Зори не гаснут

КАК РАБОТАТЬ?

Правление колхоза размещается в пустующем хлебном амбаре. Прежнее его помещение отдано под ясли. В широко растворенные двери амбара, прислушиваясь к стуку пишущей машинки, заглядывают желтыми просяными глазами куры. Бабочки залетают и садятся на чернильницы.

Ищу председателя колхоза Климова. Счетовод — бледный человек с больными ревматическими ногами — говорит мне:

— Утром был и уехал.

— Куда?

— Однако, не скажу. Он человек перелетный.

Обхожу все село и, наконец, застаю его в кузнице. Это высокий мужчина в полинявшей с засученными рукавами ковбойке. Лицо одутловатое, на вид даже несколько вялое. Наклонившись к деревянному корыту, он шарит рукой в воде, извлекает какую-то деталь и подходит к дверям, чтобы рассмотреть ее на свету.

— Пойдет? — спрашивает кузнец.

— На наждаке обработаем — пойдет, — отвечает он.

— Товарищ Климов, я к вам, — вмешиваюсь я в разговор.

— Я слушаю, — говорит он, думая, должно быть, о той мокрой, покрытой голубоватой окалиной детали, что лежит у него на ладони.

— Мне нужно поговорить…

Климов кидает деталь на землю подле горна.

— Так?

Натужно дышат меха, высокое голубое пламя стремительно летит к закопченному, черному потолку. Усатый пожилой кузнец в брезентовом фартуке поворачивает что-то белое длинными клещами в глубине вздрагивающих раскаленных углей.

— В нашем колхозе многое не в порядке в смысле санитарии, — начинаю я с обидным сознанием, что он меня не слушает. — На полевых станах нет кипятильников. Люди пьют сырую воду.

— Кубы мы имеем, — словно между прочим замечает Климов.

— Почему же ими не пользуются?

Он молчит.

— Около коровников скопились горы навоза. Надо его вывезти.

— Сейчас некуда.

— В летнем лагере, где доят коров, нет умывальника, полотенца. На продуктовом складе завелись крысы. Я думаю, надо вызвать бригаду санэпидстанции.

— Вызывайте.

— В яслях нет сеток на окнах. Около водокачки выбоины, непролазная грязь. Надо навозить опилок и гальки. Пилорама без навеса. Колхозники работают иногда целый день то на жаре, то под дождем.

Климов слушает меня как будто внимательно, но вдруг обращается к кузнецу:

— Угля на эту неделю хватит?

— Хватит, Владимир Владимирович.

И опять ко мне.

— Я слушаю.

«Что толку слушать? — думаю я раздраженно. — Делать надо».

— В селе мало зелени. Перед домами нет палисадников.

— Навес над пилорамой сейчас делать некому — плотники заняты. Оборудуют тока. О кипятильных кубах поговорите с бригадиром. Насчет водокачки тоже к нему, пусть назначит на день машину и двух человек.

Перед кузницей останавливается зеленая «Победа». Скрипит дверца, парень — шофер зовет Климова.

— Иду, — машет рукой Климов.

Он споласкивает руку в воде, вытирает о какую-то тряпку.

— Вот так, — кивает он мне и идет к машине.

«Ну, с этим каши не сваришь, — с огорчением думаю я. — Даже не обещал ничего. Видно, хозяином себя не чувствует».

— О чем замечтались? — спрашивает кузнец.

— Председатель у вас какой-то снулый.

— Ну нет, не сказал бы. Мужик он дельный. Не быстрый, однако заметливый.

— «Заметливый»! Грязь кругом, беспорядок, а он и в ус не дует.

— Воздуху! — кричит кузнец молотобойцу.

И прибавляет для меня:

— Он и так не знай, когда спит, а вы с кубами да деревцами.

— Так разве это неважно?

— Кто говорит… Но только ему и без этого хватает мороки.

Он выдергивает из горна белый раскаленный прут, искры прыгают к моим ногам сверкающими кузнечиками.

С Маломальским, к которому отсылал меня Климов, я уже имел дело. Он никогда не возражал, не задумываясь, обещал выполнить все, что я просил, и так же легко обо всем забывал. Видимо, для того, чтобы выказать мне особую симпатию, он взял дурацкую манеру называть меня «милейшим».

