мы никогда так не смеялись.

В тот год умер мой дядя. Единственный родственник. Он помогал мне во всем, с тех пор как я ребенком потерял родителей. Воспитывал меня, пока я не закончил школу. У него было небольшое страховое агентство в Осаке. Не могу сказать, что мы поддерживали близкие отношения, но я все равно считал его своим благодетелем. Иногда я звонил ему. Рассказывал, что учусь в институте, подрабатываю и денег мне хватает. Я уехал в Осаку на заупокойную службу и похороны. Тетя отдала мне машину:

— Мой на ней ездил. А теперь кому она нужна? Может, возьмешь в память о дяде?

Машине этой пошел второй десяток еще в те времена, когда я уехал в Токио и поступил в университет. Но я сказал: «Спасибо большое» — и после похорон уехал на ней в Токио.

Юко вытаращила глаза, увидев, на чем я вернулся.

— Надо же, и это чудо автопрома еще ездит, — улыбнулась она. — А мне нравится. И дизайн у нее без наворотов. Похожа на старого верного пса.

У меня возникли точно такие же ассоциации. Машина походила на памятник эпохе зари японского автомобилестроения. Двигатель на тысячу кубов, колеса и руль. И больше ничего. О дизайне и говорить не приходится. В большой коробке кузова — маленькая коробка для водителя. Только и всего. Был, правда, радиоприемник. Но ни намека на популярную сейчас идею прибавленной стоимости. Будто старое доброе время возникло перед нашими глазами, как есть, без прикрас.

Вместо тренировки я совершал пробежку до пекарни, а по воскресеньям часто выезжал куда-нибудь на машине. По-моему, Юко тоже нравились наши автомобильные прогулки. Иногда мы брали с собой Кувано. Конечно, не обходилось и без приключений. Шины совсем истерлись, тормоза разболтались. Однако о ремонте никто и не заикался. Денег на него не было, а если менять какие-то детали, то все без исключения.

Один раз, осенью, мы с Юко отправились в дальнюю поездку. До Хаконэ[36] на целый день. Склоны гор окрасились багрянцем, который отражался в озере Асиноко. Мы сидели в парке на скамейке, откуда виднелось озеро, и любовались пейзажем. Вдыхали мягкий воздух нагорья. Погода была ясная, теплые лучи солнца окутывали нас. Юко положила голову мне на плечо. Подул ветер, ее волосы легонько гладили меня по щеке. Щекотно. Я хотел сказать ей об этом, посмотрел на нее и умолк. Она плакала. Из глаз у нее выкатилась слезинка, оставляя за собой ровный след. Я никогда не видел, как она плачет. А потом она, похоже, успокоилась. Я смотрел на ее благородный затылок. Что-то покидало нас навсегда. Мы долго сидели, не шевелясь. Молча сидели, не меняя позы.

Через несколько дней Юко исчезла. Я вернулся домой с тренировки, на столике лежала записка. «Прощай, чемпион». Всего два слова. Случилось то, что должно было случиться. Это первое, о чем я подумал. Естественное течение времени привело к развязке. Она вновь обрела место, куда могла вернуться. Подобно ветру, который меняется вместе со сменой сезонов. То же самое случилось и со студенческой борьбой, которую мы вели. С удвоенной энергией я начал тренироваться в клубе. Через месяц состоялся еще один турнир из четырех раундов, и я опять победил. Технический нокаут в третьем раунде. На поединке в марте я вновь одержал победу, имея преимущество по очкам. В клубе вдруг стали обращать на меня внимание. Директор радовался:

— Растет новый король.

Кувано наведывался ко мне, как и прежде. Он не удивлялся, когда Юко поселилась у меня, не удивился и тому, что ушла. Он не упоминал об этом. Я тоже. Кувано всегда приходил поддержать меня в поединках. Тогда зрители четырехраундовых боев ничем не напоминали публику из высшего общества. Кувано смотрелся среди них инородцем. Но его это абсолютно не смущало. Как ни удивительно, он тоже стал вопить: «Убей его!» Тренер спросил меня:

— Куда подевалась твоя милашка?

— Бросила меня, — ответил я.

— Выплесни свою досаду на ринг, — посоветовал он.

— Я стал начальником, — однажды сказал Кувано, зайдя ко мне в комнату.

— Поздравляю, — ответил я.

Это было похоже на Кувано: поступил с нуля на работу в компанию и уже начальник.

— А как твоя пекарня? — спросил он.

— Подняли зарплату немного.

— А разве на один бокс не проживешь?

Он абсолютно не разбирался в этих вещах.

Я рассмеялся и сказал:

— Только если стать чемпионом мира. Даже чемпионы Японии днем подрабатывают.

