Зори не гаснут

И ВОТ, НАКОНЕЦ…

В руках у меня направление. В Томском облздраве мне оформили все в два счета. Не успел даже разглядеть города. Общее впечатление такое: сквозь нечто деревянное, сумрачное, потемневшее от времени, пробиваются мощные, светлые ростки новых многоэтажных зданий.

Снова поезд. Снова за окнами бегут высокие зеленые ели. Короткая остановка. Прыгаю с верхней ступеньки на промасленную землю.

Пихтовое! Районное село, именуется Пихтовым. Но странно! На улицах ни единой пихты. Из редких палисадников перед окнами выглядывают лишь грязные кусты черемух да тощие, исхудалые рябины.

Вдоль главной улицы тянутся тесовые тротуарчики. Подле них зеленая низкая травка. На ней пасутся белые пекинские утки. Пятистенные бревенчатые избы с шатровыми крышами стоят уверенно, прочно. Улица избита тракторами и машинами. В колеях вода, в ней куски голубого неба, стерильная вата облаков.

Ищу районную больницу. Она спряталась в березовой роще. Березы чудесные — стройные, белоснежные, будто в белых халатах. От ворот к одноэтажному зданию идет желтая, посыпанная песком, дорожка. Спокойно, чисто, уютно… На крыльце санитарка, подоткнув юбку, моет ступеньки, скоблит их большим ножом. Старичок в картузе с лакированным козырьком, взобравшись на стремянку, красит наличники.

— Вам кого? — спрашивает санитарка, выпрямляясь.

— Мне главного врача. Он здесь?

— Не приметила, — отвечает она, давя тыльной стороной руки впившегося в щеку комара. — А вы пройдите.

Входя в коридор, я слышу, как старичок спрашивает ее о чем-то, а она громко, как отвечают глуховатым, кричит:

— А я почем знаю? Парнишка какой-то. Ивана Степановича ищет…

Парнишка! Около большого трюмо останавливаюсь. Моя внешность, как всегда, мне не нравится: я выгляжу совсем мальчишкой — русые вьющиеся волосы, розовые щеки, даже слишком розовые, как будто я только что вернулся с лыжной прогулки, глаза голубые. Вера говорила: «Как у девушки». В общем, ничего впечатляющего, ничего солидного, врачебного. И все-таки обидно, когда тебя называют парнишкой. Ведь еще Гиппократ заметил, что врач должен иметь внушительный вид.

В большом кабинете за письменным столом сидит мужчина и читает журнал. Одной рукой он подпирает голову, в другой — карандаш. Около чернильницы в синей вазе ромашки. Мужчина поднимает глаза, шевелит густыми седеющими бровями, и я поражаюсь: до чего он похож на Толстого! Такое же суровое, умное лицо, такой же проницательный взгляд.

— Вы ко мне? — спрашивает он.

Подаю направление. Он читает, затем протягивает большую, мягкую руку. Так и кажется, что он скажет сейчас: «Лев Толстой», но он говорит:

— Колесников.

— Вересов, — представляюсь я.

— Вы очень торопитесь? — интересуется он, все еще ласково и сильно пожимая мою руку. — Присаживайтесь. Кстати, давайте-ка посмотрим быстренько, что у вас там.

Он просматривает мой диплом, направление, причем, не так-то уж «быстренько».

— Диплом с отличием, для начала неплохо. Остальному научит жизнь. Семья есть?

— Нет.

— Ну, это поправимо, — лукаво щурит он глаза и переходит на деловой тон. — Озерки, куда вы поедете, — место нелегкое. Полгода уже нет врача. Сейчас там заправляет делами фельдшерица, некая Погрызова. Она же заведует аптекой. Больничка на десять коек не функционирует. Не было врача, да и без ремонта ее нельзя открывать. С медикаментами неплохо. Снабжают. Да, еще трудность — далековато, а весной и осенью бездорожье. — Он откидывается на спинку стула, испытующе ощупывает меня взглядом. — Вам после города может показаться трудно. Не стыдитесь советоваться, звоните. Да, кстати, врач Петр Вересов ваш отец?

— Да.

— Слышал о нем, читал его статьи. Знающий был врач, энтузиаст…

От этих слов мне становится отрадно и почему-то чуточку больно, словно здесь, в далеком сибирском селе, нашел я письмо от отца.