Маломальский носит новые синие брюки-галифе добротного диагонального сукна и любит рассказывать, как купил их «почти за ничто» у какого-то пьяницы. На сапогах его лежит густой, затвердевший слой пыли, и только с внутренней стороны голенища блестят, как отполированные, от постоянной езды верхом. Он редко бреется, и в складках его загорелой шеи черными ниточками лежит влажная от пота грязь.

— Чувствую, милейший, чувствую. Виноват, — оправдывается он. — Прямо из головы выдуло. Ехал на поля, думал: «Как бы не забыть», а приехал — тут то одно, то другое… Запамятовал.

— Записывать надо.

— И то правда, — угодливо соглашается он. — Пожалуй, буду писать. Оно вернее.

Он роется в карманах, не находит ни карандаша, ни чистой бумаги.

— Теперь, однако, уж не забуду: кубы кипятильные — раз, водокачка — два, сетки на окнах — три… Даже не тревожьтесь. Завтра лично все проверну. Озерная вода, она ведь стоячая, вредная. Не смотрите, что на вид чистая. Я сам понимаю, в ней козявки всякие плавают и даже микробы. До вас тут была женщина-врач — солидная такая. Не знакомы? Она говорила: «Вы не воду пьете, а чистый яд». Даже специально из Пихтового микроскоп привозила. Мне эту воду показывала с увеличением в миллион раз. И, действительно, микробов страсть как много. И не то, чтобы сидели на месте, а носятся друг за другом, будто в догоняшки играют. Занимательно! Еж-те двадцать!

— Ну, вот что. Раз вы все это так хорошо понимаете, то я надеюсь, что сделаете. У водокачки подъезды надо поправить.

— Вот это правильно, — опять с удовольствием соглашается Маломальский. — Давно пора. А то перед людьми стыдно: едут мимо и любуются, как озерские в грязи барахтаются. Я ведь, милейший Виктор Петрович, давеча сам чуть вместе с кадкой не перекинулся. Спасибо Андрей подскочил, вовремя поддержал.

— Что надо для ремонта подъездов?

— Первым делом, ямочку в стороне выкопать для осушения и по канаве воду в нее спустить. Затем в низиночку опилок и щепы насыпать. Поверх этого машин десять гальки. Деревянный мусор гальке не даст погрузиться. Затем все выровнять, и дело в шляпе.

— И когда это будет сделано?

Он задумывается, что-то вычисляет, загибая пальцы, должно быть, для пущей выразительности.

— Сегодня что у нас?

— Четверг.

— Завтра, значит, пятница. Так, так. Значит, примерно, во вторник. Как раз ребята с раскорчевки вернутся, пособят.

— Договорились, значит?

— Точненько.

Время идет, а Маломальский не выполняет ничего из того, что обещал.

— Замотался я, — снова жалуется он, со страдальческим видом снимая выгоревший пыльный картуз и вытирая рукавом вспотевший лоб. — Обождите чуток, вот новых колхозников устроим…

При следующей встрече опять:

— Амбары сейчас строим — дело срочное.

Снова терпеливо разъясняю ему крайнюю необходимость всего, что намечено в плане, но вскоре замечаю, что Маломальский начинает избегать встреч; завидев меня, он поворачивает коня куда-нибудь в переулок. Если же не успевает скрыться, то радостно жмет мне руку, обещает устроить все наилучшим образом и даже приглашает заходить к нему запросто как-нибудь вечерком, уверяет, что страсть любит как потолковать с образованным человеком.

Иногда я ловлю себя на том, что начинаю прямо-таки ненавидеть его лживую улыбочку и суетливый, с хрипотцой голосок.