Он задумался и потом сказал:

— Эй, Кикути, ты знаешь, мы все еще студенты.

Я слегка удивился. Я-то думал, нас давным-давно отчислили.

— Считается, что мы в академке. Если хочешь, можно восстановиться. Я случайно встретил на Сибуе нашего однокурсника, и он мне рассказал.

— Меня это не интересует, — ответил я. — А ты что думаешь?

Помолчав, он сказал:

— Я хочу поехать учиться за границу. У меня накопилось немного денег, вот я и стал подумывать о стажировке. Есть места, где достаточно аттестата об окончании старшей школы.

— Неплохая идея. И куда ты хочешь поехать?

— Во Францию. Но до этого нужно провернуть одно дельце.

— Какое? — спросил я.

— Когда-нибудь расскажу, — пробормотал он.

В моей жизни ничего не менялось. Пекарня, зал для тренировок, дом. Каждый день одно и то же. Единственное развлечение — поездки на машине по воскресеньям. Машина ветшала. Она стояла под открытым небом, на кузове стали появляться пятна ржавчины. Тормоза разболтались еще сильнее, а потом и вовсе перестали работать. Но я все равно не сдавал ее в ремонт. У меня еще оставался ручной тормоз. Старой системы, он тянул трос в форме буквы «т». Во время езды ручник — слишком сильное средство для остановки. Но я быстро овладел секретом правильного применения силы. Я подтягивал его потихоньку и лишь в последний момент резко дергал вверх. На своей изношенной машинке я несколько раз в одиночку добирался до Хаконэ. Проделывал долгий путь только для того, чтобы немного полюбоваться озером Асиноко. В его водах колыхались, подобно легкой осенней тени, три месяца, прожитые вместе с Юко.

Так прошло полгода. Я принимал участие в первом бое чемпионата Восточной Японии. Победил нокаутом в третьем раунде. Таким образом я выиграл шесть боев подряд. Пять из них — нокаутом.

Весенним вечером в субботу мне позвонил Кувано. Я разговаривал с ним по общему телефону, который висел в коридоре. Кувано редко звонил мне. И заявлялся всегда без предупреждения. У него был ключ от моей комнаты.

— Послезавтра уезжаю во Францию, — выпалил он без всяких предисловий.

Я не удивился. Когда он впервые поведал мне о своем желании учиться за границей, у меня появилось предчувствие: так оно и будет.

— Не ожидал, что так скоро, — ответил я.

— У меня к тебе просьба.

— Я провожу тебя. Возьму отгул в пекарне.

— Я не об этом. — Он замялся. — У тебя завтра выходной, ты не мог бы меня отвезти в одно место.

Странная просьба. В отличие от Юко, Кувано никогда не проявлял никакого интереса к поездкам. Да и водить он не умел.

— Если хочешь устроить прощальную вечеринку, то можно у меня. На машине мне пить нельзя будет.

— Выпьем, когда вернемся. Тебе же пока не надо сбавлять вес, да?

— Да, — ответил я.

Следующий поединок на звание чемпиона проводился через месяц.

— Куда мы поедем? — спросил я.

— К подножию Фудзи. Хочу посмотреть лесной океан.[37]

Я засмеялся:

— Какой-то ты старомодный. Решил полюбоваться на прощание японским пейзажем и выбрал гору Фудзи? До чего банально ты стал мыслить.

Кувано ответил, смеясь:

— Ну да. У человека судьба такая: спускаться по лестнице, ведущей к банальности.

На следующий день Кувано пришел в пять утра. Я проснулся за час до этого, как обычно. Закончил небольшую ежедневную пробежку и пил растворимый кофе. Кувано стоял в дверях с огромной старой сумкой на плече.

— А это что? — спросил я его.

— Хлам, — ответил он.

— Хлам?

— Ага. Хлам, который я собрал. Вот хочу съездить выкинуть. И тогда никаких неоконченных здесь дел у меня не останется.

Немного подумав, я ответил:

— Поехать выбрасывать хлам аж до горы Фудзи? Может, выпьешь кофе?

Он кивнул, сел по-турецки на татами и стал молча пить кофе, который я налил ему.

— А где ты будешь учиться во Франции?

— В Новой Сорбонне, Париж-три.

— Что хочешь изучать?

— Пока не решил. Но до начала семестра планирую поучиться разговорному французскому, поэтому и собрался выехать пораньше.

— Несомненно, тебе больше подходит быть студентом или ученым, чем старшим менеджером по продажам верхней одежды.

Кувано засмеялся, пожав плечами.

— А тебе что больше подходит?

— В данный момент — бокс. Мне нравится.

— Тебе нравится, потому что ты сильный. Но теперь я не смогу за тебя болеть.