Колесников говорит без жестов, негромко, но я чувствую на себе теплоту того уважения, которое он питает к отцу. Не хочется уезжать от него. Но путь не окончен. Через полчаса уже трясусь в почтовом грузовике по проселочной разбитой дороге. В кармане похрустывает плотная бумажка — приказ о моем назначении заведующим врачебным пунктом.

Колосится рожь. Под серым пасмурным небом она стоит светло-зеленая, рослая. Бегут по ней ветерки, гладят, треплют невидимыми ладонями. В кузове нас двое — я и «сопровождающий». Мы сидим на жестяных коробках с кинолентами. Коробки танцуют, уползают из-под нас. Вместе с ними, поддавшись дурному примеру, прыгает по кузову и мой чемодан. Разговор с сопровождающим не клеится — слишком кидает нас из стороны в сторону, подбрасывает и швыряет, как будто шофер задался целью выколотить из нас пыль. У грузовика обе оси ведущие, и все же время от времени машина зарывается в ямы, фыркает и замирает. Колеса бешено и бессильно вертятся на месте, отчаянно плюют грязью.

Тогда мы швыряем под колеса все, что попадаем под руку: солому, хворост. Из кабины выскакивает шофер — пот с него стекает каплями. Командует, чертыхается, но не теряет бодрости.

— На фронте хуже бывало.

Сопровождающий не столь оптимистичен. Ему лет пятьдесят. Он загорелый, небритый, усталый.

— Собачья работа, — ворчит он и, как только мы влезаем в кузов пытается задремать. Правда, это ему не удается.

Дорога забирается все глубже в лес. Березняк сменился ельником — хмурым, строгим, густым, Осторожно проехали по деревянному настилу над маленькой таежной речушкой. Речушка в глубоком логу, смуглая, молчаливая, на ощупь пробирается между огромных болотных кочек. Черными ранами темнеет на стволах обуглившаяся кора — следы лесного пожара. И везде, на каждой веточке, на каждом сухом сучке, виснет серый лишайник, похожий на грязное рваное кружево.

— Малиновый лог, — говорит сопровождающий.

Думаю о том, что отойди от дороги двадцать шагов и заблудишься, пропадешь.

— Медведей тут полно, — кричит мне сопровождающий. — Позавчёра одного чуть не задавили.

Шутит он или говорит серьезно — понять нельзя.

Вот и Лопатино, большое село. Оно выбегает неожиданно из-за поворота. Останавливаемся. Дальше машина не пойдет. Но добираться как-то надо. Вечереет. У маленького бревенчатого здания почты, у коновязи, шуршит овсом лошадь. Босоногая девочка, сидя на скамье, грызет семечки.

— Откуда лошадь? — обращаюсь я к ней.

— Из Озерков. Почтовая.

— А где почтальон?

— Сейчас придет.

Ветерок веет холодом. Зябко шелестят листья корявой раскидистой березы у меня над головой. Сижу на чемодане. Думаю. На душе тревожно. Слишком ясно понимаю я всю сложность того дела, которое меня ждет. Мне знакомы те неисчислимые пути, которыми подкрадывается к человеку смерть. Я знаю, с каким хитрым и беспощадным противником мне придется иметь дело. На его стороне микробы и вирусы, невежество и грязные руки, слякоть и осеннее ненастье.

Смеркается. Зажегся фонарь на деревянном столбе. В дверях почты появилась девушка в стеганой телогрейке. Одной рукой она прижимает к груди обшитую полотном посылку, в другой — несет кожаную сумку.

— Девушка, вы из Озерков?

Она оборачивается с готовностью.

— Да, а что?

Голос у нее приятный, звучный, с задорной мальчишеской интонацией. Она останавливается в двух шагах от меня, и свет электрического фонаря освещает ее улыбающееся лицо, совсем еще юное, с ямочками на упругих щеках. Глаза ее, серые, живые, смотрят на меня вопросительно.

— Мне можно будет с вами доехать? Я врач…

— Вы к нам насовсем? — радостно восклицает она.

— Да.

— Вот хорошо! Много у вас вещей?

— Один чемодан.

Мы направляемся к лошади.

— На новую дорогу щебня навозили, плохо ехать. Мы лучше лесом. Вдвоем-то веселее, — говорит девушка, складывая на телегу посылку и кожаную сумку. — Вам не холодно? А то у меня плащ.

Двигаемся заброшенной проселочной дорогой. Ветви темных кустов касаются иногда моего лица прохладными листьями. Слева блестит узкое, длинное озеро, похожее на реку. На другом его берегу пылает костер, и желтые искры летят высоко в небо. Где-то близко кричит филин:

— Ух, ух!