Погрызова ни в чем, кроме приема больных, не помогает. Леночку мне жалко загружать работой. Жизнь и так у нее трудная. В результате как-то само собой получилось, что я взял на складе кипятильники и увез их с попутной подводой на поля, прибил сетки на окнах в детских яслях, стал выполнять десятки тех маленьких, но очень нужных дел, от которых зависело здоровье людей. Все это было бы неплохо, я не стыжусь черновой работы, но так как я, кроме того, веду утренний прием, посещаю больных на дому, выезжаю по вызовам в другие бригады, проверяю санитарное состояние магазина, молочного завода, пекарни, детских яслей, то получается так, что зачастую не успеваю даже поесть. Между прочим, сделал открытие, хотя, может быть, пока и бесполезное: в районной больнице я обнаружил хорошую библиотеку, собранную Колесниковым. Здесь нашел даже то, чего никак не ожидал найти, — «Курс гигиены» Эрисмана и «Этюды оптимизма» Мечникова. Я набрал целую связку книг и увез к себе в Озерки. Намерение было хорошее: читать, делать выписки по проблемам долголетия. Однако это оказалось мне не под силу. За день изматываюсь так, что, садясь ночью за книгу, засыпаю на стуле. В таком положении застала меня как-то утром Ариша, разбудила и стала выговаривать:

— Ты что, двужильный, что ли? С ума сошел, право. Как поел с утра, так и до ночи голодом. Разве может человек без отдыха?

— Отдыхать на том свете будем, — стараюсь отшутиться я.

Она жалеет меня, и эта жалость, похожая на материнскую, приятна мне. Между тем все чаще приходит мне обидная мысль, что работать я не умею. Огорчает не столько обилие работы, а то, что сколько бы я ни старался, работа не только не уменьшается, а напротив, непрерывно прибывает. Каждый день я узнаю новых людей, вникаю в их жизнь и обнаруживаю, что в моем плане многое упущено, что мы с Новиковым заметили далеко не все.

Так, мне стало известно, что девушки и даже беременные женщины направляются Маломальским на тяжелые работы, что подростки на покосе работают полный рабочий день, что питание на полях хотя и сытное, но очень однообразное — почти ежедневно гороховый суп со свининой и на второе картофель.

Все это требует неотложного вмешательства, и я вмешиваюсь, причем наталкиваюсь иногда на непредвиденные трудности. Девушки, которые работают на вывозке дров, не захотели перейти на другую работу. Оказалось, отпускать подростков с работы раньше, чем взрослых, невозможно. Подростки подвозили копны, без них задержалась бы метка сена. Пришлось этот вопрос обсуждать на правлении колхоза и по-иному расставить на работе подростков и взрослых.

Узнал я, что ребята ездят домой только по субботам, чтобы помыться в бане, что целую неделю живут на лугах в избушке без окон с дырявой крышей.

Стал говорить об этом с Маломальским.

— Нежности какие! — удивился он. — Да что им сделается? Сибиряки — народ закаленный. Это вам не какие-нибудь японцы. Нашим и холод и дождь нипочем. К конфорту они непривычные. Чем проще, тем лучше.

Я возразил.

Маломальский снисходительно усмехнулся:

— Вы знаете, как меня мать ростила? Родился я на вздвиженье, а в страду она меня уже на поля с собой брала. Сама жнет с отцом, а я в зыбке на березе. Яслей тогда-то не знали. Сестренка, на три года старше меня, комаров отгоняет, а другая, десятилетняя, снопы вяжет. Лет семи я уже с конями в ночное ездил. Все лето босой, в одной рубашонке и порточках, шапки никакой, волосы выгорают, как лен, белые. И так до самого инея…

— Что ж хорошего?

— Вырос вот и ничем никогда не болел. Только ранение на фронте имел, а до того не знал, как и лекарства пахнут.

— Сколько у матери вашей было детей?

— Семеро.

— А в живых осталось?

— Со мной трое.

— Вот видите. Нет уж, избушку покрыть надо, вырезать окно, связать раму и застеклить. Ночи на лугах холодные, попростужаются ребята.

— А кто им велит ночевать? Конюх нужен, верно, а ребятам там делать нечего.

Знал он и сам, зачем мальчишки остаются ночевать на лугах: нравились им зеленые чистые просторы, березовые рощи, озера, ночи под открытым небом у костра, голубые звезды, душистое шелестящее сено вместо жаркой домашней постели, и особенно привлекала их видимость настоящей, взрослой жизни.