Я имел в виду не совсем это. Когда удар попадал в цель, я видел, как разлетаются, ярко сверкая, капли пота противника. Такое интенсивно наполненное время я ощущал только на ринге. Я улыбнулся, ничего не объясняя.

— Приезжай на матч на звание чемпиона мира.

— Я верю, что так оно и будет. Ты, Кикути, сделаешь это, неизбежно, — с серьезным видом сказал он.

— На самом деле «неизбежно сделаю»? Звучит как преступление. — Я встал. — Ну что, поехали?

Он кивнул и тоже поднялся.

На часах — полшестого. Мы прошлись до машины, запаркованной неподалеку. Кувано нес свою сумку очень осторожно. Я открыл заднюю дверь, он положил сумку на пол, проверил, хорошо ли она лежит.

— Как мы поедем? — спросил он, садясь на пассажирское сиденье впереди.

— Доверься мне. Сам-то ты все равно дороги не знаешь.

Утром двигатель заводился плохо. Аккумулятор тоже следовало бы поменять. «Сколько еще осталось моей старушке?» — подумал я. Без сомнения, счет шел на месяцы. Но двигатель наконец заурчал. Машина медленно пришла в движение, мы выехали на улицу Яманотэ. Мы собирались доехать до Сибуи и выбраться на скоростное шоссе Томэй. Машин было мало. Воскресенье, да еще раннее утро. Сильно я не разгонялся, машина шла хорошо. Кувано всю дорогу молчал. Впервые он заговорил, когда мы проехали шоссе Косю.

— Наверное, делать тебе замечания — наглость с моей стороны. Сам-то я за рулем ни разу не сидел, — сказал он осторожно. — Но ты водишь как-то не так, как все.

— А-а, — ответил я. — Это точно, вожу я не как обычно. У меня тормоза сломаны.

— Тормоза сломаны?

Нам помешал красный свет. Я потянул ручник на себя.

— Но ты же останавливаешься.

— Парковочный тормоз. А обычные тормоза у меня сломаны.

Кувано задумался, будто пытался понять то, что я сказал.

— Значит, есть две системы тормозов: при парковке и при движении, и у тебя сломаны те, которыми пользуются во время движения.

— Абсолютно точно.

— Поехали обратно.

— Почему?

— Опасно же.

— Не волнуйся. Я уже полгода так езжу.

— Возвращаемся. Без разговоров.

Он уперся, чего обычно с ним не бывало. Я хотел возразить, но огромный грузовик, ехавший по соседней полосе, разогнался и подрезал нас по касательной. Я дернул ручник изо всех сил. И в этот миг перестал чувствовать какое-либо сопротивление. Я посмотрел на свою левую руку. В ней был ручник. С вырванной пружиной. Кувано позеленел.

— Ты был прав, — сказал я. — Я вырвал ручник. Теперь сломаны обе тормозные системы. Иначе говоря, машину не остановить. По крайней мере, обычным, неэкстремальным способом.

Кувано посмотрел на меня. Он уже пришел в себя и выглядел невозмутимо. Присутствие духа моментально вернулось к нему.

— Знаешь, что в сумке?

— Всякий хлам, да?

— Вообще-то там бомба, — спокойно сказал он.

Я взглянул на него:

— Отличный хлам.

— Как будто ты знал.

— Ну, я думал, что-то не так. Глядя на тебя, невозможно было не догадаться. Сам смастерил?

— Что будешь делать? — ответил он вопросом на вопрос.

Голос его по-прежнему был спокоен. В минуты опасности он, напротив, не терял присутствия духа. Особенность характера. Он неоднократно проявлял ее в студенческой борьбе.

Я убрал ногу с педали газа. Постепенно стал снижать одну за другой передачи четырехступенчатой коробки. Показался мост через железнодорожную линию Одакю.

— Есть только один способ остановиться — врезаться во что-нибудь, — сказал я. — Бомба взорвется от столкновения?

— Думаю, нет. Но гарантировать не могу.

— Понятно.

Я повернул направо вдоль канала. Красный свет, остановиться невозможно. Ехавший прямо автомобиль погудел и объехал нас.

Кувано сказал:

— Мы недалеко от Комабы.

И точно. Если можно говорить об удаче в нашем положении, то, к счастью, я хорошо знал местность. Мы проехали еще немного и свернули налево на перекрестке у бань. Вокруг — ни машин, ни людей. Я ехал на пониженной передаче. Скорость упала до десяти километров в час. Если столкнуться с чем-то упругим, наверное, удастся затормозить более или менее мягко. Дорога расходилась на две, я вновь свернул налево. Здесь дорога была широкой и безлюдной даже днем. Я заорал что есть мочи:

— Впереди горка! Поднимемся на нее, и, когда скорость снизится до минимальной, я въеду в какое-нибудь дерево на аллее. Открой дверь, чтобы сразу выпрыгнуть.