И умолкает. Пахнет невидимыми цветами, свежескошенной травой и дегтем от лошадиной сбруи.

Пытаюсь разговориться с девушкой.

— Вы почтальоном работаете?

— Да нет, — смеется она. — Это вместо мамы.

— Учитесь?

— С осени в институт собираюсь.

— В какой?

— В сельскохозяйственный.

— Клуб у вас есть?

— Есть.

— И кино бывает?

— Привозят. Только демонстрируют плохо. То рвется, то ничего не слышно.

Девушка приветливая, но не особенно разговорчивая, но мне хорошо и без разговора. Все необычайно и прекрасно в этой ночи: и холод росных трав, и низкая, еще не разгоревшаяся луна над лесом, и озеро, то и дело проглядывающее светлой живой поверхностью сквозь камыши.

Впереди блеснули неяркие огни.

— Вон и Озерки завиднелись, — говорит девушка.

Спускаемся в лог, и сразу нас обдает резким, почти морозным холодом. Колеса глухо бренчат о настил моста. Снова подъем. Лошадь бредет шагом. Проплыли ворота поскотины, жерди изгороди. Опять засверкали огни, теперь уже ярко, отчетливо.

Показалась первая изба. В низком оконце, сквозь заросли бурьяна, теплится свет коптилки или свечи. Вокруг избы не видно ни ограды, ни построек. На дерновой кровле торчит покосившаяся железная труба.

— Кто живет здесь? — спрашиваю спутницу.

— Колдунья.

— Нет, серьезно.

— Знахарка, Авдотья Окоемова. От всех болезней лечит.

— И вы верите ей?

— Я-то не верю, а мама, пожалуй, верит. У нее нога сильно болит.

— А что у нее с ногой?

— На грабли напоролась.

— А как ваша фамилия?

— Невьянова.

Едем улицей. Колеса телеги мягко вжимаются в грязь. Блеснул красный глазок папиросы. Из темноты кто-то окликает:

— Надюша, ты?

Девушка останавливает лошадь, спрыгивает с телеги, отдает мне вожжи.

— Обождите, я сейчас.

Она скрывается в темноте. Доносится мужской голос:

— Придешь?..

— Ну, конечно.

— Душа изболелась, — гудит просительно мужской голос.

— Тише, ты.

— Надь!

Неуловимый шепот и затем опять явственно:

— Старый?

— Да нет, совсем молоденький.

На секунду тишина. «Целуются», — думаю я.

Девушка возвращается к телеге, поправляет волосы.

— Поедемте.

Останавливаемся у большого дома с шатровой крышей. На воротах белеет вывеска: «Врачебный пункт». Надя громко стучит в калитку кнутом.

— Тетя Ариша!

Далеко во дворе хлопает калитка. Появляется пожилая женщина в пальто внакидку, в галошах.

Я иду вслед за ней. Поднимаемся на какое-то крыльцо.

— Как звать вас? — спрашивает Ариша, отмыкая большой винтовой замок. Я называю себя.

Входим. Щелкает выключатель. Вспыхивает электрическая лампа в матовом абажуре. Из прихожей две двери: одна в кухню, другая в комнату.

Комната, в которой мне предстоит жить, почти квадратная, с большими окнами. Она пахнет известью и краской. Против двери письменный стол и белый табурет. Справа от стола — этажерка. У стены никелированная кровать, подле нее тумбочка. Между окон большой мягкий диван с высокой спинкой.

Ариша задергивает занавески на окнах.

— Располагайтесь, — говорит она. — Сейчас я чай согрею.

— Нет, чаю мне не надо.

— А то мне недолго, — еще раз предлагает Ариша.

Невысокого роста, худая, она выглядит нескладно. Мускулистые руки ее с мозолистыми, загрубевшими в работе пальцами загорелые, почти шоколадные. Лицо старое, увядшее. Красивы одни глаза: темные, глубокие с неизгладимой печалью много испытавшего человека.

Она уходит. Я раздеваюсь, ложусь в постель, задремываю. Сейчас же появляется Вера. Она присаживается рядом, спрашивает:

— Ну, как тебе без меня?

— Плохо, Вера.

И вдруг оказывается, мы не в комнате, а в Малиновом логу. Настил моста разобран. Вера на другом берегу речки. Она тянет ко мне руки.

— Не ходи! — кричу я.

Она прыгает на кочку, падает, начинает погружаться в воду. Я ищу палку, чтобы протянуть ей. Нахожу, оборачиваюсь, Веры нет.