— Нету плотников, — уверял Маломальский. — Амбары надо заканчивать. Урожай ожидаем вдвое против прошлогоднего. Не будут к сроку готовы — с меня голову снимут.

— А за людей не снимут?

— Мне их в амбары не ссыпать.

Раза два вызывал меня Егоров в сельский Совет, интересовался выполнением плана. Я высказал ему все по пунктам. Он остался доволен:

— Правильно действуете.

Похвала эта меня не радовала. Я не высказал ему всего, что тревожило меня. После случая с бабкой Авдотьей я стеснялся говорить с ним откровенно.

Нет, я не обольщался выполнением плана. Успехи мои были непрочны. Руководство колхоза помогало мне только по обязанности. Я приходил к Климову, он вежливо выслушивал меня, обычно не возражая, но и не возмущаясь теми неполадками, на которые я ему указывал. Иногда он писал записки тем, от кого зависело выполнение моих требований, но ни разу не увлекся, не пожелал сделать лучше и больше того, что я предлагал. Обращаться за помощью к Новикову или в район мне не хотелось — стыдно было сознаваться в своем бессилии.

В последних числах июля вышли на поля первые лафетные жатки косить рожь. Мы стояли на краю поля, раскорчеванного прошлым летом, у вырванных с корнем берез и наблюдали, как Новиков ведет трактор.

По высокой ржи перебегали волны ветра. Жатка вошла в хлеба, и сразу треск и металлический шум сменились приглушенным жужжанием. По полотну побежали стебли ржи, укладываясь ровным валом.

— Ладно начали, — довольно кивнул мне Климов.

Вслед за Новиковым двинулись Костя Блинов и Алеша. Мы с Климовым присели на поваленную березу.

— Добрая нынче рожь, — заговорил он. — Зерно крупное. Только бы теперь погода не подвела. Большое богатство вырастили…

Ящерица вползла мне на сапог и замерла, пригревшись на солнце. Одутловатое лицо Климова выражало довольство собой, делами, погодой.

— Хлеб заботу любит, — проронил он.

— А люди, по-вашему, не любят? — невольно вырвалось у меня. Он с недоумением обернулся.

— Люди?

Мне хотелось высказать ему все, о чем я думал, что мучило меня.

— Да, люди. Пора уже ставить вопрос, чтобы в колхозе были и хорошие ясли, и общественная баня, и столовая. Людям мало уже одной сытости. Ведь в колхозе нет ни одного стана, оборудованного как следует. Даже умывальников нет.

— Мысли верные, — подтвердил Климов.

— Соглашаться легче всего. Делать надо.

— Мы и делаем.

— Мало.

Климов нахмурился, отрезал твердо:

— В помощи я вам не отказываю, но аптечки по полям развозить не намерен. Своих дел по горло…

— Хозяйственные дела заслонили от вас все. Вы забываете о нуждах людей. Вам не больно за них.

— Мне не больно? — повторил он изумленно. — Для кого ж я стараюсь? Домой едете?

— Нет, — отказался я, хотя мне надо было возвращаться домой.

Дня через два случилось несчастье: в третьей бригаде, у новых колхозников, приехавших из города, заболела дифтерией пятилетняя девочка. Из района пришло распоряжение Колесникова сделать прививки против дифтерии всем детям от двух до двенадцати лет.

На время я забросил все остальные дела, и мною овладело настоящее отчаяние. Я понял, что со своей текущей работой один справиться не могу. «Неужели, — приходила мне мысль, — отступить, отказаться от справедливой требовательности к себе и людям, стать человеком, равнодушным к своему делу, и жить так, как живет Маломальский, — только посильным, ежедневным, не опережая жизнь, а лишь безвольно отдаваясь ее течению?»

Жить так — значило отказаться от своих убеждений, потерять смысл жизни, не уважать себя. Неужели же сбыться пророчеству моего попутчика, человека в подтяжках: «Сибирь пыл-жар с вас посдует».

Нет, конечно, только не это. Но что делать? Скандалить? Кричать? Жаловаться? Конечно, на мою сторону встанут и Новиков, и Колесников, и райком партии может помочь. А потом как? Снова встанет тот же вопрос: «Как работать?»