Кувано кивнул.

Я хотел спросить о мощности бомбы, но потом передумал. Ее же сделал Кувано. Значит, качество должно быть отменное.

Мы взобрались на горку по центру дороги. И в это мгновение слева показался ребенок на велосипеде, он мчался очень быстро. Столкновения не избежать. Медленнее ехать я не мог. Но я успел резко вывернуть руль до конца направо и изо всех сил нажал на газ. С велосипедом мы, к счастью, разошлись, но справа на нас с неизбежностью надвигалась каменная стена. Машина врезалась в стену.

Я тут же выскочил. Кажется, и Кувано кубарем вывалился из противоположной двери.

Ничего не взорвалось.

— Кикути! Беги! Она горит! — услышал я крик Кувано.

Сзади, рядом с бензобаком показалось пламя. Я побежал. Кувано рванул в противоположную сторону. В этот миг с того же склона, откуда выехал велосипедист, выбежал парень в трениках.

— Не подходи! — снова заорал Кувано. Парень остановился. — Не подходи! Взорвется!

Я инстинктивно упал на землю. Только лицо приподнял. Огонь распространялся на удивление быстро. Машина была объята пламенем. Я увидел, как Кувано снова куда-то побежал. Он несся к мальчику с велосипедом, который в растерянности застыл на месте. Кувано сбил его с ног, закрыл своим телом и снова закричал:

— Взорвется! Беги!

Парень в трениках продолжал стоять. Может, думал, как потушить. Он растерянно смотрел то на Кувано, то на машину.

Раздался грохот.

Дальше я помню только отрывки. Испуганное лицо мальчишки. Через мгновение — стоны. Поднимающийся клубами белый дым. Бьющая в нос кислотная вонь. Кувано, у него рука в крови. Разбросанные части тела, кровь.

Я пришел в себя, когда мы с Кувано бежали по кампусу университета в Комабе. Мы попали на территорию через задние ворота — через них мы когда-то уходили из восьмого корпуса. Миновав университет, мы сели на линию Иногасира. На Сибуе пока полицейских не было. Мы тут же пересели на кольцевую линию Яманотэ. Вышли на Синдзюку, я шел первым. Кувано молча тащился за мной. Мы забрели в полутемный джаз-бар, расположенный в подвале. Он работал всю ночь. Сели в углу и только тогда смогли осмотреть рану Кувано.

— Все в порядке. Ничего серьезного, — сказал Кувано.

Наверное, его задел отлетевший кусок машины. Свитер порвался, из рассеченной раны на предплечье шла кровь. В ране сидел кусок железа. Но, похоже, вены задеты не были. Я выдернул железяку, кровь пошла еще сильнее. Не знаю, может быть, следовало обратиться к врачу. Так и не решив, что предпринять, я крепко завязал рану носовым платком.

— Зачем ты сделал бомбу? — спросил я его шепотом.

Кувано долгое время ничего не отвечал. В баре сидели несколько посетителей. Они слушали саксофон Орнетта Коулмена,[38] звучавший из динамиков. «Голден серкл»,[39] — подумал я.

— Я тебя спрашиваю, зачем ты сделал бомбу? — повторил я.

— Знаешь журнал «Тик-так»?[40] — спросил Кувано, не поднимая глаз.

— Знаю. Библия доя бомбистов. Говорят, в книжных магазинах агенты безопасности ставят на контроль всех, кто покупает этот журнал. Его продают только в университете «Васэда», в книжном «Кисараги», так ведь?

Сказав это, я понял, что Кувано меня совсем не слушает. Он заговорил, будто сам с собой. Начал объяснять, как сделать бомбу:

— Для учебника по изготовлению бомб он не слишком подробный. Мне хотелось создать бомбу лучше, чем в «Тик-таке». Из чистого интереса. Взрывать я ее не собирался. Я начал изучать химию с самых азов, с формул. И тогда понял: самое главное — раздобыть хлорат натрия, и бомба готова. А этот хлорат входит в гербициды. В те гербициды, которые продаются в любом магазине. И название у них — обхохочешься: «Без травы». Смешно, правда? Так вот, добавляешь сахар, древесный уголь, серу, фосфор и перемешиваешь. Процентное соотношение смеси — задача сложная, но у меня, по-моему, все получилось, как надо. Размешивал я пером, ужасно трясся. Но еще сложнее детонатор. Вот его…

Кувано говорил, слова лились из него тяжелым потоком. Говорил он тихо и долго. Словно играл сейшн с Орнеттом Коулменом. Я дал ему пощечину. Кувано посмотрел на меня, будто наконец пришел в себя, и неслышно пробормотал:

— Я убил человека.